Рясной Илья. Цеховики

   — Например?
   — Например, как ты работал на комбинате бытового обслуживания.
   — Была работа, да вся вышла. Сейчас я простой советский безработный.
   — А, так тебя за тунеядство сажать надо.
   — Фигушки. У меня еще время на трудоустройство есть. Четыре месяца.
   — Смотри, а говоришь, законы не знаешь.
   — Знаю немного.
   — Тогда расскажи, что у вас на комбинате творится. Воруют?
   — А то нет. Покажите мне, где не воруют.
   — Трудновато будет. Новоселову водопровод ремонтировал небось за казенный счет?
   — Не помню.
   — А вообще что ремонтировал, помнишь?
   — Не помню.
   — У него с памятью плохо, — участливо кивнул Пашка. — Амнезия. «Клиент» для психиатров созрел.
   — Точно, — согласился я. — Отправим его в дурку. Тебя там уколами нашпигуют — забудешь собственное имя.
   — Ну, ремонтировал. Чего особенного?
   — Зачем Новоселов с тобой связался? Он что, кроме тебя, ханыги, не мог никого найти?
   — Знал покойничек, у Бородули руки золотые.
   — Откуда ты знаешь, что он покойничек?
   — Так, — Бородуля замялся. — Ведь все знают, весь город.
   — Какой город? Ты на пятнадцать суток залетел, когда еще труп не обнаружили.
   — Мне братва, то есть суточники, и сказали.
   — Кто сказал? Имя.
   — А я помню! Кто-то сказал.
   — Где ты был четвертого августа?
   — Где-где? Дома был.
   — А третьего?
   — Тоже дома!
   — А шестого?
   — Дома!
   — Ах ты, домосед наш. Вспоминай, чем четвертого числа занимался.
   — Ничем. Встал. Опохмелился. Дрыхнуть лег.
   — Врешь. Все врешь.
   — Почему это?
   — Какое сегодня число?
   — Пятнадцатое… Или четырнадцатое.
   — Семнадцатое. Ты же один день от другого отличить не можешь. Вспоминай быстро, где ты был за день до того, как на сутки приземлился.
   — Говорю же, встал, опохмелился, купил одеколона, тяпнул, заснул.
   — Да? А как эта штука к тебе в квартиру залетела?
   Я издалека показал упакованный в целлофан билет на электричку.
   — Это чего?
   — Билет. Нашли среди мусора в твоей квартире. На шестнадцатое мая. Третья зона. Там как раз Коровино, где дача у Новоселова.
   — Не мое. Не знаю, как ко мне попал.
   — И телогрейка не твоя?
   — Какая телогрейка?
   — При обыске у тебя дома обнаружена телогрейка. Ты читать умеешь?
   — Конечно, умею.
   — Странно. По тебе не скажешь. Тогда читай… Нет, лучше я тебе почитаю. Смотри, как интересно. Похлеще детективной повести. «Пятна бурого цвета, обнаруженные на телогрейке, представленной на исследование, являются человеческой кровью…»
   — А-а. Так это у меня кровь из носа пошла. Накапала.
   — Ага, из одной ноздри — одна группа крови, из другой — другая.
   — Чего? — Бородуля все сильнее ерзал на стуле. Как же ему хотелось очутиться подальше от этого места! Но от своей судьбы не уйдешь, не скроешься.
   — Ничего. У каждого человека индивидуальная группа крови. У тебя — вторая. На телогрейке — четвертая, не твоя кровь, Кузьма.
   Я бережно погладил заключение судебно-биологической экспертизы. Обычно эксперты подготавливают заключение неделями. Мне же сделали в два дня. Обошлось оно мне в две бутылки самогона. Их Норгулин реквизировал у знакомого участкового, который в свою очередь изъял РИС у злостного самогонщика. Послужило-таки запретное зелье человечеству.
   — Кстати, — вставил Пашка, — такая группа крови у Новоселова.
   — У него одного такая группа?
   — Нет. Но она достаточно редкая.
   — Ох, — дрожащими пальцами Бородуля погладил щеку. — Хорошо, говорю как на духу. Было так…
   Я приготовился выслушать показания… И выслушал.
   — Месяц назад у винника на Куйбышевском проспекте познакомился с одним придурком — Романом зовут. Он на заводе счетно-аналитических машин работает. Решили мы с ним сообразить, я без очереди пролез, взял бутылку. В парке присели под кустиком. А он, зараза, мало того, что себе грамм на двадцать больше налил, так еще, как шары залил, меня козлом обозвал. Представляешь, командир, — козлом. Хорошо, я человек спокойный. Другой бы сразу пришил. А я его лишь за грудки взял, пару раз в подзубало съездил. По носу попал, оттуда юшка у него пошла, вот на меня и накапало. Потом я ему по батареям ногой прошелся. Кажись, ребро сломал.
   — Понятно, — закивал я. — Открыл ты нам глаза. Остается тебя отпустить и извиниться за то, что заняли твое бесценное время.
   — Я правду говорю.
   — Вот еще один документик. Называется — протокол опознания. Курточку, которую ты продавал, ведь у Новоселова прихватил.
   — Нет!
   — И подсвечник с ложечками. И магнитофон.
   — Не правда.
   — Кончай, Кузя, придуриваться. Начинай каяться. Время пришло. На таких доказательствах тебя любой суд осудит.
   — Не трогал я никого!
   — Кто еще с тобой был? Ну, тот тип в синей куртке. Все равно найдем его.
   — Никого я не убивал!
   — Не правильно ты себя ведешь, Кузя. За убийство из корыстных побуждений вышку схлопотать ничего не стоит. При отсутствии раскаяния и противодействии следствию суд приговаривает к исключительной мере наказания — расстрелу… Знаешь, как приводятся в исполнение расстрелы? Не знаешь? Узнаешь.Тикают часы, и ты понимаешь, что они отсчитывают последние минуты твоей жизни. И хоть вой, хоть на брюхе ползай — ничего не изменить. Будешь вспоминать, каким был дураком, что не схватил протянутый следователем спасательный круг, но поздно. Уже звучат шаги конвоира, и вскоре звякнет затвор.
   — У, бля-я! — неожиданно взвыл Кузя и ударил себя ладонью по шее.
   — Рассказывай, Кузьма. Тебе некуда деваться.
   — Слышь, начальник, я правда не убивал. Спроси кого хочешь, тебе любой скажет — не может Бородуля человека убить. Ну, поверь мне. Не могу я убивать. Не приучен. Я же мухи не обижу.
   — А за «козла» ребра ломать тоже не обучен?
   — Так это святое дело. А убивать — не-е…
   — Может, и не был обучен. Но когда это было. Хочешь, опишу тебе немного твою теперешнюю жизнь? Ты конченый человек. Проспиртовался насквозь. Живешь в сумрачном мире. От пьянки до опохмелки. Едва протрезвеешь, все Наполняется болью и страданием, и ты думаешь об одном — где бы накиряться снова. Друзья твои во дворе и на работе — такие же алкаши. Большинство бесед у вас насчет того, «где достать недостающий рубль и кому потом бежать за водкой», как поет Высоцкий. Когда трубы горят, все, абсолютно все сводится к одному — где достать выпить. И неужели ты хочешь меня убедить, что у тебя рука на человека не поднимется? Ты убил его, Кузя. Ты…
   — Не убивал, — всхлипнул Кузьма.
   — Признавайся.
   — Выпить-то хоть дашь?
   Я посмотрел на Пашку. Тот кивнул:
   — У меня после экспертизы еще осталось. — Он расстегнул портфель. В нем действительно лежала бутыль с мутным самогоном. Мы просчитали такой вариант заранее. По идее за такие номера шкуру спускают, но мне плевать. Главное — раскрыть убийство.
   — Пиши. Признаюсь. Я его замочил…

ПРИЗНАНИЕ «СИНЯКА»

 
   "Курс реформ — интенсификация производства», — сообщал тянувшийся вдоль длинного восьмиэтажного дома краснохолщовый лозунг, отлично просматривавшийся из кабинета областного прокурора. Через четыре года его сменит реклама кока-колы, чуть позже к ней присоединится «Твикс» — сладкая парочка.
   — Ну, ты молодец, Терентий, — как пробудившийся вулкан, рокотал прокурор области Василий Николаевич Евдокимов. — Нашел-таки душегуба. Хвалю.
   — Служу Советскому Союзу, — хмыкнул я.
   Вид у прокурора был такой, будто он только вчера оторвался от сохи и облачился в отутюженный мундир с большими звездочками и двумя полосками в петлицах. Мундир этот не мог скрыть мозолистых крестьянских рук и топором рубленной обветренной красной физиономии. Любил прокурор области крепкое матерное словцо, был не обучен правилам этикета и вообще слыл человеком с тяжелым нравом. Точнее, слыл он таковым везде, кроме прокуратуры. Каждый сотрудник нашей конторы знал, что Евдокимов — отличный мужик, за которым следственно-прокурорские работники как за каменной стеной. И что Евдокимов терпеть не может кусочников, жуликов, мздоимцев и бандитов, по простой деревенской привычке полагая их аспидами, клопами на теле общества, которых надо уничтожать. Неудивительно, что с такими взглядами ему было нелегко работать областным прокурором.
   — Правильно все-таки сделал Евдокимов, что тебя в область старшим следователем взял. Не ошибся, старый пень, — удовлетворенно хмыкнул прокурор. — Хорошо ты убивца колонул. Умеешь.
   — Не я один. Мы с Норгулиным.
   — Вот я и говорю — умеете, сукины дети. Волкодавы… — Прокурор отхлебнул чаю из стакана, вставленного в массивный стальной подстаканник. — Мне уже всю плешь проели. Звонят и из-под флага, и из исполкома. «Убили уважаемого человека, как движется следствие?» Я отвечаю: «Работают лучшие ребята. Раскроем». Кстати, отчего это все так зашевелились? Что собой представлял убитый?
   — Ворюга областного масштаба. Вы бы видели его избушку на курьих ножках — двухэтажную, каменную. Да сколько там барахла. Да как он жил.
   — Да, — вздохнул Евдокимов. — Читал «Похождения Ходжи Насреддина» Соловьева? Помнишь, как эмир говорил о своих приближенных?
   — Помню. «Все воры», — кричал эмир.
   — Вот-вот. Куда ни копни. Вон мясокомбинат раскрутили — сколько голов полетело, в том числе и из-под флага. В какой магазин ни приди — левый товар, пересортица, естественная убыль. Знаешь, врачи стали за операцию взятки брать. Что делается!
   — По-моему, тот, кто устанавливает врачу зарплату сто рублей, а продавцу семьдесят, рассчитывает на то, что они сами доберут свое.
   — Я, прокурор, чуть больше трех сотен получаю, мне тоже добирать?
   — А что, кто-то и добирает.
   — Гниет все. Чем дальше — тем больше. Думал, Горбачев пришел, что-то к лучшему изменится. А все только хуже. Теперь вон ворье легализовать решили. Кооперативы будем создавать. Завалят страну.
   — Может, и не завалят. Ее уже столько лет завалить пытались — никому не удавалось.
   — А Горбачев завалит. Камня на камне не оставит. У меня тетка, колдунья деревенская, как его увидела, так сразу и сказала — чертова отметина у него на лысине. Добра от него не жди.
   Евдокимов никогда не стеснялся в выражениях. И, кстати, очень часто оказывался прав.
   — Может, тряхнуть этот комбинат бытового обслуживания, Василий Николаевич? — предложил я.
   — Ты же в отпуск собирался.
   — Из любви к искусству могу и пострадать. Не впервой.
   — Ты что-то конкретное имеешь по комбинату?
   — Пока нет. Но откуда-то взялся золотой дождь, сыпавшийся на Новоселова. Да и с самим комбинатом происходят странные трансформации. За два последних года несчастное предприятие бытового обслуживания превратилось в целый завод, который гонит всякое барахло — сумочки, туфли, безделушки. Заметьте, на огромные суммы. Чувствую, кто-то повыше Новоселова был в этом заинтересован.
   — Это и без твоих чувств понятно. Если раскопаешь что-нибудь, я окажу тебе всяческую помощь. В крайнем случае возьму следователем в очередной сельский район, куда меня направят.
   Евдокимов всегда был упрямым, лишенным даже намека на дипломатию человеком. Он даже пытался огрызаться на функционеров из «дома под флагом» — так в народе называли семнадцатиэтажное здание горкома и обкома партии. Название это сохранится и до более поздних времен. В 1995 году над ним будет развеваться трехцветный флаг, просторные кабинеты займут глава администрации и городское собрание и в уютных креслах усядутся такие типы, по сравнению с которыми самый крутой взяточник по узбекскому делу — просто мальчишка, а самый тупой и непробиваемый партийный работник — настоящий Сократ и гигант мысли.
   Прокуроры, не умевшие ладить с обитателями домов под красными флагами, долго не засиживались в своих креслах. В восемьдесят четвертом по совету секретаря обкома дяди из Прокуратуры РСФСР решили, что крестьянской душе Евдокимова будет лучше на российских широких просторах, где по утрам мычат коровы и слышится рокот работающего трактора. Его отправили прокурорить в самый отдаленный и гиблый сельский район области, где дороги весной и осенью размокают и добраться туда можно только на вертолете.
   Он быстренько посадил за злоупотребление служебным положением зампредседателя исполкома и начал уже замахиваться на других шишек. Неожиданно грянули кадровые перемены, слетел с должности секретарь обкома, и на его место прибыл товарищ из Москвы. Пошли разговоры о соц-законности, раскладывался очередной политический пасьянс, в котором зачем-то понадобилась фигура честного областного прокурора. Тогда Евдокимова вытащили из лесной глуши, стряхнули с него пыль и, к удовлетворению всей прокуратуры, посадили опять в руководящее кресло. Сколько он при таком характере в нем просидит — никто не знает. Лишь бы подольше. При нем впервые с нашей конторой начали по-настоящему считаться, а не воспринимать ее как потешное войско, что происходит в других местах.
   — Давай, Терентий, вкалывай. Я умру — на мое место сядешь, — хмыкнул он.
   — Этак мне лет семьдесят ждать.
   — Правильно. К начальству подлизываться надо. Хвалю, — он протянул мне лопатообразную железную ладонь, я пожал ее и удалился.
   После обеда, если, конечно, было время, я обычно занимался просмотром газет. Привычка. Каждый день извлекал из почтового ящика пачку образцов отечественной печатной продукции.
   Чтобы внимательно от корки до корки прочитать три газеты, мне понадобилось четыре минуты. Это еще много. Иногда хватало двух. Правда, раз в неделю попадались материалы, над которыми хотелось посидеть подольше. Сегодня таковых не оказалось.
   Выбросив газеты в мусорную корзину, я принялся исполнять пожелания шефа, то есть вкалывать не щадя живота на благо общества — печатать бумаги, разрабатывать дальнейший план следствия. Вечером я решил немного оторваться от суеты и предаться размышлениям. Думать следователю очень даже рекомендуется. Особенно когда кажется, что где-то недоглядел. «Без права на ошибку» — так, по-моему, именуется половина статей о врачах и милиционерах. Ошибиться я на самом деле не имел права. Но вполне бы мог…
   Магнитофон «Астра» заскрипел на моем столе. Сквозь шуршание пленки доносились хриплый голос Кузьмы Бородули и мой тусклый баритон. Я второй раз прослушивал звукозапись протокола допроса, и он мне нравился все меньше. Так же не порадовали меня заключения судебно-медицинской и биологической экспертиз и протокол осмотра места происшествия.
   Пашка без стука зашел в кабинет, уселся напротив и стал внимательно изучать меня глазами. Я не реагировал, продолжал слушать допрос. Через минуту Пашка не выдержал и хлопнул в ладоши перед моим носом.
   — Проснись, Терентий. Ты чего, анаши накурился?
   — Угу, — буркнул я.
   — Наслаждаешься богатыми обертонами собственного голоса?
   — Угу.
   — Угу да угу. Кончай горевать. Девятнадцать тридцать. Пошли в «Ромашку», хряпнем по маленькой в честь раскрытия.
   — Погоди ты со своим раскрытием. Давай вместе запись прослушаем. Есть немало интересного.
   Я перемотал пленку. В кабинете зазвучали измененные некачественной лентой и дрянным микрофоном голоса — мой и Кузьмы Бородули.
   " — Расскажите, что вы делали четвертого августа 1987 года.
   — А ничо. Встал. Самочувствие — дрянь. Птичья болезнь мучает. Ну, это когда с опоя. Одеколончику глотнул. Потом к Александру Степановичу двинул.
   — К какому именно Александру Степановичу?
   — Как к какому? К Новоселову, начальнику моему. Я договорился, что в тот день закончу ремонтировать водопровод. Часов в одиннадцать к нему приехал. Во-от…
   — Он ждал вас?
   — Ага.
   — Где он вас встретил?
   — Калитка была открыта, и я прошел на первый этаж. Во-от…
   — Что было дальше?
   — Плохо помню. Я уже слегонца поддатый был. Чегой-то там слово за слово. Работа моя ему, что ли, не понравилась. Или вообще. Начал он меня оскорблять всячески. Во-от…
   — Как он начал вас оскорблять?
   — А я чо, помню, что ли? Потом, вы сказали, на магнитофон не матюгаться… Ну, педрилой меня назвал. — Он задумался, потом добавил:
   — И козлом. Нехорошее слово. Во-от…
   — Дальше.
   — Я его спрашиваю: отвечаешь за это слово? Ну, за козла. И за педрилу. Во-от.
   — Дальше.
   — А он меня по мордасам. У него настроение плохое было. Во-от.
   — Дальше.
   — А я за его спиной снял со стены кортик… Он рассказывал, что кортик его деду принадлежал — моряку. Подошел я к нему и р-раз — ударил его. А потом еще раз. И еще. Неча козлом обзываться… Во-от.
   — Куда вы нанесли удар?
   — В шею и в спину.
   — Попытайтесь вспомнить точнее.
   — А может, и в живот. Во, в живот.
   — Точно?
   — Ага.
   — Он сидел или стоял?
   — Сидел.
   — И как вы его ударили?
   — Вот так…
   — То есть сверху вниз?
   — Да, кажись.
   — Может, не так?
   — А может, и не так.
   — Что было дальше?
   — Он упал. Я понял, что погорячился слегка. Хотел сразу бежать. Потом подумал, что ему больше вещички не понадобятся, а у меня душа горит. Прихватил кое-чего. Во-oт.
   — Вы пытались поднять или передвинуть труп?
   — Чего я, дурак? Как упал — больше не трогал. Во-от…
   — Кто был с вами?
   — Никого не было.
   — Из показаний свидетельницы явствует, что в указанный день около дома Новоселова появлялись двое — один в телогрейке, другой в светлой куртке. Как вы поясните этот факт?
   — Не-а, начальник, это слишком. Групповуху мне не шей. Один я тама был. Во-от…»
   Я выключил магнитофон и спросил Пашку:
   — Ну, что скажешь?
   — Ничего. В очередной раз послушал показания убийцы.
   — Новоселов обозвал его козлом и педрилой. Ни с того ни с сего. Уголовными словечками… Все говорят, что даже пьяный он предпочитал не конфликтовать с людьми. К тому же Бородулю все называют козлом, после чего он начинает драться или махать ножом. Штамп.
   — Согласен.
   — Он не может описать, куда нанес удар. То, что он показал, противоречит медэкспертизе.
   — Ну и что? С самого начала было ясно, что он врет. Наплел чего ни попадя, лишь бы смягчить картину происшедшего. Наверняка прикрывает кого-то. Видишь, как заволновался, когда ты о сообщнике спросил. Может, кореш этот сам и резал, а Бородуля только ему помогал. Надо его окружение крутить. Мои ребята в этом направлении работают. Кое-какая подготовка проведена. Затеяли оперативную комбинацию. Найдем мы его приятеля — не переживай. И тогда окончательно все выяснится.
   — Я осмотрел еще раз его телогрейку под ультрафиолетовым облучателем. Старательно, как первоклашка, перечертил пятна крови. Вот, посмотри, картинка.
   Я показал ему лист бумаги с начерченными фломастером пятнами.
   — И что?
   — А ты не видишь?
   — Хочешь сказать — несостыковка локализации пятен с предполагаемой картиной происшествия.
   — Что из этого выходит?
   — То же, что и раньше, — в районных прокуратурах у вас работают придурки, которые не могут толком составить протокол осмотра места происшествия. И на основании этой бумаженции мы не правильно реконструировали картину.
   — Может, и так… Знаешь, подъезжай завтра ко мне часов в девять утра. Съездим в одно местечко.
   — Куда?
   — На завод счетно-аналитических машин.
   …На заводе САМ работало около двадцати тысяч человек. Предприятие производило электронные машины и счетные аппараты. Оно располагалось на окраине города, куда мы добрались в переполненном автобусе. Пашка злился и нудил, что мы занимаемся ерундой. Но он прекрасно понимал, что деваться некуда. Такой большой знак вопроса, который возник у нас, должен быть обязательно снят.
   Тетка-вохровка в пиджаке с зелеными петлицами, на которых приютились эмблемы с двумя перекрещенными ружьями, долго выясняла, кто мы и откуда, в то время как мимо нас гурьбой валил народ без всяких документов. Поголовная бдительность охранников учреждений и предприятий, проявляемая исключительно к работникам правоохранительных органов, объясняется, по-моему, просто. «Ходютъ тут всякие начальники с красными книжками. А мы тоже не лыком шиты, тоже власть имеем. Вот не пущу — и все». Наконец мы дозвонились из проходной до заместителя директора по кадрам, тут же прибежала секретарша и отвела нас к шефу.
   Выслушав нас, заместитель директора усмехнулся:
   — Да у нас ползавода пьянь непросыпная. Водка подорожала, они на политуру и одеколон переключились. Недавно девчушка одна приходит, скромная, симпатичная, глаза от слез красные, Говорит — сделайте что-нибудь с папашей, сил нет терпеть. Оказывается, ей на семнадцатилетие подарили французские духи за сто пятьдесят рублей, папаня-хроник утром встал и весь флакон залпом махнул. Я его вызвал, спрашиваю, чего ж ты дочкины духи выпил, они сто пятьдесят рублей стоят. Он как про сто пятьдесят рублей услышал, только и успел прошипеть: «Это же пятнадцать бутылок водки». Такой стресс был, что в обморок упал. В больницу с сердечным приступом доставили.
   Я улыбнулся.
   — Во, вам смешно. А нам, как указ приняли, одна морока. Стоит пьяни какой-то в вытрезвитель попасть, сразу бумага к нам — принимайте меры. По положению всю бригаду надо премии лишать. Да еще по итогам месяца в райкоме и горкоме на орехи достается. А самогонщики — это вообще… Выносят детали с завода, сооружают аппараты — хоть на международную выставку. Завод электронный, что угодно стянуть можно. Вы представляете, что такое самогонный аппарат с электронным программированием?
   — Туго, — признался я.
   — А я теперь представляю. У одного «кулибина» изъяли. Начальник нашего райотдела признался мне, что такого еще в жизни не видел. Спилась Россия-матушка! И ни один сухой закон здесь не поможет.
   — Так как нам все-таки этого человека отыскать?
   — Я-то каждого из двадцати тысяч работающих не помню. Выделю вам инспектора из отдела кадров — ищите в картотеке.
   Перво-наперво мы принялись за больничные листы. И вскоре Пашка сказал:
   — Вот, пожалуйста, Роман Викторович Парамонов, рабочий бойлерной. Со второго по шестнадцатое августа на больничном. Непроизводственная травма. Трещина в ребре и гематома мягких частей лица. Он?
   — Сейчас узнаем. Как нам его найти, Светлана Петровна?
   Инспектриса ОК, дородная собранная женщина, кивнула.
   — Сейчас вызовем.
   Человек, которого привели к нам в кабинет, несомненно, принадлежал к племени чистопородных «синяков».
   — Здравствуйте, — согнувшись, теребя засаленную кепку, произнес он.
   — Добрый день.
   — Мне велели зайти к вам. Но я, право, не знаю, в чем причина вашего интереса.
   — Извините, какое у вас образование? — спросил я.
   — Филолог. Преподавал в институте.
   — Понятно. Прошу, — я указал Парамонову «а стул.
   — Спасибо, — он присел.
   Это был интеллигентный «синяк». Рюмка за рюмкой, и бывшие учителя, кандидаты наук, преподаватели, научные сотрудники постепенно скатываются все ниже, пока не оказываются на самом дне, работают в бойлерных и распивают спиртное в сквериках с бродягами. Ему было лет пятьдесят, его алую физиономию можно было бы использовать вместо светофора. В манере держаться, в произношении еще чувствовались остатки былой образованности.
   — Как вы очутились на больничном?
   — А какое это имеет значение?
   — Имеет.
   — Упал. С лестницы.
   — Шел, упал, очнулся — гипс, — кивнул Пашка.
   — Ей-богу, я не понимаю вашей иронии.
   — Вот что, Роман Викторович. Нас совершенно не интересует, в каких подворотнях вы падаете. Мы не собес. Я — старший следователь областной прокуратуры. Занимаюсь расследованием тяжких преступлений.
   — Ничего не понимаю.
   — И не надо. Отвечайте, пожалуйста, на вопросы. И помните, что следователю врать нельзя. От этого есть хорошее лекарство — пара лет тюрьмы за дачу ложных показаний. Вы меня хорошо поняли?
   — Бог мой, о чем вы? Какие тяжкие преступления? Какая тюрьма?
   — Мы вас очень внимательно слушаем.
   — Где-то с неделю назад я пошел прогуляться. Очень хотелось выпить, — скромно потупился Парамонов, будто говорил не о всепоглощающей страсти, поломавшей всю его жизнь, а о мелкой привычке вроде ковыряния спичкой в зубах.
   — Короче, вы хотели найти, с кем выпить. И за чей счет.
   — За чужой счет не пью, — обиделся интеллигент. — Около винного магазина я познакомился с молодым человеком, и мы решили отметить наше знакомство бутылкой вина. У него оказались некоторые связи среди продавцов, и в парке мы выпили… К сожалению, в пьяном состоянии он оказался человеком грубым и беспокойным. Налил себе больше, чем мне, а когда я сделал ему замечание, пришел в бешенство. Обзываться начал.
   — Как?
   — Козлом назвал.
   — Он утверждает, что это вы его обозвали козлом.
   — Я его назвал козлом или он меня — разве упомнишь, — пожал плечами Парамонов. — Какая разница?
   — Никакой, — сказал я и отметил про себя, что они оба козлы.
   — Сильно бил? — сочувственно спросил Пашка.
   — Прилично. Вон ребро болит. Трещина.
   — Небось и по носу перепало?
   — Перепало. Всю рубашку кровью залил.
   — Какая у вас группа крови?
   — Четвертая.
   Мы с Пашкой переглянулись. Я вытащил бланк протокола допроса…
   — Все, основное наше доказательство лопнуло, — сказал Пашка, когда мы в отвратительном настроении покидали территорию завода.
   — Лопнуло.
   — Ничего. Есть билет на электричку, краденые вещи.
   — А сам-то как думаешь, Бородуля убийца или нет?