Она встала и, с удивлением прислушиваясь к далеким звукам собственного голоса, сказала:
– Екатерина Ивановна говорила насчет школ. Так вот, я хотела сказать, что это, конечно, хорошо…
Она говорила, не поднимая головы, ей казалось, что все смотрят на нее, но никто не слушает, потому что странный шум в голове мешал ей слушать себя.
– … Конечно, хорошо. Только ведь чувствуешь, что работаешь быстрее, а не знаешь: может, только кажется, что быстрее…
– Что же теперь, нормировщиков все время держать? – перебил ее кто-то, кто – она не разобрала.
– Нет, – сразу осмелев, ответила Дуся. – Зачем же нормировщиков? Вот говорят, есть такой аппарат, ставят его на кран, он сам и записывает время.
– Ты где такой видела? – опять крикнул тот же голос. Дуся с раздражением посмотрела в ту сторону, откуда раздался этот неприятный, незнакомый голос.
– Я-то не видела, а слыхала, люди говорят, которые знают… – Она никак не могла вспомнить мудреное название этого аппарата и упрямо повторила: – Раз говорят, значит, есть.
– Осциллометр, – подсказала Катя.
– Вот именно, – продолжала Дуся, – так и называется. Будь на кранах такие аппараты, время было бы видно: на чем выигрываешь, на чем проигрываешь.
И села. Ей показалось странным, что ее выступление никого не удивило, ее соседки даже головы не повернули.
Леднев и Елисеев появились на собрании неожиданно. Выступавшая в это время электрокарщица Смыслова замолчала. В зале задвигались, разглядывая вошедшее начальство. На лице Леднева было выражение, которое бывает у человека, знающего, что его появление на собрании произведет замешательство, и потому как бы говорящего: «Не обращайте на меня внимания, товарищи, продолжайте. Я сяду в уголок, а вы продолжайте, продолжайте…»
Пока они усаживались, Смыслова молчала. Леднев поднял на нее глаза. Он ничего не сказал, не сделал никакого жеста, но по тому, что он посмотрел на нее, Смыслова поняла, что ей можно продолжать.
Смыслова, бойкая чернявая девушка, первая в порту перешла на обслуживание трех электротележек-каров: пока у крана разгружали одну тележку, в складе в это время нагружали вторую. На третьей она передвигалась.
К приходу Леднева Смыслова кончила говорить о своих карах, но не села на место, а бойко продолжала:
– Теперь, товарищи, я хочу сказать насчет общежития. Вот к нам сюда пришли товарищи из пароходства, и товарищ Елисеев здесь и товарищ Леднев, – она повернулась к скамье, где они сидели, – а вот у нас в общежитии не бывают. А пора бы уже прийти товарищу Елисееву, да и товарищу Ледневу не мешает: мы еще ни разу у себя таких больших начальников не видели… За восемь часов в порту наломаешься, а в общежитии ни покоя, ни отдыха – детишки, шум, гам. Одна спать хочет, другая – читать, одной свет нужен, другой он мешает. От работы мы не отказываемся, но и об человеке подумать надо. Люди-то живые.
Наклонясь к Ледневу, Елисеев шепотом объяснял кто выступает, то одобрительно кивая головой, то изображая недоумение и несогласие. Леднев сидел, чуть опустив голову, внимательно ко всему прислушиваясь. И каждый раз, когда Елисеев наклонялся к нему, лицо ему хмурилось, он был недоволен тем, что тот мешает слушать. Иногда, при чьей-нибудь шутке или остром слове, он улыбался сдержанно и сановито.
… Женщины жалуются на грузчиков («Очень безобразно ругаются, работать невозможно»)… Грузчики жалуются на рукавицы («Дай милиции в них движение регулировать, и то не выдержат»)… Рабочих переключают с одной работы на другую («Как начнут гонять из угла в угол, так ничего за смену не заработаешь»)… Одним рабочим дают выгодную работу, других держат на невыгодной…
Перед тем как дать слово Ледневу, Катя сказала:
– Мы благодарны пароходству за помощь. Но без скоростной погрузки в других портах наша работа не дает эффекта. А мы хотим, чтобы она приносила пользу. Хотелось бы также знать, когда, наконец, будут налажены нормальные отношения с железной дорогой. Конечно, железная дорога входит в другое министерство, но задача у нас одна.
Эти слова, предваряющие выступление Леднева, прозвучали некоторым вызовом ему. Но Кате хотелось, чтобы выступление Леднева принесло ему уважение сидящих здесь людей.
Леднев начал несколько общо, с миллионов тонн груза, которые перевозит речной флот и которые как можно скорее надо доставить народному хозяйству.
– У вас есть неполадки, будем их изживать. Все эти вопросы надо смело ставить перед руководством порта. – Леднев строго посмотрел на Елисеева. – Если у себя не добьетесь порядка, приходите ко мне, и мы постараемся эти вопросы решить.
Он говорил спокойно, почти не повышая голоса. Стоял, опираясь руками о спинку стула, высокий, представительный, уверенный в себе и в правильности того, что он говорит.
– Теперь, товарищи, о главном. – Лоднов отставил стул в сторону. – Вы ввели твердый порядок обработки судов и добились успеха. Этот успех позволил вам поставить новую задачу – убыстрить работу кранов. Нет сомнения, что вы добьетесь и этого. Ваш опыт скоро станет достоянием всех, ваша трудная, но благородная работа получит всеобщее признание. Но, товарищи…
Тут он сделал паузу, на лице его появилась обаятельная улыбка.
– … Но, товарищи, вы-то в свое время подготовились, дайте подготовиться и нам, мы в своих кабинетах, среди своих бумажек, тоже за дело отвечаем, с нас тоже спрашивают. Да и хозяйство наше, – он широко развел руками, – больше вашего. Значит, и готовиться надо подольше.
Глава двадцатая
Глава двадцать первая
– Екатерина Ивановна говорила насчет школ. Так вот, я хотела сказать, что это, конечно, хорошо…
Она говорила, не поднимая головы, ей казалось, что все смотрят на нее, но никто не слушает, потому что странный шум в голове мешал ей слушать себя.
– … Конечно, хорошо. Только ведь чувствуешь, что работаешь быстрее, а не знаешь: может, только кажется, что быстрее…
– Что же теперь, нормировщиков все время держать? – перебил ее кто-то, кто – она не разобрала.
– Нет, – сразу осмелев, ответила Дуся. – Зачем же нормировщиков? Вот говорят, есть такой аппарат, ставят его на кран, он сам и записывает время.
– Ты где такой видела? – опять крикнул тот же голос. Дуся с раздражением посмотрела в ту сторону, откуда раздался этот неприятный, незнакомый голос.
– Я-то не видела, а слыхала, люди говорят, которые знают… – Она никак не могла вспомнить мудреное название этого аппарата и упрямо повторила: – Раз говорят, значит, есть.
– Осциллометр, – подсказала Катя.
– Вот именно, – продолжала Дуся, – так и называется. Будь на кранах такие аппараты, время было бы видно: на чем выигрываешь, на чем проигрываешь.
И села. Ей показалось странным, что ее выступление никого не удивило, ее соседки даже головы не повернули.
Леднев и Елисеев появились на собрании неожиданно. Выступавшая в это время электрокарщица Смыслова замолчала. В зале задвигались, разглядывая вошедшее начальство. На лице Леднева было выражение, которое бывает у человека, знающего, что его появление на собрании произведет замешательство, и потому как бы говорящего: «Не обращайте на меня внимания, товарищи, продолжайте. Я сяду в уголок, а вы продолжайте, продолжайте…»
Пока они усаживались, Смыслова молчала. Леднев поднял на нее глаза. Он ничего не сказал, не сделал никакого жеста, но по тому, что он посмотрел на нее, Смыслова поняла, что ей можно продолжать.
Смыслова, бойкая чернявая девушка, первая в порту перешла на обслуживание трех электротележек-каров: пока у крана разгружали одну тележку, в складе в это время нагружали вторую. На третьей она передвигалась.
К приходу Леднева Смыслова кончила говорить о своих карах, но не села на место, а бойко продолжала:
– Теперь, товарищи, я хочу сказать насчет общежития. Вот к нам сюда пришли товарищи из пароходства, и товарищ Елисеев здесь и товарищ Леднев, – она повернулась к скамье, где они сидели, – а вот у нас в общежитии не бывают. А пора бы уже прийти товарищу Елисееву, да и товарищу Ледневу не мешает: мы еще ни разу у себя таких больших начальников не видели… За восемь часов в порту наломаешься, а в общежитии ни покоя, ни отдыха – детишки, шум, гам. Одна спать хочет, другая – читать, одной свет нужен, другой он мешает. От работы мы не отказываемся, но и об человеке подумать надо. Люди-то живые.
Наклонясь к Ледневу, Елисеев шепотом объяснял кто выступает, то одобрительно кивая головой, то изображая недоумение и несогласие. Леднев сидел, чуть опустив голову, внимательно ко всему прислушиваясь. И каждый раз, когда Елисеев наклонялся к нему, лицо ему хмурилось, он был недоволен тем, что тот мешает слушать. Иногда, при чьей-нибудь шутке или остром слове, он улыбался сдержанно и сановито.
… Женщины жалуются на грузчиков («Очень безобразно ругаются, работать невозможно»)… Грузчики жалуются на рукавицы («Дай милиции в них движение регулировать, и то не выдержат»)… Рабочих переключают с одной работы на другую («Как начнут гонять из угла в угол, так ничего за смену не заработаешь»)… Одним рабочим дают выгодную работу, других держат на невыгодной…
Перед тем как дать слово Ледневу, Катя сказала:
– Мы благодарны пароходству за помощь. Но без скоростной погрузки в других портах наша работа не дает эффекта. А мы хотим, чтобы она приносила пользу. Хотелось бы также знать, когда, наконец, будут налажены нормальные отношения с железной дорогой. Конечно, железная дорога входит в другое министерство, но задача у нас одна.
Эти слова, предваряющие выступление Леднева, прозвучали некоторым вызовом ему. Но Кате хотелось, чтобы выступление Леднева принесло ему уважение сидящих здесь людей.
Леднев начал несколько общо, с миллионов тонн груза, которые перевозит речной флот и которые как можно скорее надо доставить народному хозяйству.
– У вас есть неполадки, будем их изживать. Все эти вопросы надо смело ставить перед руководством порта. – Леднев строго посмотрел на Елисеева. – Если у себя не добьетесь порядка, приходите ко мне, и мы постараемся эти вопросы решить.
Он говорил спокойно, почти не повышая голоса. Стоял, опираясь руками о спинку стула, высокий, представительный, уверенный в себе и в правильности того, что он говорит.
– Теперь, товарищи, о главном. – Лоднов отставил стул в сторону. – Вы ввели твердый порядок обработки судов и добились успеха. Этот успех позволил вам поставить новую задачу – убыстрить работу кранов. Нет сомнения, что вы добьетесь и этого. Ваш опыт скоро станет достоянием всех, ваша трудная, но благородная работа получит всеобщее признание. Но, товарищи…
Тут он сделал паузу, на лице его появилась обаятельная улыбка.
– … Но, товарищи, вы-то в свое время подготовились, дайте подготовиться и нам, мы в своих кабинетах, среди своих бумажек, тоже за дело отвечаем, с нас тоже спрашивают. Да и хозяйство наше, – он широко развел руками, – больше вашего. Значит, и готовиться надо подольше.
Глава двадцатая
«А порядочным бюрократом ты меня хотела представить».
Леднев сказал это без обиды, со снисходительностью крупного человека, понимающего, что его должны критиковать, и принимающего критику как нечто неизбежное.
Выдержка Леднева, уверенность в себе нравились Кате. Только один раз она уловила на его лице выражение озабоченности. Это было перед поездкой в Москву.
Леднев приехал через неделю и тут же позвонил Кате. Голос его был спокойный, как всегда, веселый и приветливый. Катя с нежностью подумала о том, что он, наверное, поторопился приехать в субботу, чтобы увидеть ее.
– Ты свободна сегодня вечером? – спросил Леднев.
– Конечно.
– Мы тут думали собраться с друзьями. Часиков в девять я заеду за тобой.
– С друзьями? – растерялась Катя. – Вот уж не знаю…
– Почему?
– Где это, куда мы поедем?
– Поедем в ресторан.
– Вот видишь. Надо одеться, а у меня ничего не готово.
Леднев засмеялся.
– Ерунда. Будь в том, в чем ты есть. Значит, в девять я заеду.
И, прикрыв трубку рукой, тихо добавил:
– Целую.
Уже в машине Леднев сказал, что его приятели ждут их в загородном ресторане.
– Посмотрим, как там, – добавил Леднев, – понравится – останемся, не понравится – куда-нибудь уедем. Ресторан так себе, но стерлядку готовить умеют.
В вестибюле к ним подошел официант, дожидавшийся Леднева. Катя удивилась тому, что это совсем еще молодой человек: ей всегда казалось, что официанты обязательно пожилые мужчины. Лавируя между столиками, он провел Катю и Леднева в кабинет, то отставая, то забегая вперед, и, наконец, картинно отдернул занавеску.
В кабинете сидели мужчина и женщина. При появлении Леднева и Кати мужчина поднялся им навстречу, высокий, жилистый человек в пенсне, подтянутый, суховатый, в свободном сером костюме, похожий на состарившегося спортсмена.
– Юрий Михайлович, – назвал он себя. Фамилию Катя не разобрала.
– Третьякова Серафима Леонидовна, – с интересом рассматривая Катю, представилась его спутница. Глядя на ее чистый, без единой морщинки, лоб, Катя подумала, что никакие особенные заботы, видимо, не обременяют эту женщину.
Юрий Михайлович выпил свою рюмку в два приема, запивая лимонадом. Кате нравилось, как пьет Леднев, – так пили люди, среди которых она жила: одним махом, ничем не запивая. Только потешно сморщился и понюхал корку хлеба.
Официант с бесстрастным лицом менял тарелки. За занавеской слышался громкий пьяный разговор. Оркестр играл что-то знакомое, но на свой, ресторанный лад.
Серафима Леонидовна отодвинула край занавески.
– Пошли танцевать! – закричала она, вставая и дергая Леднева за руку. – Костя! Юра! Пошли! Я хочу танцевать.
Леднев улыбнулся добродушной, немного пьяной улыбкой.
– Нет уж, с мужем танцуй, с мужем.
Придерживая рукой занавеску, Катя смотрела на танцующих.
– Ты их, наверное, знаешь, только забыла… – сказал Леднев. – Это Юрий Михайлович Шмальгоцкий, дирижер оперы, главный дирижер. А Симочка – его жена, актриса драмтеатра. Очень славные люди.
– Как в Москве? – спросила Катя.
Леднев сразу помрачнел, как и тогда перед отъездом.
– Неважно складывается.
Музыка смолкла. Катя подумала, что сейчас вернутся Сима и Юрий Михайлович и Леднев не успеет досказать. Но в зале раздались аплодисменты, и оркестр заиграл снова.
– Неприятности? – Катя положила свою руку на руку Леднева.
– Жмут, жмут, – угрюмо проговорил Леднев.
– Я думаю, тебя не так легко напугать.
– То-то, – проворчал Леднев. – Все это ерунда! Давай-ка лучше выпьем. Они и твоими делами интересовались.
– И что?
– Успехи, конечно, признают, против них не возразишь. Но… – Леднев, по своему обыкновению, поднял одну бровь.
– Что «но»?
– Угадай!
Катя пожала плечами.
– У нас, – многозначительным взглядом Леднев подчеркнул это слово, – у нас скоростная погрузка судов, а «Надо и судов и вагонов». Вот как!
Катя усмехнулась.
– Для начала хотя бы с судами справиться.
– А я что говорю, – подхватил Леднев, – а хотят все сразу. Легко тебе дается один участок? А тут река! Волга!
Катя понимала: разногласия лежат где-то близко от ее собственных разногласий с Ледневым. Но вместо с тем она чувствовала: Леднев нуждается в ее поддержке. Ей хотелось вступиться, защитить его, бороться с людьми, которые не понимают, что все поступки Леднева продиктованы самыми лучшими побуждениями. А ошибаться может каждый.
– Вот чем они занимаются! – закричала Сима, входя в кабинет. – Мы честно танцуем, а они водку пьют. Нет! Теперь ваша очередь. – Она затормошила Леднева. – Идите, идите, приглашайте свою даму.
Улыбаясь, Леднев вопросительно смотрел на Катю.
– Идите же! – Сима подтолкнула Катю.
Играли вальс. С первых же тактов Катя почувствовала, что Леднев умеет танцевать, но сейчас держится не совсем уверенно, потому, может быть, что давно не танцевал, или потому, что выпил.
Катя сжала плечо Леднева и сама повела его. Он был послушен и покорен в ее руках. В нем, таком сильном и мужественном, ей вдруг открылась слабость. И от этого он стал ей еще более дорогим.
Было раннее утро, когда они шли по пустынной набережной Волги.
Рассвет вставал над рекой. Фонари горели молочно-белым, уже никому не нужным светом. На воде сверкала рябь, по утреннему свежая, блестящая, студеная. На деревьях пересвистывались невидимые птицы.
Сима влезала на металлическую ограду парапета, требовала, чтобы ее пустили выкупаться, просила старика рыболова продать ей улов, и он, обернувшись, бесстрастно смотрел вслед этой хорошо одетой, но пьяной женщине.
Потом ее шумное веселье сменилось нежностью к Кате.
– Костя хороший человек, – говорила Сима с тем сообщническим и деловым видом, с каким говорят о подобного рода вещах женщины ее возраста, – очень хороший. Но он одинок. Сорок лет – не шутка! Выходите за него, Катюша, честное слово, выходите.
Катя рассмеялась.
– Вы говорите так, будто он сделал мне предложение.
– Катенька, милая, все зависит только от вас, честное слово. Вы же умница. И специальность у вас одинаковая, общие интересы. Вот увидите – он будет прекрасным мужем, простой, добрый…
Солнце быстро, на глазах, поднималось из-за горизонта. Сначала это был красный огненный шар. Затем, начиная с верхней половины, он постепенно белел, принимая цвет раскаленного металла.
Пропыхтел первый хлопотливый утренний баркасик. Прошли мальчики с удочками. Грохоча и вызванивая, начали свой трудовой день землечерпалки.
Сима объявила, что устала. Начали останавливать машины. Смешно было смотреть, как Юрий Михайлович и Леднев уговаривали шоферов. Леднев делал это с напускной фамильярностью, Юрий Михайлович – с некоторым подобострастием.
Наконец, им попался крытый пикап. Никто не захотел садиться в кабину, и все полезли в кузов. Задний борт не откидывался. Мужчины подымали женщин, подсаживали их. Леднев подсадил Катю, и она ощутила силу его рук.
В кузове стояли ящики, было тесно и неудобно. Леднев сидел против Кати, колени их соприкасались, он держал ее руки в своих. Пикап качало и бросало по мостовой. Потом так же неожиданно, как она потребовала ехать, Сима объявила, что ей неудобно, у нее затекли ноги. Она застучала шоферу, тот остановил машину. Все вылезли и пошли пешком.
Юрий Михайлович принимал капризы жены безропотно – видно, привык к ним, – только иногда морщился.
Леднев и Катя ни о чем не говорили, но она чувствовала нежное прикосновение его руки и, когда поворачивала голову, видела его улыбку и отвечала ему такой же улыбкой.
Перед Катиным домом все остановились.
– Напоите нас чаем – и все, – твердила Сима, – посидим и уйдем.
– Выдумки, – сказал Юрий Михайлович, – глупости!
– Всего полчаса, – упрямо повторяла Сима. – Ну, право, Катюша, пустите нас!
– Пожалуйста, – ответила Катя, краснея. Она хорошо представляла, какой переполох поднимется в доме.
– Нет, нет, – решительно сказал Леднев. – Не надо. Идите, Катюша, отдыхайте.
– Такси! Юра, такси! – закричала Сима и, увлекая за собой Юрия Михайловича, побежала навстречу машине.
Катя и Леднев остались одни.
– Ты довольна сегодняшним вечером? – спросил Леднев, не выпуская Катиной руки и заглядывая ей в глаза.
Улица была тиха и пустынна. Катя прижалась к Ледневу и поцеловала его.
– Что ты завтра делаешь? – спросил Леднев.
– Пойду на участок.
– Ведь воскресенье.
– Надо посмотреть.
– Видишь ли, – нерешительно сказал Леднев, – я думал, что ты завтра придешь ко мне… к нам… Ирина приехала из Гагр, и я думал, может быть, ты придешь.
Катя молчала.
Он участливо спросил:
– Тебе не хочется?
Она ответила:
– Ирине будет тяжело, и мне жаль ее.
Он вздохнул:
– Когда-то надо пройти через это.
– Да, конечно, – сказала Катя. – Хорошо, в воскресенье я приду.
Леднев сказал это без обиды, со снисходительностью крупного человека, понимающего, что его должны критиковать, и принимающего критику как нечто неизбежное.
Выдержка Леднева, уверенность в себе нравились Кате. Только один раз она уловила на его лице выражение озабоченности. Это было перед поездкой в Москву.
Леднев приехал через неделю и тут же позвонил Кате. Голос его был спокойный, как всегда, веселый и приветливый. Катя с нежностью подумала о том, что он, наверное, поторопился приехать в субботу, чтобы увидеть ее.
– Ты свободна сегодня вечером? – спросил Леднев.
– Конечно.
– Мы тут думали собраться с друзьями. Часиков в девять я заеду за тобой.
– С друзьями? – растерялась Катя. – Вот уж не знаю…
– Почему?
– Где это, куда мы поедем?
– Поедем в ресторан.
– Вот видишь. Надо одеться, а у меня ничего не готово.
Леднев засмеялся.
– Ерунда. Будь в том, в чем ты есть. Значит, в девять я заеду.
И, прикрыв трубку рукой, тихо добавил:
– Целую.
Уже в машине Леднев сказал, что его приятели ждут их в загородном ресторане.
– Посмотрим, как там, – добавил Леднев, – понравится – останемся, не понравится – куда-нибудь уедем. Ресторан так себе, но стерлядку готовить умеют.
В вестибюле к ним подошел официант, дожидавшийся Леднева. Катя удивилась тому, что это совсем еще молодой человек: ей всегда казалось, что официанты обязательно пожилые мужчины. Лавируя между столиками, он провел Катю и Леднева в кабинет, то отставая, то забегая вперед, и, наконец, картинно отдернул занавеску.
В кабинете сидели мужчина и женщина. При появлении Леднева и Кати мужчина поднялся им навстречу, высокий, жилистый человек в пенсне, подтянутый, суховатый, в свободном сером костюме, похожий на состарившегося спортсмена.
– Юрий Михайлович, – назвал он себя. Фамилию Катя не разобрала.
– Третьякова Серафима Леонидовна, – с интересом рассматривая Катю, представилась его спутница. Глядя на ее чистый, без единой морщинки, лоб, Катя подумала, что никакие особенные заботы, видимо, не обременяют эту женщину.
Юрий Михайлович выпил свою рюмку в два приема, запивая лимонадом. Кате нравилось, как пьет Леднев, – так пили люди, среди которых она жила: одним махом, ничем не запивая. Только потешно сморщился и понюхал корку хлеба.
Официант с бесстрастным лицом менял тарелки. За занавеской слышался громкий пьяный разговор. Оркестр играл что-то знакомое, но на свой, ресторанный лад.
Серафима Леонидовна отодвинула край занавески.
– Пошли танцевать! – закричала она, вставая и дергая Леднева за руку. – Костя! Юра! Пошли! Я хочу танцевать.
Леднев улыбнулся добродушной, немного пьяной улыбкой.
– Нет уж, с мужем танцуй, с мужем.
Придерживая рукой занавеску, Катя смотрела на танцующих.
– Ты их, наверное, знаешь, только забыла… – сказал Леднев. – Это Юрий Михайлович Шмальгоцкий, дирижер оперы, главный дирижер. А Симочка – его жена, актриса драмтеатра. Очень славные люди.
– Как в Москве? – спросила Катя.
Леднев сразу помрачнел, как и тогда перед отъездом.
– Неважно складывается.
Музыка смолкла. Катя подумала, что сейчас вернутся Сима и Юрий Михайлович и Леднев не успеет досказать. Но в зале раздались аплодисменты, и оркестр заиграл снова.
– Неприятности? – Катя положила свою руку на руку Леднева.
– Жмут, жмут, – угрюмо проговорил Леднев.
– Я думаю, тебя не так легко напугать.
– То-то, – проворчал Леднев. – Все это ерунда! Давай-ка лучше выпьем. Они и твоими делами интересовались.
– И что?
– Успехи, конечно, признают, против них не возразишь. Но… – Леднев, по своему обыкновению, поднял одну бровь.
– Что «но»?
– Угадай!
Катя пожала плечами.
– У нас, – многозначительным взглядом Леднев подчеркнул это слово, – у нас скоростная погрузка судов, а «Надо и судов и вагонов». Вот как!
Катя усмехнулась.
– Для начала хотя бы с судами справиться.
– А я что говорю, – подхватил Леднев, – а хотят все сразу. Легко тебе дается один участок? А тут река! Волга!
Катя понимала: разногласия лежат где-то близко от ее собственных разногласий с Ледневым. Но вместо с тем она чувствовала: Леднев нуждается в ее поддержке. Ей хотелось вступиться, защитить его, бороться с людьми, которые не понимают, что все поступки Леднева продиктованы самыми лучшими побуждениями. А ошибаться может каждый.
– Вот чем они занимаются! – закричала Сима, входя в кабинет. – Мы честно танцуем, а они водку пьют. Нет! Теперь ваша очередь. – Она затормошила Леднева. – Идите, идите, приглашайте свою даму.
Улыбаясь, Леднев вопросительно смотрел на Катю.
– Идите же! – Сима подтолкнула Катю.
Играли вальс. С первых же тактов Катя почувствовала, что Леднев умеет танцевать, но сейчас держится не совсем уверенно, потому, может быть, что давно не танцевал, или потому, что выпил.
Катя сжала плечо Леднева и сама повела его. Он был послушен и покорен в ее руках. В нем, таком сильном и мужественном, ей вдруг открылась слабость. И от этого он стал ей еще более дорогим.
Было раннее утро, когда они шли по пустынной набережной Волги.
Рассвет вставал над рекой. Фонари горели молочно-белым, уже никому не нужным светом. На воде сверкала рябь, по утреннему свежая, блестящая, студеная. На деревьях пересвистывались невидимые птицы.
Сима влезала на металлическую ограду парапета, требовала, чтобы ее пустили выкупаться, просила старика рыболова продать ей улов, и он, обернувшись, бесстрастно смотрел вслед этой хорошо одетой, но пьяной женщине.
Потом ее шумное веселье сменилось нежностью к Кате.
– Костя хороший человек, – говорила Сима с тем сообщническим и деловым видом, с каким говорят о подобного рода вещах женщины ее возраста, – очень хороший. Но он одинок. Сорок лет – не шутка! Выходите за него, Катюша, честное слово, выходите.
Катя рассмеялась.
– Вы говорите так, будто он сделал мне предложение.
– Катенька, милая, все зависит только от вас, честное слово. Вы же умница. И специальность у вас одинаковая, общие интересы. Вот увидите – он будет прекрасным мужем, простой, добрый…
Солнце быстро, на глазах, поднималось из-за горизонта. Сначала это был красный огненный шар. Затем, начиная с верхней половины, он постепенно белел, принимая цвет раскаленного металла.
Пропыхтел первый хлопотливый утренний баркасик. Прошли мальчики с удочками. Грохоча и вызванивая, начали свой трудовой день землечерпалки.
Сима объявила, что устала. Начали останавливать машины. Смешно было смотреть, как Юрий Михайлович и Леднев уговаривали шоферов. Леднев делал это с напускной фамильярностью, Юрий Михайлович – с некоторым подобострастием.
Наконец, им попался крытый пикап. Никто не захотел садиться в кабину, и все полезли в кузов. Задний борт не откидывался. Мужчины подымали женщин, подсаживали их. Леднев подсадил Катю, и она ощутила силу его рук.
В кузове стояли ящики, было тесно и неудобно. Леднев сидел против Кати, колени их соприкасались, он держал ее руки в своих. Пикап качало и бросало по мостовой. Потом так же неожиданно, как она потребовала ехать, Сима объявила, что ей неудобно, у нее затекли ноги. Она застучала шоферу, тот остановил машину. Все вылезли и пошли пешком.
Юрий Михайлович принимал капризы жены безропотно – видно, привык к ним, – только иногда морщился.
Леднев и Катя ни о чем не говорили, но она чувствовала нежное прикосновение его руки и, когда поворачивала голову, видела его улыбку и отвечала ему такой же улыбкой.
Перед Катиным домом все остановились.
– Напоите нас чаем – и все, – твердила Сима, – посидим и уйдем.
– Выдумки, – сказал Юрий Михайлович, – глупости!
– Всего полчаса, – упрямо повторяла Сима. – Ну, право, Катюша, пустите нас!
– Пожалуйста, – ответила Катя, краснея. Она хорошо представляла, какой переполох поднимется в доме.
– Нет, нет, – решительно сказал Леднев. – Не надо. Идите, Катюша, отдыхайте.
– Такси! Юра, такси! – закричала Сима и, увлекая за собой Юрия Михайловича, побежала навстречу машине.
Катя и Леднев остались одни.
– Ты довольна сегодняшним вечером? – спросил Леднев, не выпуская Катиной руки и заглядывая ей в глаза.
Улица была тиха и пустынна. Катя прижалась к Ледневу и поцеловала его.
– Что ты завтра делаешь? – спросил Леднев.
– Пойду на участок.
– Ведь воскресенье.
– Надо посмотреть.
– Видишь ли, – нерешительно сказал Леднев, – я думал, что ты завтра придешь ко мне… к нам… Ирина приехала из Гагр, и я думал, может быть, ты придешь.
Катя молчала.
Он участливо спросил:
– Тебе не хочется?
Она ответила:
– Ирине будет тяжело, и мне жаль ее.
Он вздохнул:
– Когда-то надо пройти через это.
– Да, конечно, – сказала Катя. – Хорошо, в воскресенье я приду.
Глава двадцать первая
Уходя от жены к другой женщине, мужчина приобретает другую семью. Новую семью создает, выходя замуж, и покинутая женщина. В любом из этих случаев ребенок теряет семью навсегда. А он единственный из троих, кто не может обходиться без нее.
Становясь женой Леднева, Катя не разрушала его семьи. Но их отношения до сих пор касались только их двоих, теперь от них зависела судьба третьего. Этот третий был ребенок, защищенный в этом мире только любовью отца. И эту любовь он должен разделить с чужой женщиной. Катя понимала Ирину, жалела ее, чувствовала себя виноватой перед ней: вторгается в ее жизнь.
Но Катя встретила не ребенка, а девушку – невысокую, тоненькую брюнетку с умным лицом и карими глазами, выражавшими живое и, быть может, несколько насмешливое любопытство. Черные, сросшиеся на переносице брови и густой южный загар делали ее похожей на армянку. И вместе с тем она была похожа на Леднева. И это сходство двух людей – блондина и брюнетки – было удивительно. Она лежала на диване с книгой в одной руке и яблоком в другой, картинная в ярком халате и зеленых домашних туфлях.
– Знакомься, Иришка, – суетливо говорил Леднев. – Воронина, Екатерина Ивановна. А это моя Иришка, лежит и грызет яблоки.
Ирина пошарила рукой позади себя, вытащила яблоко, протянула его Кате.
– Хотите?
Катя села и взяла яблоко. Оно было с одной стороны желтоватое, с другой красное, и на стебельке висел зеленый лист.
– Это я в Понырях купила, – сказала Ирина. – А вот эти… Она снова пошарила за спиной. Пружины дивана ослабли, и по нему покатились яблоки, груши, сливы, две маленькие дыньки, нож с костяной ручкой… Все это лежало за спиной девушки вместе с помятой тетрадью, самопишущей ручкой, камешками с морского берега и большим пушистым котом. Кот лениво потянулся, спрыгнул с дивана и пошел по комнате.
– Большое хозяйство у тебя, – засмеялся Леднев, потрепал дочь по щеке и вышел.
Наступило неловкое молчание. Первой его прервала Ирина.
– Вы в пароходстве работаете? – спросила она, быстрым взглядом из-под полуприкрытых век окинув Катю.
– В порту.
– Я одно время думала пойти в водный, а потом передумала и пошла в медицинский, – сказала Ирина, устраиваясь на диване. – Моя мама была врачом, и я тоже хочу быть врачом. Хочу ходить в белом халате, пахнуть лекарством. Чтобы все это напоминало папе мою мать. Конечно, женщин на свете много, но я не хочу, чтобы он забывал маму.
– Да, да…
Катя не растерялась перед неожиданностью этого вызова, этой откровенной неприязни, прямого объявления войны, она была готова к этому. Но скрытый в словах Ирины намек на то, что Катя любовница ее отца и Ирина готова ее признать только как таковую, оскорбил Катю. Ирину можно понять и даже простить, но Константин обязан был избавить ее от унижения, должен был, прежде чем приглашать к себе в дом, переговорить с дочерью. А он смалодушничал, трусливо ушел от разговора, поставил Катю в ложное положение.
Устроившись, наконец, и приняв опять ту позу, в которой застала ее Катя, Ирина спокойно, будто продолжая самый обыкновенный и даже дружеский разговор, сказала:
– Что же касается специализации, то она начинается с третьего курса.
И посмотрела на Катю открытым и прямым взглядом. Теперь, когда их отношения выяснены, когда Катя знает свое место, она готова беседовать с ней так, как это принято между воспитанными людьми.
Овладев собой, Катя спокойно сказала:
– Вам можно только завидовать: самое счастливое время – институтские годы.
– Все так говорят. А мне хочется поскорее окончить. Еще пять лет! Долго.
– Но потом вы будете хорошо вспоминать это время, – продолжала Катя, – к тому же у вас такая прекрасная специальность.
– Чем же она такая прекрасная?
– Самая человечная, – сказала Катя, – самая деликатная и гуманная. Мы, инженеры, имеем дело с машинами, с железом, оно безгласно, все терпит. А врач? Он имеет дело с человеком. Материя-то как-никак живая.
Ирина усмехнулась.
– Все проще, чем вы думаете. Побывали бы в анатомичке, увидели бы, с чем мы имеем дело.
Катя покачала головой.
– Там вы практикуетесь. Кто позволил бы вам практиковаться на живом человеке?
Катя взяла себя в руки. Никакое оскорбление, никакое унизительное подозрение не может ее коснуться. Слишком чувствовала она свою правоту, чтобы спасовать перед девочкой, которая имеет право оберегать свой дом, семью, отца, но не имеет права оскорблять и унижать ее. Она не отказывается от мысли подружиться с Ириной, но только не за счет своего достоинства. Ирина должна это понять сейчас, сегодня.
Катя спросила:
– Вам было страшно первый раз в анатомичке?
– Очень, – призналась Ирина.
– Вы никогда не задумывались над таким вопросом: почему страшно прикасаться к мертвому телу и так легко причинять боль живому?
Ирина растерянно покосилась на нее.
– Что вы имеете в виду?
– Конечно, врачей, – засмеялась Катя, заглядывая Ирине в глаза, – я имею в виду врачей, больше ничего. Ведь вы тоже имели в виду только врачей, когда говорили о них? Так ведь?
Катя видела растерянность Ирины, видела, что мучает ее, но и сама она мучилась. Они обе должны пройти через это, чтобы не мучиться потом.
– Я говорю о человечности вашей профессии и о человечности вообще, – сказала Катя. – Очень благородно – облегчать человеку его страдания, но не всем это дано. Но каждому дано – не причинять их другому.
Она наклонилась к Ирине и положила свою руку на ее. Что бы она отдала за то, чтобы почувствовать в этой руке тепло. Но рука Ирины была холодной и чужой.
После того что Катя сказала Ирине, после этого иносказательного, но обеим понятного объяснения, Катя чувствовала себя спокойной и уверенной. Как огонь, плавящий два куска металла, соединяет их, так и этот тяжелый разговор что-то расплавил и соединил в них. Все остальное не имеет значения. Все преодолимо. Даже неожиданное малодушие Кости, а это, быть может, самое тяжелое.
Ирина сидела вялая, немного сонливая, брюзгливым голосом рассказывала о Гаграх.
– Мне не понравилось. Много народу, шум. Дамочки, не поймешь, кто они. Жара невыносимая, а они туалеты демонстрируют. И кому нужны их туалеты?
– Подрастешь – узнаешь, кому нужны туалеты, – сказал Леднев.
– Я не говорю, что не нужны. Вопрос о том – где и когда.
– Сама-то повезла целый чемодан, – рассмеялся Леднев.
– И напрасно! И зря! Я вообще больше туда не поеду.
– Лучше всего в туристском походе, – сказала Катя.
– Хлопотливо, – лениво возразила Ирина, не глядя на Катю. – Лазить по горам. И не всякий может. Вот папа, например.
Катя засмеялась.
– Ну уж, Константин Алексеевич, ходок вы действительно слабый. Помните, я вас приглашала в Кадницы, а вы боялись, что на горку не взберетесь.
– Вы из Кадниц? – Ирина скользнула по Кате быстрым взглядом.
– Да.
Ни к кому не обращаясь, Ирина сказала:
– Бабушка все о Кадницах рассказывает. А я там ни разу не была.
– Взяли бы и съездили, – сказала Катя, – здесь недалеко.
– Да вот все прошу его и прошу, а он все не может и не может.
– Некогда, Иришка, – сказал Леднев.
– Хотите, я с вами съезжу в Кадницы? – предложила Катя. И она смотрела на Ирину, ожидая ответа, которым та могла так много поправить. Но Ирина молчала.
– А ведь верно, – оживился Леднев, – поедем в следующее воскресенье. Туда на катере, обратно на машине.
– Я с удовольствием! – Катя улыбнулась и посмотрела на Ирину.
Ирина повернула голову к отцу, но не подняла глаз.
– Только обещаешь. А потом окажется, что ты в воскресенье занят.
– А мы его заставим, – весело сказала Катя, – поедемте. Очень интересно узнавать новые места. Так же как и новых людей.
– Чем же это интересно? – усмехнулась Ирина.
– Человек часто оказывается вовсе не таким, каким показался в первый раз, а гораздо лучше.
– А иногда и хуже, – сказала Ирина.
– Бывает и так, – согласилась Катя, – но это подтверждает, что первое впечатление ошибочно.
Так они и пообедали: Ирина глядя в тарелку, Катя – тщетно пытаясь добиться ее признания, Леднев – делая вид, что все в порядке, Галина Семеновна – подчеркивая, что с сегодняшнего дня она не более как обыкновенная домработница.
В коридоре, куда все вышли провожать Катю, Ирина стояла, прислонившись к косяку двери. На лице ее была улыбка любезной хозяйки, которая рада гостям, особенно тогда, когда они уходят; Галина Семеновна, натянуто улыбаясь, говорила:
– И не посидели вовсе. Попили бы чайку.
Подавая Кате пальто, Леднев смущенно и встревожено заглянул ей в глаза.
– Понравилась тебе Екатерина Ивановна?
– Ничего, симпатичная, – ответила Ирина, снова устраиваясь на диване.
Леднев прошелся по комнате, придвинул стулья к столу, одернул скатерть, переставил две книги на этажерке.
– Ты влюблен в нее? – неожиданно спросила Ирина.
«Ну вот еще, что за глупости ты выдумываешь?» – чуть было не сказал Леднев. Но понял, что если скажет так, то не скоро еще сможет рассказать дочери правду.
Переставляя книги на этажерке, он ответил:
– Немного есть.
– Все влюбленные удивительно глупеют. Прямо на глазах.
Он засмеялся.
– Я выглядел дураком? Чем же?
– Это трудно объяснить. А она не то что недобрая или злая, а как тебе сказать… Откровенная очень. Правда, красивая. Вот увидишь – она тебе еще будет нотации читать, если уже не читает.
Он протянул руку, погладил волосы дочери.
– У нее жестковатый характер, но она добрый и порядочный человек. И я бы хотел, чтобы ты с ней подружилась.
Она прижалась щекой к его руке, тихо спросила:
– Ты хочешь жениться?
Он откашлялся.
– До этого еще далеко…
Она вздохнула.
– Хочешь. Я вижу… – И, помолчав, прошептала: – Ведь нам было так хорошо вместе.
– Дурочка! Мы и будем вместе.
– Это уже не то.
– А когда ты окончишь институт, выйдешь замуж, уедешь, с кем я останусь? С Галиной Семеновной?
Он спросил шутливо, но этим вопросом подтверждал, что хочет жениться и что сегодняшний приход Екатерины Ивановны связан именно с этим, а не с чем-нибудь другим.
Леднев думал о том, что свою жизнь отдал дочери, всегда опасался, что она может лишиться всего, к чему привыкла, среди чего выросла, может остаться одна, маленькая, беспомощная.
– Да, верно, папка, – сказала Ирина. – Тебе надо жениться. Мне это не то что неприятно, а как тебе сказать… Чужая женщина будет ходить, распоряжаться, надо будет к ней привыкать…
Становясь женой Леднева, Катя не разрушала его семьи. Но их отношения до сих пор касались только их двоих, теперь от них зависела судьба третьего. Этот третий был ребенок, защищенный в этом мире только любовью отца. И эту любовь он должен разделить с чужой женщиной. Катя понимала Ирину, жалела ее, чувствовала себя виноватой перед ней: вторгается в ее жизнь.
Но Катя встретила не ребенка, а девушку – невысокую, тоненькую брюнетку с умным лицом и карими глазами, выражавшими живое и, быть может, несколько насмешливое любопытство. Черные, сросшиеся на переносице брови и густой южный загар делали ее похожей на армянку. И вместе с тем она была похожа на Леднева. И это сходство двух людей – блондина и брюнетки – было удивительно. Она лежала на диване с книгой в одной руке и яблоком в другой, картинная в ярком халате и зеленых домашних туфлях.
– Знакомься, Иришка, – суетливо говорил Леднев. – Воронина, Екатерина Ивановна. А это моя Иришка, лежит и грызет яблоки.
Ирина пошарила рукой позади себя, вытащила яблоко, протянула его Кате.
– Хотите?
Катя села и взяла яблоко. Оно было с одной стороны желтоватое, с другой красное, и на стебельке висел зеленый лист.
– Это я в Понырях купила, – сказала Ирина. – А вот эти… Она снова пошарила за спиной. Пружины дивана ослабли, и по нему покатились яблоки, груши, сливы, две маленькие дыньки, нож с костяной ручкой… Все это лежало за спиной девушки вместе с помятой тетрадью, самопишущей ручкой, камешками с морского берега и большим пушистым котом. Кот лениво потянулся, спрыгнул с дивана и пошел по комнате.
– Большое хозяйство у тебя, – засмеялся Леднев, потрепал дочь по щеке и вышел.
Наступило неловкое молчание. Первой его прервала Ирина.
– Вы в пароходстве работаете? – спросила она, быстрым взглядом из-под полуприкрытых век окинув Катю.
– В порту.
– Я одно время думала пойти в водный, а потом передумала и пошла в медицинский, – сказала Ирина, устраиваясь на диване. – Моя мама была врачом, и я тоже хочу быть врачом. Хочу ходить в белом халате, пахнуть лекарством. Чтобы все это напоминало папе мою мать. Конечно, женщин на свете много, но я не хочу, чтобы он забывал маму.
– Да, да…
Катя не растерялась перед неожиданностью этого вызова, этой откровенной неприязни, прямого объявления войны, она была готова к этому. Но скрытый в словах Ирины намек на то, что Катя любовница ее отца и Ирина готова ее признать только как таковую, оскорбил Катю. Ирину можно понять и даже простить, но Константин обязан был избавить ее от унижения, должен был, прежде чем приглашать к себе в дом, переговорить с дочерью. А он смалодушничал, трусливо ушел от разговора, поставил Катю в ложное положение.
Устроившись, наконец, и приняв опять ту позу, в которой застала ее Катя, Ирина спокойно, будто продолжая самый обыкновенный и даже дружеский разговор, сказала:
– Что же касается специализации, то она начинается с третьего курса.
И посмотрела на Катю открытым и прямым взглядом. Теперь, когда их отношения выяснены, когда Катя знает свое место, она готова беседовать с ней так, как это принято между воспитанными людьми.
Овладев собой, Катя спокойно сказала:
– Вам можно только завидовать: самое счастливое время – институтские годы.
– Все так говорят. А мне хочется поскорее окончить. Еще пять лет! Долго.
– Но потом вы будете хорошо вспоминать это время, – продолжала Катя, – к тому же у вас такая прекрасная специальность.
– Чем же она такая прекрасная?
– Самая человечная, – сказала Катя, – самая деликатная и гуманная. Мы, инженеры, имеем дело с машинами, с железом, оно безгласно, все терпит. А врач? Он имеет дело с человеком. Материя-то как-никак живая.
Ирина усмехнулась.
– Все проще, чем вы думаете. Побывали бы в анатомичке, увидели бы, с чем мы имеем дело.
Катя покачала головой.
– Там вы практикуетесь. Кто позволил бы вам практиковаться на живом человеке?
Катя взяла себя в руки. Никакое оскорбление, никакое унизительное подозрение не может ее коснуться. Слишком чувствовала она свою правоту, чтобы спасовать перед девочкой, которая имеет право оберегать свой дом, семью, отца, но не имеет права оскорблять и унижать ее. Она не отказывается от мысли подружиться с Ириной, но только не за счет своего достоинства. Ирина должна это понять сейчас, сегодня.
Катя спросила:
– Вам было страшно первый раз в анатомичке?
– Очень, – призналась Ирина.
– Вы никогда не задумывались над таким вопросом: почему страшно прикасаться к мертвому телу и так легко причинять боль живому?
Ирина растерянно покосилась на нее.
– Что вы имеете в виду?
– Конечно, врачей, – засмеялась Катя, заглядывая Ирине в глаза, – я имею в виду врачей, больше ничего. Ведь вы тоже имели в виду только врачей, когда говорили о них? Так ведь?
Катя видела растерянность Ирины, видела, что мучает ее, но и сама она мучилась. Они обе должны пройти через это, чтобы не мучиться потом.
– Я говорю о человечности вашей профессии и о человечности вообще, – сказала Катя. – Очень благородно – облегчать человеку его страдания, но не всем это дано. Но каждому дано – не причинять их другому.
Она наклонилась к Ирине и положила свою руку на ее. Что бы она отдала за то, чтобы почувствовать в этой руке тепло. Но рука Ирины была холодной и чужой.
* * *
Все, что сказала Ирина, Катя опять в полной мере почувствовала за столом в поведении домашней работницы Галины Семеновны, тучной женщины в очках с роговой оправой. Своей преувеличенной любезностью та показывала, что отлично понимает, какое положение собирается занять Катя в доме, где она сама прожила пятнадцать лет, выходила девочку и, слава богу, хорошо выходила. И дом держала как полагается. Но наступают другие времена. Отработала жизнь, а теперь не нужна стала.После того что Катя сказала Ирине, после этого иносказательного, но обеим понятного объяснения, Катя чувствовала себя спокойной и уверенной. Как огонь, плавящий два куска металла, соединяет их, так и этот тяжелый разговор что-то расплавил и соединил в них. Все остальное не имеет значения. Все преодолимо. Даже неожиданное малодушие Кости, а это, быть может, самое тяжелое.
Ирина сидела вялая, немного сонливая, брюзгливым голосом рассказывала о Гаграх.
– Мне не понравилось. Много народу, шум. Дамочки, не поймешь, кто они. Жара невыносимая, а они туалеты демонстрируют. И кому нужны их туалеты?
– Подрастешь – узнаешь, кому нужны туалеты, – сказал Леднев.
– Я не говорю, что не нужны. Вопрос о том – где и когда.
– Сама-то повезла целый чемодан, – рассмеялся Леднев.
– И напрасно! И зря! Я вообще больше туда не поеду.
– Лучше всего в туристском походе, – сказала Катя.
– Хлопотливо, – лениво возразила Ирина, не глядя на Катю. – Лазить по горам. И не всякий может. Вот папа, например.
Катя засмеялась.
– Ну уж, Константин Алексеевич, ходок вы действительно слабый. Помните, я вас приглашала в Кадницы, а вы боялись, что на горку не взберетесь.
– Вы из Кадниц? – Ирина скользнула по Кате быстрым взглядом.
– Да.
Ни к кому не обращаясь, Ирина сказала:
– Бабушка все о Кадницах рассказывает. А я там ни разу не была.
– Взяли бы и съездили, – сказала Катя, – здесь недалеко.
– Да вот все прошу его и прошу, а он все не может и не может.
– Некогда, Иришка, – сказал Леднев.
– Хотите, я с вами съезжу в Кадницы? – предложила Катя. И она смотрела на Ирину, ожидая ответа, которым та могла так много поправить. Но Ирина молчала.
– А ведь верно, – оживился Леднев, – поедем в следующее воскресенье. Туда на катере, обратно на машине.
– Я с удовольствием! – Катя улыбнулась и посмотрела на Ирину.
Ирина повернула голову к отцу, но не подняла глаз.
– Только обещаешь. А потом окажется, что ты в воскресенье занят.
– А мы его заставим, – весело сказала Катя, – поедемте. Очень интересно узнавать новые места. Так же как и новых людей.
– Чем же это интересно? – усмехнулась Ирина.
– Человек часто оказывается вовсе не таким, каким показался в первый раз, а гораздо лучше.
– А иногда и хуже, – сказала Ирина.
– Бывает и так, – согласилась Катя, – но это подтверждает, что первое впечатление ошибочно.
Так они и пообедали: Ирина глядя в тарелку, Катя – тщетно пытаясь добиться ее признания, Леднев – делая вид, что все в порядке, Галина Семеновна – подчеркивая, что с сегодняшнего дня она не более как обыкновенная домработница.
В коридоре, куда все вышли провожать Катю, Ирина стояла, прислонившись к косяку двери. На лице ее была улыбка любезной хозяйки, которая рада гостям, особенно тогда, когда они уходят; Галина Семеновна, натянуто улыбаясь, говорила:
– И не посидели вовсе. Попили бы чайку.
Подавая Кате пальто, Леднев смущенно и встревожено заглянул ей в глаза.
* * *
Ирина и Леднев вернулись в комнату.– Понравилась тебе Екатерина Ивановна?
– Ничего, симпатичная, – ответила Ирина, снова устраиваясь на диване.
Леднев прошелся по комнате, придвинул стулья к столу, одернул скатерть, переставил две книги на этажерке.
– Ты влюблен в нее? – неожиданно спросила Ирина.
«Ну вот еще, что за глупости ты выдумываешь?» – чуть было не сказал Леднев. Но понял, что если скажет так, то не скоро еще сможет рассказать дочери правду.
Переставляя книги на этажерке, он ответил:
– Немного есть.
– Все влюбленные удивительно глупеют. Прямо на глазах.
Он засмеялся.
– Я выглядел дураком? Чем же?
– Это трудно объяснить. А она не то что недобрая или злая, а как тебе сказать… Откровенная очень. Правда, красивая. Вот увидишь – она тебе еще будет нотации читать, если уже не читает.
Он протянул руку, погладил волосы дочери.
– У нее жестковатый характер, но она добрый и порядочный человек. И я бы хотел, чтобы ты с ней подружилась.
Она прижалась щекой к его руке, тихо спросила:
– Ты хочешь жениться?
Он откашлялся.
– До этого еще далеко…
Она вздохнула.
– Хочешь. Я вижу… – И, помолчав, прошептала: – Ведь нам было так хорошо вместе.
– Дурочка! Мы и будем вместе.
– Это уже не то.
– А когда ты окончишь институт, выйдешь замуж, уедешь, с кем я останусь? С Галиной Семеновной?
Он спросил шутливо, но этим вопросом подтверждал, что хочет жениться и что сегодняшний приход Екатерины Ивановны связан именно с этим, а не с чем-нибудь другим.
Леднев думал о том, что свою жизнь отдал дочери, всегда опасался, что она может лишиться всего, к чему привыкла, среди чего выросла, может остаться одна, маленькая, беспомощная.
– Да, верно, папка, – сказала Ирина. – Тебе надо жениться. Мне это не то что неприятно, а как тебе сказать… Чужая женщина будет ходить, распоряжаться, надо будет к ней привыкать…