Рясной Илья. Цеховики

   Их увольняют с работы, отдают под суд за клевету, иногда просто колотят. Но они стойко идут выбранной дорогой, не в силах и на сантиметр свернуть в сторону. В них есть что-то от непреклонного инквизитора Торквемады. Они не признают за людьми, в том числе и за начальниками, ни малейшего права хоть на минимальную слабость и нарушение. Тут же тысяча первая жалоба. «Окопались… Путают государственную казну с собственной кормушкой… По всей строгости… Незамедлительно!..» Впрочем, это образцы, социалистического прошлого. Цветы тех времен, когда на кого-то можно было найти управу, кого-то вывести на чистую воду. Они доживали свои последние сладкие денечки. Перестройка, трудовые коллективы, самоуправление… Через несколько лет стащить завод или океанский лайнер будет такой же обыденностью, как в старые добрые времена стянуть с предприятия пару автомобильных покрышек. Правдолюбцы останутся не у дел, поскольку их разоблачения в лучшем случае станут никому не интересны и не будут вызывать никаких откликов, а в худшем — самых активных из них просто утопят в пруду или обрежут им за ненадобностью голову. Впрочем, многие правдолюбцы все-таки сумели найти себя. Некоторые — в политических баталиях. Иные даже смогли попасть в депутаты различных уровней, в члены разных комиссий и правозащитных организаций и поплясать на костях «проклятого режима». Другие горланили на митингах и участвовали в акциях протеста, одобрения, гражданского согласия или несогласия, расклеивали листовки и дрались с милицией на массовых мероприятиях. Они совершенно бескорыстно и беззаветно внесли свою лепту в развал Союза и погружение его остатков во мрак подобно утоплению Атлантиды в морских пучинах. Третьи завяли и сломались, потеряли интерес к жизни и влачили нищенское существование.
   Ионин везде, где работал, вступал в непримиримую борьбу с начальством. Двоих он умудрился-таки отправить под суд. Некоторые вылетели из уютных кресел. Он нигде долго не задерживался. Как правило, его увольняли по сокращению штатов, однажды ради него сократили целый цех как самостоятельное структурное подразделение. А он шел на новое место, два-три месяца сидел тихо, а потом начинал писать жалобы. ЦК, прокуратура, МВД, КГБ, облисполком и еще десятки различный организаций имели честь получать его исписанные аккуратным разборчивым почерком бумаги. Он один давал работу целой орде чиновников.
   Каким образом он очутился на комбинате Новоселова? Очень просто. Его, инженера-электронщика (в далеком прошлом, пока он не посвятил себя борьбе за социалистическую законность), после очередного увольнения взяли работать радиомастером в маленькую мастерскую. Когда Новоселов Начал превращаться в своеобразного монополиста, он слопал и крохотную радиомастерскую, приобретя вместе с ней ноющую занозу — одного из главных городских жалобщиков Впрочем, долго тот там не задержался. Мне было очень интересно, каким образом Новоселову удалось от него избавиться.
   Мы с Пашкой вернулись в здание областной прокуратуры. В секретариате мне нашли домашний телефон Ионина. Он оказался дома.
   — Здравствуйте, — произнес я в трубку. — Вас беспокоят из областной прокуратуры. Вы не могли бы подойти к нам?
   — Зачем? — голос у Ионина был, как всегда, напряженный.
   — Это не телефонный разговор. Я вам все объясню при встрече.
   — Когда вы хотите меня видеть?
   — Чем скорее, тем лучше. Как насчет сегодня?
   — Можно. У меня ночная смена, так что пока я свободен.
   — А где вы работаете?
   — Грузчиком на железной дороге.
   — Понятно.
   Ниже падать уже было некуда. Для подававшего надежды инженера он свалился очень круто. Я объяснил, как до меня добраться.
   — Терентий Завгородин, старший следователь… Мы с вами года три назад общались.
   — Не помню. Я общался с очень многими из вашей организации.
   — Правильно, всех не упомнишь, — улыбнулся я. — Жду. Приходите.
   Он появился, как и обещал, через полчаса. Невысокий, в дешевом выутюженном костюме и белоснежной рубашке, в больших сильных очках на носу, как всегда, собранный, угрюмо серьезный. Таким я его видел и три года назад, когда проводил проверку по его заявлению. Только тогда он носил неизменную кожаную папку. Сегодня он был без нее.
   И все-таки он в чем-то изменился. Даже не внешне. Что-то с ним было не то.
   — В связи с чем вы меня вызвали? — сухо и деловито произнес он. — По закону вы обязаны сказать мне, по какому делу я вызван.
   Законы Ионин знал на «отлично». На собственной практике выучил и Гражданский, и Трудовой, и Уголовный кодексы.
   — Я пригласил вас в качестве свидетеля по уголовному делу, возбужденному по факту убийства гражданина Новоселова, директора комбината бытового обслуживания.
   Ионин, сидевший прямо на стуле, вдруг как-то сразу обмяк. Он провел рукой по щекам, снял очки и начал протирать стекла.
   — Когда он погиб?
   — Четвертого августа.
   — Как?
   — Кто здесь следователь — вы или я? По-моему, я должен задавать вопросы.
   — Да, конечно. Только вы обратились не по адресу. Я не знаю, кто его убил.
   — Охотно верю.
   Я дал Ионину расписаться в графе о предупреждении об уголовной ответственности за отказ от дачи показаний или за дачу заведомо ложных показаний, разъяснил ему его права и обязанности. Все, теперь у нас не обычный разговор за стаканом кефира, а официальный допрос. И за каждое слово он должен отвечать головой. За вранье положена решетка… Правда, чисто теоретически. На моей практике я не помнил ни одного случая, когда было бы передано в суд дело по даче свидетелем ложных показаний. Хотя врут все кому не лень…
   — В связи с чем вы писали жалобы на руководство комбината?
   — Не помню уже. Да разве это важно?
   — Важно.
   — Как всегда — какие-то нарушения в профкоме по поводу предоставления путевок, злоупотребления со стороны должностных лиц… Мало ли. Видимо, я был не совсем прав.
   — То есть?
   — То есть не надо было обращать внимания на такие мелочи.
   Это были новые напевы. Непримиримый наследник дела Торквемады явно помягчел, утратил былую несгибаемость. Неужели он научился прощать мелкие прегрешения?
   — Такие ли уж это мелочи?
   — Конечно. Если было бы что-то по-настоящему серьезное, соответствующие органы и без моей помощи могли бы вскрыть имеющиеся факты и принять по ним соответствующие меры. — Он говорил как по писаному, за годы творения заявлений у него выработался безупречный бюрократический стиль.
   — Эту жалобу вы писали в прокуратуру? — Я показал ему несколько исписанных листков с печатями регистрации и резолюциями различных начальников.
   — Писал.
   — По ряду фактов были проведены проверки и приняты соответствующие решения. По представлению прокуратуры некоторые должностные лица были привлечены к дисциплинарной ответственности.
   — Вот видите, как славно получилось. Зло искоренено. Теперь полный порядок.
   — В чем суть иронии?
   — Никакой иронии. Я искренне рад.
   — Хотите кофе? — спросил я. — Расслабьтесь немного, Станислав Валентинович. У нас же обычная беседа. Можно сказать, дружеская. Вы человек принципиальный и бескомпромиссный. Для вас понятия «честность» и «честь» не пустые звуки. Зачем мне уговаривать вас говорить правду? Вы и так скажете что знаете. Не так ли?
   — Конечно.
   — Ну и ладненько.
   Я включил чайник с электроподогревом. Агрегат был зверский, кипятил воду почти мгновенно. Вскоре кофе был готов, и от трех наполненных напитком чашек распространялся божественный аромат.
   — Все хотел узнать, куда это Ионин пропал, — сказал я, прихлебывая кофе. — Вроде еще недавно нам дремать не давал, выводил всякую нечисть на чистую воду. И вдруг исчез. Почему, Станислав Валентинович?
   — Обстоятельства. Надоело просто.
   — Вряд ли. Что-то произошло. Очень серьезное.
   — Ничего не произошло.
   — «Сыт я по горло, до подбородка, ох, надоело петь и играть. Лечь бы на дно, как подводная лодка, чтоб не могли запеленговать». Слышали эту песню Высоцкого?
   — Я этого хрипатого не слушаю.
   — Напрасно… Станислав Валентинович, такие люди, как вы, просто так на дно не ложатся. Вас ведь сломали.
   — Никто меня не ломал!
   — Кто ни пытался это сделать, никому не удалось. А Новоселов сломал. Да еще так, что вы намертво замолчали. Правду говорю?
   — Нет.
   — А может, купили? Любовь приходит и уходит, а кушать хочется всегда. Это относится, видимо, и к любви к истине.
   — Да что вы тут несете?! Кому я продался?
   — Видимо, Новоселову. Как ни крути, а так получается.
   Я продолжал топтать болевые точки Ионина, надеясь, что он взвоет от боли. Так и произошло.
   — Много вы понимаете! Расселись тут по своим кабинетам, от кресла не оторвешь, а вокруг такая чертовщина творится! Волки кругом, и вы нас с ними один на один оставили. Прокуратура, милиция, одни слова, — он горько вздохнул.
   — Поэтому лучше взять энную сумму, уволиться и обо всем забыть. Ничего особенного. Криминала нет. Это не взятка — вы не должностное лицо. Не вымогательство — сами дали, вы ничего не просили. Вот только как с совестью, а, Станислав Валентинович? Или это забытое понятие!
   — Эх вы…
   — Ну, продолжайте.
   — Продался… Надо же придумать…
   После этого Ионин пыхтел, бледнел, ошпаривал нас негодующими взглядами, хмурился, огрызался. Но так ничего и не сказал. Я отметил ему пропуск и сказал:
   — А мы ведь действительно считали вас одним из немногих честных людей.
   — Ошибочка вышла, — развел руками Пашка. Ионин ушел, не попрощавшись.
   — Ну вот, — произнес Пашка. — Только зря самогон Кузьме скормили.
   — Ионин что-то знает. Притом немаловажное…
   — Знать-то он знает, но что толку. Ишак азиатский, уперся — тягачом с места не столкнуть. Ничего он нам не скажет, если не захочет.
   — Тогда будем действовать по-другому. Я его натуру хорошо изучил. У него все было разложено по полочкам. Первая жалоба — в обком. Вторая — в прокуратуру. Третья — в ОБХСС. Надо в этих организациях поднять все его последние телеги.
   — Попытаемся. Может, найдем что-нибудь любопытное. В той жалобе, которая пришла в прокуратуру, обычная банальщина — мелкие нарушения трудового законодательства и незначительные злоупотребления…
   — Завтра с утра пойдем к Евдокимову, мы же сами не можем вломиться в секретариат обкома и изъять там документы. Будет лететь так, что все кости переломаем…

ДОМ ПОД ФЛАГОМ

 
   Евдокимов выглядел неважно. В последнее время у него пошаливало сердце, цвет лица стал нездоровым.
   — Слушаю вас, хлопцы. Что нового раскопали?
   — Пока никакой конкретики, — пожал я плечами.
   — Да, рано радовались. Поспешишь — людей насмешишь. Золотые слова.
   — Народная мудрость, — невесело улыбнулся я.
   — Бородуля точно не причастен к убийству?
   — На девяносто восемь процентов.
   — А остальные два?
   — Два процента — за то, что он оказался умнее, чем предполагалось, и смог натянуть нам нос.
   Я коротко рассказал о наших последних достижениях в сфере поиска истины.
   — Вы наступили на чью-то любимую мозоль. Любопытная получается картина. Мне уже несколько раз звонили из обкома. Намыливали холку. Почему, дескать, тянем с делом Новоселова? Есть убийца и его признание. Чего еще надо? К стенке — и все дела.
   — Григоряна цитируют, — усмехнулся я.
   — Раскопыт прямо заявил: «Вместо того чтобы с убийцей разбираться, твои работнички скоро в обком с обыском полезут».
   — Приятно иметь дело с дураками, — кивнул я. — Он проговорился.
   Завотдела административных органов, курирующий всю правоохранительную структуру, был действительно круглым дураком. Сидит этакий гриб-поганка с персональной машиной, госдачей и огромной властью и по дурости ставит нам палки в колеса. Обычно у партийных функционеров присутствовал некоторый интеллект. А также административное чутье и чиновничья хитрость. Раскопыт же не обладал ни одним из этих качеств, его максимальный уровень — бригадир колхозе. Единственное, что он умел, это самозабвенно лизать определенные места у начальства. Раскопыт заваливал все дела. Завалил и это поручение — надавить чуток на прокуратуру.
   — Откуда они узнали, что вы начинаете искать какую-то шишку из обкома? — нахмурился прокурор.
   — А черт его знает, — пожал я плечами.
   — Чего тут гадать? От Григоряна, — сказал Пашка.
   — А Григорян?
   — О? Смородинцева, от кого же еще.
   — Чувствую, скоро завертится карусель, — вздохнул Евдокимов. У него после долгих лет общения с партчиновниками выработался нюх на возникающие течения и вихри. — Вы разворошили какой-то муравейник. И дела обстоят даже хуже, чем кажется на первый взгляд.
   — Почему?
   — Потому что в меня вцепились врачи, и завтра я уезжаю в сердечный санаторий. Иначе, сказали, еще неделя, и по вашему прокурору можно будет организовывать поминки. Уеду. И кто вас тогда будет прикрывать?
   — Да, и Панкратов, и Олешин привыкли плясать под чужую дудочку, — вздохнул я.
   Действительно, если припечет, ни от заместителя городского прокурора Панкратова, ни от начальника следственного отдела, моего непосредственного шефа, толку не будет никакого. Сдадут с потрохами, да еще в подарочной упаковке. Плохо. Очень плохо.
   — В крайнем случае, если на вас собак спустят, идите к Румянцеву. По-моему, он мужик честный. С ним можно договориться.
   Румянцев — первый секретарь обкома. О нем отзывались наилучшим образом. Работал Румянцев недавно, покрывать областную номенклатуру и закапывать их делишки у него резона не было.
   — Я ему позвоню, — сказал Евдокимов. — Мы с ним Давно знакомы. Настала пора воспользоваться полезными связями… А теперь давайте в обком, я договорюсь, чтобы вам выдали все документы…
   Заведующая обкомовской канцелярией говорила с нами холодно и высокомерно — работа под флагом накладывала свой отпечаток.
   Она нашла все жалобы и досье нашего правдолюбца и села печатать сопроводительную бумагу. Мы в это время расслаблялись в уютных креслах перед канцелярской стойкой. Я перелистывал разложенные на столике газеты и журналы. Про нашего брата с каждым днем писали все больше и больше. Как нарочно, я наткнулся сразу на несколько статей, из которых почерпнул массу интересного. «Комсомолка» утверждала, что милиция — это «палачи в серых мундирах». Другая газета, рангом пониже, сообщала, что прокуратура превратилась в опричнину. Пока секретарша готовила документы, я освоил еще одну замечательную статью. «Он хотел подарить своей девушке целую поляну цветов», — писала журналистка о насильнике и убийце. Фамилия авторши была мне знакома. Ее как-то показывали по Центральному телевидению. Истеричная сопливая глупая девчонка лет двадцати, которая берется учить народ, как жить… Покончив с этой статьей, я принялся за другую. Это была слезливая история о шестнадцатилетнем мальчонке, который, угрожая гранатой, угнал самолет в Швецию. Оказывается, мальчик был чист и светел душой, но всю жизнь томился в ужасном «совке», не в силах купить себе кроссовки и компьютерную игру. Обездоленный юноша решился на отчаянный шаг — угон самолета. А наш поганый «совковый» суд вынес мальчишке, которого шведы за ненадобностью вернули нам обратно, аж пять лет лишения свободы! Жестоко! Несправедливо! Подло! Террор! ГУЛАГ!.. Следующее потрясающее по драматическому накалу творение принадлежало перу корреспондентки «Комсомольской правды» Александры Мариничевой. Тоже о мальчонке, разочаровавшемся в родной пионерской и комсомольской организации и швырнувшем гранату в райком КПСС. И опять крокодиловы слезы о незавидной судьбе молодого террориста, требование его безоговорочного оправдания.
   — Смотри, что пишут, — я зачитал Пашке несколько строчек.
   — Совсем ополоумели, — покачал головой Пашка. — У этих кретинов что в котелке — вата или мозги?
   — Если и мозги, то очень неважнецкие, — сказал я. — Совершенно не думают о последствиях подобной трепотни. Свихнулись на своих маниакальных идеях. «Права человека». «Нет — коммунизму». Ради этого они способны разнести все по кочкам. А может быть, авторы таких статеек просто конъюнктурщики, хапуги и подонки. Или сентиментальные дуры, которым хоть кол на голове теши.
   — Ну и выдала эта баба про угонщика… — Пашка даже вышел из равновесия. — Так мы далеко пойдем.
   — Ей бы самой побывать в угнанном самолете — по-другому, стерва, запела бы… Да ну их к чертовой бабушке, щелкоперов этих, — махнул я рукой.
   И тут на нас обрушился Раскопыт. Он залетел в канцелярию, как смерч. Энергичный, деловитый, как воробей на помойке. Его рубленная топором морда со свинячьими чертами свидетельствовала о большом пристрастии к горячительным напиткам.
   — Так, товарищи. Кто? Что? — тараторил он, как дубовый участковый, столкнувшийся со случаем мелкого хулиганства. — Откуда?.. Прокуратура?.. Документы?.. Кто разрешил? Это, знаете ли, не совхоз, да… Это обком партии… Ваш запрос, знаете ли, можете в какой-нибудь ЖЭК нести, а тут вам обком партии, да… И вообще, что за дела у прокуратуры в обкоме?..
   Он бормотал без остановки. Я попытался ему что-то объяснить, но он пропустил это мимо ушей.
   — Пишите мне отношение. Проработаем вопрос. А в прокуратуру области я позвоню, чтобы знали свое место, да-а… Пускай пропесочат вас по дисциплинарной, знаете ли, линии. А уж по партийной…
   — Мы тут по распоряжению Румянцева, — вставил я наконец.
   — Что?
   — Конечно, он, может, не прав, но партийная дисциплина не позволяет мне игнорировать его поручение, — развел я виновато руками.
   — Как Румянцев?.. Почему Румянцев? Эти вопросы прорабатывает мой отдел, знаете ли.
   — Видимо, он не хотел отвлекать вас от более важных ДЗД и все решил сам.
   Поросячьи глазки впились в меня. Раскопыт попытался понять, издеваюсь я над ним или нет, затем разразился потоком слов:
   — Так, правильно… Нина Мироновна, обеспечьте товарищам быстрое получение интересующих их документов знаете ли…
   — Я уже почти все сделала.
   — Так, оформляйте, и чтобы все было четко. Как по закону требуется. Знаете ли, партией и правительством провозглашен сейчас и реализуется принцип верховенства закона. Так что работайте, товарищи, никто вам препятствий чинить не будет… Обеспечьте, Нина Мироновна.
   Раскопыт качнул могучей кормой и скрылся за дверью. Цирк уехал, а клоун остался.
   Через несколько минут я получил толстый пакет с документами.
   Мы прошли через вестибюль, охраняемый милицейским нарядом. Мраморная чопорность помещений, длинный ряд черных «волг» со скучающими водителями, развевающийся над зданием флаг — этим атрибутам партийной власти оставалось жить четыре года. Но тогда никто не мог и помыслить об этом даже под наркотическим кайфом. Власть партии относилась к чему-то незыблемому, вечному.
   — Слушай, а может, Раскопыт связан с нашим делом? Вдруг это он приезжал на черной «волге» к Новоселову? То-то он суетится. Боится, может быть? — предположил Пашка.
   — Чтобы такой дурак был замешан в темных делах… Кстати, каким бы кретином он ни был, но в том, что берет на лапу или использует в корыстных целях свое положение, его никто не может упрекнуть.
   — Ну да, совсем бессребреник! Живет работой и партийным порывом.
   — Правильно, он живет работой. Кроме того, Раскопыт трус, и потому никогда не оказался бы в одной компании с такими типами, как Григорян и Новоселов… Но с цепи его спустил кто-то из партийных коллег.
   В конторе мы с Пашкой внимательно изучили собрание сочинений товарища Ионина.
   — Какие мысли? — спросил я.
   — Он спокойно строчил свои жалобы, склочничал с начальством, выступал на собраниях. И никого это не волновало. Полгода так развлекался, пока не перешел грань. Уволился он после этой вот жалобы.
   — «В цехе местной промышленности, принадлежащей комбинату бытового обслуживания, производится некачественная продукция». Что тут особенного?
   — Смотри. На жалобу моментально отреагировали. «Проведенной проверкой факты не подтвердились». Все подписи на месте. Все убедительно, четко. И жалобщик согласен. Не возражает.
   — То есть одновременно Ионину обламывают рога, да так, что он отвыкает от привычек, с которыми ни один дурдом не справился бы. Предмет спора закопали. Все в порядке. Да, здесь сработал кто-то из своих, из партийных.
   — Кстати, завтра надо будет заняться установлением личности этого верного ленинца. Персональная «волга» положена завотделом или секретарю райкома. Имя-отчество мы знаем. Вычислим, за кем закреплена «волжанка» с тремя нулями, и выберем по списку кандидатуру.
   — Работы на два часа.
   — Ага. Опять переться в обком, — вздохнул Пашка.
   — Где наша не пропадала! Попросим Евдокимова еще раз звякнуть первому.
   — На этот раз большой шум поднимется. Решат, что мы копаем под их работников.
   — Ох, чувствую я, скоро начнется.
   Однако я даже представить себе не мог, какая карусель завертится на самом деле.

РАЗБОРКА

 
   Человеческое тело — хрупкий и ненадежный сосуд Души. Не так много надо, чтобы отлаженный, четкий механизм разбить вдребезги. Неверный шаг, падение с небольшой высоты, удар ножом или пуля, и человеческое тело превращается в килограммы мяса и костей. Не такое уж значительное расстояние отделяет нас от черной бездны, именуемой смертью. Но человек привык жить, не оглядываясь на нее, скользить по минутам и годам, не думая о костлявой. Даже тем, кому по профессии приходится постоянно сталкиваться с убийствами, несчастными случаями, трудно примерять ее на себя. Трудно, пока не оказываешься на краю и не заглядываешь в бездну. Тогда становится по настоящему жутко и хочется выть волком…
   Работа шла. Мы находились на том этапе, когда ничего еще не известно и никто не знает, идем ли мы по следу или шагаем в очередной тупик. Одно из главных правил раскрытия преступления гласит: если существует ниточка, даже тонкая, надо тянуть ее до конца.
   Большинство «волг» с тремя нулями числилось за обкомом и горкомом, одна принадлежала председателю облисполкома, еще одна — начальнику областного УВД и последняя — директору мясокомбината, ныне благополучно посаженному за решетку. Из всех этих людей только один носил подходящее для нас имя и отчество. Речь шла о Сергее Вельяминовиче Выдрине — заведующем отделом обкома, курирующим промышленность, в том числе и местную.
   — Интересно, он из ворюг? — спросил Пашка. — Надо узнать.
   — Вот черт, мы даже не имеем права вести оперативную разработку на партчиновников такого уровня.
   — Обойдемся без оперативной разработки. Для начала у своих знакомых из дома под флагом я узнаю, что из себя представляет этот тип. Там такие сплетники, от них ничто не укроется.
   — Сплетни как источник оперативной информации, — кивнул Пашка.
   — За неимением лучшего… В обкоме не встали на дыбы, когда ты приехал узнать насчет персоналок?
   — Они готовы были схарчить меня без перца и соли. Или поджарить на медленном огне. Но указание первого секретаря не проигнорируешь.
   — Эх, свернем мы себе шею на этом деле, — вздохнул я.
   — Или кому-нибудь из них.
   — Да, свернешь им! Тоже мне, Гдлян с Ивановым… — Я встал и прошелся по кабинету. — Ну что, давай займемся умственными упражнениями?
   — Нашел кому предлагать.
   — На сегодня мы имеем… Первое — труп Новоселова. Второе — цех Новоселова, на котором, возможно, производили левую продукцию. Далее — завотделом обкома, курирующий местную промышленность, а значит, и комбинат. Затем Григорян, старший продавец магазина, торгующего, в частности, образцами продукции комбината.
   — Цепочка налицо. Может, врежем хорошей ревизией?
   — А основания? Голые предположения. Нужно подходы к этому цеху поискать. ОБХСС подключить. У них должно быть какое-то оперативное прикрытие комбината.
   — Как же — должно! Вот ветчина импортная в холодильнике, французский костюм и тачка у них есть. А ты про какое-то оперативное прикрытие.
   — Сурово.
   — А чего? Помнишь старую ментовскую песню? «Вот идет БХСС — деньги есть и бабы есть».
   — Ага. «Впереди шагает МУР — вечно пьян и вечно хмур». Это про тебя.
   — Нет, не про меня. Я вечно весел. Мне вообще смешно смотреть на все окружающее…