Рясной Илья. Большая стрелка

   В успехе мероприятия Гарик не сомневался. Он навел справки — вроде руднянские отмороженные, но живущие по понятиям. Проигнорировать стрелку они не смогут, поскольку это означает признать свое поражение. А не исполнить?
   Это они вряд ли решатся.
   — Ну что, в кабак? — сказал, потянувшись, Гарик, одернул двухтысячебаксовый пиджак. Он одевался всегда стильно, со вкусом и очень дорого.
   — Не против, — кивнул его телохранитель. Они пошли к лифтовому холлу. Гарик вдавил кнопку. Двери открылись. И в лоб вору в законе уперся пистолет. Сзади с черной лестницы как привидения возникли еще двое со стволами.
   Художник, упираясь в вора в законе стволом, предложил негромко:
   — Пройдем в номер. Тихо, без вздоха. Кое о чем перетереть надо.
   — Пойдем, — кивнул Гарик. Он слишком дорожил собой, чтобы рисковать.
   Они вернулись в двухкомнатный люкс. Гарика усадили в кресло.
   — А вот теперь слушай, — сказал Художник. — Может, в Москве лаврушники в чести. У нас же правилки, где решения заранее куплены, не устраивают. У нас культурный город.
   — Ты хоть понимаешь, на что танком прешь? — спокойно осведомился Гарик.
   Сколько раз выслушивал это Художник. Даже мелкая шваль становится в позу и бьет себя в грудь: «Ты знаешь, на кого наезжаешь?» Все знаем. Все понимаем…
   — Тут твое слово ничего не значит, Гарик, — сказал Художник. — Уезжай.
   На пистолете Макарова была самоструганая глушилка. Художник направил пистолет в голову вору в законе. И нажал на спусковой крючок.
   Хлопок был довольно громким. Открыл глаза Гарик, поняв, что жив. Бра около него разнесло, пуля срикошетила и вошла в кресло.
   — Это ты зря, — покачал головой Гарик.
   — Не зря, — Художник нажал еще раз на спусковой крючок, и Гарик повалился на пол, всхлипнув и схватившись за ногу.
   Его телохранители напряглись, но Шайтан и Армен, их держали под стволами, и дернуться те не могли.
   — И еще послушай. До Москвы час лету. Будешь людей посылать со всякими глупостями, киллеров разных — мы тебя, достанем. Обязательно достанем, — Художник присел рядом с Гариком. — Как-то так получается, что мы всех достаем.
   Он повернулся и выстрелил в плечо одному из быков, тот заскулил, сполз на пол. По плечу струилась кровь.
   — Ничего, братцы славяне, — хмыкнул Художник. — Чурки вас вылечат.
   Он резко обернулся и вышел из номера.
   Он, Армен и Шайтан сбежали по ступеням черного хода. «Интер» знали как свои пять пальцев. Нырнули в машину.
   — Дергаем, — сказал Шайтан.
   Через несколько кварталов они скинули в тайник оружие, пересели в машину, в которой их ждала Галка. Вскоре они были на штабной квартире и глушили там виски. Теперь можно и передохнуть.
   — Мы не слишком разошлись? — спросил дядя Леша. Он опрокинул в себя рюмку с виски и с хлюпаньем закусил соленой капустой.
   — Нормально. Как только мы дадим слабину — нас съедят. На ликерку вон сколько глаз зарятся, — сказал Художник. — Нельзя давать спуску.
   Гарик оскорблен. Чтобы ему не потерять авторитет, придется действовать. И что он сделает? Пошлет разборочную бригаду? Вряд ли что путное из этого выйдет. По воровским понятиям предъяву сделает? Тут у него позиции неоднозначные. Слишком многие помнят, откуда и кто он был. Кроме того, сейчас даже на зонах воров часто ни во что не ставят, не то что на воле.
   Но ждать продолжения придется. Художник был в этом уверен.
   — Наказать надо армян, — произнес он.
   — Накажем, — заверил Шайтан.
   — Это полезно, — кивнул дядя Леша.
 
   — Долго все это будет продолжаться? — всхлипнула Вика. Она стала выглядеть хуже. Ничегонеделание угнетало ее. А осознание того, что под прошлым подведена черта, а будущее смутно, приводило ее в отчаяние. Она целыми днями слушала проигрыватель или раскидывала карты — то ли на судьбу, то ли на любовь.
   Гурьянов в ответ только пожал плечами.
   — Вот живешь так, — вздохнула она. — Хорошая работа и новая импортная машина. Одеваешься в хороших бутиках. Ты деловая женщина и считаешь, что навечно оседлала судьбу. И однажды лишаешься всего. Сидишь непонятно на чьей квартире, ждешь непонятно чего. Да еще какие-то маньяки идут по твоим пятам с топором… Я не хочу так, — она слабо улыбнулась и вытерла слезу.
   — Так бывает, — сказал Гурьянов. — Мир однажды ломается, и ты перестаешь видеть себя в нем. А потом понимаешь, что жизнь продолжается, и что сам ты еще жив, и надо двигаться дальше.
   У Гурьянова мир раскололся тогда, в 1991 году, когда он смотрел с пятого этажа на Лубянскую площадь, а в это время толпа бурлила внизу, скандировала «Смерть ГКЧП» и рушила памятник Дзержинскому. Это была точка, когда Советская империя перестала существовать. И солдаты империи, привыкшие не жалеть себя, свою жизнь, оказались лишними в этом новом мире.
   Гурьянов сидел в кабинете заместителя начальника отдела Второго Главного управления подполковника Брагина.
   — Вот так кончаются эпохи, — устало произнес Брагин. Гурьянов ничего не ответил. Он завороженно смотрел на толпу.
   Это было 21 августа, когда беспомощный и глупый путч провалился, и сразу же были сданы последние позиции, на которых еще держался СССР.
   Толпа время от времени подавалась вперед, к подъездам КГБ, и отваливала назад. Брагин сказал:
   — Влеплю пулю первому, кто ворвется в мой кабинет.
   — Не дурите, — поморщился Гурьянов.
   — Уже все равно, — Брагин погладил лежащий на столе свой пистолет.
   Последние часы в Комитете все ждали начала штурма здания. И уничтожали секретные документы, оперативные и агентурные дела, которые не должны были достаться штурмующим. Во-первых, во все заварухи перво-наперво громят архивы тайной полиции. Объясняется это просто — эти документы дают власть над людьми. Во вторых, толпа внизу напичкана агентами западных спецслужб, ну а самое главное — из заводил бунта, как правило, многие все годы исправно стучали на своих товарищей по борьбе и были заинтересованы скрыть следы этого. Кому, как не гэбэшникам, знать, как нынешние столпы демократии, властители дум, деятели культуры, которых позже назовут совестью нации, истово «барабанили» на своих коллег, лили такую грязь, что даже операм КГБ приходилось урезонивать их прыть.
   В КГБ СССР действовали по варианту — враг в городе. Оперативники уничтожали документы. Результаты многолетнего труда рассыпались в машинах для уничтожения бумаг. Вскоре бумагоуничтожители перегорели, не в силах справиться с документами, тогда бумаги просто рвали и спускали в унитазы. На многих этажах унитазы полопались, засорились трубы, и бумаги просто жгли. В КГБ не привыкли сдавать своих людей врагам.
   — Ну что, попробуем вырваться, — Брагин взял распухший портфель с документами.
   — Попробуем, — кивнул Гурьянов.
   Брагин сунул пистолет в кобуру, но Гурьянов укоризненно покачал головой:
   — Николай Николаевич, не надо.
   Брагин кивнул и положил пистолет Макарова в сейф. У выхода их сразу же окружила толпа.
   — Документы выносят! НКВД блядское! Палачи! — с этими криками бородатый, по виду только из дурдома, мужчина протянул руки к портфелю. Ему базарно вторили визгливые толстые бабы.
   — Руки! — крикнул Брагин, приготовившись въехать бородачу в оскаленный рот.
   Гурьянов встал между ними и оттеснил подполковника к выходу. В холле они перевели дыхание, и Гурьянов сказал:
   — Надо по-другому выбираться.
   Они все-таки выбрались через подземный ход, проникли на станцию метро.
   Гурьянов потом долго восстанавливал в памяти те события, и они казались все более странными. Если бы дали команду — одна «Альфа» смела бы всех к чертям. Но какие-то — кукловоды — то ли на земле, то ли на небесах — решили иначе.
   — Черт попутал старого дурака связаться с этим ГКЧП, — говорил бывший министр обороны СССР.
   Все правильно. Они все были старые дураки. И несчастье страны, что именно они стояли у власти на переломе эпох и не были способны ни на что.
   Начался новый отсчет времен.
   И Гурьянов знал — когда-то ему придется схлестнуться с этой темной силой, гуляющей по его Родине.
   Только он не предполагал, что она ударит его в самую больную точку — по его семье, по любимому брату Косте и его близким…
   Гурьянов прижал к себе Вику. Она судорожно стиснула руки, впилась своими губами в его. Он гладил по голове все более настойчиво.
   Закончилось все так, как и обычно.
   — Вот за эти минуты, — сказала она, прижимаясь к его груди своей обнаженной грудью, — я готова забыть обо всем. А секрет прост.
   — И какой твой секрет?
   — Женщине нужно, чтобы ее любили. Это главное. Не верь деловым женщинам, которые говорят, что работа для них — все. Это женщины, у которых нет настоящего мужчины… А у меня есть настоящий мужчина, да? — с надеждой она посмотрела на него.
   — Если я настоящий, — улыбнулся Гурьянов.
   — Именно ты и настоящий. Остальные — они как из папье-маше. Вроде все на месте, но картонное. А ты… — она вздохнула… — Гурьянов, ну скажи же.
   — Что?
   — Что ты меня любишь.
   — Я тебя люблю.
   — Ну почему я вытягиваю из тебя эти слова, а?
   — Ты не вытягиваешь. Я тебя правда люблю, — с некоторым напряжением произнес он.
   Любишь, не любишь — он считал, что давным-давно отыграл в эти игры. И вот теперь опять женщина задавала этот вопрос. И сам задавался вопросом, действительно ли он любит ее? И не находил ответа. Но тянуло его к ней, как мощным магнитом. И одновременно тем же магнитом отталкивало. Дело даже не в том, что между ними стояло обрушившееся огромное горе и смертельная опасность. Что-то было еще. Какая-то недоговоренность. Какая-то нотка неискренности. Гурьянов знал, что Вика что-то утаивает, и если работать по науке, то надо бы ее прижать возможными способами. И вместе с тем понимал, что не сможет этого сделать никогда.
   Он хотел было начать этот разговор, но опять не решился.
   Было полпервого дня.
   — Разврат, — покачал он головой, поднимаясь с постели. — Скоро появится Влад.
   — А молодые люди не одеты, — засмеялась Вика и томно потянулась.
   Гурьянова бесило бездействие. Он понимал, что все идет своим путем. Они наработали план действий, и теперь отрабатывали его по пунктам. Но все равно — он маялся.
   Влад опоздал на полчаса. Вид у него был довольный.
   — Чай с лимоном, — потребовал он. — И бутерброд с красной икрой.
   Вика принесла ему чай и бутерброд. И ее вытурили из комнаты.
   — Отлично, — Влад откусил кусок от бутерброда, проглотил. — Политик прибудет с Майорки и бросится наверстывать упущенное в загородном домике. Есть у него такой приют для плотских утех.
   — Что, не оставил он утехи? — спросил полковник.
   — Зачем? Меня он выпер. И решил, что ему теперь позволено все. Охранники нашли ему нового пацана. Будет оргия. Вино рекой. Море удовольствия, — Влад сжал кулаки. — Носит же земля таких ублюдков.
   — Земля еще и не таких ублюдков носит, — махнул рукой Гурьянов.
   — Раньше он оставался в домике во время оргий только с мальчонкой. Отправлял охранников прочь. Но был какой-то инцидент…
   — Какой? — заинтересовался полковник.
   — Не знаю, — одним махом Влад прикончил бутерброд и продолжил:
   — После того инцидента Политик вообще не расстается с охраной. Быки провожают его до дома до хаты. Квартира у него со стальной дверью, он за ней как в танке. Охранник оставляет его и приезжает утром — забрать это праздное тело. ,
   — Когда начинаем?
   — Завтра.
   На обсуждение деталей ушло где-то с час. План получился вполне реальный.
   — Договорились. — Влад протянул руку. Гурьянов хлопнул по его ладони. Тут затренькал сотовый.
   — Я слушаю, — сказал Гурьянов. — Я, я. А кто же? Ну, что там случилось?
   Выслушав сообщение, он досадливо прищелкнул языком. И сказал своему собеседнику:
   — Все понятно. Если появятся еще — сразу звони, — и дал отбой, со стуком положил на стол телефон.
   — Что случилось? — спросил Влад.
   — У меня были гости.
   — Гости? Кто?
   — Они.
   Как сотрудник Службы, Гурьянов имел адрес прикрытия — квартиру на северо-западе Москвы, где он был прописан, но которая нередко использовалась совершенно для других целей. Она контролировалась одним из соседей, который подрабатывал на Службу и сообщал обо всех подозрительных моментах. И вот на эту квартиру заявились гости — двое племенных бугаев, представившихся сотрудниками милиции. Они предъявили какие-то красные корки и настырно интересовались, где хозяин восемнадцатой квартиры. Перед этим они же пару раз приезжали, крутились у дома. Один из них по описаниям явно подходил под бойца ахтумской команды.
   — По мою душу. Они нас вычислили обоих, — сказал Влад.
   — Кто-то опять слил информацию, — сказал Гурьянов. — И на тебя. И на меня.
   — Да, вложили нас в праздничной упаковке, кивнул Влад.
   — Этот адрес я называл только, когда меня вызывали в вашу контору.
   — И что значит? — недовольно поморщился Влад.
   — Что нас продал кто-то из ваших.
   — С этим не поспоришь, — вздохнул Влад. — Веселые дела в нашем царстве-государстве.
   — Теперь ни тебе, ни мне на поверхность хода нет. Пока…
   — Пока не закончим полностью зачистку, — поддакнул Влад.
   — Верно, старшина, — кивнул Гурьянов.
 
   При здравом раздумье Художник понимал, что действительно перегнул палку. И вообще забирает крутовато. Но тут уж как при прыжках с трамплина: если разогнался, то только лететь вперед и мягко приземляться, а в воздухе тормозить — это ни у кого не получится.
   Плюс к этому знаменитое упрямство Художника, заставлявшее стоять на своем и когда нож у горла. Он знал, что никогда в жизни не уступит ни лаврушнику Гарику, ни кому бы то ни было иному.
   Наказали руднянские армян в обычном порядке. Взлетел на воздух только что пригнанный из Германии новенький «Мерседес» главы армянской общины Рафа Григоряна. Заполыхал склад, где хранилась партия товаров 000 «Кавказ». Нескольких армянских торгашей избили резиновыми дубинками, отправив в больницу.
   — Люди горячие. Жди ответа, — сказал Армен. Хотя он и был по национальности армянином, и воевал в Карабахе, но со своими земляками предпочитал не общаться, решив для себя, что он работает на руднянских, и с этого пути не собирался сворачивать.
   — Не будет пока ответа, — сказал Художник. После того как вора в законе Гарика выкинули из города, армянская община на активный отпор не решится.
   Ахтумской милиции разборы надоели давно, кроме того, у общины были кое-какие связи в руководстве областного УВД, потому сотрудники милиции рыли носом землю. Они задержали нескольких руднянских, вычислили одного, принимавшего участие в избиении армянского торговца. Тот делал Круглые глаза и талдычил, что к корешам просто черные придрались, ну и получили. Даже когда ему наваляли рубоповцы по первому разряду, выбить ничего не могли, поскольку был он обычный шпаненок, просто нанятый для этой работенки.
   Между тем на ликерке кипели страсти вокруг дележа акций, управления предприятием. Подал было голос профсоюз, но Гринберг в своей привычной манере быстро разрешил проблему — кого-то подмазал, на кого-то надавил, кого-то облапошил. И практически получил под контроль ТОО «Эльбрус». Естественно, интересы Художника тоже забыты не были.
   Руднянские, как принято, достаточно быстро обросли для финансовых операций, отмывки денег подставными фирмами, счетами, какими-то улыбающимися молодыми людьми — менеджерами, референтами, консультантами.
   Росло соответственно и количество активных членов группировки. Некоторых Художник уже в лицо не знал. Но ядро — бригада, которая занималась мокрыми делами и которая была в курсе основных дел, — составляло меньше десятка человек.
   Вместе с Гринбергом они начали открывать торговые точки в других областях — создавали сеть фирменных магазинов «Эльбрус». Естественно, в тех городах своя братва не дремала. И разборы не заставили себя ждать.
   В Тверской области местная братва наехала на коммерсантов, когда еще только оформлялись регистрационные документы на магазин «Эльбрус». Бандиты действовали по правилам — пришли в офис, поинтересовались что и как, под кем лежит магазин, и сразу забили стрелку.
   Стрелка состоялась тихим прозрачным вечерочком за дырявой оградой захиревшего тракторного парка, на фоне ржавых комбайнов и сенокосилок. Художник приехал один на скромной «Волге». Это стал его фирменный понт — появляться на старенькой машине, скромно одетым, не выпячивать челюсть, говорить спокойно, а когда слов не хватает — действовать сразу, без мата, ругани, пальцевания. И действовать по заранее продуманному в мелочах плану, предельно жестко.
   Противная сторона, состоявшая из полутора десятков быков, прибыла на сияющем, с финтифлюшками и тонированными стеклами джипе — явно угнанном где-то в Европе и проданном за полцены, двух «девятках» и новенькой «БМВухе».
   Художник вылез из машины, поежился. Местные несколько удивленно посмотрели на него — они привыкли, что стрелка должна быть стрелкой, чтобы народу было много, чтобы сверлили друг друга ненавидящими взорами, чтобы ненавязчиво угрожали, мерялись связями и, наконец, пришли бы к консенсусу или вцепились бы друг в друга.
   Навстречу Художнику вышел лысоватый пузан, обильно разрисованный татуировками. Его пальцы были унизаны золотыми с бриллиантами перстнями — мода на этот прикид в Твери еще не прошла. Это был местный авторитет Тулуп.
   — Здорово, братки, — Художник небрежно в приветствии махнул рукой, лениво зевнул и уставился на бугая.
   — Здорово, коль не шутишь, — кивнул Тулуп. — Чего один ходишь по лесу? Не страшно?
   Художник только пожал плечами.
   Бугай ждал продолжения честного базара. Художник стоял, скучающе рассматривая его, и молчал.
   — Глухонемой? — не выдержал бугай.
   — Ты позвал, ты и говори. У меня к вам претензий нет.
   — Зато у нас есть. Стекляшку поставили на нашей земле. Налоги не платите. Нехорошо.
   — Кому нехорошо?
   — Не по правилам.
   — Вот что, Тулуп. Мы не фраера. Мы — порядочные люди. А люди людям работать не мешают.
   — Не знаю, как у вас там, в Ахтумске. А у нас — поставил стекляшку — плати, хоть ты кто.
   — И ты знаешь, кто мы?
   — Знаю.
   — Значит, плохо знаешь… Предложение одно — вы отваливаете, и мы больше друг друга не видим.
   — Ну ты борзый.
   Художник опять пожал плечами.
   — Д как тебя сейчас в багажник? — осведомился Тулуп. — Да на базар настоящий, без дураков. А…
   — Ты же взрослый человек, Тулуп. Двое детей, жена красавица.
   — Ты чего, шкура? — подался вперед главарь.
   — Сейчас школьный день заканчивается. Жена забирает из школы твоих сопляков… Ну а дальше, как вести себя будешь…
   — Я тебя на куски казню, — прошипел Тулуп.
   — Начинай, — усмехнулся Художник.
   Тулуп прижмурился…
   Художник знал, что у каждого человека есть слабые места. И знал, что каждую акцию надо готовить очень тщательно, узнавая все об объекте. Предводителю местной братвы было за сорок лет, и его слабость была в том, что он души не чаял в своих детях-близняшках и жене. Горилла, отвязанная и жестокая, с близкими он становился смирным и чувствовал себя виноватым. Художник считал, что такие кадры, как Тулуп, достойны презрения. Если занялся делами, у тебя не должно быть ахиллесовой пяты. И ты не должен быть привязан ни к кому. Привязанности гирями тянут к земле. Так, что можешь и не встать.
   Практически у всех, с кем сталкивался Художник, семьи были той самой ахиллесовой пятой. И у братвы считалось недостойным вовлечение близких в разборки. Другое дело у лоха-коммерсанта взять в заложники ребенка — всегда пожалуйста. Но между своими так не принято. И не по высоким соображениям, а из вполне практических резонов — сегодня ты украл ребенка, завтра похитили твоего и искромсали на куски ржавыми ножами.
   Художник же никогда не следовал никаким правилам.
   — Теперь слушай меня. Нам ваш городишко дерьмовый нужен как прошлогодний град, — сказал Художник. — Нам вас тут теснить без интереса. Но и свое не отдадим. Хочешь войны… Так ведь мы не Красный Крест. Мы воюем по беспределу. И детские стоны нас не остановят. Не веришь — наведи справки…
   — В машину его, — кивнул Тулуп своим бугаям.
   Художник поднял руку. И один из бойцов тут же рухнул, схватившись за ногу.
   Шайтан заблаговременно оборудовал огневую точку на дереве и замаскировался, как положено снайперу. Английская винтовка с пламегасителем и прибором бесшумной стрельбы стоила целое состояние.
   Быки кинулись врассыпную, на ходу выдергивая стволы и озираясь. Они не знали, где затаилась смерть.
   Тулуп стоял, набычившись. Художник даже не двинулся.
   — Ну ты… — Тулуп не договорил.
   — Я так думаю, вопрос мы порешили, — сказал Художник. — Магазин сгорит или хозяин ногу подвернет — вы теперь у нас страховое общество… Тулуп, не обостряй. И со стороны на разбор никого не зови. Нам никто не указ. Мы вон из Ахтумска Гарика Краснодарского поганой метлой вымели, а он не тебе чета, он коронованный. И пасть разинуть не успел. Так что дороже встанет. Лады?
   Бушевала под толстой черепной коробкой Тулупа буря" метались черным ураганом противоречивые чувства — от порыва в злобе вцепиться, зубами и рвать этого хладнокровного да и до опасливого — забиться в щель и больше никогда не возникать на его пути.
   — Без обид, Тулуп; — немножко сдал назад Художник. — Худой мир лучше доброй войны. Забыли раздор?
   — Забыли, — процедил Тулуп.
   — Вот и хорошо.
   — Художник обернулся и пошел к «Волге», ощущая, как его затылок буравят ненавидящие взоры, и ожидая выстрела в спину. Всегда есть шанс нарваться на психов, на которых не действуют никакие доводы.
   Он сел в машину и тронул ее. На шоссе прижал машину к обочине, остановил, оторвался от рулевого колеса. И провел ладонью по вспотевшему лбу, посмотрел на руки — они мелко дрожали.
   Напряжение спадало. Оставалось чувство торжества и ликование. Он ощущал себя спортсменом, взявшим очередной рекорд. Крутизна хренова! Настропалились фраеров пугать, думают, им волк по зубам! Только зубки у них стертые!
   Художник всегда испытывал пьянящую радость, когда ломал ситуацию, когда устанавливал власть своей воли. В этом был единственный смысл его жизни…
   Еще в паре мест подобные выяснения отношений прошли вообще бесконфликтно. Обычно местные придерживались понятия — братва братве должна давать работать, лишь бы не хамели и шла хоть какая-то отстежка в местный общак — это долг чести.
   Общак команды рос как на дрожжах. Теперь расходы в десяток-другой тысяч баксов не казались чрезмерными. Художник прикупил двухэтажный коттедж, «Опель-Фронтеро». К роскоши он относился в целом спокойно, но к хорошему привыкаешь быстро и вскоре представить не можешь, что можно жить хуже. Шайтан же только недавно выбрался с общаги — его жизнь там устраивала вполне, и ему, по большому счету, не надо было ничего. Галка, организовавшая еще две интимные фирмы, приобрела пятикомнатную квартиру, делала там евроремонт, план которого высмотрела в итальянском каталоге. Художник нашел ей бригаду хороших строителей, которых Галка постоянно предлагала кинуть.
   — Чего с нас деньги какие-то строители требовать будут?! — кричала она.
   — Галка. И я это слышу от дамы? Привыкай жить, как положено леди, — усмехнулся Художник.
   — Нет, но отстегивать такие бабки, — она чуть не плакала.
   — Да, когда привыкли только брать…
   — Эх, — вздыхала она и, вынув целлофановый пакет с баксами из кармана новой норковой шубы, которую ей подарил дядя Леша во время очередного запоя, шла расплачиваться со строителями за только что отремонтированную большую комнату и ванную.
   Между тем произошло событие, имевшее для Художника огромное значение. В областном выставочном зале прошла его персональная выставка. У него было какое-то непонятное ощущение — будто он взмыл вверх, ощутил сладость полета и вместе с тем открылся для всех, распахнул свою душу. Выставка была воспринята в городе вполне доброжелательно. Его знали как карикатуриста, а теперь познакомились как с хорошим графиком.
   После первого дня выставки он сидел в оцепенении и смотрел перед собой. И вдруг возникла ясная, обнаженная до боли мысль — а на что он переводит свою жизнь? Что он творит со своей душой? С кем он общается — толпой одноклеточных тварей, не способных даже попытаться заглянуть внутрь себя? И на миг накатила такая жалость к себе и растраченным годам… но тут же ушла…