ОДНОКАШНИКИ

   До УВД мы добрались в третьем часу. Двери были закрыты, пришлось жать на звонок, пока ошалевший сержант из комендантского взвода не отодвинул засов.
   — Три часа, — удивленно покачал он головой.
   — А милиция по ночам уже не работает, товарищ сержант? — спросил Пашка.
   Сержант только пожал плечами.
   Мы провели Ельцова в Пашкин кабинет. В пустых коридорах управления было жутковато.
   — Ну чего, еще поболтаем? — спросил я, усаживаясь за письменный стол.
   — Как, опять? — горько вздохнул Ельцов. — Я же вам все рассказал. Не убивал я. Не убивал!
   — Опять та же песня. Разберемся. А сейчас вернемся к четвертому августа. Во сколько, говорите, вы выехали из дома?
   Пашка включил магнитофон. Мы снова и снова заставляли его повторять всю историю. Подробнее и подробнее. Я смотрел, собьется ли он на деталях, как держится. Если человек врет, при многократном повторении это бывает видно.
   Заварили чай. Глаза у меня слипались. Ненавижу работать по ночам. Как хочется залечь в теплую постель и спать, спать, спать. А я сижу за этим столом и допрашиваю, допрашиваю, допрашиваю. Хорошо бы еще знать, кого — убийцу или простого свидетеля. А я этого не знал.
   Рассвело. Ночь ушла. Вместе с солнцем пришло второе дыхание. Наполнились людьми коридоры еще недавно безжизненного, отданного во власть ночных призраков здания. Отворились двери кабинетов. Начинался обычный рабочий день областного Управления внутренних дел.
   Мы усадили Шапкина с Оюшминадьдом Егоровичем в соседнем кабинете.
   — Надо идти к Самойличенко докладывать о блестящем завершении операции, — сказал Пашка.
   — Пошли, — без энтузиазма согласился я.
   Мы пробились в четыреста одиннадцатый кабинет через строгую секретаршу. Самойличенко хмуро выслушал Пашкин доклад и тут же принялся за свое любимое занятие — стал распекать и пропесочивать. То не то, се не се. Так не положено. Так не по инструкции… Надоел незнамо как, и я наконец взорвался.
   — Степан Самуилович, а по какой инструкции в дальний район на задержание подозреваемого добираются на своих двоих? Мы полдня не могли машину найти.
   — Где я вам машину возьму? Вам здесь что, УВД или автомагазин?
   — А на чем ваши тыловики на дачу ездят? Что у вас вообще здесь творится?
   — А у вас в прокуратуре? Почему же у прокурора машину не взяли?
   — Потому что у нас почти нет машин.
   — А у меня есть?
   — Два дежурных «жигуля», где они?
   — Что вы себе позволяете? Я доложу о вашем поведении прокурору области.
   — Прекрасно. А я внесу представление на имя начальника УВД. С указанием виновных. Годится?
   — Ладно, не пугай, пуганые, — тоном ниже произнес Самойличенко. Он относился к людям, которые затухают, получив отпор.
   — Когда-нибудь эта неразбериха всем боком выйдет, — проворчал я. — Попомните мои слова. Позорище — опер-группа на горбатом «запорожце».
   — Ладно, следователь, чего раздухарился? — махнул рукой начальник розыска. Пар из него уже вышел. — Все-таки не забывай, с кем говоришь. Что намерены делать дальше?
   — Будем отрабатывать эту парочку, — сказал я.
   — Вы считаете, они убийцы?
   — Не знаю. Разберемся. Нужно брать второго. И еще — на сегодня нам нужен эксперт-криминалист. Специалист по дактилоскопии.
   Самойличенко поднял трубку и начал уламывать начальника экспертно-криминалистического отдела. При необходимости начальник розыска мог вытрясти из человека душу. Наконец нам пообещали прислать эксперта через часик.
   — Докладывайте о результатах, — сказал Самойличенко.
   — Если будет о чем, — буркнул я. Мы вышли из кабинета,
   — Бой быков! — хмыкнул Пашка. — Схватка бульдогов под ковром. Хорошо вы с ним полаялись.
   — Да ну его… Поехали на «Подшипник». Будем искать этого Николая Алексеевича…
   Нашли мы его без труда. В отделе кадров сказали, что интересующий нас человек может быть только начальником цеха Николаем Алексеевичем Смородинцевым. Когда я спросил замдиректора, что тот из себя представляет, он криво ухмыльнулся:
   — Человек, прямо скажем, нелегкий.
   Мы прошли через лязгающий, пышущий разогретым металлом заводской корпус. Смородинцев сидел в закутке, отгороженном от цеха толстым стеклом. Когда мы зашли туда, он распекал кого-то по телефону. Рык у него был отменный.
   — Безалаберность! Ты, Виктор Степаныч, вредитель! Твоим балбесам только водку жрать, а ты им зад готов лизать, лишь бы не увольнялись! Понабрал халтурщиков!.. — В такт своему реву он хлопал ладонью по столу. — Вредители! Вы мне чуть изделие не угробили!.. А кто отвечать будет? Ты и будешь, бракодел! Все, пока. Еще раз повторится такое, я вам устрою варфоломеевскую ночь! В дирекцию и партком за манишку вытащу!..
   Он с треском бросил трубку. Видимо, трубке и раньше немало доставалось, поскольку она была вся в трещинах и замотана в двух местах черной изолентой.
   — Тебе чего? — осведомился он у инспектора отдела кадров.
   — Вот, сотрудников прокуратуры к вам привел.
   — Еще не хватало!
   Можно было ожидать, что обладатель такого рыка будет двухметровым волосатым детиной. На самом деле Смородинцев оказался невысоким лысым субъектом лет под тридцать пять со сросшимися кустистыми бровями и двойным подбородком.
   — Садитесь, коли пришли, — буркнул он, указывая нам на стулья. — И так времени нет. Как белка в колесе крутишься, вокруг одни бездельники… Чего вы к Умарову не пойдете? У него в цеху жулик на жулике.
   — Потому что нам нужны вы, а не Умаров.
   — Ну, так говорите быстрее, зачем я вам нужен.
   — У вас очень шумно, — поморщился я. — Не лучшее место для беседы по душам. Пройдемте лучше с нами.
   — Еще чего? У меня на это времени нет.
   — Найдете. Пойдемте с нами.
   — Да никуда я не пойду. У меня совещание через полчаса. Вы и так уже столько-времени отняли.
   — Вот что, вы пойдете с нами. Добровольно. Иначе я задержу вас и проведу через весь цех в наручниках, — отрезал я.
   — Что?! Совсем охамели! За что это вы меня задержите?
   — По подозрению в совершении убийства, например…
   — Тридцать седьмой год, что ли?
   — Нет, что вы, — вежливо улыбнулся Пашка. — Но если вы не пойдете с нами своими ногами, я применю силу. Имею право.
   — Ничего себе! Да я на вас Генеральному прокурору жалобу напишу. И в обком, ив…
   — И в ООН, и в лигу защиты насекомых, в союз феминисток, — закивал Пашка. — Собирайтесь.
   — Ну и ну, как при Сталине! — Он поднялся с кресла и сунул под мышку потертый портфель. — НКВД.
   — Архипелаг ГУЛАГ, — хмыкнул я.
   При Сталине такие типы не возмущались, а послушно стучали на врагов народно. Подобных субъектов я хорошо изучил. Ну, везет мне сегодня на общение с полудурками. Сперва начальник уголовного розыска. Теперь этот…
   — А где машина? — недовольно спросил Смородинцев, когда мы вышли из проходной и направились в сторону остановки.
   — Сейчас же не тридцать седьмой год. «Воронков» не положено — хмыкнул я.
   Не рассказывать же ему душещипательную историю про ржавый «запорожец», который Пашка утром возвратил своему брату.
   — Какое убийство? — донимал нас Смородинцев в троллейбусе. — Вы больны, да?
   — Чего вы орете на весь автобус? Приедем — поговорим.
   Господи, сколько раз приходилось мне возить в автобусах вещественные доказательства на экспертизу: и черепа, и куски человеческих тел, упакованные в коробки. И людей таскать на наркологические и психологические экспертизы. Нет, только у нас можно везти подозреваемого в убийстве на рейсовом автобусе.
   В Пашкином кабинете Смородинцев с размаху плюхнулся на стул, с таким драматическим накалом оглядел нас, что ему дали бы главную роль в любом театре.
   — Ну? — осведомился он, видимо, приготовившись допрашивать нас.
   — А мне разрешите присесть? — спросил я. — Можно, да? Спасибо.
   — Чего вы юродствуете? Говорите, чего хотели. Или так и будете нарушать социалистические законы?
   — Не будем. Не имеем привычки, — отрезал я. — Расскажите нам про Новоселова. Это ведь ваш знакомый?
   — Мой. Вы думаете, я его убил? Ну, комики, жванецкие, ети вас мать!
   — Смешно, да?
   — Конечно, смешно. Нашли убийцу! Ох, порадовали.
   — Что-то не вижу печати скорби на вашем лице по поводу гибели приятеля.
   — А я разве говорил, что скорблю? Неприятно, конечно. И жалко Сашку. Но, честно говоря, тот еще был хлыщ.
   — Почему? За что вы его так?
   — За дело. Мы вместе в институте учились. Я его как облупленного знаю. Точнее, знал.
   — Интересно.
   — Кому как. Маменькиным сынком был. Везде его за ручку приходилось водить. Мнительный, сопливый, трусливый. Человека, можно сказать, из него сделал. Вот этими руками. Я-то сопляком не был. В шахтерском городке рос. Морфлот за плечами… Гудели вместе. По девкам ходили. Пили-гуляли. Эх, жизнь моя студенческая, веселая и голодная. У него мамаша с папашей адвокатами были, чего он в инженеры подался — ума не приложу. Денег всегда полно. А я вагоны разгружал, чтобы на жизнь заработать.
   — Тяжелое детство, — сочувственно кивнул я.
   — Да, тяжелое! Мне всего самому пришлось добиваться. Собственным трудом. Никто меня не тащил. Взяток никому не давал. Сам себя делал. И делаю. Если бы не взял себя в руки, сегодня отбойным молотком в шахте работал бы, как и все мои деды.
   — Суровая доля. Понятно.
   — Ничего вам не понятно. Вы знаете, что такое в шахте работать? Это ад… В общем, учились мы с ним, учились. Он постепенно нахальства набирался, матерел, научился с бабами по-человечески, без комплексов общаться. Вдруг на четвертом курсе поворачивается на сто восемьдесят градусов. Кто самый чистенький, выутюженный, дисциплинированный? Конечно, Новоселов. Кто самый активный на собраниях? Конечно, Новоселов. Кто в стенгазетах статейки пишет, обличает своих же товарищей? Опять Новоселов. Сначала я обалдел от такого поворота. Подменили человека! Превратился слюнявый сынок в комсомольского активиста. В научные общества подался. Потом я понял, что ему по распределению в какую-нибудь дыру ехать не хочется. И решил он остаться на кафедре… Между прочим, у меня тоже такое желание было. Я отличником был, мне красный диплом светил. Так мы и стали конкурентами… Смородинцев замолчал, о чем-то задумался.
   — Чем дело кончилось? — с интересом спросил я.
   — Меня завкафедрой Осипенко хотел у себя оставить. Я в науках сильно врубной был. Может, польза была бы отечественной науке, если бы я там остался. Докторскую бы писал, чего-нибудь внедрял бы, совершенствовал, ха… И вот за несколько дней до распределения я залетел. Перебрал в одной компании по-крупному. А хозяева, сволочи, вместо того, чтобы меня спать уложить, на улицу выставили — мол, ничего, дойдет студентик. Я и дошел. До ближайшего вытрезвителя. Проспался, глаза распахиваю — белый потолок, белые халаты на ментах — красота, рай. Понял я — каюк моей кафедре. Может будущий преподаватель ночевать в вытрезвителе? Да никогда!.. И упал я в ножки к начальнику вытрезвителя — помилуй, барин, не вели казнить… Странно, но среди ментов тоже люди попадаются… Хоть и редко. Бумагу в институт не направили. Я успокоился, думаю, есть в жизни справедливость… Но нет, через пару дней — комсомольское собрание. Зачитывает доклад наш главный комсомолец, Иудушка Головлев, и открытым текстом шпарит: «Есть у нас, оказывается, товарищи, которые на поверку нам вовсе и не товарищи. Пьянствуют, ночуют по вытрезвителям». Из милиции информацию не направляли. О залете я никому не рассказывал, кроме Новоселова. Вот вы, следователи, какой бы сделали вывод?.. После собрания выхожу, Сашок пристраивается ко мне параллельным курсом и как бы невзначай сигналит: «Как же они узнали?» Взял я его за лацканы, затолкал галстук в глотку и по стене спиной повозил. Зарекся больше никогда с ним дел не иметь. Обставил он меня. По-подлому обставил. Избавился от конкурента.
   — Что-то не читал я в биографии Новоселова о его ученых званиях. И упоминаний об аспирантуре там нет.
   — Правильно. Кто правит в нашей стране? Мясники. В аспирантуре остался тупой, как сибирский валенок, Ванечка Прокудин. Его отец был заместителем директора мясокомбината. Куда против него адвокатские родители Сашка, а также его диплом с пятерками и занятия в научных обществах! Куда там мое рабоче-крестьянское происхождение и красный диплом! Ныне Ваня кандидат наук. Глядишь, и докторскую сделает. Пробить путь в науке свежей бараньей ногой гораздо легче, чем отбойным молотком потомственного шахтера…
   — Любопытно.
   — Куда как любопытнее… Дан приказ ему — на Запад, ей — в другую сторону. Точнее, я отправился на север на два года институтской отработки, а Сашок остался здесь. Потом он женился, уехал в Москву, погорел там на каких-то махинациях. Вроде бы на валюте. Слухи ходили, что он на Комитет постукивал. Я верю. Он всегда сухим из воды выходил. Ему для собственного благополучия продать кого-то, что фантик от конфеты скомкать. А я на Севере вкалывал, потом на Дальнем Востоке. Чего-то там поднимали, осваивали, давали план по валу и сам вал. На эту ерунду годы и ушли.
   — Небось не любили на одном месте задерживаться? — сочувственно спросил я, попав в самую точку.
   — А если везде одни сволочи. Работяги — пьянь да тунеядцы. Начальники — жулики и рвачи. Задержишься тут на одном месте, как же!
   Он чем-то напоминал гоголевского Собакевича, который говаривал, что один только приличный человек в округе — прокурор, да и тот порядочная сволочь. Впрочем, Смородинцев, похоже, не разделял уважительного мнения Собакевича о прокурорах. В его глазах я прочел, что единственное место, где он хотел бы меня видеть, это мои похороны. Не дождешься!
   — Давно в город вернулись?
   — Четыре года назад. Потом и Новоселов появился на моем горизонте.
   — Простили ему старые грешки?
   — Простил? Да вы что?! Я ему это на всю жизнь запомнил.
   — А почему общались?
   — Как почему? Дети мы, что ли, друг на друга дуться? Странная логика.
   — Как Новоселов в бытовое обслуживание попал?
   — Непонятно, что ли? Воровать же надо. Всегда в душе торгашом был. Нашел себя.
   — И как он воровал?
   — Понятия не имею. Так кучеряво жить и не воровать разве возможно?
   — Невозможно.
   — Так зачем глупые вопросы задаете?
   — Расскажите, как вы провели день четвертого августа.
   — Когда Сашка зарезали?
   — Да.
   — Утром встретился с Оюшминальдом.
   — Лесником?
   — Да. Деревня без МТС. День с этим занудой провести — испытание. Все расскажет — как коровы в этом году доятся, как подсолнухи растут…
   — Что вы у Новоселова делали?
   — Посидели. Обсудили, как бы за город выбраться.
   — Поохотиться?
   — Порыбачить, — отрезал Смородинцев. — Я без лицензии не охочусь.
   — Ах да, конечно, воспитание не позволяет.
   — Не позволяет.
   — Рассказывайте — как сидели, о чем говорили. Подробненько.
   Я заставлял его вспоминать все новые и новые подробности. Вскоре он взорвался:
   — Кому эти глупости нужны? Зачем дурью маяться? Я уже все рассказал.
   — И больше ничего не помните?
   — Не помню.
   — Тогда я отправлю вас вспоминать в камеру. Вы — последний из тех, кто видел Новоселова в живых. И у меня есть все основания подозревать вас в убийстве… Как говорит кот Леопольд: «Давайте жить дружно».
   — Таких друзей за хрен и в музей, — пробурчал Смородинцев, но амбиций у него поубавилось, он стал послушнее. Я заставил его вспомнить все детали.
   — Что вы пили?
   — Водку. Сашок предложил коньяк, но Шима закудахтал, что такую клоповую дрянь в рот не возьмет. Выудил из рюкзака беленькую. А мне все равно, что пить.
   — Коньяк на стол не выставляли?
   — Нет.
   — Всю водку выпили?
   — Остатки с собой взяли. Потом допили, так что не рассчитывайте… — усмехнулся он.
   Пока все, что он говорил, вполне сходилось с рассказом лесника.
   — Теперь небольшая процедура, — сказал я. — «Пианино» называется.
   — Какое пианино? — насторожился Смородинцев.
   — Не бойтесь. Это не больно.
   Пашка вышел и вернулся с экспертом. Смородинцев удивленно смотрел, как эксперт раскладывает на столе бланки, валик, подушку, флакон с типографской краской.
   — Что это значит?
   — Это значит, что мы откатаем ваши пальцы для исследования.
   — Господи, ну и дурь.
   Эксперт откатал отпечатки и удалился.
   — А теперь поговорим о ваших скромных утехах в компании с Новоселовым.
   — И чего в них интересного?
   — Ну как же — приятная компания. Среди знакомых Новоселова наверняка были занятные личности.
   — Может, и были. Григорян — дитя гор, гигант мысли. Оюшминальд — титан духа… Еще одно чудо в перьях — Лупаков. На охоту собирались люди солидные, копеек не считали, а у него вечно пустые карманы, одет, как оборванец. Хотя тоже не бомж, должность у него такая же, как у меня, — начальник цеха, зарплату какую-никакую должен получать.
   — Что у него за цех?
   — Металлоизделий на заводе в Налимске. Он старый приятель то ли Новоселова, то ли Григоряна.
   — У них дела какие-то были?
   — У этого халявщика дела? Что вы! Вы бы на него посмотрели!.. Еще этот бандит с большой дороги — Нуретдинов. Он при Григоряне вышибалой.
   — Может, и наемным убийцей?
   — Запросто. Не поделили что-то Григорян с Новоселовым, Нуретдинов за хозяина обиделся и прирезал негодяя.
   — Были причины?
   — Могли быть. Например, жена Новоселова.
   — А что жена Новоселова?
   — Григорян, хоть и хитрый, и с деньгами (а где вы арика без денег видели?), по сути — чурка чуркой. Он как в первый раз жену Новоселова увидел, так и размяк, как пломбир на южном солнце. Сто килограммов живого веса — мечта поэта. Всех доходяг, которых ветер носит, к толстым бабищам тянет.
   — У Григоряна и Новоселова были на этой почве конфликты?
   — Конфликты? Вы что, смеетесь? Сашок был незнамо как рад свою свиноматку приятелю сбагрить… Но, может, потом что-то возникло. Вообще предположений можно строить сколько угодно.
   — Кто еще был в окружении Новоселова?
   — Мелькали какие-то тени. Мне их даже запоминать было скучно. Как говаривал Паниковский, «жалкие, ничтожные личности».
   Всем сестрам по серьгам. Молодец, товарищ Смородинцев. Недаром при упоминании о тебе у сотрудников отдела кадров начался нервный тик.
   — Что за тип приезжал на охоту в «волге» с тремя нулями?
   Смородинцев кинул на меня быстрый взгляд.
   — Не знаю.
   — Врете.
   — Не знаю и знать не хочу. Я с ним водку не пил, как зовут — запамятовал.
   — Интересно.
   — А что интересного? Мне лишняя головная боль не нужна. Вы его и так установите, а мне вперед телеги лезть что-то неохота… Вам-то это зачем нужно? Неприятностей ищете?
   — А что, могут быть неприятности?
   — И довольно крупные. Можно и башки лишиться.
   — Значит, кто-то из-под флага проворовался, — вздохнул Пашка.
   — Кто-то, — усмехнулся Смородинцев. — Там все проворовались. Только кто-то больше, кто-то меньше.
   — А этот, на «волге», как?
   — Мне кажется, что очень по-крупному.
   — Какие дела Новоселов делал? На чем деньги зарабатывал?
   — Не знаю. В чужие дела не лезу. Я с ним ни в какие отношения, выходящие за бутылку водки, не вступал. Наговаривать не буду.
   — Здоровье бережете?
   — Ага. Оно мне важнее, чем все ваше правосудие.
   — Это правильно. Это разумно… По-нашенски.
   — Ирония и сарказм не ваша стихия, товарищ следователь. Жалкое зрелище.
   — Куда мне с вами тягаться…
   В кабинет просунул нос эксперт, работавший сегодня на нас.
   — Можно на минутку? — спросил он.
   — Да.
   Я встал и вышел в коридор.
   — Заключение мне еще несколько часов готовить, но предварительные наметки по следам с того разбитого фужера уже есть.
   — Что вышло?
   — Эти следы не могли оставить ни Смородинцев, ни Ельцов.
   — Точно?
   — Сто процентов.
   — Спасибо, — вздохнул я, поскольку ожидал, что услышу нечто подобное удару пудовой гирей по хребту. Вся работа по этой версии насмарку.
   Я вернулся к Смородинцеву, задал ему еще несколько вопросов, ни на что особенно не рассчитывая. Неожиданно он сказал:
   — Когда мы шли от дачи к: станции, встретили двоих парней, они шли нам навстречу.
   — Как выглядели?
   — Здоровенные бугаи, хоть сейчас на ВДНХ, на лицах ни тени интеллекта. Фигуры и рост примерно одинаковые — сто восемьдесят — сто восемьдесят пять. Широкоплечие. Один белобрысый, с голубыми глазами. Мерзкие свинячьи глазки. У второго нос приплюснутый и ноздри вывернутые, как у каторжников. Рожа, я вам скажу, незабываемая. В память врезалась намертво. Я почему запомнил — тот, с вывернутыми ноздрями, как слон напролом шел, бухнулся ногой в лужу и меня обрызгал. А я брюки только что выгладил.
   Подробнее описать внешность двух бугаев Смородинцев не смог. Чудом было уже то, что он вспомнил о них.
   — Все, вы свободны, — я протянул Смородинцеву бумажку. — Предъявите на выходе часовому.
   — Разум возобладал над злобой, — хмыкнул Смородинцев и посмотрел на меня честными лучистыми глазами. — Жалобу писать на незаконные действия?
   — Пишите, если делать нечего. Все равно рассматривать ее будет мой приятель из соседнего кабинета.
   — Да ладно, не бойтесь.
   Он вышел.
   — Во, фрукт, — покачал головой Пашка. — Давно таких поганцев не видел.
   — Надо и Оюшминальда отпустить. Оснований не доверять им у нас нет.
   — Пока нет.
   — Скорее всего и не будет.
   Пашка пошел освобождать Оюшминальда Ельцова. Вернулся через пять минут.
   — Сделано.
   — Возвращаемся к нашим баранам. Что мы имеем?
   — Смородинцев и Оюшминальд были на даче после Кузьмы, раздавили там бутылку водки и удалились восвояси, — сказал Пашка.
   — Правильно, — согласился я. — При осмотре места происшествия на столе стояла не водка, а бутылка коньяка и тщательно протертый стакан. Еще один стакан, разбитый, в мусорном ведре. Со следами рук неизвестного нам человека.
   — Значит, на даче были еще посетители, которые хватанули коньячку, грохнули фужер и прорезали в хозяине дыру.
   — У Новоселова был день приема по личным вопросам, что ли? Целая очередь к нему выстроилась.
   — Совпадения бывают самые невероятные, — пожал плечами Пашка. — Так уж получилось, что именно в свой последний день Новоселову пришлось попотеть в светских беседах.
   — Те два бугая, о которых говорил Смородинцев, скорее всего и были последними посетителями…
   — Не исключено.
   Раздался телефонный звонок. Пашка взял трубку.
   — Норгулин слушает… Да… Да… Во разошелся… Сейчас будем.
   — Что случилось?
   — Надо искать бутылку. Бородуля на свиданку нас требует.

ПОТОМКИ ТОРКВЕМДДЫ

   "Правда» открывалась материалом «В комитете партийного контроля при ЦК КПСС».

   …На своем заседании КПК рассмотрел результаты проверок работы по преодолению пьянства и алкоголизма в ряде регионов СССР. В некоторых из них остается высоким уровень потребления спиртных напитков, замедлилось сокращение их производства и реализации. Так, в Краснодарском крае по сравнению с прошлым годом вина продано больше на тринадцать процентов, отменены ограничения на продажу алкогольных напитков в ресторанах. Существенно увеличилась продажа коньяка и шампанского в Сочи. В Карельской АССР была не правомерна введена система талонов, что значительно снизило эффективность борьбы с пьянством. В Полтавской области за последние полтора года изъято тридцать шесть тысяч самогонных аппаратов…

   Если бы в КПК узнали, чем мы с Пашкой занимаемся, нас, наверное, расстреляли бы прямо у Кремлевской стены…
   Как мы и ожидали, у Бородули вновь загорелась душа, а иных способов надраться в тюрьме, кроме как продать нам информацию, он выдумать не мог. Мы с Пашкой превратились в поставщиков водки. Этакий кооператив по безвозмездному обслуживанию арестованных ханыг. Если бы не изъятый самогон, который по закону подлежал уничтожению, то мы ничего бы не добились от Бородули.
   Без дозы Кузьма наотрез отказывался говорить, память у него пробуждалась только досле стопки. Пришлось опять прибегнуть к проверенному способу.
   — Я вот чего надумал, — важно начал он. — Вы расспрашивали про комбинат, но я тут не импотентен.
   — Чего?
   — Не компетентен. Анекдот, что ли, не слышали?
   — Слышали.
   — У нас был один очкарик. Из тех, которым все не так. Год назад у нас работал. Недолго продержался. У него, дурачка, была единственная радость в жизни — телеги на начальство строчить. О Новоселове он много чего вынюхал. Принялся жалобы катать. А потом весь как-то на нет сошел. И уволился. Больше я его не видел. Но, думаю, он вам много порассказать может… Если захочет, конечно.
   — Как его зовут?
   — Ионин фамилия. А имя… Вспомнил. Стасик. Как в анекдоте том. Помните?
   — Помним. Еще чего ценного удумал взаперти? — спросил я.
   — Пока ничего.
   — Думай…
   Мы вышли из изолятора.
   — Мысль неглупая. Надо нам активно за комбинат браться. Как этого Ионина найти побыстрее? — спросил Пашка.
   — Чего его искать? Сейчас зайдем в канцелярию облпрокуратуры. Там стеллажи от его жалоб ломятся.
   Станислава Валентиновича Ионина я знал еще по работе в районной прокуратуре. Вокруг каждой серьезной конторы, будь то милиция или прокуратура, роем вьются уникумы, вносящие в ее жизнь сумасшедшинку, суету и лишние заботы. Обивают пороги психбольные, толкующие что-то об инопланетянах, ворующих мысли, и о происках западных разведок, собравшихся перепилить фонарный столб на проспекте Ленина. Сюда же входят и неустанные сутяжники и правдолюбцы. По складу характера они ближе к ненормальным, чем к нормальным людям. Они полностью зациклены на какой-то ставшей для них сверхценной идее. У одних это привлечение к суду соседки по коммуналке, захватившей конфорку на общей плите, у других — склока с родственниками. Самая любопытная категория — правдолюбцы-бессребреники, посвятившие себя бичеванию общественных язв. Они перелетают с работы на работу, оставляя за собой горы жалоб, легионы обрушивающихся после них на родной коллектив комиссий, проверяющих, ревизоров. В профсоюзе не правильно распределяют гуманитарную помощь малоимущим… Из четырех выделенных на завод для продажи автомашин три прибрало начальство… Жилищная комиссия берет взятки… Мастер не правильно зачитывает трудодни… И прочее, и прочее, и прочее. А так как различные нарушения и шкурные дела встречаются практически везде, то правдолюбам скучать не приходится.