Страница:
Такими любезностями мы с ним обменялись.
Живо всем интересовался.
– Неужели ваш роман пролежал в столе двадцать лет?! Вы, русские, терпеливый народ.
– В таких условиях мы живем.
– Люди на Западе реагируют на все быстрее.
– Вы живете в других условиях. Впрочем, вы, как в свое время Анатоль Франс, или Ромен Роллан, или, скажем, Бернард Шоу, симпатизируете Советскому Союзу.
– Да, я сторонник социалистической идеи.
– Однако после дела Синявского – Даниэля, после нашего вторжения в Чехословакию порвали с Советским Союзом.
– Конечно, такое нельзя было простить.
– И все же простили, возобновили отношения. И вас приняли с распростертыми объятиями.
– Да, но потом отношения опять испортились. Я потребовал перевести мои гонорары жене Щаранского – Авиталь, я с ней встретился в Израиле. Ваши власти отказались. Это беззаконие!
– Ну вот, а теперь снова помирились.
– Щаранский освобожден, атмосфера у вас меняется…
– Да, да, конечно… Но я говорю о том, с чего вы начали, господин Грин, о терпении. Вы можете ссориться с нашим правительством, потом мириться, опять ссориться, опять мириться. Мы, русские писатели, этого лишены. Ссора с властями для нас – это полное прекращение публикаций, в лучшем случае, в худшем – преследования, а при Сталине и вовсе – расстрел. Вы не должны ничего терпеть. А мы были вынуждены терпеть. Вот я и терпел.
– В чем же выход? – спросил он.
Я засмеялся:
– Сделаем так: вы нам отдадите свою свободу, а мы вам свой социализм. Поменяемся. Хотите?
Он натянуто улыбнулся.
– Это шутка, – сказал я. – Как и вы, я тоже сторонник социалистической идеи. Но я за соединение социализма со свободой, я за демократический социализм. Возможен такой гибрид, как вы думаете?
– Это было бы великолепно! Мне кажется, к этому у вас все и идет.
– Будем надеяться.
– Публикация вашего романа вселяет большие надежды. Сейчас по приглашению господина Лигачева мы с Ивонной летим в Сибирь, посмотрим, как перестройка выглядит не в Москве, а в стране.
– Ну, что ж, возможно, вы не будете разочарованы.
В июле 1989 года посольство Франции в Москве устроило прием в честь 200-летия Французской революции. Народу полно, много знакомых лиц, однако самой заметной фигурой был там Ельцин, очень тогда популярный, почти единогласно (90 %) выбранный от Москвы в Верховный Совет. Имел он репутацию человека гонимого, борца против номенклатурных привилегий, жил в обычной квартире на Лесной улице, лечился, как рядовой гражданин, в районной поликлинике, ездил на трамвае – одним словом, выступал поборником всеобщего равенства и защитником народных интересов.
На приеме в посольстве выглядел человеком, сознающим свою популярность; подчеркивая ее, держался как «герой дня»… Стоял там, где и следовало стоять, отдельно, на видном месте, у самого прохода. Все шли мимо него, не могли не заметить – высокого, красивого, знакомого по телевизионным передачам. Бойкий молодой человек, стоявший рядом, хорошо ориентировался в потоке людей, знал, кто есть кто и кого нужно представлять Ельцину, тот улыбался, пожимал руки. И меня представили: «Рыбаков, который „Дети Арбата“… Писатель…» Ельцин растянул губы в улыбке: «Читал, читал, как же… Там этот парень с Арбата… Читал, помню…» Я поздравил его с блестящей победой на выборах.
Он опять растянул губы: «Народ решил, избиратель…» В этот момент к нему кого-то подвели, и я пошел дальше.
От той мимолетной встречи впечатление осталось смутное… Партработник, но без лигачевского партийного благообразия. Нестандартный… Капризный рот, по-мужицки подозрительный взгляд, дежурная приветливая улыбка. Не подумал в ту минуту, что он станет Президентом России.
39
Не забыл, значит, Бродский нашей встречи в Переделкине. Прочитай я его интервью утром, вечером в Институте славянских языков наверняка и я бы ее припомнил. Но я газеты не читал, а публика в зале прочитала. И на вопрос о Бродском ждали от меня другого ответа. Оттого и аплодировали. Наверное, Таня поступила мудро.
В Институте после встречи подошла ко мне вдова писателя Осоргина, спросила про Арбат, про Сивцев Вражек. Голос тихий, печальный, в глазах – тоска. Я сказал ей:
– Книги вашего мужа будут скоро читать в России.
Она промолчала, видимо, ни во что уже больше не верила. И я в который раз подумал о том, как трагична судьба моей страны, лишившей родины миллионы людей: до революции, после нее, во время второй мировой войны, в семидесятых и восьмидесятых годах, в теперешнее время, когда уезжают люди из стран так называемого СНГ. Я встречался за границей со многими русскими писателями и был убежден: зарубежная русская литература должна вернуться на родину. Где бы ни жил русский писатель, каковы бы ни были его политические взгляды, его книги принадлежат русской культуре.
Искусственно созданный в СССР Союз писателей тем временем разваливался. Реакционное крыло сосредоточилось в Союзе писателей РСФСР, возглавляемом Юрием Бондаревым. Писатели – сторонники реформ создали объединение «Апрель», названное так в честь апрельского пленума ЦК, положившего начало перестройке. И вечера устраивали, и журнал выпускали, однако носило это характер скорее политический, чем литературный.
Назрела необходимость создать то, что есть в каждой цивилизованной стране – ПЕН-клуб, единственную в мире демократическую писательскую организацию.
В предшествующие годы мы этого права были лишены – в стране существовала цензура, это противоречило основополагающему принципу ПЕН-клуба – свободе творчества. Это препятствие устранено. Шестьдесят два наиболее авторитетных писателя, представляющих все жанры литературы, вошли в организационный комитет русского ПЕН-клуба.
Однако для придания ему официального статуса требовалось разрешение властей и прием нашего ПЕНа в Международный ПЕН-клуб.
Первую задачу взял на себя секретарь Союза писателей СССР Владимир Васильевич Карпов и, как у нас говорят, «пробил это дело»: получил принципиальное разрешение властей. Вторая задача легла на делегацию, выехавшую в мае 1989 года на 53-й конгресс Международного ПЕН-клуба в город Маастрихт (Голландия). Поехали: Андрей Битов, Игорь Виноградов, Фазиль Искандер, Анатолий Рыбаков, Владимир Стабников. Многие члены Международного ПЕН-клуба сомневались в истинности новой российской демократии, некоторые даже рассматривали наш ПЕН-клуб как «троянского коня» коммунизма, предназначенного разрушить изнутри движение ПЕН. Это препятствие надо было преодолеть.
Выступая от имени делегации 10 мая на пленарном заседании конгресса, я сказал (излагаю в сокращении):
Русский ПЕН-центр был принят в Международный ПЕН-клуб единогласно.
В Москве я был избран его президентом. Много сил и времени было отдано организационным делам. По истечении положенного по уставу двухлетнего срока я передал сформированный и действующий ПЕН-центр своему преемнику – Андрею Битову. А сам остался его почетным председателем, в коем звании ныне и пребываю.
40
Живо всем интересовался.
– Неужели ваш роман пролежал в столе двадцать лет?! Вы, русские, терпеливый народ.
– В таких условиях мы живем.
– Люди на Западе реагируют на все быстрее.
– Вы живете в других условиях. Впрочем, вы, как в свое время Анатоль Франс, или Ромен Роллан, или, скажем, Бернард Шоу, симпатизируете Советскому Союзу.
– Да, я сторонник социалистической идеи.
– Однако после дела Синявского – Даниэля, после нашего вторжения в Чехословакию порвали с Советским Союзом.
– Конечно, такое нельзя было простить.
– И все же простили, возобновили отношения. И вас приняли с распростертыми объятиями.
– Да, но потом отношения опять испортились. Я потребовал перевести мои гонорары жене Щаранского – Авиталь, я с ней встретился в Израиле. Ваши власти отказались. Это беззаконие!
– Ну вот, а теперь снова помирились.
– Щаранский освобожден, атмосфера у вас меняется…
– Да, да, конечно… Но я говорю о том, с чего вы начали, господин Грин, о терпении. Вы можете ссориться с нашим правительством, потом мириться, опять ссориться, опять мириться. Мы, русские писатели, этого лишены. Ссора с властями для нас – это полное прекращение публикаций, в лучшем случае, в худшем – преследования, а при Сталине и вовсе – расстрел. Вы не должны ничего терпеть. А мы были вынуждены терпеть. Вот я и терпел.
– В чем же выход? – спросил он.
Я засмеялся:
– Сделаем так: вы нам отдадите свою свободу, а мы вам свой социализм. Поменяемся. Хотите?
Он натянуто улыбнулся.
– Это шутка, – сказал я. – Как и вы, я тоже сторонник социалистической идеи. Но я за соединение социализма со свободой, я за демократический социализм. Возможен такой гибрид, как вы думаете?
– Это было бы великолепно! Мне кажется, к этому у вас все и идет.
– Будем надеяться.
– Публикация вашего романа вселяет большие надежды. Сейчас по приглашению господина Лигачева мы с Ивонной летим в Сибирь, посмотрим, как перестройка выглядит не в Москве, а в стране.
– Ну, что ж, возможно, вы не будете разочарованы.
В июле 1989 года посольство Франции в Москве устроило прием в честь 200-летия Французской революции. Народу полно, много знакомых лиц, однако самой заметной фигурой был там Ельцин, очень тогда популярный, почти единогласно (90 %) выбранный от Москвы в Верховный Совет. Имел он репутацию человека гонимого, борца против номенклатурных привилегий, жил в обычной квартире на Лесной улице, лечился, как рядовой гражданин, в районной поликлинике, ездил на трамвае – одним словом, выступал поборником всеобщего равенства и защитником народных интересов.
На приеме в посольстве выглядел человеком, сознающим свою популярность; подчеркивая ее, держался как «герой дня»… Стоял там, где и следовало стоять, отдельно, на видном месте, у самого прохода. Все шли мимо него, не могли не заметить – высокого, красивого, знакомого по телевизионным передачам. Бойкий молодой человек, стоявший рядом, хорошо ориентировался в потоке людей, знал, кто есть кто и кого нужно представлять Ельцину, тот улыбался, пожимал руки. И меня представили: «Рыбаков, который „Дети Арбата“… Писатель…» Ельцин растянул губы в улыбке: «Читал, читал, как же… Там этот парень с Арбата… Читал, помню…» Я поздравил его с блестящей победой на выборах.
Он опять растянул губы: «Народ решил, избиратель…» В этот момент к нему кого-то подвели, и я пошел дальше.
От той мимолетной встречи впечатление осталось смутное… Партработник, но без лигачевского партийного благообразия. Нестандартный… Капризный рот, по-мужицки подозрительный взгляд, дежурная приветливая улыбка. Не подумал в ту минуту, что он станет Президентом России.
39
Когда я писал «Страх», секретные архивы еще не были открыты. Я пользовался теми же источниками, что и при работе над «Детьми Арбата»: официальной литературой и рассказами участников событий тех лет.
Позвонил мне Виктор Николаевич Ильин, бывший многие годы оргсекретарем Московской писательской организации, ее истинным и полновластным хозяином. Ильин приходил на службу ровно в девять, уходил не ранее шести, на обед не отлучался, заваривал в кабинете чай, запивал принесенные из дома бутерброды, исполнительный чиновник с хорошими связями в партийных и советских кругах, в аппарате КГБ, где проработал всю жизнь, дослужившись до генерала. Однако в конце войны или сразу после войны его самого посадили, держали в тюрьме, потом отправили на какое-то строительство за то, что предупредил своего друга о возможном аресте. После XX съезда он вернулся в Москву, и Поликарпов, тогдашний руководитель Союза писателей, взял его на работу во вновь созданную Московскую писательскую организацию.
Ильин позвонил мне, уже будучи на пенсии.
– Зашел бы, посидим, поговорим.
Знает много. Я поехал к нему на Ломоносовский проспект. Ильин провел меня в кабинет, открыл дверцы книжного шкафа:
– Видишь?
Это были книги московских писателей с дарственными надписями: «Дорогому Виктору Николаевичу…»
– Только ни одной твоей нет…
Мы сели.
– Не думай, я не обижаюсь, цену этим подаркам знаю. За глаза-то как меня называли? «Генерал», «кагэбист», так ведь?
– Разве ты им не был?
– Был. Не отрицаю. Всю жизнь прослужил. Честно служил. Как коммунист. Много чего видел, но веры не терял. За это и поплатился. Знаешь мою историю?
– Слыхал.
– И сейчас веры не теряю. Потому так высоко ставлю твой роман, он все во мне перевернул. В органах всякое приходилось читать, сам понимаешь, все было доступно. Но ты ткнул в то самое место, откуда росла эта опухоль. Удастся ее удалить, как думаешь?
– Надеюсь.
– Говорят, продолжение пишешь. Какие годы?
– Те же. Тридцатые…
– Знакомое время. Наше ведомство присутствует?
– Конечно. Процессы Зиновьева, Бухарина… Дело Тухачевского…
– Какими материалами пользуешься?
– Тем, что было опубликовано… Стенограммы судов…
– Мало!
Он поднял на меня глаза, по его взгляду я понял: решение принял.
– Я работал в центральном аппарате, в секретно-политическом отделе, все это проходило через нас. Отвечу на любые твои вопросы. При двух условиях: никаких магнитофонов, и на меня, как на источник информации, сможешь сослаться только после моей смерти, если, конечно, при этом не пострадает моя семья, это на твоей совести.
Мы встречались с Ильиным несколько раз, говорили по многу часов. Он очень мне помог. Знал работников НКВД того времени, их биографии, слабости, сильные стороны, знал механику работы этого учреждения, вспоминал отдельные ситуации, подробности, детали, которые были необходимы для моей работы.
Уже после публикации романа «Страх», вернувшись из заграничной поездки, я узнал, что Ильин погиб – попал под машину, переходя улицу.
С 1988 года начались наши с Таней зарубежные поездки на презентации «Детей Арбата». Побывали почти во всех странах Европы и несколько раз в США.
Путешествия наши описывать не буду. Таня еще успевала кое-что посмотреть, мой же день был расписан с утра и до позднего вечера: интервью газетам одно за другим, с перерывом в пять, десять минут, выступления по радио, телевизионные съемки, встречи с читателями в книжных магазинах, официальные приемы – все это в нескольких главных городах каждой страны. Издатель, приглашая автора, выжимает из него для рекламы все мыслимое и немыслимое.
Остановлюсь лишь на двух странах – Франции и США, связанных с работой над двумя следующими книгами Арбатской трилогии – романами «Страх» и «Прах и пепел».
Во Францию приехали из Италии. Перед Италией были в Англии, а после Франции предстояла поездка в Германию на книжную ярмарку во Франкфурте-на-Майне и в Голландию. Оттуда домой, где мы не были два с половиной месяца.
В Париж прилетели в середине сентября 1988 года, поселили нас в пяти минутах ходьбы от моего издательства «Альбен Мишель», в гостинице «Ленокс», вблизи бульваров Распай и Монпарнас.
Руководила моей программой Люся Катала – директор отдела русской литературы. Вместе с мужем – Жаном Катала и Антуанет Рубишу (из семьи Набоковых) Люся перевела на французский «Детей Арбата».
Жан Катала перед войной работал во Французском посольстве в Эстонии. В 1940 году советские войска заняли Прибалтику. Жана, в числе других французов, отправили в лагерь в Мордовию, затем перевели в Казахстан и освободили только в конце сорок второго года, после установления Советским Союзом официальных отношений с правительством Де Голля. Жан работал сначала во французском представительстве в Москве, потом занялся журналистикой, по-русски говорил хорошо (в лагере языку быстро обучаются), в 1949 году познакомился с Люсей, бывшей юной фронтовичкой, успевшей к тому времени получить диплом Института иностранных языков, знакомство закончилось женитьбой. Но Люсе долго не давали выезда из Союза, перебрались они во Францию только в 1972 году.
Люся Катала много делает во Франции для русской литературы: издательство «Альбен Мишель» за последние годы выпустило более 70 книг современных русских авторов. Это – заслуга Люси, мимо ее внимания не проходит ни один стоящий автор. Очаровательная женщина, умница, энергичная, благожелательная, встретила нас на аэродроме, доставила в гостиницу, а вечером привезла к себе домой, познакомила с Жаном. Его лицо нельзя забыть – аристократическое, с пронзительными глазами, он был очень артистичен в своем черном бархатном пиджаке. Русское гостеприимство Люси нравилось ему. Жан умер пять лет назад.
Люся устроила нашу поездку в Озуар-ла-Ферер, в дом, ранее принадлежавший знаменитой русской певице Плевицкой и ее мужу генералу Скоблину, – оба были агентами советской разведки. Скоблин (одновременно и немецкий агент) по заданию НКВД через шефа СД Гейдриха организовал изготовление в Германии фальшивых документов за подписью Тухачевского, позволивших Сталину истребить 40000 лучших командиров Красной Армии.
Мы проехали по узким уличкам этого маленького городка с двухэтажными домами, с непременными чугунными резными решетками на балкончиках. Поглядели на деревянную православную церковь без купола, с крестом на коньке крыши и иконой на фасаде, построенную на пожертвования русских эмигрантов, перед войной тут жило двести семей. В доме Плевицкой – Скоблина сменилось пять владельцев. Новый хозяин перестраивал подвал и обнаружил там тайник Скоблина, впрочем, пустой. Таня сделала в блокноте наброски: ограда, калитка, фонари, крыльцо, дверь сбоку, в кухню, откуда заходила кухарка.
Осмотрел я и другие места, где будут действовать мои герои. Поездка в Париж оказалась для романа полезной.
Прожили мы в отеле «Ленокс» больше месяца, на углу, в газетном киоске, покупали газету «Русская мысль». Меня там поругивали, не могли примириться с тем, что советский писатель написал сенсационный антисталинский роман.
Как-то Таня вернулась без газеты – не поступила в продажу.
В тот вечер я выступал в Институте славянских языков. Зал полный. Эмигранты разных поколений, русские писатели – Андрей Синявский с Марией Розановой, сотрудники «Русской мысли», профессора Института.
После моего рассказа о положении в Союзе, перестройке, истории написания романа начались вопросы.
Первый:
– Как вы относитесь к поэту Иосифу Бродскому?
Воцарилась тишина – все ждали моего ответа. Вопрос неожиданный – с чего вдруг Бродский, почему так интересно мое мнение о нем?
Конечно, о мертвых – или хорошо, или ничего. Но я рассказываю о том времени, когда Бродский был жив. Я не любил его. Никогда о том не говорил, но сейчас, «подводя итоги», могу сказать.
В конце шестидесятых годов одна ленинградская дама приехала ко мне на дачу с Бродским. То ли хотела продемонстрировать Бродскому свои «переделкинские» связи, то ли показать мне, какие у нее знаменитые знакомые: Бродского тогда только освободили, чему предшествовала шумная кампания в его защиту.
Бродский читал стихи, откровенно говоря, мне мало интересные, что делать, наверно, я слаб в поэзии. Однако слушал внимательно и предложил Бродскому поговорить о нем с Твардовским.
Он гордо вскинул голову:
– За меня просить?! Они сами придут ко мне за стихами.
Парень, травмированный судом, ссылкой, вот и защищается высокомерием от несправедливостей мира. Простительно.
Я заговорил о Фриде Вигдоровой. Хрупкая, похожая на подростка, очень болезненная, но поразительно мужественная, Фрида, узнав о суде над Бродским, поехала в Ленинград и стенографически записала процесс. Эта запись была издана в Самиздате, разошлась по всему миру и сыграла громадную роль в защите и освобождении Бродского. Но напряжение, связанное с теми событиями, окончательно подкосило Фриду, вскоре, совсем еще молодой, она умерла. Мне казалось, что разговор о ней смягчит Бродского.
Однако, буркнув в ответ что-то пренебрежительное, Бродский предложил почитать еще стихи.
Я был поражен.
– Как вы можете говорить о Вигдоровой в таком тоне? В сущности, она вас спасла… Вас спасла, а сама умерла.
– Спасала не только она, – ответил Бродский, – ну, а умерла… Умереть, спасая поэта, – достойная смерть.
– Не берусь судить, какой вы поэт, но человек, безусловно, плохой. – Я поднялся и ушел в кабинет.
Гостям пришлось ретироваться.
Бродского я больше не видел и стихов его не читал.
Но здесь, в Париже, в Институте славянских языков, рассказывать эту историю не хотелось. Ответил так:
– Я – старый человек, вырос на Пушкине, Лермонтове… Новая поэзия мне, наверно, недоступна. Как поэта я Бродского не знаю. Но моя жена, мои друзья говорят, что он очень одарен. У меня нет оснований им не верить, и я присоединяюсь к их суждению: Бродский – талантливый поэт.
В ответ – аплодисменты. «Вот как здесь любят и ценят Бродского», – подумал я.
Поздно вечером мы вернулись в отель. Таня протянула мне номер «Русской мысли».
– Купила утром, не хотела тебе показывать.
Газета от 23 сентября 1988 года, заметка: «Иосиф Бродский в Копенгагене».
Позвонил мне Виктор Николаевич Ильин, бывший многие годы оргсекретарем Московской писательской организации, ее истинным и полновластным хозяином. Ильин приходил на службу ровно в девять, уходил не ранее шести, на обед не отлучался, заваривал в кабинете чай, запивал принесенные из дома бутерброды, исполнительный чиновник с хорошими связями в партийных и советских кругах, в аппарате КГБ, где проработал всю жизнь, дослужившись до генерала. Однако в конце войны или сразу после войны его самого посадили, держали в тюрьме, потом отправили на какое-то строительство за то, что предупредил своего друга о возможном аресте. После XX съезда он вернулся в Москву, и Поликарпов, тогдашний руководитель Союза писателей, взял его на работу во вновь созданную Московскую писательскую организацию.
Ильин позвонил мне, уже будучи на пенсии.
– Зашел бы, посидим, поговорим.
Знает много. Я поехал к нему на Ломоносовский проспект. Ильин провел меня в кабинет, открыл дверцы книжного шкафа:
– Видишь?
Это были книги московских писателей с дарственными надписями: «Дорогому Виктору Николаевичу…»
– Только ни одной твоей нет…
Мы сели.
– Не думай, я не обижаюсь, цену этим подаркам знаю. За глаза-то как меня называли? «Генерал», «кагэбист», так ведь?
– Разве ты им не был?
– Был. Не отрицаю. Всю жизнь прослужил. Честно служил. Как коммунист. Много чего видел, но веры не терял. За это и поплатился. Знаешь мою историю?
– Слыхал.
– И сейчас веры не теряю. Потому так высоко ставлю твой роман, он все во мне перевернул. В органах всякое приходилось читать, сам понимаешь, все было доступно. Но ты ткнул в то самое место, откуда росла эта опухоль. Удастся ее удалить, как думаешь?
– Надеюсь.
– Говорят, продолжение пишешь. Какие годы?
– Те же. Тридцатые…
– Знакомое время. Наше ведомство присутствует?
– Конечно. Процессы Зиновьева, Бухарина… Дело Тухачевского…
– Какими материалами пользуешься?
– Тем, что было опубликовано… Стенограммы судов…
– Мало!
Он поднял на меня глаза, по его взгляду я понял: решение принял.
– Я работал в центральном аппарате, в секретно-политическом отделе, все это проходило через нас. Отвечу на любые твои вопросы. При двух условиях: никаких магнитофонов, и на меня, как на источник информации, сможешь сослаться только после моей смерти, если, конечно, при этом не пострадает моя семья, это на твоей совести.
Мы встречались с Ильиным несколько раз, говорили по многу часов. Он очень мне помог. Знал работников НКВД того времени, их биографии, слабости, сильные стороны, знал механику работы этого учреждения, вспоминал отдельные ситуации, подробности, детали, которые были необходимы для моей работы.
Уже после публикации романа «Страх», вернувшись из заграничной поездки, я узнал, что Ильин погиб – попал под машину, переходя улицу.
С 1988 года начались наши с Таней зарубежные поездки на презентации «Детей Арбата». Побывали почти во всех странах Европы и несколько раз в США.
Путешествия наши описывать не буду. Таня еще успевала кое-что посмотреть, мой же день был расписан с утра и до позднего вечера: интервью газетам одно за другим, с перерывом в пять, десять минут, выступления по радио, телевизионные съемки, встречи с читателями в книжных магазинах, официальные приемы – все это в нескольких главных городах каждой страны. Издатель, приглашая автора, выжимает из него для рекламы все мыслимое и немыслимое.
Остановлюсь лишь на двух странах – Франции и США, связанных с работой над двумя следующими книгами Арбатской трилогии – романами «Страх» и «Прах и пепел».
Во Францию приехали из Италии. Перед Италией были в Англии, а после Франции предстояла поездка в Германию на книжную ярмарку во Франкфурте-на-Майне и в Голландию. Оттуда домой, где мы не были два с половиной месяца.
В Париж прилетели в середине сентября 1988 года, поселили нас в пяти минутах ходьбы от моего издательства «Альбен Мишель», в гостинице «Ленокс», вблизи бульваров Распай и Монпарнас.
Руководила моей программой Люся Катала – директор отдела русской литературы. Вместе с мужем – Жаном Катала и Антуанет Рубишу (из семьи Набоковых) Люся перевела на французский «Детей Арбата».
Жан Катала перед войной работал во Французском посольстве в Эстонии. В 1940 году советские войска заняли Прибалтику. Жана, в числе других французов, отправили в лагерь в Мордовию, затем перевели в Казахстан и освободили только в конце сорок второго года, после установления Советским Союзом официальных отношений с правительством Де Голля. Жан работал сначала во французском представительстве в Москве, потом занялся журналистикой, по-русски говорил хорошо (в лагере языку быстро обучаются), в 1949 году познакомился с Люсей, бывшей юной фронтовичкой, успевшей к тому времени получить диплом Института иностранных языков, знакомство закончилось женитьбой. Но Люсе долго не давали выезда из Союза, перебрались они во Францию только в 1972 году.
Люся Катала много делает во Франции для русской литературы: издательство «Альбен Мишель» за последние годы выпустило более 70 книг современных русских авторов. Это – заслуга Люси, мимо ее внимания не проходит ни один стоящий автор. Очаровательная женщина, умница, энергичная, благожелательная, встретила нас на аэродроме, доставила в гостиницу, а вечером привезла к себе домой, познакомила с Жаном. Его лицо нельзя забыть – аристократическое, с пронзительными глазами, он был очень артистичен в своем черном бархатном пиджаке. Русское гостеприимство Люси нравилось ему. Жан умер пять лет назад.
Люся устроила нашу поездку в Озуар-ла-Ферер, в дом, ранее принадлежавший знаменитой русской певице Плевицкой и ее мужу генералу Скоблину, – оба были агентами советской разведки. Скоблин (одновременно и немецкий агент) по заданию НКВД через шефа СД Гейдриха организовал изготовление в Германии фальшивых документов за подписью Тухачевского, позволивших Сталину истребить 40000 лучших командиров Красной Армии.
Мы проехали по узким уличкам этого маленького городка с двухэтажными домами, с непременными чугунными резными решетками на балкончиках. Поглядели на деревянную православную церковь без купола, с крестом на коньке крыши и иконой на фасаде, построенную на пожертвования русских эмигрантов, перед войной тут жило двести семей. В доме Плевицкой – Скоблина сменилось пять владельцев. Новый хозяин перестраивал подвал и обнаружил там тайник Скоблина, впрочем, пустой. Таня сделала в блокноте наброски: ограда, калитка, фонари, крыльцо, дверь сбоку, в кухню, откуда заходила кухарка.
Осмотрел я и другие места, где будут действовать мои герои. Поездка в Париж оказалась для романа полезной.
Прожили мы в отеле «Ленокс» больше месяца, на углу, в газетном киоске, покупали газету «Русская мысль». Меня там поругивали, не могли примириться с тем, что советский писатель написал сенсационный антисталинский роман.
Как-то Таня вернулась без газеты – не поступила в продажу.
В тот вечер я выступал в Институте славянских языков. Зал полный. Эмигранты разных поколений, русские писатели – Андрей Синявский с Марией Розановой, сотрудники «Русской мысли», профессора Института.
После моего рассказа о положении в Союзе, перестройке, истории написания романа начались вопросы.
Первый:
– Как вы относитесь к поэту Иосифу Бродскому?
Воцарилась тишина – все ждали моего ответа. Вопрос неожиданный – с чего вдруг Бродский, почему так интересно мое мнение о нем?
Конечно, о мертвых – или хорошо, или ничего. Но я рассказываю о том времени, когда Бродский был жив. Я не любил его. Никогда о том не говорил, но сейчас, «подводя итоги», могу сказать.
В конце шестидесятых годов одна ленинградская дама приехала ко мне на дачу с Бродским. То ли хотела продемонстрировать Бродскому свои «переделкинские» связи, то ли показать мне, какие у нее знаменитые знакомые: Бродского тогда только освободили, чему предшествовала шумная кампания в его защиту.
Бродский читал стихи, откровенно говоря, мне мало интересные, что делать, наверно, я слаб в поэзии. Однако слушал внимательно и предложил Бродскому поговорить о нем с Твардовским.
Он гордо вскинул голову:
– За меня просить?! Они сами придут ко мне за стихами.
Парень, травмированный судом, ссылкой, вот и защищается высокомерием от несправедливостей мира. Простительно.
Я заговорил о Фриде Вигдоровой. Хрупкая, похожая на подростка, очень болезненная, но поразительно мужественная, Фрида, узнав о суде над Бродским, поехала в Ленинград и стенографически записала процесс. Эта запись была издана в Самиздате, разошлась по всему миру и сыграла громадную роль в защите и освобождении Бродского. Но напряжение, связанное с теми событиями, окончательно подкосило Фриду, вскоре, совсем еще молодой, она умерла. Мне казалось, что разговор о ней смягчит Бродского.
Однако, буркнув в ответ что-то пренебрежительное, Бродский предложил почитать еще стихи.
Я был поражен.
– Как вы можете говорить о Вигдоровой в таком тоне? В сущности, она вас спасла… Вас спасла, а сама умерла.
– Спасала не только она, – ответил Бродский, – ну, а умерла… Умереть, спасая поэта, – достойная смерть.
– Не берусь судить, какой вы поэт, но человек, безусловно, плохой. – Я поднялся и ушел в кабинет.
Гостям пришлось ретироваться.
Бродского я больше не видел и стихов его не читал.
Но здесь, в Париже, в Институте славянских языков, рассказывать эту историю не хотелось. Ответил так:
– Я – старый человек, вырос на Пушкине, Лермонтове… Новая поэзия мне, наверно, недоступна. Как поэта я Бродского не знаю. Но моя жена, мои друзья говорят, что он очень одарен. У меня нет оснований им не верить, и я присоединяюсь к их суждению: Бродский – талантливый поэт.
В ответ – аплодисменты. «Вот как здесь любят и ценят Бродского», – подумал я.
Поздно вечером мы вернулись в отель. Таня протянула мне номер «Русской мысли».
– Купила утром, не хотела тебе показывать.
Газета от 23 сентября 1988 года, заметка: «Иосиф Бродский в Копенгагене».
...
«Вопрос:
– Что вы думаете о публикации книги Рыбакова «Дети Арбата»?
Бродский:
– Что я могу думать о макулатуре?
Вопрос:
– Но ведь книга пользуется фантастической популярностью?
Бродский:
– Разве так редко макулатура пользуется популярностью?»
Не забыл, значит, Бродский нашей встречи в Переделкине. Прочитай я его интервью утром, вечером в Институте славянских языков наверняка и я бы ее припомнил. Но я газеты не читал, а публика в зале прочитала. И на вопрос о Бродском ждали от меня другого ответа. Оттого и аплодировали. Наверное, Таня поступила мудро.
В Институте после встречи подошла ко мне вдова писателя Осоргина, спросила про Арбат, про Сивцев Вражек. Голос тихий, печальный, в глазах – тоска. Я сказал ей:
– Книги вашего мужа будут скоро читать в России.
Она промолчала, видимо, ни во что уже больше не верила. И я в который раз подумал о том, как трагична судьба моей страны, лишившей родины миллионы людей: до революции, после нее, во время второй мировой войны, в семидесятых и восьмидесятых годах, в теперешнее время, когда уезжают люди из стран так называемого СНГ. Я встречался за границей со многими русскими писателями и был убежден: зарубежная русская литература должна вернуться на родину. Где бы ни жил русский писатель, каковы бы ни были его политические взгляды, его книги принадлежат русской культуре.
Искусственно созданный в СССР Союз писателей тем временем разваливался. Реакционное крыло сосредоточилось в Союзе писателей РСФСР, возглавляемом Юрием Бондаревым. Писатели – сторонники реформ создали объединение «Апрель», названное так в честь апрельского пленума ЦК, положившего начало перестройке. И вечера устраивали, и журнал выпускали, однако носило это характер скорее политический, чем литературный.
Назрела необходимость создать то, что есть в каждой цивилизованной стране – ПЕН-клуб, единственную в мире демократическую писательскую организацию.
В предшествующие годы мы этого права были лишены – в стране существовала цензура, это противоречило основополагающему принципу ПЕН-клуба – свободе творчества. Это препятствие устранено. Шестьдесят два наиболее авторитетных писателя, представляющих все жанры литературы, вошли в организационный комитет русского ПЕН-клуба.
Однако для придания ему официального статуса требовалось разрешение властей и прием нашего ПЕНа в Международный ПЕН-клуб.
Первую задачу взял на себя секретарь Союза писателей СССР Владимир Васильевич Карпов и, как у нас говорят, «пробил это дело»: получил принципиальное разрешение властей. Вторая задача легла на делегацию, выехавшую в мае 1989 года на 53-й конгресс Международного ПЕН-клуба в город Маастрихт (Голландия). Поехали: Андрей Битов, Игорь Виноградов, Фазиль Искандер, Анатолий Рыбаков, Владимир Стабников. Многие члены Международного ПЕН-клуба сомневались в истинности новой российской демократии, некоторые даже рассматривали наш ПЕН-клуб как «троянского коня» коммунизма, предназначенного разрушить изнутри движение ПЕН. Это препятствие надо было преодолеть.
Выступая от имени делегации 10 мая на пленарном заседании конгресса, я сказал (излагаю в сокращении):
...
«Преобразования в нашей стране начали литература, искусство, печать…
Воздействие художественного слова на жизнь общества – процесс длительный, измеряемый иногда жизнью поколений… Русская литература второй половины восьмидесятых годов подала пример мгновенного воздействия на перемены в жизни в громадной, почти 300-миллионной стране… Это были произведения советских авторов, десятилетия пролежавшие в столах их создателей или изданные за границей и только сейчас дошедшие до советского читателя.
…Великая русская литература всегда была частью мировой культуры, вошла в духовную жизнь многих народов, так же как литература других стран прочно вошла в нашу жизнь. Теперь мы хотим присоединиться к международному литературному движению, которое представляет ПЕН-клуб. Мы полностью разделяем его идеалы и принимаем на себя обязательства, вытекающие из его устава. Мы прошли сложный и тяжелый путь и понимаем ответственность писателя перед человеком и народом.
Господствующий в стране страх – наша национальная трагедия. Не всем удалось выстоять до конца, не согнуться под тяжестью этого пресса, пришлось пойти на уступки, не делающие им чести. Среди них есть и талантливые люди. Сейчас побеждает правда, а правда – милосердна, тем более когда она побеждает. Мы не можем отбрасывать таких писателей. Подписание ими устава будет гарантией того, что своих ошибок они не повторят.
Мы просим согласия конгресса на создание в СССР русского ПЕН-центра и принятия нас в ПЕН-клуб.
Каково бы ни было ваше решение, мы желаем всем вам успешного творчества, а ПЕН-клубу успеха в его деятельности на пользу литературе, а следовательно, и всему человечеству».
Русский ПЕН-центр был принят в Международный ПЕН-клуб единогласно.
В Москве я был избран его президентом. Много сил и времени было отдано организационным делам. По истечении положенного по уставу двухлетнего срока я передал сформированный и действующий ПЕН-центр своему преемнику – Андрею Битову. А сам остался его почетным председателем, в коем звании ныне и пребываю.
40
Когда океанский пароход идет ко дну, пассажиры спасаются в маленьких лодках. Советский Союз начал тонуть, и его пятнадцать республик бросились выплывать, кто как сумеет. Причина гибели государства – вырождение правящей элиты, заведшей страну в тупик.
Под сталинским кнутом система кое-как двигалась, при Брежневе окостенела. Горбачев объявил реформы, но шесть лет произносил речи и упивался властью. Его соперник, чтобы власть отобрать, распустил Советский Союз. В одной лодке с Россией оказались автономные республики, области, округа, им был предложен суверенитет «сколько сумеют проглотить». Чечня проглотила и не подавилась. Российские области и края перестали надеяться на Москву. Не захотят ли и они плыть в одиночку?
Дореволюционная Россия и Советский Союз были единым географическим и экономическим пространством, сложившимся исторически и исторически себя оправдавшим. Но новой элите власть требовалась любой ценой. Порвались экономические связи, рухнет народное хозяйство? Управимся, ребята уверяют – Запад поможет, а ребята грамотные, по-английски умеют разговаривать. Двадцать пять миллионов русских остались за границей? Проживут. Вместо СССР теперь будет СНГ. Какая разница, только название поменяли.
На самом же деле СНГ оказался фиговым листком. Советский Союз пошел ко дну, и не только Советский Союз. В геополитике, как и в природе, есть свои законы равновесия – их нарушение кончается катастрофой. Беловежская пуща положила начало новому витку человеческой истории, изменила карту мира, уже слышны подземные толчки новых катаклизмов.
Расчленение государства, приход к власти безжалостных честолюбцев, авантюристический «большой скачок» в капитализм, циничное разграбление собственности, созданной многолетним трудом миллионов людей – мгновенно привели к глубокому, всестороннему кризису. Перед людьми стала проблема выживания. До серьезной ли им литературы?
К 1991 году я опубликовал первые две книги Арбатской трилогии («Дети Арбата» и «Страх»). Пресса была обширной. Разгорелись споры. Вышла книга: «"Дети Арбата" с разных точек зрения». В ней отзывы виднейших писателей, критиков, письма читателей, книга не исчерпывает всей реакции на роман, но дает некоторое представление о раскладе общественного мнения. Коснусь лишь тех, кто обвиняет меня в том, что я «не договорил до конца», разоблачил Сталина, но не тронул Ленина, Октябрьскую революцию, социализм.
О художественном произведении следует судить по тому, что в нем есть, а не по тому, чего в нем нет. Ленин, Маркс, Энгельс – это сюжеты других романов, пишите, господа! Мой герой – Сталин. О нем и писал. Сталин – продукт советской системы? Тогда пусть социологи и историки объяснят, почему в демократической Германии путем свободного народного волеизъявления к власти пришел Гитлер.
Никакой политической, идеологической задачи я перед собой не ставил. Стремился изображать людей живыми, их судьбы достоверными. Выводы должен сделать читатель. Он их сделал – не в пользу Сталина, мне этого достаточно.
Я считал и считаю, что общество должно демонтировать сталинизм, сохранив социальные завоевания революции. Защитники Сталина пытались спасти его систему и поставили страну на край пропасти. Неистовые «демократы» ее туда и столкнули» И те и другие «договорили до конца».
Теперь, через десять лет после выхода «Детей Арбата», стоя на развалинах великой когда-то страны, можно судить: кто же оказался прав.
Как заканчивать трилогию? Многочисленные публикации о Сталине наводнили книжный рынок. Но своей актуальности сталинская тема не потеряла. Гайдаровско-чубайсовский опыт скомпрометировал понятие демократии. Идейный вакуум в обществе заполняется, как правило, национализмом. В своем прошлом народ ищет «крепкую руку» в национальном исполнении. И находит ее в Сталине. Ленин – тоже крепкая рука, но это модель интернациональная. А русскому человеку внушают, что все его беды от инородцев. И правящей олигархии Ленин не нужен, ей нужны деньги и власть. Наши доморощенные мыслители объявили Ленина «истоком сталинизма», списывают на Ленина сталинские преступления, обеляют, очищают Сталина, выводят его из-под удара, оставляя ему только достижения и триумфы. Задача несложная – никто Ленина не помнит, его сподвижников Сталин истребил, уцелевшие вымерли, и современники вымерли. А Сталина многие помнят: время их детства, юности, их надежды, песни, марши, их самоотверженный труд, их война и победа. В журнале «Огонек» (1991, № 29) покойный писатель Солоухин объявил Бухарина «теоретиком террора»: якобы в своей книге «Экономика переходного периода» Бухарин назвал более сорока социальных групп (помещики, агрономы, адвокаты и т.д.), «подлежащих ликвидации». На самом же деле Бухарин писал: «…их нужно превратить в общественных работников».
Эта ложь сошла тогда Солоухину, никто его за руку не схватил, и в своей последней книге «При свете дня» он объявил Ленина виновником «террора, уничтожившего более одной трети населения», «проведенной в 1929-1930 годах насильственной коллективизации», «строительства гигантских плотин, гигантских водохранилищ, отравления Байкала, погубления Аральского моря», «депортации целых народов (немцы Поволжья, чечены, ингуши, карачаевцы, крымские татары и т.д.) в пустыни, тайгу, где эти народы на 3/4 погибли»…
Во всем этом оказался виноват Ленин, умерший в январе 1924 года, потому что последующие руководители партии объявляли себя ленинцами. Сжигавшие на кострах людей инквизиторы тоже объявляли себя христианами. Но Христос не виновен в их преступлениях.
Для чего же нужен был Солоухину этот поклеп? Чтобы выгородить Сталина, в кремлевской охране которого Солоухин прослужил всю войну, в отличие от своих сверстников – «детей Арбата» (так он именует детей репрессированных родителей, которые воевали и умирали за родину).
Под сталинским кнутом система кое-как двигалась, при Брежневе окостенела. Горбачев объявил реформы, но шесть лет произносил речи и упивался властью. Его соперник, чтобы власть отобрать, распустил Советский Союз. В одной лодке с Россией оказались автономные республики, области, округа, им был предложен суверенитет «сколько сумеют проглотить». Чечня проглотила и не подавилась. Российские области и края перестали надеяться на Москву. Не захотят ли и они плыть в одиночку?
Дореволюционная Россия и Советский Союз были единым географическим и экономическим пространством, сложившимся исторически и исторически себя оправдавшим. Но новой элите власть требовалась любой ценой. Порвались экономические связи, рухнет народное хозяйство? Управимся, ребята уверяют – Запад поможет, а ребята грамотные, по-английски умеют разговаривать. Двадцать пять миллионов русских остались за границей? Проживут. Вместо СССР теперь будет СНГ. Какая разница, только название поменяли.
На самом же деле СНГ оказался фиговым листком. Советский Союз пошел ко дну, и не только Советский Союз. В геополитике, как и в природе, есть свои законы равновесия – их нарушение кончается катастрофой. Беловежская пуща положила начало новому витку человеческой истории, изменила карту мира, уже слышны подземные толчки новых катаклизмов.
Расчленение государства, приход к власти безжалостных честолюбцев, авантюристический «большой скачок» в капитализм, циничное разграбление собственности, созданной многолетним трудом миллионов людей – мгновенно привели к глубокому, всестороннему кризису. Перед людьми стала проблема выживания. До серьезной ли им литературы?
К 1991 году я опубликовал первые две книги Арбатской трилогии («Дети Арбата» и «Страх»). Пресса была обширной. Разгорелись споры. Вышла книга: «"Дети Арбата" с разных точек зрения». В ней отзывы виднейших писателей, критиков, письма читателей, книга не исчерпывает всей реакции на роман, но дает некоторое представление о раскладе общественного мнения. Коснусь лишь тех, кто обвиняет меня в том, что я «не договорил до конца», разоблачил Сталина, но не тронул Ленина, Октябрьскую революцию, социализм.
О художественном произведении следует судить по тому, что в нем есть, а не по тому, чего в нем нет. Ленин, Маркс, Энгельс – это сюжеты других романов, пишите, господа! Мой герой – Сталин. О нем и писал. Сталин – продукт советской системы? Тогда пусть социологи и историки объяснят, почему в демократической Германии путем свободного народного волеизъявления к власти пришел Гитлер.
Никакой политической, идеологической задачи я перед собой не ставил. Стремился изображать людей живыми, их судьбы достоверными. Выводы должен сделать читатель. Он их сделал – не в пользу Сталина, мне этого достаточно.
Я считал и считаю, что общество должно демонтировать сталинизм, сохранив социальные завоевания революции. Защитники Сталина пытались спасти его систему и поставили страну на край пропасти. Неистовые «демократы» ее туда и столкнули» И те и другие «договорили до конца».
Теперь, через десять лет после выхода «Детей Арбата», стоя на развалинах великой когда-то страны, можно судить: кто же оказался прав.
Как заканчивать трилогию? Многочисленные публикации о Сталине наводнили книжный рынок. Но своей актуальности сталинская тема не потеряла. Гайдаровско-чубайсовский опыт скомпрометировал понятие демократии. Идейный вакуум в обществе заполняется, как правило, национализмом. В своем прошлом народ ищет «крепкую руку» в национальном исполнении. И находит ее в Сталине. Ленин – тоже крепкая рука, но это модель интернациональная. А русскому человеку внушают, что все его беды от инородцев. И правящей олигархии Ленин не нужен, ей нужны деньги и власть. Наши доморощенные мыслители объявили Ленина «истоком сталинизма», списывают на Ленина сталинские преступления, обеляют, очищают Сталина, выводят его из-под удара, оставляя ему только достижения и триумфы. Задача несложная – никто Ленина не помнит, его сподвижников Сталин истребил, уцелевшие вымерли, и современники вымерли. А Сталина многие помнят: время их детства, юности, их надежды, песни, марши, их самоотверженный труд, их война и победа. В журнале «Огонек» (1991, № 29) покойный писатель Солоухин объявил Бухарина «теоретиком террора»: якобы в своей книге «Экономика переходного периода» Бухарин назвал более сорока социальных групп (помещики, агрономы, адвокаты и т.д.), «подлежащих ликвидации». На самом же деле Бухарин писал: «…их нужно превратить в общественных работников».
Эта ложь сошла тогда Солоухину, никто его за руку не схватил, и в своей последней книге «При свете дня» он объявил Ленина виновником «террора, уничтожившего более одной трети населения», «проведенной в 1929-1930 годах насильственной коллективизации», «строительства гигантских плотин, гигантских водохранилищ, отравления Байкала, погубления Аральского моря», «депортации целых народов (немцы Поволжья, чечены, ингуши, карачаевцы, крымские татары и т.д.) в пустыни, тайгу, где эти народы на 3/4 погибли»…
Во всем этом оказался виноват Ленин, умерший в январе 1924 года, потому что последующие руководители партии объявляли себя ленинцами. Сжигавшие на кострах людей инквизиторы тоже объявляли себя христианами. Но Христос не виновен в их преступлениях.
Для чего же нужен был Солоухину этот поклеп? Чтобы выгородить Сталина, в кремлевской охране которого Солоухин прослужил всю войну, в отличие от своих сверстников – «детей Арбата» (так он именует детей репрессированных родителей, которые воевали и умирали за родину).