Рясной Илья. Цеховики

   Так или иначе, Григорян с Нуретдиновым засели в изолятор минимум на два месяца. А Нойман продолжал копаться в бумагах. Однажды он предъявил мне несколько мятых бумажек и начал долгие и нудные объяснения.
   Ненавижу хозяйственные дела. Они тянутся месяцами, а то и годами. Приходится допрашивать сотни свидетелей и ломать голову над бухгалтерской документацией, в которой я никогда не был специалистом. Для расследования хозяйственных дел нужен дотошный следователь — аккуратист, нудный, упрямый, не привыкший к полетам, зато хорошо умеющий «грызть гранит». Через некоторое время я наконец понял, что мне хотел объяснить ревизор. Выходило, что в три магазина поставлялась левая продукция.
   Посудив-порядив, я запросил помощи в ОБХСС, откуда мне прислали трех оперативников, отшлепал на машинке постановление о выделении материалов из уголовного дела и о возбуждении уголовного дела по факту хищения социалистической собственности. Пришлось выдержать небольшой бой с исполняющим обязанности прокурора. Перепалка была на этот раз менее жаркой. И. о. решил плюнуть на все и дать делать мне все, что я хочу. Все равно вскоре должен был вернуться Евдокимов и расхлебывать эту кашу. В конце концов дело дали в производство мне, пообещав помощь.
   На следующий день я задержал на трое суток всех лиц, чьи подписи красовались на липовых документах.
   Задерживая торгашей, я сильно рисковал. За подобные фокусы вполне могли снять шкуру, если дело пойдет не так, как я рассчитывал. Но мне было плевать на все. Мы с Пашкой закусили удила и были готовы на все. Слишком далеко мы зашли в этом расследовании, чтобы сбавлять ход. Иногда нужно сыграть ва-банк.
   И мы выиграли…
   Любой торгаш ходит под Богом и под ОБХСС. Вся работа магазина строится на больших или маленьких махинациях — на обсчетах, обвесах и прочих профессиональных хитростях. Над торгашом висит постоянный дамоклов меч. Контрольная закупка, ревизия, неподкупный сотрудник ОБХСС, стук двери лифта по ночам и неожиданный звонок по телефону — этими страхами наполнен его мир. Когда страшное все-таки случается, у многих моментально сдает нервная система. И люди ломаются.
   Директорша магазина, где работал Григорян, походила на гладкую, ухоженную хохлатку. Полная глупая суетливая тетка во французском костюме, с тремя золотыми цепочками на шее и с пятью кольцами, из которых два бриллиантовых — такой я увидел ее в кабинете. Ночь в камере состарила ее на несколько лет, под глазами пролегли синие тени. Если в первый день она ничего не говорила, то на следующий день разговорилась сверх меры, хлюпая носом, вытирая слезы и проклиная старшего продавца Григоряна.
   — Ух, басурман проклятый, запутал, сбил с толку… Что будет, товарищ следователь?
   — Я не решаю такие вопросы. Но уверяю вас, Нина Михайловна, самое лучшее, что вы можете сделать, это быть предельно откровенной.
   — Ох, — она снова начала плакать и сморкаться. — Попутал черт заморский. Как сладко пел: «Не бойся, ничего не будет». Как девочку нецелованную, соблазнял.
   — И ведь соблазнил.
   — А я что? Думаете, хорошо директором магазина быть? Грузчику налей, шоферу на лапу дай, в торг подарки принеси — иначе ходового товара не дождешься и план не выполнишь. Где деньги взять на всех?
   — Действительно, — вполне искренне согласился я.
   — Муж — пьяница, за рюмкой тянется. Дочке семнадцать лет, ей дубленку и серьги с изумрудами вынь да положь. Тесть на пенсии, пьяница хуже мужа. И все на моей шее сидят, супостаты. Что делать?
   — Тяжело.
   — А этот басурман как начал нашептывать. «Бояться нечего. Так все обтяпано, что комар носа не подточит. Все куплены. Все схвачено. И тебе делать ничего не надо — только иногда подписи ставь да не суй нос, куда не надо».
   — И вы эти подписи ставили.
   — А как же… Вы, товарищ следователь, что думаете? Это я, что ли, директором магазина была? Это его, басурмана, магазин был. Меня в конце концов даже продавщицы слушаться перестали. «А что нам Ричард Ашотович скажет?» Ох, за что такое наказание?
   И снова слезы. Ненавижу, когда женщины плачут. Меня при виде плачущей женщины начинает мучить чувство вины, и хочется забиться куда-нибудь в щель.
   — Не расстраивайтесь, Нина Михайловна, — невнятно пробормотал я. — Успокойтесь.
   — Как же не расстраиваться, товарищ следователь? Подвел, супостат, под монастырь. Сразу мне не понравился.
   — Как доставался и реализовывался товар?
   — Машина с комбината привозила. У Григоряна там два шофера были, которым он доверял, — Мотыль и Бабаев. Я в эти дела не лезла… В основном все уходило через уличные ларьки — у нас их два было. За них ответственным по штатному расписанию являлся Григорян.
   — Какой был оборот?
   — Мне трудно сказать. Наверное, не один десяток тысяч. Товар ходовой был — дешевые сумочки, зонты, шлепанцы. Народ расхватывал.
   — Вам какой-то процент платился?
   — Нет. Григорян мне определил тысячу рублей в месяц. Девчонкам, которые товар продавали, триста-четыреста.
   — Теперь, Нина Михайловна, давайте вспоминать, когда и какой левый товар привозили в магазин…
   Началась обычная тягомотина. Для обвинительного заключения недостаточно самого факта, что расхищалось государственное имущество. Каждый эпизод должен быть задокументирован. Каждая ворованная копейка должна найти свое подтверждение в материалах дела.
   Мне в помощь дали старшего следователя из УВД и двух следователей из районных прокуратур. Помаленьку дело пухло, делилось подобно амебе на все новые и новые тома. Я по уши увяз в руководстве следственной группой. Но при этом не должен был забывать о главном для меня, о том, с чего началось дело — о раскрытии убийства Новоселова. Где-то в мешанине новых фактов, лиц, преступлений должна была найтись ниточка, которая приведет нас к убийце. Я это чувствовал. И наконец кое-какие сдвиги появились…

«ВОЛЧЬЯ БЕРЛОГА»

 
   Постепенно, хоть и с трудом, я привыкал к тому, что одиночество мое закончилось. Теперь ежедневно меня будила Нина, не забывающая привычно заметить, что вставать надо с первым лучом солнца, а сон допоздна вреден для здоровья. Сколько же шума и суеты теперь было по утрам. Нина делала асаны на коврике, и ее приходилось обходить, как книжный шкаф, да при этом еще стараться не задеть, чтобы не сбить концентрацию сознания на циркуляции внутренней энергии. Сашка кричал, что не хочет надевать рубашку, поскольку она не понравилась какой-то Танечке из его группы. Судя по ранним замашкам, из сынули вырастет тот еще франт и бабник.
   Я жевал совершенно безвкусный бутерброд с сыром и тупо смотрел на экран телевизора, по которому шла новая программа «Девяносто минут». Какой дурак ее придумал? Кого в семь утра интересуют занудные новости?
   Миловидную дикторшу сменили хлыщ-обозреватель и интервьюируемый профессор-психиатр из Института судебной психиатрии имени Сербского.
   — Кому нужен затертый миф о психиатрическом терроре в СССР? — вопрошал обозреватель. — Откуда берутся так называемые «узники психбольниц»?
   — Человек может быть одержим любой патологической идеей, — обаятельно улыбаясь, разъяснял профессор. — Он Может считать себя пророком, экстрасенсом, мессией. Или правозащитником. В любом из этих случаев он будет нести свои патологические реформаторские идеи, являющиеся Плодом болезненного сознания, в массы…
   — Ты чего не ешь? Высококалорийная пища должна потребляться с утра, а ты наедаешься вечером. — Нина разогнулась после очередной асаны, во время которой она напоминала Соловья-разбойника, завязанного Ильей Муромцем в морской узел.
   — Ничего. Скоро куплю калориметр. Потом займусь йогой. И вообще есть брошу.
   Нина присела за стол, поставив перед собой тарелку с каким-то вегетарианским салатом.
   — У нас сегодня вечером гости.
   — Кто?
   — Нина Меркулова, Катя и Володя.
   Это соратники Нины по здоровому образу жизни. Сейчас они носились с идеей создания в городе ассоциации «Здоровье. XXI век». Значит, весь вечер они будут сидеть, пить чай из редких трав и трепаться о системе Порфирия Иванова и об экстрасенсах.
   — Думаю, мое общество не обязательно?
   — Покажись хотя бы. Они думают, что ты от них прячешься.
   — А что? И прячусь. Еще немного — и они кусаться начнут. Слышала, что психиатр говорит по телевизору?
   — Темный ты, Терентий. Тундра… Посмотри, на кого похож. Синяки под глазами. Цвет лица нездоровый. Никак я не займусь твоим воспитанием.
   — И не надо.
   — Какой-то ты в последнее время смурной стал. Что-то не то? — вздохнула Нина. — Мы с тобой почти не видимся. Давай хоть в театр сходим, мы же нигде не бываем.
   — У нас в городе дрянной театр.
   — Ну, в кино.
   — Заходи на работу. Я тебе видик покажу.
   — Да я не о том, — махнула рукой Нина.
   Из отпуска она вернулась какая-то не такая. Красивая, загорелая, она будто приподнялась над суетой, над необходимостью тянуть от зарплаты до зарплаты, над этой тесной хрущевской квартирой. Я почувствовал, что ей со мной становится тесно. Мне стало грустно, потому что я любил ее… А с другой стороны, чему удивляться, если в одной квартире живут два чокнутых. Один свихнулся на работе и думает только о сроках содержания под стражей, допросах и обысках, а другая — на йоге и медитации.
   — Ты сегодня отводишь Сашка в детсад, — сказала она.
   — Хорошо. Но ты забираешь его вечером. Я буду занят.
   — Где сегодня будешь?
   — Где, где… В тюрьме, где же еще…
   Следственный изолятор номер один именовался в народе «старой крепостью», что внешне соответствовало действительности. Старая дореволюционная тюрьма действительно напоминала крепость, ее силуэт был изломан башенками и вышками. Здание вполне могло бы попасть в число достопримечательностей города, вог только колючая проволока портила фасад.
   Все изоляторы похожи друг на друга. Прежде всего запахом хлорки. И запахом (мне иногда казалось, что я ощущаю именно запах) сломанных судеб, страданий, боли. Скольким с. а. (следственно-арестованным) открывались отсюда леденящие кровь виды — кому на заснеженные колымские просторы, кому прямо на кладбище. Скольким отсюда уже не было возврата. Следственный изолятор — врата в ад, в ГУЛАГ, как это называлось раньше, в систему ИТУ, как она называется сейчас. Здесь, как нигде, испокон веку были сконцентрированы злоба, отчаяние, страх, предательство, насилие. Здесь с давних времен собирался гнилой человеческий материал. Те, кто по глупости шагнул в пропасть или по зову души посвятил себя злу.
   До революции на тюрьмах, где не оставалось заключенных по причине отсутствия преступников, вывешивались белые флаги. Над «старой крепостью» в обозримом будущем взовьется белый флаг, если, конечно, тюремная администрация не вывесит его в знак капитуляции перед преступностью. С каждым годом в этих каменных хоромах становится все больше и больше обитателей, и они приобретают все более нечеловеческие, сатанинские черты. В 1987 году Садыков и товарищи, на которых было семь убийств, являлись жутковатой достопримечательностью «крепости». Когда же двадцатый век перевалит за девяностые годы, бандиты, на которых десять-пятнадцать трупов, перестанут кого-то удивлять. Всего через три-четыре года постперестроечная Россия захлебнется кровью и на мертвечине будут пировать мерзкие стервятники и невиданные упыри.
   В восемьдесят седьмом случился неожиданный провал — резко снизился поток поступающих в «крепость». Тому было две причины. Первая — начался натиск гуманизма и от следственных работников стали требовать максимально ограничивать меры пресечения в виде заключения под стражу. Вторая — два года жестокой антиалкогольной кампании привели к резкому спаду преступности на почве употребления зеленого змия. Ошалевший от обрушившихся напастей и километровых очередей у винных магазинов народ стал на самом деле пить меньше, а нет пьянки — нет и драки. Нет драки — нет поножовщин и убийств. Впрочем, короткая передышка обещала вскоре закончиться. Народ приспосабливался пить одеколон, нюхать дихлофос, гнать самогон, молодежь постепенно переходила на наркотики и таблетки. В скором времени бурное развитие кооперации послужит запалом к невиданному взрыву организованной преступности.
   В восемьдесят седьмом для системы исправительно-трудовых учреждений начинались плохие времена. Росли как грибы общественные организации, состоящие из худосочных и нервных младших научных сотрудников с кашей в бородах, из полусумасшедших дамочек и профессиональных воров, ставящих своей целью «доведение содержания заключенных до уровня, принятого в цивилизованных странах». Уже шастали по тюрьмам разные правозащитники, со слезами на глазах выслушивавшие обычную зековскую трепотню о зверствах милиции и администрации. Уже хлынул в средства массовой информации поток невежественных, амбициозных и безобразно однобоких материалов о произволе сотрудников МВД и о беспросветной зековской доле.
   Результаты не заставили себя долго ждать. В 1989 году «крепость» взорвется безумным разрушительным бунтом, и сотрудники МВД, запуганные обвинениями в нарушении прав человека, будут растерянно взирать, как озверевшая толпа избивает представителей персонала, забивает до смерти арестованных, заподозренных в работе на оперчасть. И прокурор с начальником УВД будут с беспомощно-просительными интонациями уговаривать зеков проявить благоразумие и сдержанность, обещая удовлетворить их требования. В 1990 году здесь произойдет захват в заложники двух женщин-выводных. И опять будут куражиться обнаглевшие урки, выдвигая требования то о вертолете, то об автобусе с двумя миллионами рублей… Через три года СИЗО стараниями вора в законе Корейца, этапированного из Оренбургской области и пообещавшего устроить ментам кузькину мать, взорвется вновь. Опять запылают корпуса, опять польется кровь. Но это будет уже другое время. Возобладают несколько иные подходы. ОМОН с подразделением спецназа ИТУ размажут бунтарей по стенке, во время усмирения беспорядков «случайной» пулей будет застрелен вор в законе Кореец, и память о расправе въестся в эти стены. Урки время от времени будут продолжать бузить и наглеть, в основном это будет бумажная война, но на тонны жалоб наконец тоже станут плевать. Время от времени будут разгораться голодовки. Последняя — в мае девяносто пятого с требованием оснастить каждую камеру холодильником и телевизором, а также улучшить рацион питания. На фоне голодающих рабочих и растущей нищеты все это довольно цинично, но требования будут всячески подхвачены центральными газетами. «Надо, чтобы наши зеки сидели, как на Западе. Мало ли что они убийцы, рэкетиры и подонки. Даешь права человека!..» Все в будущем. Все в страшных девяностых годах. А пока мы только подходили к порогу великой криминальной революции…
   "Крепость». Сколько я времени провел здесь! Хватило бы на небольшой срок заключения. Родные стены. Толкаешь тяжелую металлическую дверь, протягиваешь сержанту в зеленой форме удостоверение, потом жужжание электрического замка, и решетчатая дверь распахивается. Все — теперь я в самом изоляторе, пространстве, отделенном от всего остального мира колючкой, метровой толщины стенами и солдатами, скучающими на вышках с автоматами… Теперь на второй этаж, где расположена спецчасть, — заполнять заявку на вызов клиента.
   — За вами уже сколько народу числится, и все прибывают и прибывают. Скоро весь изолятор на вас будет работать, — улыбаясь, произнесла сотрудница спецчасти, копаясь в картотеке.
   — Вкалываем за всю прокуратуру и УВД, — скромно потупившись, произнес я.
   Теперь пройти через тесный доврик с фонтаном, из которого на моей памяти ни разу не била вода. Асфальт, засыпанный облетающими осенними листьями, неторопливо Метут два зека в темных казенных одеяниях. Где-то заходятся лаем здоровенные тюремные овчарки, хорошо дрессированные, злые и весьма полезные в тюремном деле. Комнаты для допросов располагаются в двухэтажной пристройке, пропитанной запахом хлорки, сигаретного дыма и еще какого-то трудноопределимого тюремного аромата.
   Обычно большинство комнат для допросов заняты, иногда даже приходится ждать, пока освободится какая-нибудь из них. Сегодня народу было мало. В одной комнате Нина Соколова из Железнодорожной прокуратуры допрашивала насильника, в других работали сотрудники милиции. Из комнаты номер восемь слышалось шуршание и какие-то жалкие писки. Заинтересовавшись, я распахнул дверь… Придурочной внешности зек в казенной робе деловито расстегивал часы на руке побледневшего паренька. Жертва пыталась что-то пищать, но не слишком активно.
   — Ты что делаешь? — осведомился я.
   — Я? — на лице зека появилось заискивающее выражение. — Я — ничего. Меня на очную ставку с подельником привели, гражданин начальник. Следователь — Смирнова.
   — А вы кто? — обратился я к дрожащему мелкой дрожью пареньку.
   — Я свидетель. Меня следователь Парамонов на очную ставку привел, просил подождать. Я и ждал. А тут этот налетел. Я его впервые вижу…
   — Ты, волчара, — я взял зека за шкирман, он послушно трепыхался в моих руках, как тряпичная кукла, не делая и попытки воспротивиться грубому обращению, — я тебе сейчас еще одну статью навешу.
   — А я ничего… Он не то подумал. Ты, — он обернулся к пареньку, — скажи, я ничего не делал.
   — Пошли со мной.
   Я оттащил зека, не желавшего в заключении терять квалификацию, к следователю — молодой и смазливой Смирновой.
   — Вы смотрите, чем ваши клиенты занимаются. Он тут в закутке людей грабит.
   — Как же вы так, гражданин Голубев? — укоризненно произнесла лейтенант Смирнова, и урка, потупив глаза, скромно зашаркал ножкой.
   — Да я ничего…
   Да, в изоляторе не зевай. Чего только не бывает…
   Я облюбовал себе комнату — два на три метра, с привинченными столом и табуреткой, с телефоном для вызова персонала. Вскоре женщина-выводной (маразм, но мужчин на такую работу не найдешь) привела Льва Георгиевича Перельмана — невысокого толстяка лет сорока пяти с курчавыми редкими волосами и таким шнобелем, которому позавидовал бы любой кавказец. Выражение его лица, да и сами черты не оставляли сомнения, что перед вами классический образец расхитителя социалистической собственности. С такой внешностью работать только заведующим складом. Так оно и было. Перельман являлся завскладом на комбинате бытового обслуживания, через него проходила вся левая продукция, и вместе с главным бухгалтером они являлись основными сообщниками ныне покойного Новоселова.
   Казенная пища плохо действовала на нежный желудок завскладом, поэтому Перельман был готов на все, лишь бы по возможности сократить период изоляции от ресторанов и холодильников, набитых колбасами, ликерами, ветчиной, лососями, икрой. Ему очень хотелось оказать содействие следствию. Правда, больше того, что железно подтверждалось показаниями и документами, он признавать не собирался, но по установленным эпизодам отрапортовал все без запинки и с предельной откровенностью. Говорил он торопливо, с одесским акцентом. Время от времени он разражался обличительными речами по поводу дурных нравов, царивших в шайке расхитителей, в которую он имел несчастье попасть против своей воли. Он без устали удивлялся, как он, тертый еврей, согласился иметь дело с дешевыми прохвостами…
   — Это был не коллектив, а настоящая волчья берлога, я вам скажу.
   — Волки не живут в берлогах.
   — Значит, волчья яма.
   — И в ямах тоже не живут.
   — Ну, тогда не знаю, но это было что-то, где живут те самые несчастные волки. И я, тертый еврей, сунулся на этот волчий выпас.
   — Волки не пасутся.
   — А я разве говорю, что они пасутся? Они терзают таких, как я… Вообще, Терентий, вы меня все сбиваете. Я знаю, что волки не живут в выпасах и в берлогах. Но я так говорю. Можно сказать, я так шучу. Мне так удобнее.
   — Тогда, пожалуйста, пусть будет волчья берлога.
   — Деловые люди должны иметь острые зубы, но не должны их показывать. Угрозы, насилие, разные там гранаты и пистолеты — это все сильно несерьезно, уважаемый Терентий. Так не бывает в хороших домах. Вы как считаете?
   — Я редко бываю в хороших домах.
   — Я тоже, после того как связался с этими субъектами. О, Перельман знавал и лучшие времена. Он работал администратором театра, директором клуба и шеф-поваром ресторана. И вот пал до такого общения.
   — Все деньги.
   — Они, проклятые. Я начал понимать, что все плохо кончится, когда мои компаньоны начали собачиться между собой. Новоселов и Ричард просто вцепились друг в друга и начали таскать за манишки. Надо было тогда же махнуть ручкой и сказать «до свидания». И действительно, все закончилось весьма печально. Судьба, ее не изменишь, уважаемый Терентий.
   — Когда и по поводу чего ругался Григорян с Новоселовым?
   — Вроде бы Новоселов нашел клиентов и начал сбывать большую часть продукции за спиной Ричарда. В перспективе, по-моему, он хотел вообще развязаться с ним. Григоряну стало обидно. Все-таки он организовал дело, все устроил, а тут ему говорят — вы в очереди не стояли, вас нет в списках на праздничный заказ. Кому это понравится? Кроме того, горячая кавказская кровь. Пообещал разобраться с Новоселовым.
   — И разобрался?
   — Не знаю. В принципе если он сделал такое черное дело, то подпилил сук, на котором сидел… Хотя, с другой стороны, убрав Новоселова, он мог с помощью того обкомовского начальника посадить в кресло своего человека.
   — Он не мог не подумать о том, что прокуратура начнет копать на комбинате.
   — Как он мог предположить, что копать будут настолько глубоко? Кому, спрашивается, в прокуратуре это надо?
   — Мне.
   — Вы неразумный человек. Таких мало.
   — Есть резон в ваших словах.
   — Насчет неразумности?
   — Насчет мотивов.
   Все эти варианты мы неоднократно прокручивали с Пашкой. Но фактов у нас не было. Черт, неужели убийство Новоселова — дело рук Григоряна?
   — Вспомните, как они ругались?
   — Как ругаются в России. Такими словами, которые я просто не возьмусь повторить. Они не знали, что я их слышу. Григорян кричит: я из тебя чучело набью. Борцов натравлю, Лева тебя выпотрошит… У меня уши в трубочку свернулись, такой неприличный стоял там мат.
   — Какие такие борцы? Кто такой ваш тезка Лева?
   — Да крутились какие-то безмозглые антрекоты-переростки. Я сам этих борцов ни разу не видел. Слышал, они чуть ли не из Москвы. Кроме них, еще была всякая шпана. Один Нуретдинов чего стоил. Я бы, например, не хотел, чтобы такой субъект просил руки моей дочери.
   — У вас же нет дочери.
   — Ну, у меня еще все впереди… Нуретдинов у Григоряна основным головорезом был. Все вопросы решались грубо, через физическую силу. Психованный у нас один работал по фамилии Ионин, жалобы писал. Его так отделали… Я же говорю — взбалмошные люди. Все через кулаки. С Лупаковым что-то не поделили — в больницу его, пусть полежит, подумает… Ну разве так можно? Люди должны договариваться и соблюдать взаимные интересы.
   — Лупаков тоже при ваших делах был?
   — Вы спрашиваете таким тоном… Это все равно, что спросить о Горбачеве, член ли он КПСС… Конечно, при делах. Терентий, вы недостаточно глубоко вникли в материал. Откуда, по-вашему, бралась вся металлическая и латунная фурнитура, все эти застежки, цепочки, пуговицы и прочее?.. Еще при каких делах! Один из заводил.
   — У него же в квартире шаром покати. Меньше всего похож на цеховика. Смешно.
   — Это мне смешно. Меньше всего похож на цеховика… А кто похож? Просто он скупой цеховик. Гобсек по сравнению с ним щедрый повеса и транжир…
   Перельман давал показания без особых терзаний, считая, что чем больше людей проходит по делу, тем меньший срок достанется каждому. Если привлекаются полсотни ворюг, каждому же не дашь по пятнадцать лет. Поэтому он с готовностью тащил в дело все новых и новых лиц. Надо признаться, что ход мыслей его был в принципе не лишен логики.
   — Бедно живет… — засмеялся Перельман. — Да, бедно потому что имеет привычку на все деньги скупать бриллианты и золото. На черный день. А сам на ушастом «запорожце» ездит и на завтраках экономит.
   — И на него было совершено нападение?
   — Месяца четыре назад он был избит. Подробностей не знаю, но мне кажется, какие-то нелады с Григоряном.
   — Кто его бил?
   — Ничего не знаю. Знаю, что ему руку вывихнули и нос сломали… Я не люблю насилие. Как можно бить живого человека? Если, конечно, для этого нет достаточно серьезной причины.
   — Да, нужна причина.
   Лупакова мы совершенно упустили из поля зрения. Оно и неудивительно, учитывая объемы дела. Рано или поздно и до него бы дошла очередь… Теперь дойдет гораздо быстрее.

ВЕСТЬ ИЗ КАЗЕННОГО ДОМА

 
   Коля Винников работал, согнувшись над письменным столом и прикусив кончик языка. В этот момент он являлся воплощением старательности и добросовестности. Закончив дело, он вытер ладонью лоб и с облегчением вздохнул.