– Больно форсист, а помню, мальчонкой бегал, – сказал Иван Васильевич.
– Важный, – засмеялась Катя.
– У Алексея Федоровича трое сыновей было, – продолжал отец, – старший, летчик, еще перед войной разбился, в газетах много писали. Тогда они из Кадниц в Куйбышев-то и переехали.
Упоминание о летчике Ледневе, погибшем до войны в одной из северных экспедиций, прибавило к смутным Катиным воспоминаниям еще одно. В этом таинственном доме собиралась шумная ватага молодых людей. Они часто проходили по ее улице с длинными веслами, лопасти которых на мгновение проплывали перед окнами, перебивая солнечные лучи, падавшие на пол комнаты. Она ощутила вдруг то чувство острого любопытства, которое она, тогда пятнадцатилетняя девочка, испытывала к этим молодым людям.
Константина Леднева она вспомнить не могла ни сейчас, в разговоре с отцом, ни потом, когда видела его и пыталась восстановить в памяти таким, каким он был в Кадницах. Было только ощущение того далекого и сладостного, что возвращает нас во времена нашего отрочества.
В тысяча девятьсот пятьдесят четвертом году, в январе, обычном месяце всех перемещений по флоту, Катя была назначена начальником второго участка, того самого, где она два года проработала сменным инженером. Это сразу изменило ее положение. Сменный инженер отвечает только за те восемь часов, которые продолжается его смена, начальник участка отвечает за обработку судна от начала до конца. Он не может изменить положения на всем флоте, но в его силах организовать погрузку так, чтобы доказать возможности скоростной работы. И Катя стала деятельно готовиться к предстоящей весне: в эту свою первую самостоятельную навигацию она сделает все, чтобы на ее участке суда грузили так, как это должно быть, а не так, как к этому привыкли. Первая скоростная погрузка была назначена ею на день открытия навигации.
– Торопишься, Катерина, – морщился начальник порта Елисеев. – Открытие навигации есть праздник, торжество. Народ соберется, начальство, представители… А главное – люди еще не раскачались. Охота тебе в первый же день провалиться, да еще у всех на глазах.
Катя стояла на своем. Как ни велики трудности первого дня, в последующие дни они будут еще больше. На полный ход завертится сложная портовая машина, и повернуть ее будет еще труднее.
Эти доводы не убеждали Елисеева. Он хмурил лохматые седые брови, и выражение его лица как бы говорило: «Знаю, знаю, все знаю. За сорок лет работы в порту и не это будешь знать». Ничего не запрещая, он не одобрял Катю – один участок не в силах изменить положение вещей. Он не хотел, чтобы порт оскандалился в первый день навигации.
Подготовка, которую вела Катя, ни для кого не была секретом. В марте ее вызвали в пароходство, к Ледневу. Сообщил ей об этом Елисеев. На лице его было хитроватое выражение, говорившее, что, поскольку Катиной работой заинтересовалось начальство, надо обмозговать, как Кате там держаться. Так, чтобы и обязательств на себя не брать и чтобы заручиться нужной поддержкой.
– Леднев-то теперь «и.о.», – говорил Елисеев, – Микулин уже третий месяц болеет. Вряд ли вернется на работу. Поговаривают, что Леднев и останется на его месте. Значит, за навигацию ему одному придется отвечать. Соображаешь? И неизвестно: как он на твои дела посмотрит. Может быть, и не захочет сразу такое на себя взваливать – тогда и тебе нечего на рожон лезть. А если и возьмется сгоряча – тогда пусть и ответственность берет.
Катя понимала, о чем говорит Елисеев. Леднев постарается провести навигацию так, чтобы доказать свою способность руководить крупнейшим в стране пароходством. Провала он не может допустить. Значит, надо убедить его в успехе.
Леднев поднялся навстречу Кате, мягким и округлым движением руки указал ей на кресло – любезное движение, совершаемое механически, но подчеркивающее царящую здесь атмосферу доброжелательного спокойствия.
Солнечные лучи, веселые, мартовские, искрящиеся, освещали угол большого письменного стола, где стояла модель пассажирского теплохода, довольно изящно сделанная, на подставке из матового плексигласа, с зажигающимися внутри лампочками. Задумываясь, Леднев проводил карандашом по ровному ряду маленьких квадратных окон. Получался дробный звук, как будто мальчишка проводил палкой по частоколу палисадника.
Руки у него были большие, белые, с едва заметными волосками на пальцах. Темный китель морщился, и Леднев выглядел в нем несколько тяжеловатым и обрюзгшим для своего возраста. У него было бледное, усталое лицо человека, от природы здорового и сильного, но проводящего большую часть своей жизни в помещении, на заседаниях и совещаниях. Улыбка, которой он встретил Катю, выглядела не такой официальной, как обычно, а простой и приветливой. Так улыбаются хорошие, давно не видавшиеся знакомые, когда они вспоминают нечто известное и приятное только им двоим.
Леднев спросил о состоянии дел на участке – формальный вопрос, который задается людям, только что принявшим хозяйство.
Катя сразу заговорила о том, что предпринимается для скоростной погрузки, что для этого нужно, что мешает, говорила как о деле решенном, безусловном, тоном, заранее исключающим какие бы то ни было возражения. Это придавало ее словам оттенок категоричности, мало уместной в докладе начальнику. Но двухлетняя бесплодная борьба выработала у Кати раздражительность человека, которому, вместо того чтобы доказывать свою правоту на деле, приходится доказывать ее только на словах.
Леднев, казалось, не замечал ее категоричности, внимательно слушал, ни разу не перебил. После некоторого раздумья поднял одну бровь и с шутливостью, которой прикрывают сомнения, проговорил:
– А если провалимся… Тогда как будем выглядеть?
И так, подняв одну бровь и улыбаясь, смотрел он на Катю.
– Флот в наших руках. А вагоны? Клиенты?.. Чужое ведомство!
Леднев погрузился в расчеты с деловым педантизмом человека, привыкшего перед принятием решения досконально все взвешивать. Рассматривая документы, он надел очки, и его красивое лицо, всегда такое важное и сановитое, сразу стало домашним, простым и уютным. Если расчеты его удовлетворяли, он смотрел весело и лукаво, довольно посмеиваясь, если нет, то хмуро и даже обиженно, с таким детски беспомощным, капризно-надутым выражением лица, что Катя едва сдерживала улыбку.
Ей нравилась обстоятельность Леднева, столь непохожая на нервозность и поспешность, которую проявляли обычно руководители порта. Нравились переходы от официального тона к дружескому и простому. Точно жили в нем два человека: один – сухой, действующий по твердо выработанному кодексу поведения, другой – человечный и все понимающий. Он обладал объемом власти, который позволяет сразу и окончательно решать дело. Кате, два года погруженной в заботы и мелочи портовой работы, казалось, что здесь, в этом кабинете, она приобщается к широкому, государственному решению вопросов. И это заставляло ее соглашаться с тем, что раньше казалось ей не совсем правильным.
– Замахиваться на всю систему мы не можем, – говорил Леднев, – плохая система, но все же система, сразу ее не опрокинешь. Начнем с вашего участка, закрепимся, докажем, что наше дело правое, а потом пойдем дальше. Эксперименты экспериментами, план планом. Отпустим вожжи – такая самодеятельность пойдет, все растеряем. Сработаете удачно навигацию – с будущего года продвинем ваше дело на весь порт, а может быть, и на другие порты. А торопиться – только делу повредим.
В Катином представлении это было не совсем так: отдельный участок не может работать изолированно. Или он должен подчиняться общему ритму, или навязать свой ритм другим. Но Катя не стала спорить. Благожелательность Леднева очевидна. Ей идут навстречу, она должна быть благодарна за это.
– Мне, по-видимому, придется проводить эту навигацию, – сказал Леднев, намекая на свое новое положение в пароходстве, – а вам придется руководить самым большим участком и к тому же вводить новую систему. Так что начинаем с вами новую жизнь. Провалимся – так оба. – Он с доброй улыбкой посмотрел на Катю. – Помню, как вы защищали диплом. Теперь вы его реализуете.
– Я два года ждала этого, – сказала Катя.
Леднев бросил на Катю быстрый, мимолетный взгляд.
– Приходится ждать, приходится ждать. Ничего сразу не делается… Все приходит в свое время.
То многозначительное и иносказательное, что почувствовала Катя в его словах, смутило ее. Наступила неожиданная минута молчания.
Потом Леднев поднялся, собрал бумаги, протянул Кате.
– Желаю успеха.
И, выйдя из-за стола, вежливо и официально пожал ей руку.
Но чем дальше шло время, чем больше думала она об этом разговоре, тем яснее осознавала его значение. Они не только люди, на которых сразу легла большая ответственность, они единомышленники. Впервые за много лет Катино одиночество было нарушено сознанием, что рядом есть человек, с которым они вместе делают общее дело. Представление о Ледневе, сложившееся у нее на протяжении этих лет, подкрепленное смутными воспоминаниями юности, усилилось теперь общностью их интересов, доверием, возникшим у них при последней встрече. О большем она старалась не думать.
Катя уходила на участок с рассветом, возвращалась домой ночью. День открытия навигации должен решить судьбу ее дела. Этот день связывался в ее мыслях с Ледневым. Ей хотелось, чтобы Леднев убедился в том, что он не ошибся, поддержав ее. Чтобы за свое участие и свою поддержку он был вознагражден их общим успехом.
Глава тринадцатая
– Важный, – засмеялась Катя.
– У Алексея Федоровича трое сыновей было, – продолжал отец, – старший, летчик, еще перед войной разбился, в газетах много писали. Тогда они из Кадниц в Куйбышев-то и переехали.
Упоминание о летчике Ледневе, погибшем до войны в одной из северных экспедиций, прибавило к смутным Катиным воспоминаниям еще одно. В этом таинственном доме собиралась шумная ватага молодых людей. Они часто проходили по ее улице с длинными веслами, лопасти которых на мгновение проплывали перед окнами, перебивая солнечные лучи, падавшие на пол комнаты. Она ощутила вдруг то чувство острого любопытства, которое она, тогда пятнадцатилетняя девочка, испытывала к этим молодым людям.
Константина Леднева она вспомнить не могла ни сейчас, в разговоре с отцом, ни потом, когда видела его и пыталась восстановить в памяти таким, каким он был в Кадницах. Было только ощущение того далекого и сладостного, что возвращает нас во времена нашего отрочества.
В тысяча девятьсот пятьдесят четвертом году, в январе, обычном месяце всех перемещений по флоту, Катя была назначена начальником второго участка, того самого, где она два года проработала сменным инженером. Это сразу изменило ее положение. Сменный инженер отвечает только за те восемь часов, которые продолжается его смена, начальник участка отвечает за обработку судна от начала до конца. Он не может изменить положения на всем флоте, но в его силах организовать погрузку так, чтобы доказать возможности скоростной работы. И Катя стала деятельно готовиться к предстоящей весне: в эту свою первую самостоятельную навигацию она сделает все, чтобы на ее участке суда грузили так, как это должно быть, а не так, как к этому привыкли. Первая скоростная погрузка была назначена ею на день открытия навигации.
– Торопишься, Катерина, – морщился начальник порта Елисеев. – Открытие навигации есть праздник, торжество. Народ соберется, начальство, представители… А главное – люди еще не раскачались. Охота тебе в первый же день провалиться, да еще у всех на глазах.
Катя стояла на своем. Как ни велики трудности первого дня, в последующие дни они будут еще больше. На полный ход завертится сложная портовая машина, и повернуть ее будет еще труднее.
Эти доводы не убеждали Елисеева. Он хмурил лохматые седые брови, и выражение его лица как бы говорило: «Знаю, знаю, все знаю. За сорок лет работы в порту и не это будешь знать». Ничего не запрещая, он не одобрял Катю – один участок не в силах изменить положение вещей. Он не хотел, чтобы порт оскандалился в первый день навигации.
Подготовка, которую вела Катя, ни для кого не была секретом. В марте ее вызвали в пароходство, к Ледневу. Сообщил ей об этом Елисеев. На лице его было хитроватое выражение, говорившее, что, поскольку Катиной работой заинтересовалось начальство, надо обмозговать, как Кате там держаться. Так, чтобы и обязательств на себя не брать и чтобы заручиться нужной поддержкой.
– Леднев-то теперь «и.о.», – говорил Елисеев, – Микулин уже третий месяц болеет. Вряд ли вернется на работу. Поговаривают, что Леднев и останется на его месте. Значит, за навигацию ему одному придется отвечать. Соображаешь? И неизвестно: как он на твои дела посмотрит. Может быть, и не захочет сразу такое на себя взваливать – тогда и тебе нечего на рожон лезть. А если и возьмется сгоряча – тогда пусть и ответственность берет.
Катя понимала, о чем говорит Елисеев. Леднев постарается провести навигацию так, чтобы доказать свою способность руководить крупнейшим в стране пароходством. Провала он не может допустить. Значит, надо убедить его в успехе.
Леднев поднялся навстречу Кате, мягким и округлым движением руки указал ей на кресло – любезное движение, совершаемое механически, но подчеркивающее царящую здесь атмосферу доброжелательного спокойствия.
Солнечные лучи, веселые, мартовские, искрящиеся, освещали угол большого письменного стола, где стояла модель пассажирского теплохода, довольно изящно сделанная, на подставке из матового плексигласа, с зажигающимися внутри лампочками. Задумываясь, Леднев проводил карандашом по ровному ряду маленьких квадратных окон. Получался дробный звук, как будто мальчишка проводил палкой по частоколу палисадника.
Руки у него были большие, белые, с едва заметными волосками на пальцах. Темный китель морщился, и Леднев выглядел в нем несколько тяжеловатым и обрюзгшим для своего возраста. У него было бледное, усталое лицо человека, от природы здорового и сильного, но проводящего большую часть своей жизни в помещении, на заседаниях и совещаниях. Улыбка, которой он встретил Катю, выглядела не такой официальной, как обычно, а простой и приветливой. Так улыбаются хорошие, давно не видавшиеся знакомые, когда они вспоминают нечто известное и приятное только им двоим.
Леднев спросил о состоянии дел на участке – формальный вопрос, который задается людям, только что принявшим хозяйство.
Катя сразу заговорила о том, что предпринимается для скоростной погрузки, что для этого нужно, что мешает, говорила как о деле решенном, безусловном, тоном, заранее исключающим какие бы то ни было возражения. Это придавало ее словам оттенок категоричности, мало уместной в докладе начальнику. Но двухлетняя бесплодная борьба выработала у Кати раздражительность человека, которому, вместо того чтобы доказывать свою правоту на деле, приходится доказывать ее только на словах.
Леднев, казалось, не замечал ее категоричности, внимательно слушал, ни разу не перебил. После некоторого раздумья поднял одну бровь и с шутливостью, которой прикрывают сомнения, проговорил:
– А если провалимся… Тогда как будем выглядеть?
И так, подняв одну бровь и улыбаясь, смотрел он на Катю.
– Флот в наших руках. А вагоны? Клиенты?.. Чужое ведомство!
Леднев погрузился в расчеты с деловым педантизмом человека, привыкшего перед принятием решения досконально все взвешивать. Рассматривая документы, он надел очки, и его красивое лицо, всегда такое важное и сановитое, сразу стало домашним, простым и уютным. Если расчеты его удовлетворяли, он смотрел весело и лукаво, довольно посмеиваясь, если нет, то хмуро и даже обиженно, с таким детски беспомощным, капризно-надутым выражением лица, что Катя едва сдерживала улыбку.
Ей нравилась обстоятельность Леднева, столь непохожая на нервозность и поспешность, которую проявляли обычно руководители порта. Нравились переходы от официального тона к дружескому и простому. Точно жили в нем два человека: один – сухой, действующий по твердо выработанному кодексу поведения, другой – человечный и все понимающий. Он обладал объемом власти, который позволяет сразу и окончательно решать дело. Кате, два года погруженной в заботы и мелочи портовой работы, казалось, что здесь, в этом кабинете, она приобщается к широкому, государственному решению вопросов. И это заставляло ее соглашаться с тем, что раньше казалось ей не совсем правильным.
– Замахиваться на всю систему мы не можем, – говорил Леднев, – плохая система, но все же система, сразу ее не опрокинешь. Начнем с вашего участка, закрепимся, докажем, что наше дело правое, а потом пойдем дальше. Эксперименты экспериментами, план планом. Отпустим вожжи – такая самодеятельность пойдет, все растеряем. Сработаете удачно навигацию – с будущего года продвинем ваше дело на весь порт, а может быть, и на другие порты. А торопиться – только делу повредим.
В Катином представлении это было не совсем так: отдельный участок не может работать изолированно. Или он должен подчиняться общему ритму, или навязать свой ритм другим. Но Катя не стала спорить. Благожелательность Леднева очевидна. Ей идут навстречу, она должна быть благодарна за это.
– Мне, по-видимому, придется проводить эту навигацию, – сказал Леднев, намекая на свое новое положение в пароходстве, – а вам придется руководить самым большим участком и к тому же вводить новую систему. Так что начинаем с вами новую жизнь. Провалимся – так оба. – Он с доброй улыбкой посмотрел на Катю. – Помню, как вы защищали диплом. Теперь вы его реализуете.
– Я два года ждала этого, – сказала Катя.
Леднев бросил на Катю быстрый, мимолетный взгляд.
– Приходится ждать, приходится ждать. Ничего сразу не делается… Все приходит в свое время.
То многозначительное и иносказательное, что почувствовала Катя в его словах, смутило ее. Наступила неожиданная минута молчания.
Потом Леднев поднялся, собрал бумаги, протянул Кате.
– Желаю успеха.
И, выйдя из-за стола, вежливо и официально пожал ей руку.
* * *
Месяц после этого Катя не видела Леднева – он был в разъездах, в портах Нижней Волги, где река вскрывается раньше, а потому и раньше начинается навигация.Но чем дальше шло время, чем больше думала она об этом разговоре, тем яснее осознавала его значение. Они не только люди, на которых сразу легла большая ответственность, они единомышленники. Впервые за много лет Катино одиночество было нарушено сознанием, что рядом есть человек, с которым они вместе делают общее дело. Представление о Ледневе, сложившееся у нее на протяжении этих лет, подкрепленное смутными воспоминаниями юности, усилилось теперь общностью их интересов, доверием, возникшим у них при последней встрече. О большем она старалась не думать.
Катя уходила на участок с рассветом, возвращалась домой ночью. День открытия навигации должен решить судьбу ее дела. Этот день связывался в ее мыслях с Ледневым. Ей хотелось, чтобы Леднев убедился в том, что он не ошибся, поддержав ее. Чтобы за свое участие и свою поддержку он был вознагражден их общим успехом.
Глава тринадцатая
И вот наступил день, когда Катя, одетая в черное форменное пальто, стояла на причале и вглядывалась в ту сторону реки, откуда должна появиться «Керчь», открывающая навигацию. Вслед за «Керчью» подойдут «Минусинск» и «Эстония». Эти три теплохода должны быть погружены за двое суток – все для этого подготовлено: грузы на месте, механизмы исправны, бригады грузчиков укомплектованы, организация работ продумана.
Работники пароходства и порта в таких же, как и Катя, черных шинелях, раздуваемых ветром, празднично одетые грузчики и грузчицы, крановщики и механизаторы, кладовщики, шоферы и береговые матросы, незнакомые люди в штатском – представители городских организаций – оживленными группами заполнили участок.
Погрузкой сегодня распоряжалась бригадир грузчиков Мария Спиридоновна Ермакова, мать Николая, бодрая женщина с морщинистым крестьянским лицом, в сапогах и черном форменном пальто, сидевшем на ней неуклюже, как сидит на пожилой женщине стандартная мужская форма.
Эту потомственную нижегородскую грузчицу знала вся Волга. Отдавая простуженным голосом короткие распоряжения, она отвечала на приветствия многочисленных знакомых легким кивком головы, не пускаясь ни в разговоры, ни в расспросы, как будто видела этих людей вчера. Она была опытным работником, но в ее опыте было много самоуверенности самоучки, для которого собственные знания тем значительнее, чем труднее они ему достались. Эта самоуверенность была причиной трений, часто возникавших между ней и Катей, а сегодня давала Кате основание для беспокойства: Мария Спиридоновна предпочитала действовать по собственному разумению. В остальных работниках участка Катя была уверена: специалисты, мастера своего дела, хорошо усвоившие задачу.
Из шести кранов, выстроившихся вдоль участка, ближайшим к Кате был кран Ермакова. Николай, сильный, уже загорелый, то поднимался в башню, то спускался к порталу, в последний раз проверяя готовность крана. Из-за широких, могучих плеч, утолщенных телогрейкой, и чуть косолапой, осторожной, на всю ступню, походки – походки волжского грузчика – он казался ниже своего действительного роста.
Его сменщики, Соня и молодая крановщица Дуся Ошуркова, стояли внизу. У Сони большой серый пуховый платок сполз на плечи. Потряхивая своей хорошенькой белокурой головкой и посмеиваясь, она что-то говорила Дусе.
Дуся, прислонясь к опоре крана, неотступно смотрела в ту сторону, откуда должна была появиться «Керчь». Дуся ждала Сутырина – он плавал на «Керчи» вторым штурманом.
Эта девушка в низко опущенной на лоб, почти до бровей, черной косыночке чем-то походила на Ермакова. Такие же полные губы, широкие скулы, узко поставленные глаза. Но глаза у Дуси были большие, серые, а брови, ресницы и волосы черные. Лицо поэтому было вызывающе красиво, а опущенная на глаза до бровей черная косынка придавала этой красоте тот затаенно-порочный вид, который вызывал у Кати отвращение.
– Вот придет Клара да покажет тебе, разлучнице, – говорила Соня, посмеиваясь, встряхивая головой и с лукаво-двусмысленной улыбкой поглядывая на Дусю.
– Я ей самой покажу, – злобно произнесла Дуся. В ее устремленных на реку глазах вспыхнула ненависть. – Я ей покажу, кто разлучница.
– Законная-то она, – сказала Соня хотя и шутливо, но с оттенком ревнивого превосходства, как говорят об этом законные жены. – А потом – ребенок.
Дуся передернула плечами.
– Что ж ребенок?! Ребенок, он и есть ребенок… А раз ребенка имеешь, так веди себя аккуратно, не позорь человека. Ей не он, а деньги его нужны. Да хоть бы все забрала, лишь бы спокой дала.
Катя видела неприязненные взгляды, которые бросал Николай на жену и на Дусю – видно, этот разговор ему так же неприятен, как и Кате.
Показалась «Керчь» – маленькая точка на просторе широко разлившейся Волги. Таял в голубой дымке дальний берег, еще затопленный водой. Точно островки, виднелись на ней рощицы и перелески, белые домики, окруженные купами деревьев.
Войдя в фарватер реки, «Керчь» развернулась и, прибавляя ход, пошла к порту.
Окруженный работниками пароходства, Леднев молча стоял на причале. Если бы Катя не знала действительного отношения Леднева ко всему, что здесь происходит, то именно в нем, в его строгой, важной отчужденности, она могла бы увидеть то плохо скрываемое недоверие, которое она чувствовала у многих собравшихся здесь людей. Но Катя уже привыкла к официальному поведению Леднева, сейчас оно служило для нее лишь свидетельством его выдержки – Леднев волнуется, быть может, не меньше, чем она.
Теплоход приближался, разрезая носом воду, и две тонкие длинные волны уходили от него наискосок, образуя на воде острый, вспененный на вершине угол.
Поравнявшись с участком, «Керчь» дала длинный гудок и развернулась, чтобы подойти к причалу против течения. Вода за кормой бурлила белой пеной, и на месте поворота еще долго волновалась светлая закругленная полоса.
Медленно, боком «Керчь» привалила к стенке порта. Толпа людей прихлынула к парапету.
Теплоход остановился. Спустили трап.
Воронин сошел на берег, подошел к Ледневу и, приложив руку к фуражке, доложил, что грузовой теплоход «Керчь» после зимнего отстоя вступил в навигацию и отправляется в первый рейс на Сталинград. Он говорил ровным, глухим голосом, медленно подбирая слова и держа руку слишком далеко от фуражки, так что казалось, будто он поднял ее в неопределенном и неофициальном приветствии.
Леднев стоял спокойно, свободным движением приложив руку к козырьку. На его лице, в больших, навыкате, голубых глазах было выражение, какое бывает у людей, привыкших участвовать в торжественных церемониях и своим видом подчеркивающих их важность. Они стояли друг против друга в центре смотревшей на них, сразу стихшей толпы, оба высокие, в черных шинелях, Воронин старый, худой и сутулый, Леднев средних лет, представительный, видный, осанистый.
Леднев подал знак к подъему флага. Над зданием управления порта начал медленно подниматься вымпел открытия навигации. Оркестр заиграл Гимн Советского Союза. Все стояли молча. Свежий весенний ветер гнал по реке белые барашки. Солнце то пряталось за облака, то снова выходило, медные трубы оркестра то темнели, то снова светлели.
Оркестр смолк. Все оживилось и задвигалось. Леднев и Воронин пошли на теплоход: Воронин – тяжело ступая по трапу и держась за поручни, Леднев – не вынимая рук из карманов пальто.
Ожидая команды, крановщики высунулись из своих башен. Одни грузчики стояли на вагонах, другие держались за поручни палубы, готовые перепрыгнуть через них и опуститься в глубокие отсеки трюма.
Катя смотрела на часы – ровно час! Торжество не кончилось, начальство осматривает теплоход. Но график уже действовал.
Взмахнув рукой, Катя подала команду приступить к погрузке.
Поворачиваются башни кранов. Плывут в воздухе вязанки бревен. На обратном пути со свистом пролетают стропы. Хлопочет на палубе команда. Паровозик, передвигающий состав, издает резкие свистки. Крановщики тоже дают предупредительные сигналы, и тогда слышится тонкий короткий звонок, похожий на звонок в квартире, и не верится, что этот слабый звук издает такая громадная и мощная машина.
Подошли и встали под погрузку «Минусинск» и «Эстония». В том, что они подошли в точно назначенное время, и в том, что капитаны и вся команда торопились с погрузкой и были хорошо подготовлены к ней, и в том еще, как бесперебойно подавались вагоны, Катя видела сильную и благожелательную руку Леднева.
Погрузка шла теперь на всех причалах. Крановщики работали отлично. Было страшно смотреть, как они управляли летящими по воздуху огромными связками бревен, пронося их почти впритирку над палубными надстройками. Казалось, что они вот-вот что-нибудь заденут. Донеся вязанку до судна, крановщик заводил ее чуть дальше середины люка и притормаживал. Расчет был точен: качнувшись в обратную сторону, вязанка ложилась в глубине трюма, одним концом далеко под люком.
Толпа гостей рассосалась: кто отправился на суда, кто и вовсе ушел. Но на участке стало еще оживленнее. Сновали юркие электрокары, машины подвозили грузы к складам, сигналили автопогрузчики, передвигались железнодорожные составы – обычный, напряженный трудовой день, к которым привыкла Катя за два года работы в порту.
Но за два года работы в порту Катя привыкла также к неожиданностям, случайностям, неувязкам, конфликтам и недоразумениям. Сегодня их не было, график не нарушался. Все это только сегодня, а когда развернется настоящая навигация, будет по-другому. И все же Катю не покидало сознание того, что ее усилия увенчались успехом, принесли всем радостное ощущение слаженной, ритмичной и производительной работы.
Заступила вторая смена. На судах зажгли огни. Все окончательно приняло свой обычный, будничный вид, как будто не было зимы, не было перерыва в навигации и даже сегодня не было никакого торжества, никакого праздника. Люди уходили с работы и приходили на работу, нарядчица бегала по кранам, раздавая новые наряды, клиенты шумели в конторе, торопясь оформить документы сегодняшним днем.
Но с крана Ермакова никто не ушел. Соня приняла смену, Николай оставался на башне. Дуся Ошуркова продолжала стоять внизу в той же позе, в какой видела ее Катя утром.
К Дусе несколько раз подходил Сутырин. Он был такой же большой и добродушный, как и прежде. Но в коротко подстриженных волосах пробивалась седина, морщины на лбу, казалось, уже больше не разглаживались. Он так же смущался и краснел, так же не находил нужных слов, так же был внимателен и доброжелателен ко всем. «Больно прост», – говорил про него Катин отец, вкладывая в эти слова тот смысл, что Сутырин не умеет устраиваться в жизни. Но, по Катиному убеждению, дело было не в простоте, а в бесхарактерности. Ею беззастенчиво пользуются такие женщины, как Клара, и эта шлюха, Дуся Ошуркова.
Но Кате некогда было ни наблюдать за Дусей и Сутыриным, ни думать о них. Она была поглощена работой, даже упустила момент, когда Леднев после осмотра судов уехал вместе с Елисеевым на другие участки. Но Катя знала, что Леднев вернется.
Он вернулся к концу дня. В сопровождении Елисеева опять прошел на «Керчь», потом поднялся на причал и подошел к Кате. Елисеев и отец, разговаривая, задержались у трапа.
Как и раньше, Леднев стоял, не вынимая рук из карманов пальто. Но на лице его не было выражения важной отчужденности. Теперь это было лицо человека, благополучно закончившего исполнение своих обязанностей. Немного усталое, но довольное и спокойное лицо.
Крановщик на ближайшем кране начал поднимать очередную вязанку, но она не пошла. Видимо, край ее был зажат между оставшимися в вагоне бревнами.
– Зажаты концы, – сказал Леднев и тронул Катю за локоть, – сейчас возьмет, не волнуйтесь.
– А я и не волнуюсь, – улыбаясь, ответила Катя.
Отведя стрелу немного в сторону, крановщик опять дернул. На этот раз вязанка поднялась и, раскачиваясь сильнее обычного, поплыла к теплоходу. Провожая ее глазами, Леднев пояснил:
– «Не волнуйтесь» я сказал в том смысле, что с краном все в порядке. И вообще, кажется, все в порядке. Так ведь?
– Все идет хорошо, – ответила Катя.
Отец и Елисеев сошли на берег и стали рядом с Катей и Ледневым.
– Работать умеем, – сказал Елисеев. На его склеротическом лице морщинки собрались вокруг глаз. – Другой вопрос – что дальше будет? Начнут суда пачками подходить – и полетели все наши графики и технологические карты. А там, смотришь, и железная дорога подведет с вагонами.
И хотя в Елисееве говорил осторожный хозяйственник, получалось так, что он заранее готовит руководство порта к тому, что Катина работа не может увенчаться успехом.
Леднев слушал Елисеева, не отвечая ему, с обычным для него выражением холодного внимания. Только один раз он быстро взглянул на Катю, и губы его тронула улыбка. Так незаметно улыбается школьник своему товарищу, когда оба они выслушивают длинные, скучные рассуждения взрослого человека, не знающего того, что знают они. От этой мгновенной улыбки лицо Леднева сразу помолодело. На нем мелькнуло то далекое и знакомое, что так тщетно пыталась вызвать Катя в своих воспоминаниях. Промелькнуло и исчезло. Напрягая память, Катя смотрела в лицо Леднева, пытаясь снова вызвать этот промелькнувший и сразу исчезнувший образ, понимая неприличие такого разглядывания, но не в силах оторваться от его лица. И, только почувствовав на себе испытующий взгляд отца, она отвела глаза и стала смотреть на реку.
Точно желая выручить дочь в этой щекотливой ситуации, Воронин сказал:
– Это верно, первый день легко… Я уж штурману своему говорю: «Торопись, говорю, пока нас по графику грузят. Хоть полную воду используем, пройдем скоростным рейсом».
Леднев снял фуражку, пригладил редкие русые волосы и полушутливо-полуукоризненно сказал:
– Обескураживаете молодого начальника.
– Так ведь к слову. – Воронин посмотрел на дочь спокойными, всепонимающими глазами. – А работа чего? Работа, она и есть работа. Но, а что не так – тоже нечего бояться: дурак не заметит, умный не скажет.
– Вот именно, – сдержанно улыбнулся Леднев, продолжая держать фуражку в руке и приглаживая волосы.
Ветер донес сырой запах воды с реки, ветер шевельнул волосы на голове Леднева, качнул фонарь, совершавший вместе с краном быстрые дугообразные движения. И Катя, увидев эти редкие, приподнятые ветром русые волосы, знакомую улыбку, выхваченный светом характерный поворот головы, сразу вспомнила высокого красивого юношу с такими же русыми волосами и добродушной улыбкой. Она опять видела весла, проплывающие мимо окон ее дома, слышала шумные голоса, и в ее сердце снова возникло то любопытство, которое она тогда испытывала к этим красивым молодым людям, жившим неведомой ей жизнью. Она вспомнила, как однажды видела Леднева на пляже. Сильный, загорелый, он боролся с таким же рослым, здоровым парнем. Потом он поднял на руки одну из бывших с ними девушек и понес ее к воде. Девушка отбивалась и визжала, крепко обхватив его рукой за шею. Все это промелькнуло перед Катей в какую-то долю секунды, чтобы теперь навсегда удержаться в памяти.
Отец и Елисеев опять отошли к трюмам.
Леднев стоял рядом с Катей, высокий – выше ее. Катя подняла глаза и увидела, что он смотрит на нее не отрываясь, и в глубине этого открытого взгляда возникает и разгорается то другое, особенное выражение, самоуверенное и требующее ответа.
– Мне пора ехать, – Леднев протянул Кате руку, – поздравляю вас с успехом. Никто так не рад ему, как я.
Катя молчала.
– Прошу вас: при первой же надобности звоните мне. Вы позвоните?
– Да, – ответила Катя, – позвоню.
Но когда, включив настольную лампу, Катя легла на узенькую кушетку, заменявшую ей кровать, легла в своей обычной позе, закинув правую руку за голову, а левую положив тыльной стороной на глаза, она стала думать только о Ледневе. Случайный взгляд, случайный интерес?.. Сколько она уже видела таких взглядов! Почему она должна верить этому? Обманываться еще раз, испытать еще одно разочарование?
Звуки, доносившиеся из столовой – знакомый скрип нижней дверки буфета, звяканье вилок и ложек, шаркающие шаги матери, – то пропадали, то снова возникали.
– Чай пить, Екатерина.
Катя ничего не ответила. Пусть думает, что она спит. Потом она услышала голос Виктора:
Работники пароходства и порта в таких же, как и Катя, черных шинелях, раздуваемых ветром, празднично одетые грузчики и грузчицы, крановщики и механизаторы, кладовщики, шоферы и береговые матросы, незнакомые люди в штатском – представители городских организаций – оживленными группами заполнили участок.
Погрузкой сегодня распоряжалась бригадир грузчиков Мария Спиридоновна Ермакова, мать Николая, бодрая женщина с морщинистым крестьянским лицом, в сапогах и черном форменном пальто, сидевшем на ней неуклюже, как сидит на пожилой женщине стандартная мужская форма.
Эту потомственную нижегородскую грузчицу знала вся Волга. Отдавая простуженным голосом короткие распоряжения, она отвечала на приветствия многочисленных знакомых легким кивком головы, не пускаясь ни в разговоры, ни в расспросы, как будто видела этих людей вчера. Она была опытным работником, но в ее опыте было много самоуверенности самоучки, для которого собственные знания тем значительнее, чем труднее они ему достались. Эта самоуверенность была причиной трений, часто возникавших между ней и Катей, а сегодня давала Кате основание для беспокойства: Мария Спиридоновна предпочитала действовать по собственному разумению. В остальных работниках участка Катя была уверена: специалисты, мастера своего дела, хорошо усвоившие задачу.
Из шести кранов, выстроившихся вдоль участка, ближайшим к Кате был кран Ермакова. Николай, сильный, уже загорелый, то поднимался в башню, то спускался к порталу, в последний раз проверяя готовность крана. Из-за широких, могучих плеч, утолщенных телогрейкой, и чуть косолапой, осторожной, на всю ступню, походки – походки волжского грузчика – он казался ниже своего действительного роста.
Его сменщики, Соня и молодая крановщица Дуся Ошуркова, стояли внизу. У Сони большой серый пуховый платок сполз на плечи. Потряхивая своей хорошенькой белокурой головкой и посмеиваясь, она что-то говорила Дусе.
Дуся, прислонясь к опоре крана, неотступно смотрела в ту сторону, откуда должна была появиться «Керчь». Дуся ждала Сутырина – он плавал на «Керчи» вторым штурманом.
Эта девушка в низко опущенной на лоб, почти до бровей, черной косыночке чем-то походила на Ермакова. Такие же полные губы, широкие скулы, узко поставленные глаза. Но глаза у Дуси были большие, серые, а брови, ресницы и волосы черные. Лицо поэтому было вызывающе красиво, а опущенная на глаза до бровей черная косынка придавала этой красоте тот затаенно-порочный вид, который вызывал у Кати отвращение.
– Вот придет Клара да покажет тебе, разлучнице, – говорила Соня, посмеиваясь, встряхивая головой и с лукаво-двусмысленной улыбкой поглядывая на Дусю.
– Я ей самой покажу, – злобно произнесла Дуся. В ее устремленных на реку глазах вспыхнула ненависть. – Я ей покажу, кто разлучница.
– Законная-то она, – сказала Соня хотя и шутливо, но с оттенком ревнивого превосходства, как говорят об этом законные жены. – А потом – ребенок.
Дуся передернула плечами.
– Что ж ребенок?! Ребенок, он и есть ребенок… А раз ребенка имеешь, так веди себя аккуратно, не позорь человека. Ей не он, а деньги его нужны. Да хоть бы все забрала, лишь бы спокой дала.
Катя видела неприязненные взгляды, которые бросал Николай на жену и на Дусю – видно, этот разговор ему так же неприятен, как и Кате.
Показалась «Керчь» – маленькая точка на просторе широко разлившейся Волги. Таял в голубой дымке дальний берег, еще затопленный водой. Точно островки, виднелись на ней рощицы и перелески, белые домики, окруженные купами деревьев.
Войдя в фарватер реки, «Керчь» развернулась и, прибавляя ход, пошла к порту.
Окруженный работниками пароходства, Леднев молча стоял на причале. Если бы Катя не знала действительного отношения Леднева ко всему, что здесь происходит, то именно в нем, в его строгой, важной отчужденности, она могла бы увидеть то плохо скрываемое недоверие, которое она чувствовала у многих собравшихся здесь людей. Но Катя уже привыкла к официальному поведению Леднева, сейчас оно служило для нее лишь свидетельством его выдержки – Леднев волнуется, быть может, не меньше, чем она.
Теплоход приближался, разрезая носом воду, и две тонкие длинные волны уходили от него наискосок, образуя на воде острый, вспененный на вершине угол.
Поравнявшись с участком, «Керчь» дала длинный гудок и развернулась, чтобы подойти к причалу против течения. Вода за кормой бурлила белой пеной, и на месте поворота еще долго волновалась светлая закругленная полоса.
Медленно, боком «Керчь» привалила к стенке порта. Толпа людей прихлынула к парапету.
Теплоход остановился. Спустили трап.
Воронин сошел на берег, подошел к Ледневу и, приложив руку к фуражке, доложил, что грузовой теплоход «Керчь» после зимнего отстоя вступил в навигацию и отправляется в первый рейс на Сталинград. Он говорил ровным, глухим голосом, медленно подбирая слова и держа руку слишком далеко от фуражки, так что казалось, будто он поднял ее в неопределенном и неофициальном приветствии.
Леднев стоял спокойно, свободным движением приложив руку к козырьку. На его лице, в больших, навыкате, голубых глазах было выражение, какое бывает у людей, привыкших участвовать в торжественных церемониях и своим видом подчеркивающих их важность. Они стояли друг против друга в центре смотревшей на них, сразу стихшей толпы, оба высокие, в черных шинелях, Воронин старый, худой и сутулый, Леднев средних лет, представительный, видный, осанистый.
Леднев подал знак к подъему флага. Над зданием управления порта начал медленно подниматься вымпел открытия навигации. Оркестр заиграл Гимн Советского Союза. Все стояли молча. Свежий весенний ветер гнал по реке белые барашки. Солнце то пряталось за облака, то снова выходило, медные трубы оркестра то темнели, то снова светлели.
Оркестр смолк. Все оживилось и задвигалось. Леднев и Воронин пошли на теплоход: Воронин – тяжело ступая по трапу и держась за поручни, Леднев – не вынимая рук из карманов пальто.
Ожидая команды, крановщики высунулись из своих башен. Одни грузчики стояли на вагонах, другие держались за поручни палубы, готовые перепрыгнуть через них и опуститься в глубокие отсеки трюма.
Катя смотрела на часы – ровно час! Торжество не кончилось, начальство осматривает теплоход. Но график уже действовал.
Взмахнув рукой, Катя подала команду приступить к погрузке.
* * *
Началась навигация.Поворачиваются башни кранов. Плывут в воздухе вязанки бревен. На обратном пути со свистом пролетают стропы. Хлопочет на палубе команда. Паровозик, передвигающий состав, издает резкие свистки. Крановщики тоже дают предупредительные сигналы, и тогда слышится тонкий короткий звонок, похожий на звонок в квартире, и не верится, что этот слабый звук издает такая громадная и мощная машина.
Подошли и встали под погрузку «Минусинск» и «Эстония». В том, что они подошли в точно назначенное время, и в том, что капитаны и вся команда торопились с погрузкой и были хорошо подготовлены к ней, и в том еще, как бесперебойно подавались вагоны, Катя видела сильную и благожелательную руку Леднева.
Погрузка шла теперь на всех причалах. Крановщики работали отлично. Было страшно смотреть, как они управляли летящими по воздуху огромными связками бревен, пронося их почти впритирку над палубными надстройками. Казалось, что они вот-вот что-нибудь заденут. Донеся вязанку до судна, крановщик заводил ее чуть дальше середины люка и притормаживал. Расчет был точен: качнувшись в обратную сторону, вязанка ложилась в глубине трюма, одним концом далеко под люком.
Толпа гостей рассосалась: кто отправился на суда, кто и вовсе ушел. Но на участке стало еще оживленнее. Сновали юркие электрокары, машины подвозили грузы к складам, сигналили автопогрузчики, передвигались железнодорожные составы – обычный, напряженный трудовой день, к которым привыкла Катя за два года работы в порту.
Но за два года работы в порту Катя привыкла также к неожиданностям, случайностям, неувязкам, конфликтам и недоразумениям. Сегодня их не было, график не нарушался. Все это только сегодня, а когда развернется настоящая навигация, будет по-другому. И все же Катю не покидало сознание того, что ее усилия увенчались успехом, принесли всем радостное ощущение слаженной, ритмичной и производительной работы.
Заступила вторая смена. На судах зажгли огни. Все окончательно приняло свой обычный, будничный вид, как будто не было зимы, не было перерыва в навигации и даже сегодня не было никакого торжества, никакого праздника. Люди уходили с работы и приходили на работу, нарядчица бегала по кранам, раздавая новые наряды, клиенты шумели в конторе, торопясь оформить документы сегодняшним днем.
Но с крана Ермакова никто не ушел. Соня приняла смену, Николай оставался на башне. Дуся Ошуркова продолжала стоять внизу в той же позе, в какой видела ее Катя утром.
К Дусе несколько раз подходил Сутырин. Он был такой же большой и добродушный, как и прежде. Но в коротко подстриженных волосах пробивалась седина, морщины на лбу, казалось, уже больше не разглаживались. Он так же смущался и краснел, так же не находил нужных слов, так же был внимателен и доброжелателен ко всем. «Больно прост», – говорил про него Катин отец, вкладывая в эти слова тот смысл, что Сутырин не умеет устраиваться в жизни. Но, по Катиному убеждению, дело было не в простоте, а в бесхарактерности. Ею беззастенчиво пользуются такие женщины, как Клара, и эта шлюха, Дуся Ошуркова.
Но Кате некогда было ни наблюдать за Дусей и Сутыриным, ни думать о них. Она была поглощена работой, даже упустила момент, когда Леднев после осмотра судов уехал вместе с Елисеевым на другие участки. Но Катя знала, что Леднев вернется.
Он вернулся к концу дня. В сопровождении Елисеева опять прошел на «Керчь», потом поднялся на причал и подошел к Кате. Елисеев и отец, разговаривая, задержались у трапа.
Как и раньше, Леднев стоял, не вынимая рук из карманов пальто. Но на лице его не было выражения важной отчужденности. Теперь это было лицо человека, благополучно закончившего исполнение своих обязанностей. Немного усталое, но довольное и спокойное лицо.
Крановщик на ближайшем кране начал поднимать очередную вязанку, но она не пошла. Видимо, край ее был зажат между оставшимися в вагоне бревнами.
– Зажаты концы, – сказал Леднев и тронул Катю за локоть, – сейчас возьмет, не волнуйтесь.
– А я и не волнуюсь, – улыбаясь, ответила Катя.
Отведя стрелу немного в сторону, крановщик опять дернул. На этот раз вязанка поднялась и, раскачиваясь сильнее обычного, поплыла к теплоходу. Провожая ее глазами, Леднев пояснил:
– «Не волнуйтесь» я сказал в том смысле, что с краном все в порядке. И вообще, кажется, все в порядке. Так ведь?
– Все идет хорошо, – ответила Катя.
Отец и Елисеев сошли на берег и стали рядом с Катей и Ледневым.
– Работать умеем, – сказал Елисеев. На его склеротическом лице морщинки собрались вокруг глаз. – Другой вопрос – что дальше будет? Начнут суда пачками подходить – и полетели все наши графики и технологические карты. А там, смотришь, и железная дорога подведет с вагонами.
И хотя в Елисееве говорил осторожный хозяйственник, получалось так, что он заранее готовит руководство порта к тому, что Катина работа не может увенчаться успехом.
Леднев слушал Елисеева, не отвечая ему, с обычным для него выражением холодного внимания. Только один раз он быстро взглянул на Катю, и губы его тронула улыбка. Так незаметно улыбается школьник своему товарищу, когда оба они выслушивают длинные, скучные рассуждения взрослого человека, не знающего того, что знают они. От этой мгновенной улыбки лицо Леднева сразу помолодело. На нем мелькнуло то далекое и знакомое, что так тщетно пыталась вызвать Катя в своих воспоминаниях. Промелькнуло и исчезло. Напрягая память, Катя смотрела в лицо Леднева, пытаясь снова вызвать этот промелькнувший и сразу исчезнувший образ, понимая неприличие такого разглядывания, но не в силах оторваться от его лица. И, только почувствовав на себе испытующий взгляд отца, она отвела глаза и стала смотреть на реку.
Точно желая выручить дочь в этой щекотливой ситуации, Воронин сказал:
– Это верно, первый день легко… Я уж штурману своему говорю: «Торопись, говорю, пока нас по графику грузят. Хоть полную воду используем, пройдем скоростным рейсом».
Леднев снял фуражку, пригладил редкие русые волосы и полушутливо-полуукоризненно сказал:
– Обескураживаете молодого начальника.
– Так ведь к слову. – Воронин посмотрел на дочь спокойными, всепонимающими глазами. – А работа чего? Работа, она и есть работа. Но, а что не так – тоже нечего бояться: дурак не заметит, умный не скажет.
– Вот именно, – сдержанно улыбнулся Леднев, продолжая держать фуражку в руке и приглаживая волосы.
Ветер донес сырой запах воды с реки, ветер шевельнул волосы на голове Леднева, качнул фонарь, совершавший вместе с краном быстрые дугообразные движения. И Катя, увидев эти редкие, приподнятые ветром русые волосы, знакомую улыбку, выхваченный светом характерный поворот головы, сразу вспомнила высокого красивого юношу с такими же русыми волосами и добродушной улыбкой. Она опять видела весла, проплывающие мимо окон ее дома, слышала шумные голоса, и в ее сердце снова возникло то любопытство, которое она тогда испытывала к этим красивым молодым людям, жившим неведомой ей жизнью. Она вспомнила, как однажды видела Леднева на пляже. Сильный, загорелый, он боролся с таким же рослым, здоровым парнем. Потом он поднял на руки одну из бывших с ними девушек и понес ее к воде. Девушка отбивалась и визжала, крепко обхватив его рукой за шею. Все это промелькнуло перед Катей в какую-то долю секунды, чтобы теперь навсегда удержаться в памяти.
Отец и Елисеев опять отошли к трюмам.
Леднев стоял рядом с Катей, высокий – выше ее. Катя подняла глаза и увидела, что он смотрит на нее не отрываясь, и в глубине этого открытого взгляда возникает и разгорается то другое, особенное выражение, самоуверенное и требующее ответа.
– Мне пора ехать, – Леднев протянул Кате руку, – поздравляю вас с успехом. Никто так не рад ему, как я.
Катя молчала.
– Прошу вас: при первой же надобности звоните мне. Вы позвоните?
– Да, – ответила Катя, – позвоню.
* * *
За окном проплывали огни знакомых улиц, мостов, магазинов, кинотеатров. Иногда Катя закрывала глаза, но все равно знала, где идет трамвай. И старалась думать только об этом: где они сейчас едут и где останавливаются, чтобы больше не думать ни о чем.Но когда, включив настольную лампу, Катя легла на узенькую кушетку, заменявшую ей кровать, легла в своей обычной позе, закинув правую руку за голову, а левую положив тыльной стороной на глаза, она стала думать только о Ледневе. Случайный взгляд, случайный интерес?.. Сколько она уже видела таких взглядов! Почему она должна верить этому? Обманываться еще раз, испытать еще одно разочарование?
Звуки, доносившиеся из столовой – знакомый скрип нижней дверки буфета, звяканье вилок и ложек, шаркающие шаги матери, – то пропадали, то снова возникали.
– Чай пить, Екатерина.
Катя ничего не ответила. Пусть думает, что она спит. Потом она услышала голос Виктора: