Страница:
О. причине его неожиданного приезда догадаться было нетрудно. Надеется получить рукопись «Детей Арбата», видимо, что-то варится на их кухне.
– Анатолий Наумович, – сказал Ситников, усаживаясь в кресло, – западные издатели меня атакуют, требуют ваш роман «Дети Арбата». Где он?
– Западные издатели… А у нас, здесь, вы ничего не слыхали об этом романе, Василий Романович?
– Слышал краем уха… Роман будто о Сталине… Так, нет?
– Не только о Сталине, но и о Сталине тоже.
– Ну вот… И будто бы его хотели вывезти за кордон… В общем, как обычно, слухи… Лучше дайте почитать, мне, лично.
– Пожалуйста.
Я дал ему рукопись, он положил ее в портфель, выпил чашку чая и уехал.
Через несколько дней позвонил и попросил, когда я буду в городе, заехать к нему.
Заехал, и он мне сказал:
– Я заболел вашим романом, его надо публиковать, будем за это бороться. Я хочу только согласовать с вами две вещи. Первое – вы должны пойти на какие-то уступки, ну, знаете, там у вас кулацких детей бросают в снег, уж чересчур жестоко это выглядит. Второе. Главное – поставить наш копирайт, чтобы никто, кроме нас, не мог торговать романом за рубежом. Для этого, естественно, придется быстро издать его на русском языке. Издадим небольшим тиражом, часть его реализуем через «Международную книгу», ну, и некоторое количество здесь, в стране. Роман обретет официальный статус, потом будете его доиздавать и переиздавать. Согласны вы с такими условиями?
– Согласен.
– Значит, я могу доложить в высших инстанциях, что у нас с вами полная договоренность?
– Можете.
– Теперь наберитесь терпения и ждите.
– Скоро будет двадцать лет, как жду.
– Тем более, потерпите еще пару недель.
Наиболее доверительные отношения в ВААПе у меня сложились с Эллой Петровной Левиной – умной, деловой, энергичной, в прошлом заведующей литературной частью Театра на Таганке. Первая в ВААПе прочитала «Тяжелый песок», участвовала в его рекламе, я давал ей читать и «Детей Арбата». Ситников ее ценил, был с нею откровенен, она знала о моих с ним переговорах, сказала, что Ситников действует через своего воронежского земляка Стукалина – заведующего отделом пропаганды ЦК КПСС – фигуру крупную, и «если наш генерал (так она называла Ситникова) взялся за это дело, то доведет его до конца».
Элла оказалась права. В начале сентября позвонил Ситников:
– Вопрос решен положительно. Все, как мы договорились. Роман издадут, а мы начинаем его продавать.
– Кто же его будет издавать?
– Издательство вам позвонит. Приготовьте экземпляр, с поправками, о которых мы договорились, чтобы печатали без задержки… Видите, Анатолий Наумович, «заяц шутить не любит».
В Союзе писателей Верченко сообщил мне хмуро:
– Есть распоряжение печатать твой роман, мы это указание передали в «Октябрь» Ананьеву.
– Но ведь разговор как будто шел об издательстве?
– Почему? Обычный порядок – сначала журнал, потом издательство.
На следующий день я был у Ананьева, отвез ему новый вариант рукописи. Он действительно получил указание печатать роман, будет читать.
Встретились мы с ним только 19 ноября. Восторги были те же, что и при чтении первого варианта, но, к сожалению, и выводы те же.
– Знаешь, Толя, – сказал Ананьев, – напечатают твой роман сейчас, не напечатают – не имеет значения: он уже существует и будет существовать. Все фигуры выписаны великолепно и прежде всего – Сталин. Но в Сталине как раз и заключается главная трудность. У нас есть категорическое указание: произведение, в котором упоминаются Ленин, Сталин, другие исторические деятели, даже враг – Троцкий, должно пройти проверку ИМЭЛа. А ИМЭЛ зарубит роман, ты знаешь, какие там люди сидят. В лучшем случае потребуют выбросить Сталина, а без Сталина роман не существует. Я на это не пойду, не позволю, чтобы моими руками зарубили такой роман. А без заключения ИМЭЛа Главлит даже не будет его рассматривать. Вот какой получается заколдованный круг. Из этого круга можно выйти, только если будет решение ЦК о его напечатании. Роман политический, это политическая акция, и от меня ничего не зависит, я имею только телефонный звонок Верченко: «Поработай с автором в пределах разумного». Я ему ответил: «Роман можно печатать только в таком виде или не печатать».
Итак, все возвращается на круги своя.
Поехал к Ситникову, рассказал о встрече с Ананьевым. На сей раз Ситников не был так оживлен, как при последнем нашем телефонном разговоре, где он упомянул про зайца, не любящего шутить.
– Да, – сказал Ситников, – я ощущаю саботирование. ЦК не дает письменных указаний, только по телефону, и указание было ясное – публиковать. Речь шла об отдельном издании, но кто-то, на ходу, перевел дело на журнал.
– Чтобы легче было угробить.
– Допускаю, сопротивление роману нарастает, его придется преодолевать.
– Боюсь, ничего у вас не получится, Василий Романович.
– Почему?
– Далеко зашел процесс, все уже необратимо, упустили момент.
– Какой момент, что вы имеете в виду?
– Момент, когда можно было разделаться со Сталиным.
Он внимательно посмотрел на меня, хорошо понимал, о чем я говорю, но ответил так:
– Между прочим, Анатолий Наумович, из вашего романа вытекает, что «думать» надо было еще шестьдесят лет назад.
– Да, вы правы. Хотя и позже были возможности, при Хрущеве, например, их не использовали. А сейчас… Сейчас перспективы весьма сомнительные.
– Будем надеяться на лучшее. Терпите, придут новые люди, молодые, все изменится.
Я обвел взглядом его кабинет. Он поймал мой взгляд, усмехнулся…
– Анатолий Наумович, здесь со мной вы можете говорить о чем хотите. Я полностью доверяю вам, надеюсь, вы доверяете мне.
– Так вот, Василий Романович… Будем смотреть на вещи трезво: что такое Черненко? Мягко говоря, фигура временная. Но, глядя на него, каждый секретарь обкома думает: «Господи, если такой может управлять государством, то почему не смогу я? Да я еще лучше смогу, я единолично справлялся с областью, с краем, почему же со страной не управлюсь?!» Политики они никакие, а командовать привыкли. Так что каковы они будут, эти новые, молодые, мы не знаем.
– Поживем – увидим. За откровенность спасибо.
Вечером мне позвонил Ананьев и попросил завтра днем быть в редакции.
Приезжаю. Ананьев объявляет:
– Верченко в отпуске, его замещает Сартаков (маловыразительная личность, которого писатели с насмешкой называли «Сартаков-Щедрин»). Вчера он мне звонит: «Срочно пришлите редакционное заключение, что роман Рыбакова печатать нельзя. Этого требует ЦК». Понимаешь, хотят спрятаться за мою спину. Я такое заключение дать отказался. Он говорит: «Дело ваше, но завтра пришлите ответ на мой запрос». Я всю ночь думал, что ему ответить, и вот утром сочинил такую бумагу… На, читай…
Я прочитал:
– Ну как? Может быть, что-нибудь тебя не устраивает?
– Отсылай в таком виде. Но ты пишешь, что роман мне возвращен.
Он вынул из ящика стола рукопись:
– Бери. Иначе я буду вынужден сдать ее в ИМЭЛ.
– Нет, уж лучше пусть полежит у меня.
Новый год мы встречали с Таней вдвоем. Ушедший год начался с ареста рукописи на таможне, затем роман обсуждался на закрытом секретариате Союза писателей, читался в ЦК партии, побывал в ВААПе, направлялся для публикации в «Октябрь» и в итоге вернулся опять ко мне, в ящик письменного стола. Что ожидает его в наступающем 85-м году? За удачу «Детей Арбата» мы с Таней и выпили.
31
Ответ пришел, но не от Яковлева, а совсем из другого места:
«Маховик» не то остановился, не то стал вращаться в обратную сторону.
Письмо это я получил 10 декабря, а на следующий день открылся очередной съезд Писателей РСФСР. Необычный съезд. Впервые в присутствии сидевшего в президиуме правительства писатели вели себя свободно, демонстративно выходили из зала во время заседания, подавали реплики, перебивали выступающих, топали ногами, «захлопали» Михаила Алексеева, Егора Исаева и других официальных ораторов.
В перерыве меня разыскал Михалков.
– Толя, Евтушенко собирается выступать по поводу твоего романа, отговори его, тебе это только повредит! Если бы выступил, скажем, Распутин, это было бы солидно.
– А почему тебе не выступить? Ты ведь читал роман.
– Читал. Он мне понравился. Я тебе сказал. Но роман не пойдет, ты там рассуждаешь за Сталина.
– Разве Толстой не рассуждает за Наполеона?
– Но, Толя, ты ведь не Толстой.
– Однако стремлюсь и другим советую. Тебе, Сережа, уже восьмой десяток идет, пора о Боге думать. Ты в своем докладе ни одного настоящего писателя не назвал. Ты не болеешь за литературу, а Евтушенко болеет, потому и хочет говорить о романе.
Обратно в Переделкино мы ехали с Евтушенко, и он мне сказал убежденно:
– Не беспокойтесь, Анатолий Наумович, завтра решится судьба вашего романа.
На следующий день перед открытием утреннего заседания съезда Евтушенко пригласили в комнату за президиумом. Там его ожидали секретарь ЦК Зимянин, министр культуры Демичев и Альберт Беляев.
– Прошу вас, товарищ Евтушенко, в своем выступлении не упоминать роман Рыбакова, – объявил Зимянин.
– Роман прекрасный, – возразил Евтушенко, – его надо поддержать.
– Нет, – вмешался Беляев, – роман антисоветский, его пытались вывезти за рубеж.
– Об этом я не знаю, – сказал Евтушенко, – мне известен только роман. И советую вам, товарищ Беляев, никогда антисоветским его не называть. Иначе попадете в недостойное положение. Многие писатели…
– Товарищ Евтушенко, – перебил его Зимянин, – заграница интересуется романом, и если вы его разрекламируете с такой высокой трибуны, то они его возьмут и издадут. От имени Центрального комитета нашей партии настаиваю, чтобы вы не упоминали романа Рыбакова. Все! Сделайте из этого вывод.
Итак, роман запрещено даже упоминать. Евтушенко выбросил его из своего выступления. Потом разыскал меня, передал свой разговор с Зимяниным.
– Не думайте, я не испугался, но «скалькулировал», что мое умолчание будет выгодно для романа.
– Анатолий Наумович, – сказал Ситников, усаживаясь в кресло, – западные издатели меня атакуют, требуют ваш роман «Дети Арбата». Где он?
– Западные издатели… А у нас, здесь, вы ничего не слыхали об этом романе, Василий Романович?
– Слышал краем уха… Роман будто о Сталине… Так, нет?
– Не только о Сталине, но и о Сталине тоже.
– Ну вот… И будто бы его хотели вывезти за кордон… В общем, как обычно, слухи… Лучше дайте почитать, мне, лично.
– Пожалуйста.
Я дал ему рукопись, он положил ее в портфель, выпил чашку чая и уехал.
Через несколько дней позвонил и попросил, когда я буду в городе, заехать к нему.
Заехал, и он мне сказал:
– Я заболел вашим романом, его надо публиковать, будем за это бороться. Я хочу только согласовать с вами две вещи. Первое – вы должны пойти на какие-то уступки, ну, знаете, там у вас кулацких детей бросают в снег, уж чересчур жестоко это выглядит. Второе. Главное – поставить наш копирайт, чтобы никто, кроме нас, не мог торговать романом за рубежом. Для этого, естественно, придется быстро издать его на русском языке. Издадим небольшим тиражом, часть его реализуем через «Международную книгу», ну, и некоторое количество здесь, в стране. Роман обретет официальный статус, потом будете его доиздавать и переиздавать. Согласны вы с такими условиями?
– Согласен.
– Значит, я могу доложить в высших инстанциях, что у нас с вами полная договоренность?
– Можете.
– Теперь наберитесь терпения и ждите.
– Скоро будет двадцать лет, как жду.
– Тем более, потерпите еще пару недель.
Наиболее доверительные отношения в ВААПе у меня сложились с Эллой Петровной Левиной – умной, деловой, энергичной, в прошлом заведующей литературной частью Театра на Таганке. Первая в ВААПе прочитала «Тяжелый песок», участвовала в его рекламе, я давал ей читать и «Детей Арбата». Ситников ее ценил, был с нею откровенен, она знала о моих с ним переговорах, сказала, что Ситников действует через своего воронежского земляка Стукалина – заведующего отделом пропаганды ЦК КПСС – фигуру крупную, и «если наш генерал (так она называла Ситникова) взялся за это дело, то доведет его до конца».
Элла оказалась права. В начале сентября позвонил Ситников:
– Вопрос решен положительно. Все, как мы договорились. Роман издадут, а мы начинаем его продавать.
– Кто же его будет издавать?
– Издательство вам позвонит. Приготовьте экземпляр, с поправками, о которых мы договорились, чтобы печатали без задержки… Видите, Анатолий Наумович, «заяц шутить не любит».
В Союзе писателей Верченко сообщил мне хмуро:
– Есть распоряжение печатать твой роман, мы это указание передали в «Октябрь» Ананьеву.
– Но ведь разговор как будто шел об издательстве?
– Почему? Обычный порядок – сначала журнал, потом издательство.
На следующий день я был у Ананьева, отвез ему новый вариант рукописи. Он действительно получил указание печатать роман, будет читать.
Встретились мы с ним только 19 ноября. Восторги были те же, что и при чтении первого варианта, но, к сожалению, и выводы те же.
– Знаешь, Толя, – сказал Ананьев, – напечатают твой роман сейчас, не напечатают – не имеет значения: он уже существует и будет существовать. Все фигуры выписаны великолепно и прежде всего – Сталин. Но в Сталине как раз и заключается главная трудность. У нас есть категорическое указание: произведение, в котором упоминаются Ленин, Сталин, другие исторические деятели, даже враг – Троцкий, должно пройти проверку ИМЭЛа. А ИМЭЛ зарубит роман, ты знаешь, какие там люди сидят. В лучшем случае потребуют выбросить Сталина, а без Сталина роман не существует. Я на это не пойду, не позволю, чтобы моими руками зарубили такой роман. А без заключения ИМЭЛа Главлит даже не будет его рассматривать. Вот какой получается заколдованный круг. Из этого круга можно выйти, только если будет решение ЦК о его напечатании. Роман политический, это политическая акция, и от меня ничего не зависит, я имею только телефонный звонок Верченко: «Поработай с автором в пределах разумного». Я ему ответил: «Роман можно печатать только в таком виде или не печатать».
Итак, все возвращается на круги своя.
Поехал к Ситникову, рассказал о встрече с Ананьевым. На сей раз Ситников не был так оживлен, как при последнем нашем телефонном разговоре, где он упомянул про зайца, не любящего шутить.
– Да, – сказал Ситников, – я ощущаю саботирование. ЦК не дает письменных указаний, только по телефону, и указание было ясное – публиковать. Речь шла об отдельном издании, но кто-то, на ходу, перевел дело на журнал.
– Чтобы легче было угробить.
– Допускаю, сопротивление роману нарастает, его придется преодолевать.
– Боюсь, ничего у вас не получится, Василий Романович.
– Почему?
– Далеко зашел процесс, все уже необратимо, упустили момент.
– Какой момент, что вы имеете в виду?
– Момент, когда можно было разделаться со Сталиным.
Он внимательно посмотрел на меня, хорошо понимал, о чем я говорю, но ответил так:
– Между прочим, Анатолий Наумович, из вашего романа вытекает, что «думать» надо было еще шестьдесят лет назад.
– Да, вы правы. Хотя и позже были возможности, при Хрущеве, например, их не использовали. А сейчас… Сейчас перспективы весьма сомнительные.
– Будем надеяться на лучшее. Терпите, придут новые люди, молодые, все изменится.
Я обвел взглядом его кабинет. Он поймал мой взгляд, усмехнулся…
– Анатолий Наумович, здесь со мной вы можете говорить о чем хотите. Я полностью доверяю вам, надеюсь, вы доверяете мне.
– Так вот, Василий Романович… Будем смотреть на вещи трезво: что такое Черненко? Мягко говоря, фигура временная. Но, глядя на него, каждый секретарь обкома думает: «Господи, если такой может управлять государством, то почему не смогу я? Да я еще лучше смогу, я единолично справлялся с областью, с краем, почему же со страной не управлюсь?!» Политики они никакие, а командовать привыкли. Так что каковы они будут, эти новые, молодые, мы не знаем.
– Поживем – увидим. За откровенность спасибо.
Вечером мне позвонил Ананьев и попросил завтра днем быть в редакции.
Приезжаю. Ананьев объявляет:
– Верченко в отпуске, его замещает Сартаков (маловыразительная личность, которого писатели с насмешкой называли «Сартаков-Щедрин»). Вчера он мне звонит: «Срочно пришлите редакционное заключение, что роман Рыбакова печатать нельзя. Этого требует ЦК». Понимаешь, хотят спрятаться за мою спину. Я такое заключение дать отказался. Он говорит: «Дело ваше, но завтра пришлите ответ на мой запрос». Я всю ночь думал, что ему ответить, и вот утром сочинил такую бумагу… На, читай…
Я прочитал:
...
«Роман „Дети Арбата“ получен не из Союза писателей, а от автора. Роман написан большим мастером литературы. Однако печатание его сложно, так как трактовка образа Сталина не совпадает с существующими точками зрения на эту фигуру. Кроме того, судьбы героев не завершены, автор продолжает свое повествование, поэтому высказывать сейчас какое-либо суждение о романе преждевременно. Роман автору возвращен».
– Ну как? Может быть, что-нибудь тебя не устраивает?
– Отсылай в таком виде. Но ты пишешь, что роман мне возвращен.
Он вынул из ящика стола рукопись:
– Бери. Иначе я буду вынужден сдать ее в ИМЭЛ.
– Нет, уж лучше пусть полежит у меня.
Новый год мы встречали с Таней вдвоем. Ушедший год начался с ареста рукописи на таможне, затем роман обсуждался на закрытом секретариате Союза писателей, читался в ЦК партии, побывал в ВААПе, направлялся для публикации в «Октябрь» и в итоге вернулся опять ко мне, в ящик письменного стола. Что ожидает его в наступающем 85-м году? За удачу «Детей Арбата» мы с Таней и выпили.
31
24 февраля 1985 года состоялись очередные выборы в Верховный Совет. Девяносто девять процентов явки избирателей, покорное единодушие, фальшивое всенародное ликование и прочие атрибуты сталинско-брежневской показухи.
Трагикомическим было появление на экране телевизора руководителя страны Черненко. В палату больницы принесли урну, и Черненко, едва держась на ногах, с бессмысленным выражением лица опустил в нее бюллетень. Взамен речи, которую он физически не мог произнести, Черненко, сделав невероятное усилие, вытянул руку вперед. Передачу тут же оборвали. Секретарь Московского горкома партии Гришин суетился возле Черненко, демонстрируя всему миру, что именно он находится рядом с «вождем» в последние часы его жизни и, следовательно, является законным преемником.
Через две недели, 10 марта, Черненко умер, пробыв на своем посту всего лишь год. 11 марта Генеральным секретарем партии стал Михаил Сергеевич Горбачев. Многие вздохнули с облегчением: не Гришин все же! К тому же молод: Горбачеву было тогда 54 года.
В 1917 году, во время революции, Ленину было 47 лет, Троцкому и Сталину по 38, Рыкову – 36, Зиновьеву и Каменеву по 34, Свердлову и Фрунзе по 32, Кирову – 31, Бухарину и Сокольникову по 29, Пятакову – 27. Это – большевики. В том же возрасте были и лидеры других политических партий (кадеты, меньшевики, эсеры, националисты): Рябушинскому – 46, Мартову, Чернову и Скоропадскому по 44, Савинкову – 38, Винниченко – 37, Керенскому, Церетели и Гегечкори по 36, Спиридоновой – 33, Терещенко – 29.
Таким образом, молодость Горбачева – условна (моложе лишь окружавших его старцев). Почти все перечисленные мною деятели прошли тюрьмы, ссылки, изгнание. Горбачев – благополучный, преуспевающий партийный аппаратчик, принадлежащий к правящей и привилегированной верхушке власти.
Как я уже рассказывал, я ездил иногда лечиться в Кисловодск, обычно в санаторий Академии наук. Однажды Литфонд раздобыл мне путевку в «Красные камни» – санаторий для партийных и советских работников. Члены Политбюро обитали на дачах при санатории, лишь Косыгин жил в общем корпусе.
В Кисловодском горсовете работал мой однополчанин по 4-му гвардейскому стрелковому корпусу. Заходил иногда ко мне. Однажды спустились мы с ним в холл, смотрю, сидит Косыгин, перед ним среднего роста, «средней упитанности» человек, привыкший, сразу видно, к мягкому обкомовскому креслу, обкомовской столовой, обкомовскому пайку. И светло-серый костюм на нем добротный, несколько провинциального покроя, именно такой, какие шьют в обкомовских ателье. Человек этот обернулся, мелькнуло приятное лицо, с живыми, «все секущими» глазами, родимым пятном, спускающимся с головы на лоб. Мы оказались ему незнакомы, следовательно, неинтересны, и он опять почтительно склонился к Косыгину.
На улице мой приятель сказал про него:
– Горбачев, секретарь нашего крайкома, большой говорун, замордовал всех своими речами, видишь, Косыгину мозги запудривает? Как кто из начальства приезжает, он тут как тут, обхаживает.
– Трудно ему, – насмешливо посочувствовал я, – кроме Кисловодска есть еще Железноводск, Пятигорск, Ессентуки.
– Всюду поспевает, выбивает кой-чего для края, вот и числимся в передовых. Ездит с ними в Домбай, в Терскол, шашлыки жарят на вольном воздухе, песни поют, магнитофон запускают, Высоцкого слушают. У нашего Мишки знакомства на самых верхах, далеко пойдет.
– Если милиционер не остановит.
Такой распространенной в те времена шуткой закончил я наш разговор о Горбачеве. Интереса к своей персоне он во мне тогда не вызвал. Теперь этот человек стал руководителем страны. Многие возлагали на него надежды.
Надежды возлагали в свое время и на Андропова. Да, конечно, верой и правдой служил Брежневу, не препятствовал реанимации Сталина, известна его роль в Венгрии, в преследовании диссидентов. Однако стихи пишет, вроде бы английский немного знает. Что осталось от тех надежд? Воспоминания о том, как отлавливали в магазинах и парикмахерских людей, пришедших туда в рабочее время.
И все же перемены неизбежны, дальше так жить нельзя. Страна в тупике. Это понимали все.
Как и многие люди моей профессии, я доверял своему первому впечатлению о Горбачеве, оно было никаким.
Поначалу действия Горбачева вроде бы оправдывали всеобщие ожидания. В его речах не упоминался «развитой социализм», говорилось о выходе на мировой уровень развития, о сокращении вооружений, переменах, новых проблемах, об углублении демократии и самоуправлении. В руководящих эшелонах появились новые люди, оживились контакты с Западом.
Насторожила нелепая антиалкогольная кампания. Безусловно, народ спивался. Причины коренились в условиях существования. Люди были лишены возможности достойно жить материально и духовно. Вот и пили: бутылка – вся доступная радость, вся дозволенная свобода. Однако вместо устранения причин пошли обычным путем запретов. Закрывали магазины, винно-водочные заводы, вырубали виноградники. Повсеместно начали гнать самогон (исчез сахар), травились «заменителями», проклинали очереди и «минерального секретаря».
В мемуарах Горбачев признает свою вину: «…всецело передоверил выполнение принятого постановления». Типичное объяснение партократа, умеющего все сваливать на других, уходить от ответственности.
И все же неустойчиво, зыбко, но общество приходило в движение. Я решил активнее пробивать «Детей Арбата». Пришла пора создать общественное мнение, при благоприятных обстоятельствах на него можно будет опереться. Писателям давал роман я сам, актерам и режиссерам – Юля Хрущева, заведовала тогда литературной частью Театра Вахтангова, связи в театральном мире большие, помощь ее была огромна и самоотверженна, явилась как-то ночью – привезла из Ленинграда отзыв Товстоногова. Кроме него, отзывы прислали Аркадий Райкин, Олег Ефремов, Михаил Ульянов, Олег Табаков, Эльдар Рязанов, Роберт Стуруа, Игорь Кваша, Алексей Симонов, Юрий Яковлев. Всего в 85-м году я собрал около шестидесяти отзывов, среди писателей такие имена: А. Адамович, Л. Аннинский, А. Анфиногенов, Г. Бакланов, Г. Белая, А. Борщаговский, А. Вознесенский, Василь Быков (отзыв привезла его жена, специально приехала в Москву, я встречал ее на вокзале), М. Галлай, А. Городницкий, Я. Голованов, Г. Гофман, Д. Гранин, А. Гребнев, Д. Данин, Е. Евтушенко, Л. Зорин, Вяч. Иванов, Т. Иванова, В. Каверин, М. Карим, И. Кашафутдинов, В. Кондратьев, В. Конецкий, Л. Левин, Л. Либединская, Е. Мальцев, А. Межиров, Ю. Нагибин, И. Огородникова, Б. Окуджава, В. Оскоцкий, Л. Разгон, В. Розову М. Рощин, Е. Сидоров, Е. Старикова, А. Турков, В. Фролов, Ю. Черниченко, М. Шатров, Н. Эйдельман. Вот что пишет в своих мемуарах М. Горбачев в главе «"Дети Арбата" и другие прорывы»: «Рукопись прочли десятки людей, которые стали заваливать ЦК письмами и рецензиями, представляя книгу „романом века“».
Уклонился только академик Гольданский. Выпросил у меня рукопись, держал два месяца, возвратив наконец, расхвалил, а письменного отзыва не дал – перестройка только начиналась. Через три года на сессии Верховного Совета витийствовал, разносил всех в пух и прах. Осмелел.
Отзывы вместе с рукописью романа я через Эллу Левину послал Анатолию Сергеевичу Черняеву, ее хорошему знакомому, помощнику Горбачева, – вдруг сумеет передать своему патрону?
С драматургом Мишей Рощиным приехал Олег Ефремов, главный режиссер Художественного театра.
– Начал читать ваш роман и только в пять утра заставил себя погасить свет – на девять назначена репетиция. Вернулся с репетиции, схватил рукопись – и опять до пяти утра. Потом говорю Рощину: «Познакомь меня с Рыбаковым, я должен посмотреть на этого человека! Это не твои цветочки-лепесточки, это моя литература! Если напечатают, буду ставить в театре».
Рощин улыбался, поддакивал.
Таня спросила у Ефремова, правда ли, что ему после просмотра «Дяди Вани» звонил Горбачев?
– Звонил, сказал, что это было «пиршество духа».
– А еще что сказал?
– Я его просил о встрече, он ответил: «Дайте раскрутить маховик, тогда встретимся».
Горбачев звонил не только Ефремову, но и посредственному поэту Егору Исаеву, о чем тот сообщал каждому встречному и поперечному.
– О Горбачеве ходит много слухов, – сказал я Ефремову, – даже у меня спрашивают: «Правда, что вам звонил Горбачев?..» – «Нет, не звонил…» – «Ну, как же, даже в Переделкино приезжал, просил сделать поправки в вашей рукописи…» Вот такие байки рассказывают. А с другой стороны, поговаривают, будто Волгоград по требованию фронтовиков обратно переименуют в Сталинград.
– И до меня это доходило, – подтвердил Ефремов, – и что к вам приезжал, и что Волгоград обратно переименуют. Что делать? Живем во времена слухов. Все чего-то ждут, надеются, боятся, вот и ходят разговоры.
Они с Рощиным уехали, и тут же в дверь постучал наш сосед – Генрих Гофман, летчик, Герой Советского Союза, ставший писателем.
– Толя, твою книгу выпустили на Западе. Только что слышал по «Свободе». Включай приемник, опять будут передавать.
Сидим с Таней у приемника до полуночи. Выяснилось: «Свобода» имела в виду Владимира Рыбакова, живущего за границей. Гофман спутал.
Наконец позвонила Элла Левина. Черняев роман прочитал. Рукопись и все отзывы передал новому заведующему отделом пропаганды ЦК – Александру Николаевичу Яковлеву, передал дружески, конфиденциально, если не понравится, все останется между ними. По словам Эллы, Черняев добавил:
– Помочь роману – дело моей чести. Опубликовать такой роман – значит очиститься.
Это уже обнадеживало. Я стал ожидать звонка из ЦК. Однако позвонил Ситников из ВААПа, попросил зайти.
Зашел, застал Ситникова взволнованным: на него «катят бочку», мол, хочет продать «Детей Арбата» на Запад. Протянул мне письмо от Рея Кейва, заместителя главного редактора журнала «Тайм»: их интересует роман Рыбакова о Сталине, не могут ли они приобрести права на его издание в Америке.
– Как вы думаете, откуда они знают о романе?
Значит, в «Тайме» роман уже прочитали, понравилось, хотят публиковать. Молодцы, порядочные люди, действуют законными средствами.
Я пожал плечами:
– Горбачев принимал руководителей «Тайма», в том числе и господина Рея Кейва. Были в Москве и узнали. Что вы собираетесь ответить?
– А что мы можем ответить? Роман у нас не опубликован, значит, для нас он не существует, переговоры о нем вести не можем. – Он протянул мне конверт: – Вот еще одно письмо из США, лично вам.
Я вскрыл конверт. Десять университетов: Гарвардский, Колумбийский, Йельский, Принстонский, Станфордский, Пенсильванский, Бостонский, Оклахомский, Сарры Лоуренс и штата Огайо приглашают меня с женой на полуторамесячный тур для чтения лекций. Все расходы университеты берут на себя. Наш приезд ожидается 5 апреля 1986 года. Просьба его подтвердить. Профессор Джон Шиллингер.
Ситников тоже прочитал письмо:
– Университетские приглашения оформляет Союз писателей. А вот когда выйдет роман, поездку на презентацию будем оформлять мы. Действуйте. Конечно, на верхах сейчас смутно, неясно, но есть силы, которые могут вас поддержать. К ним и пробивайтесь.
Из ВААПа я отправился в Союз писателей, передал письмо из США и полученное накануне письмо из Венгрии, туда приглашают приехать в декабре.
Вернулся на дачу. И тут же раздался звонок Эллы Левиной: Черняев сказал, Яковлев рукопись прочитал, отношение благоприятное, пусть Рыбаков срочно обратится к нему с просьбой принять его и решить судьбу романа.
29 октября Таня сдала в экспедицию ЦК мое письмо Яковлеву, вот его краткое содержание:
Трагикомическим было появление на экране телевизора руководителя страны Черненко. В палату больницы принесли урну, и Черненко, едва держась на ногах, с бессмысленным выражением лица опустил в нее бюллетень. Взамен речи, которую он физически не мог произнести, Черненко, сделав невероятное усилие, вытянул руку вперед. Передачу тут же оборвали. Секретарь Московского горкома партии Гришин суетился возле Черненко, демонстрируя всему миру, что именно он находится рядом с «вождем» в последние часы его жизни и, следовательно, является законным преемником.
Через две недели, 10 марта, Черненко умер, пробыв на своем посту всего лишь год. 11 марта Генеральным секретарем партии стал Михаил Сергеевич Горбачев. Многие вздохнули с облегчением: не Гришин все же! К тому же молод: Горбачеву было тогда 54 года.
В 1917 году, во время революции, Ленину было 47 лет, Троцкому и Сталину по 38, Рыкову – 36, Зиновьеву и Каменеву по 34, Свердлову и Фрунзе по 32, Кирову – 31, Бухарину и Сокольникову по 29, Пятакову – 27. Это – большевики. В том же возрасте были и лидеры других политических партий (кадеты, меньшевики, эсеры, националисты): Рябушинскому – 46, Мартову, Чернову и Скоропадскому по 44, Савинкову – 38, Винниченко – 37, Керенскому, Церетели и Гегечкори по 36, Спиридоновой – 33, Терещенко – 29.
Таким образом, молодость Горбачева – условна (моложе лишь окружавших его старцев). Почти все перечисленные мною деятели прошли тюрьмы, ссылки, изгнание. Горбачев – благополучный, преуспевающий партийный аппаратчик, принадлежащий к правящей и привилегированной верхушке власти.
Как я уже рассказывал, я ездил иногда лечиться в Кисловодск, обычно в санаторий Академии наук. Однажды Литфонд раздобыл мне путевку в «Красные камни» – санаторий для партийных и советских работников. Члены Политбюро обитали на дачах при санатории, лишь Косыгин жил в общем корпусе.
В Кисловодском горсовете работал мой однополчанин по 4-му гвардейскому стрелковому корпусу. Заходил иногда ко мне. Однажды спустились мы с ним в холл, смотрю, сидит Косыгин, перед ним среднего роста, «средней упитанности» человек, привыкший, сразу видно, к мягкому обкомовскому креслу, обкомовской столовой, обкомовскому пайку. И светло-серый костюм на нем добротный, несколько провинциального покроя, именно такой, какие шьют в обкомовских ателье. Человек этот обернулся, мелькнуло приятное лицо, с живыми, «все секущими» глазами, родимым пятном, спускающимся с головы на лоб. Мы оказались ему незнакомы, следовательно, неинтересны, и он опять почтительно склонился к Косыгину.
На улице мой приятель сказал про него:
– Горбачев, секретарь нашего крайкома, большой говорун, замордовал всех своими речами, видишь, Косыгину мозги запудривает? Как кто из начальства приезжает, он тут как тут, обхаживает.
– Трудно ему, – насмешливо посочувствовал я, – кроме Кисловодска есть еще Железноводск, Пятигорск, Ессентуки.
– Всюду поспевает, выбивает кой-чего для края, вот и числимся в передовых. Ездит с ними в Домбай, в Терскол, шашлыки жарят на вольном воздухе, песни поют, магнитофон запускают, Высоцкого слушают. У нашего Мишки знакомства на самых верхах, далеко пойдет.
– Если милиционер не остановит.
Такой распространенной в те времена шуткой закончил я наш разговор о Горбачеве. Интереса к своей персоне он во мне тогда не вызвал. Теперь этот человек стал руководителем страны. Многие возлагали на него надежды.
Надежды возлагали в свое время и на Андропова. Да, конечно, верой и правдой служил Брежневу, не препятствовал реанимации Сталина, известна его роль в Венгрии, в преследовании диссидентов. Однако стихи пишет, вроде бы английский немного знает. Что осталось от тех надежд? Воспоминания о том, как отлавливали в магазинах и парикмахерских людей, пришедших туда в рабочее время.
И все же перемены неизбежны, дальше так жить нельзя. Страна в тупике. Это понимали все.
Как и многие люди моей профессии, я доверял своему первому впечатлению о Горбачеве, оно было никаким.
Поначалу действия Горбачева вроде бы оправдывали всеобщие ожидания. В его речах не упоминался «развитой социализм», говорилось о выходе на мировой уровень развития, о сокращении вооружений, переменах, новых проблемах, об углублении демократии и самоуправлении. В руководящих эшелонах появились новые люди, оживились контакты с Западом.
Насторожила нелепая антиалкогольная кампания. Безусловно, народ спивался. Причины коренились в условиях существования. Люди были лишены возможности достойно жить материально и духовно. Вот и пили: бутылка – вся доступная радость, вся дозволенная свобода. Однако вместо устранения причин пошли обычным путем запретов. Закрывали магазины, винно-водочные заводы, вырубали виноградники. Повсеместно начали гнать самогон (исчез сахар), травились «заменителями», проклинали очереди и «минерального секретаря».
В мемуарах Горбачев признает свою вину: «…всецело передоверил выполнение принятого постановления». Типичное объяснение партократа, умеющего все сваливать на других, уходить от ответственности.
И все же неустойчиво, зыбко, но общество приходило в движение. Я решил активнее пробивать «Детей Арбата». Пришла пора создать общественное мнение, при благоприятных обстоятельствах на него можно будет опереться. Писателям давал роман я сам, актерам и режиссерам – Юля Хрущева, заведовала тогда литературной частью Театра Вахтангова, связи в театральном мире большие, помощь ее была огромна и самоотверженна, явилась как-то ночью – привезла из Ленинграда отзыв Товстоногова. Кроме него, отзывы прислали Аркадий Райкин, Олег Ефремов, Михаил Ульянов, Олег Табаков, Эльдар Рязанов, Роберт Стуруа, Игорь Кваша, Алексей Симонов, Юрий Яковлев. Всего в 85-м году я собрал около шестидесяти отзывов, среди писателей такие имена: А. Адамович, Л. Аннинский, А. Анфиногенов, Г. Бакланов, Г. Белая, А. Борщаговский, А. Вознесенский, Василь Быков (отзыв привезла его жена, специально приехала в Москву, я встречал ее на вокзале), М. Галлай, А. Городницкий, Я. Голованов, Г. Гофман, Д. Гранин, А. Гребнев, Д. Данин, Е. Евтушенко, Л. Зорин, Вяч. Иванов, Т. Иванова, В. Каверин, М. Карим, И. Кашафутдинов, В. Кондратьев, В. Конецкий, Л. Левин, Л. Либединская, Е. Мальцев, А. Межиров, Ю. Нагибин, И. Огородникова, Б. Окуджава, В. Оскоцкий, Л. Разгон, В. Розову М. Рощин, Е. Сидоров, Е. Старикова, А. Турков, В. Фролов, Ю. Черниченко, М. Шатров, Н. Эйдельман. Вот что пишет в своих мемуарах М. Горбачев в главе «"Дети Арбата" и другие прорывы»: «Рукопись прочли десятки людей, которые стали заваливать ЦК письмами и рецензиями, представляя книгу „романом века“».
Уклонился только академик Гольданский. Выпросил у меня рукопись, держал два месяца, возвратив наконец, расхвалил, а письменного отзыва не дал – перестройка только начиналась. Через три года на сессии Верховного Совета витийствовал, разносил всех в пух и прах. Осмелел.
Отзывы вместе с рукописью романа я через Эллу Левину послал Анатолию Сергеевичу Черняеву, ее хорошему знакомому, помощнику Горбачева, – вдруг сумеет передать своему патрону?
С драматургом Мишей Рощиным приехал Олег Ефремов, главный режиссер Художественного театра.
– Начал читать ваш роман и только в пять утра заставил себя погасить свет – на девять назначена репетиция. Вернулся с репетиции, схватил рукопись – и опять до пяти утра. Потом говорю Рощину: «Познакомь меня с Рыбаковым, я должен посмотреть на этого человека! Это не твои цветочки-лепесточки, это моя литература! Если напечатают, буду ставить в театре».
Рощин улыбался, поддакивал.
Таня спросила у Ефремова, правда ли, что ему после просмотра «Дяди Вани» звонил Горбачев?
– Звонил, сказал, что это было «пиршество духа».
– А еще что сказал?
– Я его просил о встрече, он ответил: «Дайте раскрутить маховик, тогда встретимся».
Горбачев звонил не только Ефремову, но и посредственному поэту Егору Исаеву, о чем тот сообщал каждому встречному и поперечному.
– О Горбачеве ходит много слухов, – сказал я Ефремову, – даже у меня спрашивают: «Правда, что вам звонил Горбачев?..» – «Нет, не звонил…» – «Ну, как же, даже в Переделкино приезжал, просил сделать поправки в вашей рукописи…» Вот такие байки рассказывают. А с другой стороны, поговаривают, будто Волгоград по требованию фронтовиков обратно переименуют в Сталинград.
– И до меня это доходило, – подтвердил Ефремов, – и что к вам приезжал, и что Волгоград обратно переименуют. Что делать? Живем во времена слухов. Все чего-то ждут, надеются, боятся, вот и ходят разговоры.
Они с Рощиным уехали, и тут же в дверь постучал наш сосед – Генрих Гофман, летчик, Герой Советского Союза, ставший писателем.
– Толя, твою книгу выпустили на Западе. Только что слышал по «Свободе». Включай приемник, опять будут передавать.
Сидим с Таней у приемника до полуночи. Выяснилось: «Свобода» имела в виду Владимира Рыбакова, живущего за границей. Гофман спутал.
Наконец позвонила Элла Левина. Черняев роман прочитал. Рукопись и все отзывы передал новому заведующему отделом пропаганды ЦК – Александру Николаевичу Яковлеву, передал дружески, конфиденциально, если не понравится, все останется между ними. По словам Эллы, Черняев добавил:
– Помочь роману – дело моей чести. Опубликовать такой роман – значит очиститься.
Это уже обнадеживало. Я стал ожидать звонка из ЦК. Однако позвонил Ситников из ВААПа, попросил зайти.
Зашел, застал Ситникова взволнованным: на него «катят бочку», мол, хочет продать «Детей Арбата» на Запад. Протянул мне письмо от Рея Кейва, заместителя главного редактора журнала «Тайм»: их интересует роман Рыбакова о Сталине, не могут ли они приобрести права на его издание в Америке.
– Как вы думаете, откуда они знают о романе?
Значит, в «Тайме» роман уже прочитали, понравилось, хотят публиковать. Молодцы, порядочные люди, действуют законными средствами.
Я пожал плечами:
– Горбачев принимал руководителей «Тайма», в том числе и господина Рея Кейва. Были в Москве и узнали. Что вы собираетесь ответить?
– А что мы можем ответить? Роман у нас не опубликован, значит, для нас он не существует, переговоры о нем вести не можем. – Он протянул мне конверт: – Вот еще одно письмо из США, лично вам.
Я вскрыл конверт. Десять университетов: Гарвардский, Колумбийский, Йельский, Принстонский, Станфордский, Пенсильванский, Бостонский, Оклахомский, Сарры Лоуренс и штата Огайо приглашают меня с женой на полуторамесячный тур для чтения лекций. Все расходы университеты берут на себя. Наш приезд ожидается 5 апреля 1986 года. Просьба его подтвердить. Профессор Джон Шиллингер.
Ситников тоже прочитал письмо:
– Университетские приглашения оформляет Союз писателей. А вот когда выйдет роман, поездку на презентацию будем оформлять мы. Действуйте. Конечно, на верхах сейчас смутно, неясно, но есть силы, которые могут вас поддержать. К ним и пробивайтесь.
Из ВААПа я отправился в Союз писателей, передал письмо из США и полученное накануне письмо из Венгрии, туда приглашают приехать в декабре.
Вернулся на дачу. И тут же раздался звонок Эллы Левиной: Черняев сказал, Яковлев рукопись прочитал, отношение благоприятное, пусть Рыбаков срочно обратится к нему с просьбой принять его и решить судьбу романа.
29 октября Таня сдала в экспедицию ЦК мое письмо Яковлеву, вот его краткое содержание:
...
«I. В обществе возник духовный вакуум, заполняемый идеализацией прошлого, не только дореволюционного, но и сталинского. Необходимы решительные идеологические акции, публикация „Детей Арбата“ может быть одной из них.
2. О существовании романа известно широким писательским и читательским кругам, известно и за рубежом. Журнал «Тайм» предложил его печатать в своем издательстве. Я хочу, чтобы роман был опубликован прежде всего в моей стране.
Прошу меня принять и помочь в решении судьбы романа».
Ответ пришел, но не от Яковлева, а совсем из другого места:
...
«По поручению ЦК КПСС Ваше письмо рассмотрено в Госкомиздате СССР… Все вопросы, связанные с выпуском литературы, решаются непосредственно издательствами».
«Маховик» не то остановился, не то стал вращаться в обратную сторону.
Письмо это я получил 10 декабря, а на следующий день открылся очередной съезд Писателей РСФСР. Необычный съезд. Впервые в присутствии сидевшего в президиуме правительства писатели вели себя свободно, демонстративно выходили из зала во время заседания, подавали реплики, перебивали выступающих, топали ногами, «захлопали» Михаила Алексеева, Егора Исаева и других официальных ораторов.
В перерыве меня разыскал Михалков.
– Толя, Евтушенко собирается выступать по поводу твоего романа, отговори его, тебе это только повредит! Если бы выступил, скажем, Распутин, это было бы солидно.
– А почему тебе не выступить? Ты ведь читал роман.
– Читал. Он мне понравился. Я тебе сказал. Но роман не пойдет, ты там рассуждаешь за Сталина.
– Разве Толстой не рассуждает за Наполеона?
– Но, Толя, ты ведь не Толстой.
– Однако стремлюсь и другим советую. Тебе, Сережа, уже восьмой десяток идет, пора о Боге думать. Ты в своем докладе ни одного настоящего писателя не назвал. Ты не болеешь за литературу, а Евтушенко болеет, потому и хочет говорить о романе.
Обратно в Переделкино мы ехали с Евтушенко, и он мне сказал убежденно:
– Не беспокойтесь, Анатолий Наумович, завтра решится судьба вашего романа.
На следующий день перед открытием утреннего заседания съезда Евтушенко пригласили в комнату за президиумом. Там его ожидали секретарь ЦК Зимянин, министр культуры Демичев и Альберт Беляев.
– Прошу вас, товарищ Евтушенко, в своем выступлении не упоминать роман Рыбакова, – объявил Зимянин.
– Роман прекрасный, – возразил Евтушенко, – его надо поддержать.
– Нет, – вмешался Беляев, – роман антисоветский, его пытались вывезти за рубеж.
– Об этом я не знаю, – сказал Евтушенко, – мне известен только роман. И советую вам, товарищ Беляев, никогда антисоветским его не называть. Иначе попадете в недостойное положение. Многие писатели…
– Товарищ Евтушенко, – перебил его Зимянин, – заграница интересуется романом, и если вы его разрекламируете с такой высокой трибуны, то они его возьмут и издадут. От имени Центрального комитета нашей партии настаиваю, чтобы вы не упоминали романа Рыбакова. Все! Сделайте из этого вывод.
Итак, роман запрещено даже упоминать. Евтушенко выбросил его из своего выступления. Потом разыскал меня, передал свой разговор с Зимяниным.
– Не думайте, я не испугался, но «скалькулировал», что мое умолчание будет выгодно для романа.
Я улыбнулся, представляя, как маленький, тщедушный Зимянин наскакивает на долговязого Евтушенко.
– Чего вы улыбаетесь? – насторожился Евтушенко. – Повторяю, я не испугался.
– Знаю. У меня нет к тебе претензий. Я никогда не сомневался, что ты мне хочешь помочь.
– Главное, Анатолий Наумович, не считайте меня трусом. Я не трус, я буду и дальше бороться за роман, я уже говорил о нем с Распутиным и Астафьевым. Вот, запишите их телефоны в гостинице, позвоните…
– У меня достаточно отзывов.
– Они очень значительные фигуры.
– Я сам значительная фигура. И когда незнакомый человек нуждается в помощи, я первым ее предлагаю, не дожидаясь, чтобы меня попросили.
На вечернее заседание я не остался, уехал в Переделкино. Позвонили из Будапешта, из Союза писателей. Огорчены чрезвычайно: срывается назначенный на завтра мой вечер. О нем широко оповестили, все ждут.
Что я мог сказать? Только одно – задерживается оформление. Они знали наши порядки и поняли, в чем дело.
Опять звонок. Дудинцев. Спрашивает, что происходит на съезде, – он не делегат, и ему даже не прислали пригласительного билета. Будто нет такого имени в литературе! Я ему сказал: «Паноптикум. Софронов вдруг запел на трибуне. А в остальном обычная говорильня. Ты ничего не потерял, сиди работай!»
Уже за полночь звонит Евтушенко.
– Анатолий Наумович, слушайте… После моего выступления Михалков устроил истерику за то, что я сказал: «Простые люди не могут купить мяса, а мы, делегаты, пользуемся прекрасным ларьком!» Зимянин назвал мое выступление провокационным.
– Не огорчайся. Женя, плюнь на них! Я, например, больше туда не пойду.
Я действительно собирался остаться дома. Но на следующее утро за мной, как мы с ним договорились накануне, заехал писатель Сахнин. Долго не заводилась машина на морозе, если бы не обещал подхватить меня, плюнул бы, добрался до Москвы на поезде. Отказаться было неудобно, мы поехали. И тут же позвонил Альберт Беляев, спросил, может ли поговорить со мной, Таня ответила, что я уехал на съезд. «Спасибо, значит, я его найду». Беляев меня встретил у дверей и увел в комнату за президиумом.
– Чего вы улыбаетесь? – насторожился Евтушенко. – Повторяю, я не испугался.
– Знаю. У меня нет к тебе претензий. Я никогда не сомневался, что ты мне хочешь помочь.
– Главное, Анатолий Наумович, не считайте меня трусом. Я не трус, я буду и дальше бороться за роман, я уже говорил о нем с Распутиным и Астафьевым. Вот, запишите их телефоны в гостинице, позвоните…
– У меня достаточно отзывов.
– Они очень значительные фигуры.
– Я сам значительная фигура. И когда незнакомый человек нуждается в помощи, я первым ее предлагаю, не дожидаясь, чтобы меня попросили.
На вечернее заседание я не остался, уехал в Переделкино. Позвонили из Будапешта, из Союза писателей. Огорчены чрезвычайно: срывается назначенный на завтра мой вечер. О нем широко оповестили, все ждут.
Что я мог сказать? Только одно – задерживается оформление. Они знали наши порядки и поняли, в чем дело.
Опять звонок. Дудинцев. Спрашивает, что происходит на съезде, – он не делегат, и ему даже не прислали пригласительного билета. Будто нет такого имени в литературе! Я ему сказал: «Паноптикум. Софронов вдруг запел на трибуне. А в остальном обычная говорильня. Ты ничего не потерял, сиди работай!»
Уже за полночь звонит Евтушенко.
– Анатолий Наумович, слушайте… После моего выступления Михалков устроил истерику за то, что я сказал: «Простые люди не могут купить мяса, а мы, делегаты, пользуемся прекрасным ларьком!» Зимянин назвал мое выступление провокационным.
– Не огорчайся. Женя, плюнь на них! Я, например, больше туда не пойду.
Я действительно собирался остаться дома. Но на следующее утро за мной, как мы с ним договорились накануне, заехал писатель Сахнин. Долго не заводилась машина на морозе, если бы не обещал подхватить меня, плюнул бы, добрался до Москвы на поезде. Отказаться было неудобно, мы поехали. И тут же позвонил Альберт Беляев, спросил, может ли поговорить со мной, Таня ответила, что я уехал на съезд. «Спасибо, значит, я его найду». Беляев меня встретил у дверей и увел в комнату за президиумом.