Страница:
Она прекрасно знала, кто такой Марти.
— Что ему нужно?
— Сказал — срочно. Также он сказал что ты [непеч. ], потому что не носишь сотовый телефон с собой.
— Так и сказал?
— Ага. И я с ним согласна.
— Ты не очень-то, молодая дама. А то отшлепаю.
— Ох, ох. У меня колени дрожат в страхе и предвкушении.
— Почему бы тебе не почитать книжку для разнообразия? Смотри сколько тут книжек.
Грэйс фыркнула и утопала в кухню.
Лерой набрал номер Марти.
— Эй, Марти. Что у тебя там стряслось?
— Лерой? Быстро сюда. Сколько тебе нужно времени, чтобы добраться?
— Что-то важное?
— Лерой! — зарычал Марти.
— Два часа.
— Не до твоих шуток мне теперь.
— Хорошо, час.
— Даю сорок минут.
— Ладно. Если я возьму такси, мне возместят плату и чаевые?
После короткой паузы Марти сказал,
— Хорошо, бери такси. Бери лимузин. Бери [непеч. ] вертолет. Но сделай это прямо сейчас.
— Сверхурочные?
— Ладно… Что? Сегодня у тебя не выходной, кретин! Обычный рабочий день!
— Нужно было спросить на всякий случай. А вдруг. Ну, пока.
Лерой крикнул Грэйс, чтобы торчала в кухне, и быстро переоделся — в джинсы, сникеры, хлопковую футболку с надписью «Я тот самый, о котором твоя мать тебя предупреждала», и холщовый пиджак. Сунув в карман бляху и пистолет, он крикнул:
— Грэйс! Крыша твоя до вечера. Если случится что нибудь, не важно что именно, немедленно звони Марти. Не думай, а просто звони. Понятно?
— Ага, — донесся рассеянный голос из кухни.
Опять небось изучает свой пуп. Такая у нее недавно появилась страсть. Стала рисовать преувеличенные, очень детальные скетчи своего пупа, мелом и пастелью, и даже придумала теорию, что пуп ее на самом деле видоизмененный квантовый лаз в другую вселенную.
Прибыв в участок, Лерой сперва зашел к себе в офис. Партнер его все еще был в отпуске. Лероя это не волновало — он давно уже не пытался понять, чем живут эти серые мыши, чье присутствие не производит ни на кого никакого видимого эффекта, и чье отсутствие не раздражает, но и не радует. Сообщений и записок никаких.
— Сколько раз тебя нужно просить, чтобы ты не врывался без спросу и без стука? — сказал Марти. — Когда нибудь я тебя просто пристрелю по ошибке. — Он протянул руку и открыл окно. Гавин посмотрел на окно с сомнением. — Что за конверт толстый у тебя в руках?
Гавин помолчал, давая понять, что дружелюбное ворчание капитана его нисколько не забавляет.
— Помните дело ЛеБланка, капитан?
— Помню. Пять лет назад. Мой предшественник занимался. А что?
— Оказывается, он не при чем. ЛеБланк. Насиловал не он. Собрали ДНК и нашли настоящего. ЛеБланка скоро отпустят на свободу.
Марти взял у Гавина конверт.
— Помню, Лерой что-то говорил тогда…
— Ну да? — неприязненно и саркастически спросил Гавин.
— Кстати, где Лерой?
— Только что прибыл, — сообщил Гавин, не глядя Марти в глаза. — У себя в офисе он.
— А это — новый подозреваемый? — спросил Марти, просматривая досье.
— Да, но это еще не все.
— Валяй, рассказывай, — сказал Марти, вздохнув.
В этот момент в офис вошел Лерой.
— А, вот и он, — ядовито сказал Гавин. — Лерой, на тебя давеча пришла жалоба… ну, знаешь… наша любимая школа. Сказали — расистские интонации…
— Ага, — сказал Лерой. — Заткнись, Гавин. Расистские интонации, надо же.
— Расистские? — переспросил Марти.
Лерой пожал плечами.
— Что-то конкретное? — спросил Марти, глядя на Гавина.
— Слушайте, капитан, — сказал Лерой. — Тот, кому в голову пришла блестящая идея построить комплекс высотных зданий для неимущих прямо посреди престижного района с наследниками и дорогими кабаками, не должен теперь жаловаться. Думать следовало вовремя.
— Придержи язык, Лерой, — сказал Марти.
— Придержу, когда надо будет. Нельзя же, право слово, ожидать от ватаги трущобных ребят, чтобы они бросили продавать наркотики по малой и занялись изучением Ренессанса просто потому, что они вдруг оказались живущими в двух кварталах от коллекции живописи.
— Это не имеет отношения к твоему визиту туда, — заметил Гавин.
— Меня попросили, я нанес визит.
— Ты избил трех подростков и двух охранников. Ты употреблял расистские эпитеты.
— Это не эпитеты. Это знаки внимания и умиления. Нормальный ежедневный межрасовый обмен. Как поживаешь, хонки? Все нормально, собака, а как ты, ниггер? Нормальная речь.
Марти чуть не засмеялся, но вовремя взял себя в руки и бросил враждебный взгляд на Гавина.
— Ничего нормального, — сказал Гавин. — Есть стандарты, которым нужно следовать. Есть такая вещь, называется — профессионализм.
— И, знаете ли, подростки — это преувеличение, — продолжал Лерой, игнорируя Гавина. — Эти подростки выше меня ростом, и тяжелее. А охранники собирались врезать мне по башке дубинками.
— Дубинками? — переспросил Марти.
— Врезали? — спросил Гавин с надеждой.
— Если мы не можем определить их в тюрьму хотя бы на пару месяцев, может стоит определить их в больницу на такой же срок. Пусть другие подростки подышат свободно до лета.
— Глупости, — заметил Гавин.
— Они, видите ли, капитан, — продолжал Лерой, не обращая внимания на Гавина, — дети эти — даже дойти до этой своей дурной школы не могли спокойно, эти трое постоянно ко всем цеплялись. Одиннадцатилетняя девочка позвонила. Она не собиралась ни о чем сообщать, ни о каких преступлениях, она просто хотела поставить нас в известность, нас, работников вот этого самого отделения, являющегося шанкровой сыпью на теле американской юриспруденции, что она нас всех ненавидит, поскольку мы — сборище расистских свиней, которые никого не защищают. Вот скажите — что на такое можно ответить? А? Что вы, взрослый, мускулистый мужик с пистолетом, ответите одиннадцатилетней пигалице, которая вам говорит, что боится ходить в школу, потому что эти трое там торчат, и говорят ей, что она должна им семь долларов? Что бы ты лично сказал ей, Гавин? — Лерой повернулся к Гавину.
— Они ей продали наркотики? — спросил Гавин.
— Ты что, либерал в таксидо? Какие наркотики можно купить за семь долларов, Гавин? Аспирин?
— Тебя отстранят от должности, Лерой, помяни мое слово.
Лерой презрительно фыркнул.
— Ты начинаешь действовать мне на нервы, Гавин. И мне это перестало нравится. Понятно?
— Хорошо, хватит, — сказал Марти. — Лерой, по поводу дела ЛеБланка — появился новый подозреваемый.
— Да, я слушаю.
Выражение лица Лероя не изменилось — осталось непроницаемым. Никто в отделении не помнил, чтобы Лерой хоть раз выразил эмоции мимикой. Не видели его ни улыбающимся, ни смеющимся. Когда его что-то раздражало или радовало, об этом можно было догадаться по интонации — и только.
— Есть какие-то идеи? — спросил Марти. — Мне позвонили, и я решил…
— Я изучал это досье, — сказал Лерой, пожимая плечами.
— Конкретнее.
— А вы изучали?
— Да.
— Вы уверены? — Лерой пожал плечами. — Уровень компетентности у нас тут поражает просто. Нет слов. Новый подозреваемый чуть выше пяти футов ростом. Ну-ка, дайте-ка… — Он схватил папку со стола Марти. — Ага, вот оно. Дата рождения — пять лет назад подозреваемому было четырнадцать, и был он наверняка еще меньше ростом. И именно он, судя по этом данным, ДНК и все прочее, изнасиловал тридцатидвухлетнюю женщину в два раза его тяжелее и на фут выше, в телефонной будке. Телефонных будок, с дверьми и ручками, в этом городе нет с того времени как Картер был президентом.
— А ну дай сюда! — воскликнул Гавин, выхватывая папку из рук Лероя. — Это опечатка.
— Морда твоя опечатка, — сказал ему Лерой.
Марти закатил глаза. Гавин полиловел.
— Ну хорошо, я разберусь, — сказал Гавин с натугой.
— Вот и прекрасно, — обрадовался Марти. — Ну-ка, Гавин, давай лучше дело на Парк Авеню.
— Слушаюсь, сэр. Сейчас принесу.
Посмотрев ядовито на Лероя, он вышел, плотно прикрыв дверь. Но не хлопнул ею.
— Много себе позволяешь, Лерой, — сказал Марти.
— Урежьте мне зарплату.
— Мне нужно, чтобы ты разобрался с этой гадостью на Парк Авеню. А то мы все тут сядем в лужу до конца квартала.
— Не вижу проблемы, — возразил Лерой. — Успокойся, Марти. Скорее всего дело очень простое, раскрыть и забыть. Судебные следователи уже небось поинтересовались местом?
— Они все еще там.
— Попадет в прессу.
— Уже попало на телевидение. В этом и состоит проблема.
Лерой задумался.
— Странно, правда? — сказал он. — Что же сталось с изоляцией, избеганием остентации, и всем прочим? Эти несчастные богатые — они разве не желают больше ограждать себя от остального населения?
— Был также пожар. Привлек репортеров. Одно за другим, пошло-поехало.
— Куда катится мир! Ты уверен, что хочешь именно меня к этому делу приставить?
— Нет, не уверен.
Они обменялись странным взглядом и одновременно отвели глаза.
Ворвался Гавин, тяжело дыша, неся перед собой кипу бумаг. Лерой выхватил у него бумаги и бросил их на стол.
— Допросил кого-нибудь? — спросил он.
— Допросил ли якого нибудь? — Гавин саркастически поднял брови. — А как же. Я обычно вовремя на работу прихожу. Запамятовал? Нашел ли я что-нибудь? Так точно. Тебе что сперва давать — имена или предметы?
— Имена, — сказал Лерой.
Марти кивнул.
— Как насчет мэра города, а? Или еще таких же частых посетителей квартиры? И, знаешь, что? Я…
— Возьми себя в руки, Гавин, — сказал Лерой. — Что случилось, все-таки?
— Пока не знаю.
— Где были телохранители?
Гавин фыркнул презрительно. Лерой понял, что ничего важного за все это время Гавин не узнал. Выхватив из кучи бумаг сложенный вдвое лист, Лерой стал его изучать. Гавин отошел на шаг, на всякий случай.
Список членов семьи. Фамилия Форрестер резанула глаза. Лерой был уверен, что она сейчас всплывет, был готов, и все же — резанула.
— Сестра, — подсказал Гавин. — Гвендолин Форрестер.
Гвендолин Форрестер. Сестра.
Лерой взял следующую бумагу.
— Мне нужно поговорить с судебными умниками, и еще с некоторыми людьми, — сказал он. — Черт с вами. Я скоро вернусь.
Он вышел.
— Вот что, капитан, — начал было Гавин.
— Гавин, — сказал Марти таким голосом, что Гавин вытаращился. — Мне Лерой нравится не больше, чем тебе. Понял? Сделай одолжение — когда я тут говорю с Лероем, не встревай. Никогда. Может, дольше проживешь.
Гавин мигнул.
Выйдя на улицу, Лерой закурил, сел в патрульную машину, и велел сержанту ехать очень быстро.
Эти вежливые колонки сплетен восьмилетней давности! А? В заголовки ту свадьбу вставлять было нельзя. Не кусай руку, которая тебя кормит. Но — боксер-тяжеловес женится на голубокровной — неслыханно! Такой материал — нельзя ведь просто взять и упустить! Если бы не колонки — спортивные журналисты занялись бы точно. Или попытались бы заняться.
Прибыв на место преступления и махнув бляхой, Лерой сделал несколько пометок в блокноте и поговорил с судебными следователями. Затем он подсел в микроавтобус к репортерам, чтобы поболтать о смысле жизни. Члены семьи ушли домой скорбеть. Лерой позвонил в отделение и записал несколько адресов. Остановил такси. Он собирался нарушить закон, но радости большой по этому поводу не чувствовал. Не в этот раз. К большому зданию в стиле Бель Эпокь он прибыл в очень плохом настроении, готовый трусливо отступить, если хозяйка квартиры дома.
Ее не было дома. Схватив портье за галстук, Лерой прошипел злобно:
— Я коп. Ордера у меня нет. Если о моем визите узнают, я буду считать лично тебя за все ответственным. И твою семью тоже. Я за всеми вами буду потом гоняться. И всех изобью до полусмерти. Ясно?
Он повторил те же слова по-испански. Чистый кастильский прононс напугал портье больше, чем сама угроза, возможно в связи с генетической памятью, запечатлевшей прибытие лихой Конкисты на континент в целях нанесения решительного удара по цивилизации инков. Портье кивнул и проглотил слюну.
Замок Лероя не затруднил. Замки в зданиях с хорошей репутацией несерьезные. Втягивая носом воздух квартиры и отмечая каждый отдельный запах, Лерой тут же обнаружил знакомую фрагранцию. Годы значения не имеют, страны тем более. Запах главной женщины в жизни помнится всегда. Последние сомнения в том, что Гвендолин Форрестер была какая-то другая Гвендолин Форрестер, рассеялись. Лерой прислонился к стене, вдыхая глубоко. Внезапно его охватила ярость. Не колеблясь больше, надев резиновые перчатки, он принялся за работу. Он перевернул квартиру вверх дном, разобрал на составные, расчленил, деконструируя и разрывая в клочья, а затем собирал и сложил все таким образом, что никто, и меньше всех сама хозяйка, могли бы заподозрить неладное.
Вернувшись в отделение, он провел около часа анализируя информацию, выписывая имена, адреса, и даты.
— Есть в этом деле два странных аспекта, — объяснил он капитану Марти. — Первый, мы, возможно, имеем дело с очень умным парнем. Второй — федералы до сих пор еще не заявились.
— Нет, не заявились? — спросил Марти иронически.
— Нет. Секретная Служба непричастна. Мафия — вряд ли. В общем, бойтесь злопамятных частных лиц, троянцы.
— Глубокая философия, Лерой. А конкретно?
— Преступнику за тридцать. С жертвой был знаком, но не близко. Это все, что я могу сказать в данный момент. Нужно доработать.
— Ну, наконец-то мы добрались до сути. Дорабатывай.
Сидя в неприглядном баре с плохой репутацией, в трех кварталах от участка, глядя в рюмку с плохим вином, Детектив Лерой занялся тем, чем люди занимаются редко — выяснял, какие именно личные мотивы движут им в данный момент.
Несмотря на то, что дело было интригующее, исход дела его не интересовал.
Если бы он пожелал, он нашел бы Гвендолин Форрестер гораздо раньше. Может, то, что ее имя всплыло в этом расследовании — знамение? Может, пора ему было ее найти?
По натуре подозрительный, Лерой не доверял людям, и именно поэтому не собирался сейчас отправляться с визитом к мисс Форрестер. Сперва нужно было многое о ней разузнать.
Имя и фамилия — Гейл Камински — стояли в самом начале списка. Электронная почта, длинные телефонные разговоры, чек на оплату банковской ссуды на дом. Близкая подруга, не иначе. Такая подруга, которой доверяют тайны. Может быть. Чемпион-тяжеловес пусть ждет. Не убежит. Лерой до него еще доберется — но не сейчас. Позже.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. РЕАКЦИЯ ГВЕН
— Что ему нужно?
— Сказал — срочно. Также он сказал что ты [непеч. ], потому что не носишь сотовый телефон с собой.
— Так и сказал?
— Ага. И я с ним согласна.
— Ты не очень-то, молодая дама. А то отшлепаю.
— Ох, ох. У меня колени дрожат в страхе и предвкушении.
— Почему бы тебе не почитать книжку для разнообразия? Смотри сколько тут книжек.
Грэйс фыркнула и утопала в кухню.
Лерой набрал номер Марти.
— Эй, Марти. Что у тебя там стряслось?
— Лерой? Быстро сюда. Сколько тебе нужно времени, чтобы добраться?
— Что-то важное?
— Лерой! — зарычал Марти.
— Два часа.
— Не до твоих шуток мне теперь.
— Хорошо, час.
— Даю сорок минут.
— Ладно. Если я возьму такси, мне возместят плату и чаевые?
После короткой паузы Марти сказал,
— Хорошо, бери такси. Бери лимузин. Бери [непеч. ] вертолет. Но сделай это прямо сейчас.
— Сверхурочные?
— Ладно… Что? Сегодня у тебя не выходной, кретин! Обычный рабочий день!
— Нужно было спросить на всякий случай. А вдруг. Ну, пока.
Лерой крикнул Грэйс, чтобы торчала в кухне, и быстро переоделся — в джинсы, сникеры, хлопковую футболку с надписью «Я тот самый, о котором твоя мать тебя предупреждала», и холщовый пиджак. Сунув в карман бляху и пистолет, он крикнул:
— Грэйс! Крыша твоя до вечера. Если случится что нибудь, не важно что именно, немедленно звони Марти. Не думай, а просто звони. Понятно?
— Ага, — донесся рассеянный голос из кухни.
Опять небось изучает свой пуп. Такая у нее недавно появилась страсть. Стала рисовать преувеличенные, очень детальные скетчи своего пупа, мелом и пастелью, и даже придумала теорию, что пуп ее на самом деле видоизмененный квантовый лаз в другую вселенную.
Прибыв в участок, Лерой сперва зашел к себе в офис. Партнер его все еще был в отпуске. Лероя это не волновало — он давно уже не пытался понять, чем живут эти серые мыши, чье присутствие не производит ни на кого никакого видимого эффекта, и чье отсутствие не раздражает, но и не радует. Сообщений и записок никаких.
* * *
Толстяк Гавин вставил голову в дверь капитанового офиса. Капитан Марти, имеющий слабость к порнографии, выключил экран компьютера. Предыдущий капитан был итальянец, а до него был еврей. Отделение являлось самым политически корректным в Республике. Гавин давно хотел попросить, чтобы его перевели в другое место, но не решался. Он вообще не любил перемены. Капитаны, что один, что другой, что третий, не любили его. И все имели связи наверху. Выбора у Гавина не было, как только держать свое неудовольствие при себе. А то ведь переведут в Южный Бронкс. А капитан Марти, помимо нелюбви к Гавину, дополнительно раздражал снисходительностью по отношению к Лерою, который по мнению Гавина являлся самым невыносимым человеком в отделении. Грубый, несносный, неорганизованный, туповатый, легкомысленный, но наделенный невероятной степенью везения. Десятая часть такого везения сделала бы Гавина счастливым человеком. Интересные назначения, цепочки удачно решенных и закрытых с поздравлениями дел, океаны снисходительности от начальства — счастливчик Лерой.— Сколько раз тебя нужно просить, чтобы ты не врывался без спросу и без стука? — сказал Марти. — Когда нибудь я тебя просто пристрелю по ошибке. — Он протянул руку и открыл окно. Гавин посмотрел на окно с сомнением. — Что за конверт толстый у тебя в руках?
Гавин помолчал, давая понять, что дружелюбное ворчание капитана его нисколько не забавляет.
— Помните дело ЛеБланка, капитан?
— Помню. Пять лет назад. Мой предшественник занимался. А что?
— Оказывается, он не при чем. ЛеБланк. Насиловал не он. Собрали ДНК и нашли настоящего. ЛеБланка скоро отпустят на свободу.
Марти взял у Гавина конверт.
— Помню, Лерой что-то говорил тогда…
— Ну да? — неприязненно и саркастически спросил Гавин.
— Кстати, где Лерой?
— Только что прибыл, — сообщил Гавин, не глядя Марти в глаза. — У себя в офисе он.
— А это — новый подозреваемый? — спросил Марти, просматривая досье.
— Да, но это еще не все.
— Валяй, рассказывай, — сказал Марти, вздохнув.
В этот момент в офис вошел Лерой.
— А, вот и он, — ядовито сказал Гавин. — Лерой, на тебя давеча пришла жалоба… ну, знаешь… наша любимая школа. Сказали — расистские интонации…
— Ага, — сказал Лерой. — Заткнись, Гавин. Расистские интонации, надо же.
— Расистские? — переспросил Марти.
Лерой пожал плечами.
— Что-то конкретное? — спросил Марти, глядя на Гавина.
— Слушайте, капитан, — сказал Лерой. — Тот, кому в голову пришла блестящая идея построить комплекс высотных зданий для неимущих прямо посреди престижного района с наследниками и дорогими кабаками, не должен теперь жаловаться. Думать следовало вовремя.
— Придержи язык, Лерой, — сказал Марти.
— Придержу, когда надо будет. Нельзя же, право слово, ожидать от ватаги трущобных ребят, чтобы они бросили продавать наркотики по малой и занялись изучением Ренессанса просто потому, что они вдруг оказались живущими в двух кварталах от коллекции живописи.
— Это не имеет отношения к твоему визиту туда, — заметил Гавин.
— Меня попросили, я нанес визит.
— Ты избил трех подростков и двух охранников. Ты употреблял расистские эпитеты.
— Это не эпитеты. Это знаки внимания и умиления. Нормальный ежедневный межрасовый обмен. Как поживаешь, хонки? Все нормально, собака, а как ты, ниггер? Нормальная речь.
Марти чуть не засмеялся, но вовремя взял себя в руки и бросил враждебный взгляд на Гавина.
— Ничего нормального, — сказал Гавин. — Есть стандарты, которым нужно следовать. Есть такая вещь, называется — профессионализм.
— И, знаете ли, подростки — это преувеличение, — продолжал Лерой, игнорируя Гавина. — Эти подростки выше меня ростом, и тяжелее. А охранники собирались врезать мне по башке дубинками.
— Дубинками? — переспросил Марти.
— Врезали? — спросил Гавин с надеждой.
— Если мы не можем определить их в тюрьму хотя бы на пару месяцев, может стоит определить их в больницу на такой же срок. Пусть другие подростки подышат свободно до лета.
— Глупости, — заметил Гавин.
— Они, видите ли, капитан, — продолжал Лерой, не обращая внимания на Гавина, — дети эти — даже дойти до этой своей дурной школы не могли спокойно, эти трое постоянно ко всем цеплялись. Одиннадцатилетняя девочка позвонила. Она не собиралась ни о чем сообщать, ни о каких преступлениях, она просто хотела поставить нас в известность, нас, работников вот этого самого отделения, являющегося шанкровой сыпью на теле американской юриспруденции, что она нас всех ненавидит, поскольку мы — сборище расистских свиней, которые никого не защищают. Вот скажите — что на такое можно ответить? А? Что вы, взрослый, мускулистый мужик с пистолетом, ответите одиннадцатилетней пигалице, которая вам говорит, что боится ходить в школу, потому что эти трое там торчат, и говорят ей, что она должна им семь долларов? Что бы ты лично сказал ей, Гавин? — Лерой повернулся к Гавину.
— Они ей продали наркотики? — спросил Гавин.
— Ты что, либерал в таксидо? Какие наркотики можно купить за семь долларов, Гавин? Аспирин?
— Тебя отстранят от должности, Лерой, помяни мое слово.
Лерой презрительно фыркнул.
— Ты начинаешь действовать мне на нервы, Гавин. И мне это перестало нравится. Понятно?
— Хорошо, хватит, — сказал Марти. — Лерой, по поводу дела ЛеБланка — появился новый подозреваемый.
— Да, я слушаю.
Выражение лица Лероя не изменилось — осталось непроницаемым. Никто в отделении не помнил, чтобы Лерой хоть раз выразил эмоции мимикой. Не видели его ни улыбающимся, ни смеющимся. Когда его что-то раздражало или радовало, об этом можно было догадаться по интонации — и только.
— Есть какие-то идеи? — спросил Марти. — Мне позвонили, и я решил…
— Я изучал это досье, — сказал Лерой, пожимая плечами.
— Конкретнее.
— А вы изучали?
— Да.
— Вы уверены? — Лерой пожал плечами. — Уровень компетентности у нас тут поражает просто. Нет слов. Новый подозреваемый чуть выше пяти футов ростом. Ну-ка, дайте-ка… — Он схватил папку со стола Марти. — Ага, вот оно. Дата рождения — пять лет назад подозреваемому было четырнадцать, и был он наверняка еще меньше ростом. И именно он, судя по этом данным, ДНК и все прочее, изнасиловал тридцатидвухлетнюю женщину в два раза его тяжелее и на фут выше, в телефонной будке. Телефонных будок, с дверьми и ручками, в этом городе нет с того времени как Картер был президентом.
— А ну дай сюда! — воскликнул Гавин, выхватывая папку из рук Лероя. — Это опечатка.
— Морда твоя опечатка, — сказал ему Лерой.
Марти закатил глаза. Гавин полиловел.
— Ну хорошо, я разберусь, — сказал Гавин с натугой.
— Вот и прекрасно, — обрадовался Марти. — Ну-ка, Гавин, давай лучше дело на Парк Авеню.
— Слушаюсь, сэр. Сейчас принесу.
Посмотрев ядовито на Лероя, он вышел, плотно прикрыв дверь. Но не хлопнул ею.
— Много себе позволяешь, Лерой, — сказал Марти.
— Урежьте мне зарплату.
— Мне нужно, чтобы ты разобрался с этой гадостью на Парк Авеню. А то мы все тут сядем в лужу до конца квартала.
— Не вижу проблемы, — возразил Лерой. — Успокойся, Марти. Скорее всего дело очень простое, раскрыть и забыть. Судебные следователи уже небось поинтересовались местом?
— Они все еще там.
— Попадет в прессу.
— Уже попало на телевидение. В этом и состоит проблема.
Лерой задумался.
— Странно, правда? — сказал он. — Что же сталось с изоляцией, избеганием остентации, и всем прочим? Эти несчастные богатые — они разве не желают больше ограждать себя от остального населения?
— Был также пожар. Привлек репортеров. Одно за другим, пошло-поехало.
— Куда катится мир! Ты уверен, что хочешь именно меня к этому делу приставить?
— Нет, не уверен.
Они обменялись странным взглядом и одновременно отвели глаза.
Ворвался Гавин, тяжело дыша, неся перед собой кипу бумаг. Лерой выхватил у него бумаги и бросил их на стол.
— Допросил кого-нибудь? — спросил он.
— Допросил ли якого нибудь? — Гавин саркастически поднял брови. — А как же. Я обычно вовремя на работу прихожу. Запамятовал? Нашел ли я что-нибудь? Так точно. Тебе что сперва давать — имена или предметы?
— Имена, — сказал Лерой.
Марти кивнул.
— Как насчет мэра города, а? Или еще таких же частых посетителей квартиры? И, знаешь, что? Я…
— Возьми себя в руки, Гавин, — сказал Лерой. — Что случилось, все-таки?
— Пока не знаю.
— Где были телохранители?
Гавин фыркнул презрительно. Лерой понял, что ничего важного за все это время Гавин не узнал. Выхватив из кучи бумаг сложенный вдвое лист, Лерой стал его изучать. Гавин отошел на шаг, на всякий случай.
Список членов семьи. Фамилия Форрестер резанула глаза. Лерой был уверен, что она сейчас всплывет, был готов, и все же — резанула.
— Сестра, — подсказал Гавин. — Гвендолин Форрестер.
Гвендолин Форрестер. Сестра.
Лерой взял следующую бумагу.
— Мне нужно поговорить с судебными умниками, и еще с некоторыми людьми, — сказал он. — Черт с вами. Я скоро вернусь.
Он вышел.
— Вот что, капитан, — начал было Гавин.
— Гавин, — сказал Марти таким голосом, что Гавин вытаращился. — Мне Лерой нравится не больше, чем тебе. Понял? Сделай одолжение — когда я тут говорю с Лероем, не встревай. Никогда. Может, дольше проживешь.
Гавин мигнул.
Выйдя на улицу, Лерой закурил, сел в патрульную машину, и велел сержанту ехать очень быстро.
Эти вежливые колонки сплетен восьмилетней давности! А? В заголовки ту свадьбу вставлять было нельзя. Не кусай руку, которая тебя кормит. Но — боксер-тяжеловес женится на голубокровной — неслыханно! Такой материал — нельзя ведь просто взять и упустить! Если бы не колонки — спортивные журналисты занялись бы точно. Или попытались бы заняться.
Прибыв на место преступления и махнув бляхой, Лерой сделал несколько пометок в блокноте и поговорил с судебными следователями. Затем он подсел в микроавтобус к репортерам, чтобы поболтать о смысле жизни. Члены семьи ушли домой скорбеть. Лерой позвонил в отделение и записал несколько адресов. Остановил такси. Он собирался нарушить закон, но радости большой по этому поводу не чувствовал. Не в этот раз. К большому зданию в стиле Бель Эпокь он прибыл в очень плохом настроении, готовый трусливо отступить, если хозяйка квартиры дома.
Ее не было дома. Схватив портье за галстук, Лерой прошипел злобно:
— Я коп. Ордера у меня нет. Если о моем визите узнают, я буду считать лично тебя за все ответственным. И твою семью тоже. Я за всеми вами буду потом гоняться. И всех изобью до полусмерти. Ясно?
Он повторил те же слова по-испански. Чистый кастильский прононс напугал портье больше, чем сама угроза, возможно в связи с генетической памятью, запечатлевшей прибытие лихой Конкисты на континент в целях нанесения решительного удара по цивилизации инков. Портье кивнул и проглотил слюну.
Замок Лероя не затруднил. Замки в зданиях с хорошей репутацией несерьезные. Втягивая носом воздух квартиры и отмечая каждый отдельный запах, Лерой тут же обнаружил знакомую фрагранцию. Годы значения не имеют, страны тем более. Запах главной женщины в жизни помнится всегда. Последние сомнения в том, что Гвендолин Форрестер была какая-то другая Гвендолин Форрестер, рассеялись. Лерой прислонился к стене, вдыхая глубоко. Внезапно его охватила ярость. Не колеблясь больше, надев резиновые перчатки, он принялся за работу. Он перевернул квартиру вверх дном, разобрал на составные, расчленил, деконструируя и разрывая в клочья, а затем собирал и сложил все таким образом, что никто, и меньше всех сама хозяйка, могли бы заподозрить неладное.
Вернувшись в отделение, он провел около часа анализируя информацию, выписывая имена, адреса, и даты.
— Есть в этом деле два странных аспекта, — объяснил он капитану Марти. — Первый, мы, возможно, имеем дело с очень умным парнем. Второй — федералы до сих пор еще не заявились.
— Нет, не заявились? — спросил Марти иронически.
— Нет. Секретная Служба непричастна. Мафия — вряд ли. В общем, бойтесь злопамятных частных лиц, троянцы.
— Глубокая философия, Лерой. А конкретно?
— Преступнику за тридцать. С жертвой был знаком, но не близко. Это все, что я могу сказать в данный момент. Нужно доработать.
— Ну, наконец-то мы добрались до сути. Дорабатывай.
Сидя в неприглядном баре с плохой репутацией, в трех кварталах от участка, глядя в рюмку с плохим вином, Детектив Лерой занялся тем, чем люди занимаются редко — выяснял, какие именно личные мотивы движут им в данный момент.
Несмотря на то, что дело было интригующее, исход дела его не интересовал.
Если бы он пожелал, он нашел бы Гвендолин Форрестер гораздо раньше. Может, то, что ее имя всплыло в этом расследовании — знамение? Может, пора ему было ее найти?
По натуре подозрительный, Лерой не доверял людям, и именно поэтому не собирался сейчас отправляться с визитом к мисс Форрестер. Сперва нужно было многое о ней разузнать.
Имя и фамилия — Гейл Камински — стояли в самом начале списка. Электронная почта, длинные телефонные разговоры, чек на оплату банковской ссуды на дом. Близкая подруга, не иначе. Такая подруга, которой доверяют тайны. Может быть. Чемпион-тяжеловес пусть ждет. Не убежит. Лерой до него еще доберется — но не сейчас. Позже.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. РЕАКЦИЯ ГВЕН
Просыпаюсь сегодня в семь утра или около того, и перед глазами картинка — будто меня балует и ласкает необыкновенно красивый мужчина. Это не грезы мои обычные, грез не бывает, когда я сплю, и сны тоже редко случаются, посему думаю, что это какая-то галлюцинация, только ощущения очень реальные. Внезапно я прихожу в себя, но все еще ухмыляюсь, улыбка от уха до уха, счастливая. Встаю и иду на кухню и делаю себе чашку очень крепкого эспрессо. Сажусь перед окном и курю утреннюю сигарету. Смотрю в окно. Дождь.
Уже неделю мучаюсь. Больно и грустно. Невыносимо. Лицо все опухло. Очень я расклеилась, вот что.
Почему это произошло? А?
Я обожала трепаться с инфернальной сукой. Любила выходить с ней в свет. Я над ней издевалась, конечно, вышучивала ее, но, может, в тайне я ею гордилась, гордилась, что у меня есть старшая сестра, которая красивее всех, кого я знаю.
Она была популярна в любом месте, куда бы не пошла. Я чувствовала себя привилегированной, когда мне доводилось объяснять ей всякое разное, про музыку и живопись и литературу и науку и прочее. Она всегда слушала. В смысле, она всегда принимала мое превосходство как должное, и всегда слушала внимательно, хотя и не понимала половину сказанного. Про радиоволны и звукозапись я так и не смогла ей объяснить. Она кивала мудро и даже изображала энтузиазм, но глаза ее, илэйново-голубые, всегда покрывались такой специальной поволокой, когда я об этих предметах начинала говорить. Женщинам любая наука до лампочки. А я просто выродок, наверное.
Помню, мы дурачили наших друзей и бедных наших родителей тоже — невинно дурачили. Наши голоса похожи… были похожи… почти неотличимы, если по телефону. Не очень благородное занятие, но увлекательное. Два раза ей удалось меня шокировать — в моем присутствии она притворялась, что она — я, телефонируя одному профессору социологии, с которым я была знакома — выдала ему целую кучу научно звучащих глупостей. Преувеличенно все это у нее получилось, и в плохом вкусе, но шутка удалась. Бедный дурак, он ничего не заподозрил, а я чуть от хохота не загнулась — во время обоих разговоров.
Из окна у меня вид на Сентрал Парк, весной захватывающий — особенно после последнего снегопада. Нынче суббота, но там уже люди, тем не менее, прогуливают своих глупых собак, бегают трусцой, волокут свои тупые газеты, и так далее. Люди не перестают меня удивлять. Ведь семь часов утра — и суббота. Им что, заняться больше нечем субботним утром? В смысле — субботнее утро, оно ведь предназначено для лени и томности на всю катушку. Следует обмениваться очень медленными ласками, в полудреме, с тем, с кем ты в данный момент находишься в постели. А?
В день, когда я выехала наконец из дома моих родителей, я сразу купила себе вот эти вот черные шелковые простыни. Папа бы озверел, а мама бы умерла от зависти, если бы они видели, как выглядит моя квартира. Именно поэтому им сюда ходу нет. Прислугу я не держу — а что же, квартира у меня однокомнатная, более или менее, ну, бывший стенной шкаф очень большой, поэтому он мне служит спальней. В общем, квартира моя — из тех квартир, которые часто видишь в сладких голливудских фильмах для среднего класса, только в фильмах в таких квартирах живут официантки и стюардессы, и моложавые клерки в галстуках, любой или любому из которых месяцев шесть нужно было бы работать, чтобы оплатить хотя бы один месяц обслуживания. Мой отец купил мне эту квартиру после того, как я три месяца тосковала и капризничала и странно себя вела в его присутствии. Когда мне нужно, чтобы люди посвятили мне часть их драгоценного времени, им, людям, всегда кажется, что тоже самое время может быть потрачено с большей пользой. Не желают они ублажать добрую старую Гвен. А если, к примеру, речь о деньгах, то они воображают, что есть на свете более выгодные способы капиталовложения, чем за Гвен платить. Обычно я просто усиливаю давление на них до тех пор, пока они не сдаются.
Я не виновата — сами напрашиваются.
Многие люди делают для меня всякое разное, и в один прекрасный момент это начинает льстить их самолюбию. В каком-то смысле я просто даю им возможность ощутить себя духовно возвышенными. Как-то я целую неделю уламывала своего любовника свозить меня на Аляску. Он вместо этого хотел ехать в Аспен, чтобы там вращаться в кругу нуворишей. Аляска оказалась гораздо интереснее, и там никого не заставляли рисковать сломать шею на каком-нибудь дурацком лыжном спуске. Ненавижу лыжи, а в Аспене человек просто обязан на них ездить с гор, потому что это все, чем все эти мегастроители и компьютерные гении там занимаются. Или же — отец мой, который терпеть не может спорт, взял меня с собой на боксерский матч. Всего два дня непрерывного нытья заняло у меня, чтобы его уломать. Понятно, что одна я пойти не могла. Одинокая женщина на боксерском матче, представляете себе. Бесплатные обеды в ресторанах — вообще не в счет. Если живешь в Нью-Йорке и принадлежишь к определенному классу, и денег у тебя намного больше, чем у большинства, обедать можно бесплатно хоть каждый день. Однажды я сама себе поставила задачу обедать бесплатно три недели подряд. Ничего сложного. Звонишь мужчине и ноешь — как одиноко тебе дома. Он тут же тебя и пригласит в заведение. Или же можно организовать поход в ресторан с двумя или тремя подругами, и, поев и поболтав, притвориться смущенной и сказать, что кошелек забыла дома. Нужно, тем не менее, проявлять осторожность. Нужно иногда делать перерывы, иначе кто-нибудь начнет вдруг думать, что он святой, и будет важничать. Один мой так называемый бойфренд месяца три меня, помню, ублажал и обедами, и развлечениями, и поездками, и вдруг начал выдавать фразы типа «Я хороший парень, ты знаешь», и «Я, в общем-то, неплохой мужик» и «В глубине души я вовсе не такой мягкий, как многим кажется, но к тебе у меня слабость». То есть, якобы щедрость его вскружила ему голову. Произошел приступ святости. И когда наконец у него начались в семье неполадки, он умудрился в течении всего двух дней — усыпить собаку, бросить меня, бросить детей на попечение его страдающих родителей, и увезти жену в незапланированный отпуск в Европу. От развода его это не спасло, но некоторое время он чувствовал себя очень щедрым, решительным и бескорыстным.
Так или иначе — я принимаю ванну и нежусь в ней как [непеч. ] Клеопатра, жру себе персики и думаю о разговоре с отцом вчера вечером. Папа очень старомоден — он желает казаться чопорным и солидным. Фривольная у нас в семье — мама, по общему мнению, хотя конечно же она просто хлопающая глазами корова. Ей все нравится и она со всем согласна при условии, что ей не нужно применять никаких усилий.
Ну, в любом случае, отец позвонил мне вчера и сообщил, что берет себе, в судебном порядке, все права по уходу за детьми Илэйн. Я сперва даже не поняла, о чем речь. Он говорит — «Принимая во внимание репутацию мужа Илэйн, я не могу позволить ему общаться с моими внуками. Они хорошие дети. Им совершенно не нужно страдать из-за их отца».
Я обалдела. Я говорю — «Папа, ты думаешь, что говоришь? Он же их отец».
Он говорит — «Он также — подозреваемый в убийстве».
Я говорю — «Папа, ты что! Будь ты хоть раз в жизни разумным!»
Он сказал, что все уже устроил и заберет внуков в течении недели. Боюсь себе представить, как это подействует на Винса. Папа бывает иногда ужасно упрямый, когда вобьет себе что-нибудь в голову. А может он все еще в шоке, не знаю. Винса он всегда недолюбливал. Вообще он его ненавидит, честно говоря. В его понимании, Илэйн погибла потому, что Винс был частью ее жизни, я уверена. Если он действительно намерен отобрать у Винса детей, то шансов у меня никаких нет. Винс не захочет видеть никаких членов клана Форрестеров после такого. Никогда.
… Я была слишком подавлена, чтобы идти на похороны.
… Вдруг я чувствую, что мне необходимо выпить. Но не поддаюсь. Я не желаю быть как стареющие бывшие трофейные жены, а теперь просто жены и мамы, которые каждые два часа лакают из высокого стакана, начиная сразу после завтрака, из-за того, что им так скучно, что просто спасу нет. Они никогда не пьянеют, и даже не веселеют, но всегда чуть датые, и это всегда видно. Встают поздно не потому, что устали от ночных забав или от нормальных постельных восторгов замужества, но потому, что количество дневных развлечений у них очень ограничено, и они не знают, что делать со временем после того, как проснулись, и звонят друг другу, и назначают и переназначают встречи в ресторанах и кафе и походы в магазины готового платья, надеясь, что это создаст им иллюзию цели, и все они друг с другом знакомы и уже тысячу раз сказали друг другу все, что можно сказать, и всегда им скучно. Это не мой стиль, нет уж, спасибо. А, да, манхаттанские женщины — еще не самый худший вариант. Матроны из Лонг Айленда, бедненькие, им нужно ехать на их слоноподобных джипах в центр, чтобы развлекаться магазинами, и некоторые из них знают… в смысле, они отдают себе отчет, что женщина в джипе выглядит еще более смехотворно чем мужчина, но они все равно ездят на джипах, и самое худшее — они все ужасно стеснительны, робки и закомплексованы. В смысле, большинство из них гораздо охотнее занималось бы хорошим сексом вместо того чтобы гонять джипы туда-сюда без всякого смысла, создавая пробки на шоссе и кичась друг перед другом мещанскими тряпками, купленными в кредит, представляете себе, но они очень робкие. Они не целомудренны, конечно же, просто робкие. У них редко случаются романы или приключения. Ну а как же! Что скажет муж, если узнает? Хуже — что скажет Гейл, кто бы она ни была? И главное — кому скажет? Вот они и шляются по магазинам, и пьют из высоких мутных стаканов в пабах с опилками на полу, и лакают кофе и десерт в каком-нибудь шумном заведении, которое им представляется невозможно шикарным, и едут неудовлетворенные домой. Дело в распределении денег. Если муж ваш владеет всеми средствами, включая жлобскую бижутерию, которую он вам якобы дарит, вы чувствуете себя виноватой даже если просто подумали, что неплохо было бы завести любовника. А девушки эти, на джипах — их мужья не слишком богаты, поэтому выбор у них небольшой в смысле любовников. Юноша без копейки в кармане хочет, чтобы его развлекали. Заядлый бабник с доходом не посмотрит в сторону матроны из Хантингтона. Ну и что же делать закомплексованной женщине? Все, что они могут себе позволить — сходить к парикмахеру, чтобы поколдовал над высокой прической, и в дешевый салон, чтобы накрасить их ужасные искусственные ногти, и пить прогорклое вино, у которого у них неизменно трещит голова, и аспирин потом — такая цепочка — вино, аспирин, вино, аспирин. Однажды мне стало так неудобно, когда я просто смотрела на одну такую даму, что я с ней подружилась. Она и есть та Гейл, которую я упомянула. Иногда мы звоним друг другу. Ей всегда скучно, и сама она ужасно скучная, но я ничего не могу с собой поделать и иногда ее приглашаю куда-нибудь, и даже даю ей иногда суммы денег, небольшие, чтобы она развлекалась. Это когда-нибудь плохо кончится. Похоже, она завела себе любовника и влюбилась в него. И у нее возникла совершенно сумасшедшая мысль, что, может быть, он тоже ее любит. Поэтому она мне две недели уже не звонила. Как-то она показала мне фотографию, они там вдвоем, снялись в дурацкой автоматической фотобудке, возможно на вокзале. Бедная, бедная Гейл. У нее не хватило смелости найти художника, или хотя бы псевдо-художника. Любовник ее — какой-то мелкий менеджер, очень молодой и не очень красивый. В синтетическом официальном костюме, кажется.
Уже неделю мучаюсь. Больно и грустно. Невыносимо. Лицо все опухло. Очень я расклеилась, вот что.
Почему это произошло? А?
Я обожала трепаться с инфернальной сукой. Любила выходить с ней в свет. Я над ней издевалась, конечно, вышучивала ее, но, может, в тайне я ею гордилась, гордилась, что у меня есть старшая сестра, которая красивее всех, кого я знаю.
Она была популярна в любом месте, куда бы не пошла. Я чувствовала себя привилегированной, когда мне доводилось объяснять ей всякое разное, про музыку и живопись и литературу и науку и прочее. Она всегда слушала. В смысле, она всегда принимала мое превосходство как должное, и всегда слушала внимательно, хотя и не понимала половину сказанного. Про радиоволны и звукозапись я так и не смогла ей объяснить. Она кивала мудро и даже изображала энтузиазм, но глаза ее, илэйново-голубые, всегда покрывались такой специальной поволокой, когда я об этих предметах начинала говорить. Женщинам любая наука до лампочки. А я просто выродок, наверное.
Помню, мы дурачили наших друзей и бедных наших родителей тоже — невинно дурачили. Наши голоса похожи… были похожи… почти неотличимы, если по телефону. Не очень благородное занятие, но увлекательное. Два раза ей удалось меня шокировать — в моем присутствии она притворялась, что она — я, телефонируя одному профессору социологии, с которым я была знакома — выдала ему целую кучу научно звучащих глупостей. Преувеличенно все это у нее получилось, и в плохом вкусе, но шутка удалась. Бедный дурак, он ничего не заподозрил, а я чуть от хохота не загнулась — во время обоих разговоров.
Из окна у меня вид на Сентрал Парк, весной захватывающий — особенно после последнего снегопада. Нынче суббота, но там уже люди, тем не менее, прогуливают своих глупых собак, бегают трусцой, волокут свои тупые газеты, и так далее. Люди не перестают меня удивлять. Ведь семь часов утра — и суббота. Им что, заняться больше нечем субботним утром? В смысле — субботнее утро, оно ведь предназначено для лени и томности на всю катушку. Следует обмениваться очень медленными ласками, в полудреме, с тем, с кем ты в данный момент находишься в постели. А?
В день, когда я выехала наконец из дома моих родителей, я сразу купила себе вот эти вот черные шелковые простыни. Папа бы озверел, а мама бы умерла от зависти, если бы они видели, как выглядит моя квартира. Именно поэтому им сюда ходу нет. Прислугу я не держу — а что же, квартира у меня однокомнатная, более или менее, ну, бывший стенной шкаф очень большой, поэтому он мне служит спальней. В общем, квартира моя — из тех квартир, которые часто видишь в сладких голливудских фильмах для среднего класса, только в фильмах в таких квартирах живут официантки и стюардессы, и моложавые клерки в галстуках, любой или любому из которых месяцев шесть нужно было бы работать, чтобы оплатить хотя бы один месяц обслуживания. Мой отец купил мне эту квартиру после того, как я три месяца тосковала и капризничала и странно себя вела в его присутствии. Когда мне нужно, чтобы люди посвятили мне часть их драгоценного времени, им, людям, всегда кажется, что тоже самое время может быть потрачено с большей пользой. Не желают они ублажать добрую старую Гвен. А если, к примеру, речь о деньгах, то они воображают, что есть на свете более выгодные способы капиталовложения, чем за Гвен платить. Обычно я просто усиливаю давление на них до тех пор, пока они не сдаются.
Я не виновата — сами напрашиваются.
Многие люди делают для меня всякое разное, и в один прекрасный момент это начинает льстить их самолюбию. В каком-то смысле я просто даю им возможность ощутить себя духовно возвышенными. Как-то я целую неделю уламывала своего любовника свозить меня на Аляску. Он вместо этого хотел ехать в Аспен, чтобы там вращаться в кругу нуворишей. Аляска оказалась гораздо интереснее, и там никого не заставляли рисковать сломать шею на каком-нибудь дурацком лыжном спуске. Ненавижу лыжи, а в Аспене человек просто обязан на них ездить с гор, потому что это все, чем все эти мегастроители и компьютерные гении там занимаются. Или же — отец мой, который терпеть не может спорт, взял меня с собой на боксерский матч. Всего два дня непрерывного нытья заняло у меня, чтобы его уломать. Понятно, что одна я пойти не могла. Одинокая женщина на боксерском матче, представляете себе. Бесплатные обеды в ресторанах — вообще не в счет. Если живешь в Нью-Йорке и принадлежишь к определенному классу, и денег у тебя намного больше, чем у большинства, обедать можно бесплатно хоть каждый день. Однажды я сама себе поставила задачу обедать бесплатно три недели подряд. Ничего сложного. Звонишь мужчине и ноешь — как одиноко тебе дома. Он тут же тебя и пригласит в заведение. Или же можно организовать поход в ресторан с двумя или тремя подругами, и, поев и поболтав, притвориться смущенной и сказать, что кошелек забыла дома. Нужно, тем не менее, проявлять осторожность. Нужно иногда делать перерывы, иначе кто-нибудь начнет вдруг думать, что он святой, и будет важничать. Один мой так называемый бойфренд месяца три меня, помню, ублажал и обедами, и развлечениями, и поездками, и вдруг начал выдавать фразы типа «Я хороший парень, ты знаешь», и «Я, в общем-то, неплохой мужик» и «В глубине души я вовсе не такой мягкий, как многим кажется, но к тебе у меня слабость». То есть, якобы щедрость его вскружила ему голову. Произошел приступ святости. И когда наконец у него начались в семье неполадки, он умудрился в течении всего двух дней — усыпить собаку, бросить меня, бросить детей на попечение его страдающих родителей, и увезти жену в незапланированный отпуск в Европу. От развода его это не спасло, но некоторое время он чувствовал себя очень щедрым, решительным и бескорыстным.
Так или иначе — я принимаю ванну и нежусь в ней как [непеч. ] Клеопатра, жру себе персики и думаю о разговоре с отцом вчера вечером. Папа очень старомоден — он желает казаться чопорным и солидным. Фривольная у нас в семье — мама, по общему мнению, хотя конечно же она просто хлопающая глазами корова. Ей все нравится и она со всем согласна при условии, что ей не нужно применять никаких усилий.
Ну, в любом случае, отец позвонил мне вчера и сообщил, что берет себе, в судебном порядке, все права по уходу за детьми Илэйн. Я сперва даже не поняла, о чем речь. Он говорит — «Принимая во внимание репутацию мужа Илэйн, я не могу позволить ему общаться с моими внуками. Они хорошие дети. Им совершенно не нужно страдать из-за их отца».
Я обалдела. Я говорю — «Папа, ты думаешь, что говоришь? Он же их отец».
Он говорит — «Он также — подозреваемый в убийстве».
Я говорю — «Папа, ты что! Будь ты хоть раз в жизни разумным!»
Он сказал, что все уже устроил и заберет внуков в течении недели. Боюсь себе представить, как это подействует на Винса. Папа бывает иногда ужасно упрямый, когда вобьет себе что-нибудь в голову. А может он все еще в шоке, не знаю. Винса он всегда недолюбливал. Вообще он его ненавидит, честно говоря. В его понимании, Илэйн погибла потому, что Винс был частью ее жизни, я уверена. Если он действительно намерен отобрать у Винса детей, то шансов у меня никаких нет. Винс не захочет видеть никаких членов клана Форрестеров после такого. Никогда.
… Я была слишком подавлена, чтобы идти на похороны.
… Вдруг я чувствую, что мне необходимо выпить. Но не поддаюсь. Я не желаю быть как стареющие бывшие трофейные жены, а теперь просто жены и мамы, которые каждые два часа лакают из высокого стакана, начиная сразу после завтрака, из-за того, что им так скучно, что просто спасу нет. Они никогда не пьянеют, и даже не веселеют, но всегда чуть датые, и это всегда видно. Встают поздно не потому, что устали от ночных забав или от нормальных постельных восторгов замужества, но потому, что количество дневных развлечений у них очень ограничено, и они не знают, что делать со временем после того, как проснулись, и звонят друг другу, и назначают и переназначают встречи в ресторанах и кафе и походы в магазины готового платья, надеясь, что это создаст им иллюзию цели, и все они друг с другом знакомы и уже тысячу раз сказали друг другу все, что можно сказать, и всегда им скучно. Это не мой стиль, нет уж, спасибо. А, да, манхаттанские женщины — еще не самый худший вариант. Матроны из Лонг Айленда, бедненькие, им нужно ехать на их слоноподобных джипах в центр, чтобы развлекаться магазинами, и некоторые из них знают… в смысле, они отдают себе отчет, что женщина в джипе выглядит еще более смехотворно чем мужчина, но они все равно ездят на джипах, и самое худшее — они все ужасно стеснительны, робки и закомплексованы. В смысле, большинство из них гораздо охотнее занималось бы хорошим сексом вместо того чтобы гонять джипы туда-сюда без всякого смысла, создавая пробки на шоссе и кичась друг перед другом мещанскими тряпками, купленными в кредит, представляете себе, но они очень робкие. Они не целомудренны, конечно же, просто робкие. У них редко случаются романы или приключения. Ну а как же! Что скажет муж, если узнает? Хуже — что скажет Гейл, кто бы она ни была? И главное — кому скажет? Вот они и шляются по магазинам, и пьют из высоких мутных стаканов в пабах с опилками на полу, и лакают кофе и десерт в каком-нибудь шумном заведении, которое им представляется невозможно шикарным, и едут неудовлетворенные домой. Дело в распределении денег. Если муж ваш владеет всеми средствами, включая жлобскую бижутерию, которую он вам якобы дарит, вы чувствуете себя виноватой даже если просто подумали, что неплохо было бы завести любовника. А девушки эти, на джипах — их мужья не слишком богаты, поэтому выбор у них небольшой в смысле любовников. Юноша без копейки в кармане хочет, чтобы его развлекали. Заядлый бабник с доходом не посмотрит в сторону матроны из Хантингтона. Ну и что же делать закомплексованной женщине? Все, что они могут себе позволить — сходить к парикмахеру, чтобы поколдовал над высокой прической, и в дешевый салон, чтобы накрасить их ужасные искусственные ногти, и пить прогорклое вино, у которого у них неизменно трещит голова, и аспирин потом — такая цепочка — вино, аспирин, вино, аспирин. Однажды мне стало так неудобно, когда я просто смотрела на одну такую даму, что я с ней подружилась. Она и есть та Гейл, которую я упомянула. Иногда мы звоним друг другу. Ей всегда скучно, и сама она ужасно скучная, но я ничего не могу с собой поделать и иногда ее приглашаю куда-нибудь, и даже даю ей иногда суммы денег, небольшие, чтобы она развлекалась. Это когда-нибудь плохо кончится. Похоже, она завела себе любовника и влюбилась в него. И у нее возникла совершенно сумасшедшая мысль, что, может быть, он тоже ее любит. Поэтому она мне две недели уже не звонила. Как-то она показала мне фотографию, они там вдвоем, снялись в дурацкой автоматической фотобудке, возможно на вокзале. Бедная, бедная Гейл. У нее не хватило смелости найти художника, или хотя бы псевдо-художника. Любовник ее — какой-то мелкий менеджер, очень молодой и не очень красивый. В синтетическом официальном костюме, кажется.