Страница:
Развлечься Кантэну хотелось менее всего, но он не стал возражать.
Незадолго до того Гош писал в своем донесении Конвенту: «Я веду войну с неуловимым врагом. Перед тем как дать бой, шуаны вырастают словно из-под земли, а когда он заканчивается, столь же непостижимым образом рассеиваются и исчезают. Даже если мы отражаем их нападение, невозможно определить, сколь весома наша победа и сколь значителен понесенный ими урон».
Со всем этим и предстояло познакомиться Кантэну.
Вечером небольшая армия выстроилась на вырубке в сердце Ла Нуэ и преклонила колено перед дубом с висевшим на нем большим бронзовым распятием. Объявленный вне закона священник в белом стихаре и в епитрахили [...священник в белом стихаре и епитрахили... — Стихарь — часть облачения священников и архиереев. Епитрахиль — часть облачения священника, расшитый узорами передник, надеваемый на шею и носимый под рясой] кроваво-красного цвета, символизирующей мученичество — высшее проявление любви, — обратился к воинам с кратким благоговением. Он напомнил им, что павшие во имя алтаря Господня получают отпущение грехов и обретают вечное спасение.
Едва опустились сумерки, воодушевленные проповедью шуаны Кадудаля выступили из лагеря. Движение отряда противоречило всем общепризнанным правилам. Ни знамен, ни барабанов, ни труб, ни строгого марша воинов, плечом к плечу шагающих по дороге. Их движение напоминало раскрывающийся веер: небольшие группы из трех-четырех человек незаметно пропадали из вида тех, кто следовал за ними.
Кадудаль находился примерно в середине этой невидимой линии. Кроме Кантэна с ним шло трое шуанов. Настоявший на участии в операции Сен-Режан находился на крайнем левом фланге. Он командовал отрядом, которому во время схватки предстояло напасть на противника с тыла, между тем как находившейся на крайнем правом фланге группе под началом опытного предводителя шуанов по имени Гиймо надлежало выступить в роли головного отряда.
Когда маленькая группа Кадудаля вышла из леса, наступила ночь, и хотя луны не было, яркий свет звезд заливал опушку и раскинувшиеся впереди просторы. Кантэну показалось, что только он и четверо его спутников движутся среди всеобщей тишины и неподвижности. Ни малейшее движение, ни самый приглушенный звук не выдавали близости еще четырех сотен человек.
Они пересекли дорогу, затем луг, кое-где засаженный фруктовыми деревьями, вышли на тропу между двумя глубокими оврагами, обогнули небольшое селение и, преодолев поросший чахлым кустарником склон, поднялись на вересковое плато. Через час утомительного пути они подошли к группе массивных монолитов — каменных столбов святилища друидов [Друиды — жрецы у древних кельтов; ведали жертвоприношениями, выполняли также судебные функции, были врачами, учителями, прорицателями]. Чуть дальше тропа снова спускалась вниз, растительность становилась гуще: и вот, двигаясь с уверенностью людей, которым знаком каждый ярд дороги, каждый камень под ногами, они свернули в сторону и по крутому откосу, поросшему густыми лиственницами, начали спускаться в лощину, на дне которой Кантэн явственно расслышал журчание ручья. Они продолжали спуск, пока снова не оказались на ровном месте и впереди смутно не замаячили служебные постройки крестьянской усадьбы.
Здесь Кадудаль остановился и трижды прокричал совой. Подождав ровно столько, чтобы можно было сосчитать до двадцати, он повторил тройной клич.
Почти сразу на некотором расстоянии от них распахнулось окно, в нем мелькнула и тут же погасла вспышка желтого света. Еще дважды свет мелькнул и погас, но на четвертый раз остался гореть.
По выложенному булыжником двору они направились к двери, которая распахнулась, как только они приблизились. На пороге показался плотный мужчина с фонарем в руках.
— А вот и ты, Жорж! Входи!
Было уже далеко за полночь. После скромной трапезы, состоявшей из хлеба, сыра, ветчины и кружки сидра, Кадудаль и его спутники легли отдохнуть. На рассвете хозяин разбудил их. На ферме, одном из многочисленных пунктов связи шуанов, Кадудаль держал двух коней, на которых он и Кантэн продолжили путь. Они миновали прилегавшее к ферме поле и в розовых лучах занимающегося рассвета стали подниматься по склону холма. Перевалив через вершину, они въехали в лес, полого спускавшийся к дороге на Понтиви в том месте, где она сбегала в лощину. В лесу они слышали периодически повторявшиеся крики совы, извещавшие их о том, что отряд, который рассыпался на группы, выступая из лагеря за двенадцать миль отсюда, вновь собрался воедино. Вскоре стали видны отдельные группы людей, отдыхающих перед сражением.
Вместе с Сен-Режаном и Гиймо Кадудаль вышел из леса и спустился в лощину, чтобы осмотреть участок дороги, на котором шуаны собирались поймать «синих» в ловушку. Его указания были кратки и точны. Гиймо было приказано отвести своих людей в укрытие в том месте, где заканчивался подъем из лощины, а когда приблизятся республиканцы, перекрыть им путь. Сен-Режан получил приказ поставить свой отряд у противоположной вершины, то есть там, где начинался спуск, и напасть на противника с тыла. Отряду самого Кадудаля надлежало устроить засаду на дне лощины.
Выставили дозорных, и люди стали подкрепляться скромными запасами пищи, взятыми из лагеря.
Лишь около полудня на кромке холма показалась голова колонны республиканцев — шесть разведчиков, значительно опередивших основные силы. За ними следовали два барабанщика с барабанами через плечо. Поскольку отбивать шаг пока не требовалось, солдаты не соблюдали строя и тащились нога за ногу, как, впрочем, почти всегда выглядели на марше войска, сражавшиеся за Свободу, Равенство и Братство.
В целом их насчитывалось около ста человек, но не национальных гвардейцев, как сообщали разведчики, а солдат линейной пехоты в синих мундирах с белыми нашивками и черных гетрах. Запряженная двумя лошадьми карета пленников ехала в середине отряда, и рядом с ее левой дверцей скакал командир.
Зоркие глаза разведчиков-республиканцев не различали ни малейшего движения в немой неподвижности леса, и отряд продвигался вперед, не подозревая об опасности. Когда авангард отряда поравнялся с мушкетами Кадудаля, шуаны открыли беглый огонь.
Грохот выстрелов отдаленным эхом отозвался в лесу; колонна синих мундиров поредела: кто-то повалился на землю, кто-то стоял, пошатываясь, некоторые пытались снова подняться, некоторые остались лежать там, где упали. Те, кто не был ранен, остановились, развернулись в ту сторону откуда грянул огонь, и с громкими проклятиями навели мушкеты на противника.
Не дожидаясь команды, республиканцы инстинктивно ответили на залп шуанов беспорядочной стрельбой. Однако пуля, наугад выпущенная в сторону деревьев, настигла Кадудаля, который с Кантэном находился за таким ненадежным укрытием, как заросли куманики. Отпустив смешанное со стоном проклятие, он развернулся вполоборота и упал бы, если бы Кантэн не успел подхватить его на руки. Он осторожно посадил Кадудаля на землю и прислонил спиной к дереву.
— Оставьте меня, — приказал ему Кадудаль. — Примите вместо меня командование отрядом. Вы знаете, что надо делать. Это пустяк. Кровопускание мне не повредит. Я слишком полнокровный. Так говорит отец Жак, а он не только священник, но и лекарь.
Кадудаль обнажил рану. Она находилась в левой верхней части груди и сильно кровоточила.
— Пошлите ко мне Лазара. Он разбирается в таких вещах. Не тратьте времени. Примите командование над людьми.
Тем временем взбешенный командир республиканцев выехал из-за кареты, служившей ему надежным укрытием, и зычным голосом приказал развернуться с единственной мыслью: вывести свой отряд из западни.
Для шуанов это послужило сигналом выйти из укрытия.
Люди Сен-Режана высыпали на дорогу, чтобы отрезать республиканцам путь к отступлению, а Гиймо тем временем выдвинул вперед свою фалангу. Шуаны, находившиеся в первых рядах каждого подразделения, опустились на одно колено и приставили мушкеты к плечу; те, кто находился за ними, целились поверх их голов.
Оказавшись под прицелом с фронта и с тыла, солдаты начали терять самообладание. Однако их командир, которому явно не хватало способностей, чтобы выйти из создавшегося положения, не испугался. Он сразу понял, что, атаковав обнаружившие себя отряды, ускорит появление основных сил противника, скрывающихся среди деревьев на склоне холма, и те ринутся вниз, прежде чем ему удастся вступить в настоящую схватку с шуанами, окружившими на дороге его солдат. Он решил атаковать отряд в лесу. Среди деревьев они были бы в равных условиях с сидевшими в засаде и имели бы явные преимущества перед теми, кто находился на открытой со всех сторон дороге.
Итак, он развернул своих людей к лесу.
— В атаку! — проревел он и взмахнул саблей.
Те из солдат, что поняли, какие шансы давала им тактика, избранная их командиром, с готовностью повиновались. Но их бросок был остановлен залпом пятидесяти мушкетов. Более дюжины «синих» полегло на землю.
— Вперед! Вперед! — подгонял командир дрогнувшие ряды своих людей. — Вперед!
Но здесь раздался выстрел, и конь рухнул под ним. Он соскочил с него и бросился вперед.
— Дети мои, за мной!
В ответ грянул продольный огонь с обоих флангов, который уложил еще с десяток республиканцев и окончательно сломил боевой дух офицера.
Он оказался в ловушке и численное превосходство противника лишало его малейшей надежды из нее выбраться. Почти половина его людей была выведена из строя. Его мушкеты могли уложить с десяток шуанов, но не иначе, чем ценой уничтожения уцелевшей части его отряда.
— Стоять! — в отчаянии крикнул он.
Он сделал несколько шагов навстречу невидимому врагу и, обнажив голову, поднял вверх шляпу.
— Это бойня. Пощады! Я прошу пощады!
Кантэн, в котором не было ничего, напоминающего шуана, кроме белой кокарды на конусообразной шляпе, выскользнул из-за ствола дерева на самой опушке леса и бесстрашно выступил вперед.
Кантэн мало видел шуанов в бою, но успел понять, что полагаться на милосердие Сен-Режана или Гиймо бессмысленно. Поэтому как заместитель Кадудаля он решил взять дело в свои руки.
— Мы проливаем кровь французов только в тех случаях, когда того требует наша безопасность. Бросьте ваши мушкеты и патронные сумки.
Командир республиканцев, крепкий седой мужчина лет сорока, судя по виду — профессиональный военный при старом режиме, возможно, имевший младший офицерский чин, несколько мгновений стоял в нерешительности, на его посеревшем лице отражались боль и негодование. Затем с явным неудовольствием он пожал плечами.
— Дьявол меня забери! Услышав такое предложение, впору умереть от злости! — он повернулся к своим солдатам: — Вы все слышали, дети мои. Этих бандитов слишком много. Что проку, если нас отправят на тот свет. Бросайте оружие!
Молодые необстрелянные новобранцы с радостью услышали такую команду.
Шуаны кинулись собирать брошенное оружие и боеприпасы. Среди них было немало завзятых шутников, всегда готовых поиздеваться над побежденными, однако большинство занималось своим делом в угрюмом молчании.
Кантэн, который одним из первых вышел из леса, проложил себе дорогу к карете.
Из окна на него внимательно смотрели три пары глаз: насмерть перепуганные глаза госпожи де Шеньер, радостно-изумленные глаза Жермены и подчеркнуто-ироничные глаза Констана.
— Черт нас возьми, — рассмеявшись, воскликнул он, — если это не господине де Карабас!
— К вашим услугам, — суровым тоном сказал Кантэн и открыл дверцу кареты. — Соблаговолите выйти.
Глава X
Лишь после возвращения отряда Кадудаля в Ла Нуэ мадемуазель де Шеньер представилась возможность рассказать о своем замешательстве, которое достигло высшего предела, когда она увидела Кантэна в спасательном отряде.
Возвращение шуанов в лесную цитадель ничем не отличалось от их выступления из нее. Предоставив разоруженным республиканцам позаботиться о своих раненых и похоронить мертвых, они разбились на небольшие группы и исчезли.
На импровизированных носилках, которые на скорую руку смастерили из веток, Кадудаля отнесли на ферму, где они ночевали. Там его уложили в постель, и хирург отряда занялся его раной, по счастью, неопасной.
Путешествие в Ла Нуэ подвергло серьезному испытанию выносливость не только мадемуазель де Шеньер, но и еще не совсем выздоровевшего Констана. По пути приходилось не раз останавливаться, и когда, окончательно измученные, они прибыли в лагерь, все, принимавшие участие в деле под Понтиви, уже разошлись по квартирам.
Для приема дам подготовили хижину углежога. Под руководством Сен-Режана земляной пол застелили свежим камышом, под часами устроили постели их охапок свежего папоротника.
Констана, который добрался до Ла Нуэ в полном изнеможении, поселили в одной из бревенчатых построек.
Мадемуазель де Шеньер перенесла путешествие гораздо легче, чем ее тетушка и кузен. Освеженная несколькими часами сна, она бодро вышла из хижины. На ней была темно-зеленая амазонка, гладко, почти по-мужски причесанные волосы покрывала простая треуголка. Девушка решила осмотреть при дневном свете непривычное для нее окружение и познакомиться с одним из лагерей шуанов, про которые ходили самые невероятные слухи. Но смотреть было почти не на что, кроме трех бревенчатых построек, большого бронзового распятия на дубе и кучки шуанов — людей довольно свирепого вида, одетых в рубахи и штаны до колен, расположившихся вокруг костра, над которым с высокого треножника свисал огромный котел. Над котлом вился пар, и легкий утренний ветерок доносил до мадемуазель де Шеньер аппетитный запах.
При ее приближении мужчины поспешно встали. Сколь дикими ни казались они на вид, им не подобало сидеть в присутствии знатной дамы, какие бы новые правила приличия ни были заведены в республиканской Франции.
Мадемуазель де Шеньер ответила на их приветствия с любезным достоинством, которое превращало большинство мужчин в ее добровольных слуг. Она несколько минут поговорила с ними об их стряпне, о том, как они живут, хотя с трудом понимала ответы даже тех из них, кто гордился своим умением говорить по-французски. Затем, бросив взгляд в сторону бревенчатых хижин на краю вырубки, спросила про господина де Шавере. Ей ответили, что он недавно отправился в лес с ружьем, видимо, желая подстрелить себе на завтрак какую-нибудь дичь. Ах, да вот он и возвращается и, право слово, похоже, он, как и все, будет доволен тушеным козленком, что готовится в котле.
С охотничьим ружьем через плечо Кантэн неторопливо шел по вырубке, и она радостно поспешила ему навстречу.
— Знаете, что меня больше всего обрадовало в нашем освобождении, Кантэн? Мысль, что им я обязана вам.
— О нет. Не мне. План спасения принадлежит Кадудалю. Слишком учтивый тон молодого человека задел мадемуазель де Шеньер, и в ее глазах мелькнула тревога.
— Вы сердитесь на меня. Возможно, у вас есть на то причины. В Шавере я была с вами не великодушна.
— Мое участие в вашем освобождении отнюдь не доказывает, что вы были не правы.
— И то, что вы совершили в Ла Превале, тоже? Неужели вы воображаете, будто мы ничего не слышали?
— Я не совершил ничего особенного.
— Ничего особенного? С тех пор, как мне стало известно об этом, я сгораю со стыда оттого, что слушала лживые сплетни и на их основании сделала такие досадные выводы.
— Они были вполне логичны, во всяком случае — по видимости.
Она стояла перед ним, очаровательная в своем смирении.
— Тогда вы напомнили, что дали мне слово. Оно должно было перевесить любую видимость. Оно не требовало доказательств, которые вы потом представили мне, и какой ценой для себя... Вы должны были знать, что вас объявят вне закона и станут преследовать за то, что вы сделали. Вы уезжали именно с такой целью и ничего не сказали мне. Из гордости вы оставили меня терзаться неоправданными сомнениями на ваш счет.
Сердце Кантэна растаяло при виде искреннего раскаяния мадемуазель де Шеньер.
— Не из гордости. Нет. Из осторожности. Я не смел рассказать о своих намерениях даже вам.
— Вы не доверяли мне? Вероятно, я не имею права жаловаться. Я заслужила это своим недоверием. Вот чего я стыжусь больше всего.
Кантэн улыбнулся:
— В формировании наших мнений главное — очевидность, если... Но послушайте! Это уже другой вопрос.
— Если... Если что?
— Если интуитивная вера — назовем это так — не отвергнет очевидность, а с ней и неблагоприятные выводы. Видите ли, я говорил, что люблю вас.
Мадемуазель де Шеньер опустила голову.
— Да, — едва слышно ответила она. — Вы имеете право так говорить. Моя вера могла бы сделать меня более проницательной.
Она снова подняла глаза, в них блестели слезы.
— Что я могу еще сказать, Кантэн?
Он был побежден, и если не обнял ее на виду у стоящих вокруг костра шуанов, то его тон вполне заменил объятия.
— Мне не следовало вынуждать вас говорить об этом. Но я хотел, чтобы вы сами осознали заблуждения, которые заставили меня страдать.
— Кантэн!
— Теперь это не имеет значения. Вы поняли, как лживо может быть то, что кажется совершенно очевидным. В следующий раз вы не повторите своей ошибки. Все, что я вам сказал, правдиво, как сама истина: охранная грамота, смерть Буажелена, вступление во владение замком и имением Шавере, случайное прибытие Гоша. Что касается моего поведения в Ла Превале, то, по правде говоря, я действовал скорее из чувства долга перед графом де Пюизе, чем из политических пристрастий. Здесь я хочу быть с вами таким же честным, как и во всем остальном.
Она протянула к нему руки.
— Значит, мир?
Кантэн взял руки Жермены в свои, его глаза сияли.
— И, надеюсь, навсегда.
Затем, словно собственные слова напомнили ему об опасностях, которые могут сократить для них этот срок, Кантэн заговорил о необходимости проводить Жермену и ее родственников на берег и переправить обратно в Англию, где им следует оставаться до окончания гражданского раздора во Франции.
Жермена покачала головой.
— Это невозможно. Госпожа де Шеньер не вынесет тягот морского путешествия. Для него нужны мужская выносливость и сила. Кроме того, мы уже приняли решение. Когда нас арестовали, мы собирали вещи, чтобы уехать в Кэтлегон. Должно быть, госпожа де Белланже знала про приказ о нашем аресте. Она предупредила нас и настоятельно советовала приехать в Кэтлегон, где, по ее уверению, мы были бы в полной безопасности. И если бы не колебания тетушки и ее личная неприязнь к виконтессе, мы не стали бы медлить с отъездом.
Кантэн подумал, что ему понятны как неприязнь госпожи де Шеньер к виконтессе, так и причина, благодаря которой Кэтлегон пользуется неприкосновенностью. И то и другое проистекало из одного источника. Впервые за время их знакомства он одобрил госпожу де Шеньер. Но не до такой степени, чтобы оправдать ее пренебрежение покровительством генерала Гоша.
— Арест, — закончила Жермена, — положил конец колебаниям тетушки. В конце концов, она всего лишь человек.
— Признаться, я тоже никогда не считал ее ангелом.
Жермена улыбнулась и вздохнула. Они не спеша пошли по вырубке.
— Ни в самих Шеньерах, ни в их женах нет ничего ангельского. Странное, необузданное, несчастное семейство, раздираемое внутренней ненавистью, которая не однажды приводила к братоубийству. Так было всегда.
— Вот и объяснение всему, что со мной случилось. Такова традиция Шеньеров.
Их разговор прервало появление Констана. Он приближался, тяжело опираясь на палку. Бледность придавала его смуглому лицу зеленоватый оттенок. Он приветствовал их с сардонической улыбкой.
— О, Жермена! Вы воспользовались возможностью поблагодарить своего спасителя. Очень достойно с вашей стороны.
— Разве он также и не ваш спаситель, Констан?
— Дитя, вы смешите меня. Я еще слишком слаб от раны, нанесенной его друзьями. Вот и ответ.
Однако рассмеялся не младший де Шеньер, а Кантэн.
— С каким смехотворным упрямством вы цепляетесь за эту любезную вашему сердцу выдумку!
— С тех пор вы, как вижу, сменили компанию. Полагаю, что нынешняя при сложившихся обстоятельствах вам более удобна. Что же, бегать с зайцами и одновременно охотиться на них с собаками можно лишь до тех пор, пока собаки не разгадают вашу хитрость и не разорвут вас. Этим обычно и кончается.
— Вы известили Сен-Режана о ваших умозаключениях?
— Ах, сударь! Не в моих правилах платить добром за зло!
— О, нет! — поправила его Жермена. — В ваших правилах платить злом за добро. Что вы сейчас и доказываете.
С ехидной усмешкой Констан посмотрел на Кантэна.
— В лице мадемуазель де Шеньер вы имеете стойкого защитника. Поздравляю.
— Благодарю вас. В подобном деле я вполне удовольствуюсь защитой дамы.
— Вот как? Я не слишком сообразителен, а посему не будете ли вы любезны объяснить мне, что значат ваши слова.
— Все достаточно просто, — сказала Жермена. — Он слишком вас презирает, чтобы ссориться с вами. И не без причины. Вы — обыкновенное ничтожество.
Констан по-прежнему улыбался.
— Если красота — в глазах смотрящего [Если красота — в глазах смотрящего... — английская пословица], то и уродство — тоже. Вы видите во мне то, что желаете видеть. Я очень сожалею, что подобный подход вводит вас в заблуждение.
— Господин де Шеньер имеет в виду, что он непроницаем для оскорблений. Какой возвышенный склад ума!
— О, едва ли я претендую на столь многое. Все зависит от того, откуда исходит оскорбление. Язык женщины не способен оскорбить наше достоинство; язык мужчины способен, но только в том случае, если оный мужчина сам обладает достоинством.
Жермена вскрикнула и в негодовании отвернулась от кузена. Однако Кантэн предпочел ответить Констану в его же тоне:
— Очаровательная точка зрения. Очаровательная разборчивость. Интересно, остались бы вы верны им, если бы оный мужчина поспешил бы отодрать вас за уши?
— Ваш намек слишком груб, — надменно проговорил Констан.
— Кантэн, зачем вы берете на себя труд отвечать этому пустому, набитому оскорблениями болтуну?
— О, женская непоследовательность! — усмехнулся Констан. — Будучи пустым, я не могут быть набит оскорблениями.
— Разумеется, нет, — снисходительно согласился Кантэн.
— Ах!
— Просто пустому.
— Вы меня выручили, но, конечно же, я не предполагал, что вас невозможно оскорбить.
— На редкость безопасное предположение, господин де Шеньер.
— У меня не было времени подумать о безопасности, господин... Господин де Карабас.
Вспыхнув, Кантэн сделал порывистое движение в его сторону; усмешка слетела с губ Констана. Возможно, он даже спросил себя, не слишком ли далеко за пределы осторожности зашла его дерзость. Возможно, почувствовал облегчение, видя, как Жермена проскользнула между ними и излила на него все презрение, накопившееся у нее на душе:
— Какой же вы жалкий, ничтожный, наглый трус, Констан! Опираясь на палку, строя из себя несчастного больного и прикрываясь своей болезнью, вы злоупотребляете терпением человека, не далее как вчера спасшего вас от смертельной опасности!
Констан прервал мадемуазель де Шеньер:
— Вот уж нет! Что угодно, но только не это. Все, о чем вы говорите, не более чем предположения, поверхностные предположения молодой девушки. Но, думаю, и сам господин де Морле не станет притворяться, будто он был движим мыслью о моем спасении. Это было бы слишком даже для него.
— Справедливое утверждение, — согласился Кантэн. — С моей стороны было бы столь же странным прийти вам на помощь, как с вашей — признать ее.
— Премного обязан за вашу откровенность, сударь, — сказал Констан.
Здесь их разговор прервал Сен-Режан; надетый на нем гусарский доломан еще больше подчеркивал стройность его худощавой фигуры. Он пригласил всех троих на завтрак и вместе с господином де Шеньером первым пошел по направлению к хижине. Жермена под руку с Кантэном не спеша последовали за ними.
— Ваше терпение не уступает вашей храбрости, — похвалила она молодого человека.
— Дорогая, — ответил он, — мой гнев здесь не требуется. Господин Констан собственным языком выроет себе могилу, прежде чем успеет хоть немного состариться. Каковой судьбе я его и препоручаю.
КНИГА ТРЕТЬЯ
Глава I
В Ла Нуэ Кантэн провел целый месяц. Тем временем Кадудаль оправился от раны и принял на себя в Бретани и Нормандии обязанности Корматена, исполнение которых с каждым днем повышало его авторитет в глазах роялистов. В тот месяц обе стороны проявляли самую активную деятельность. Были внезапные набеги на города, удерживаемые «синими», и нападения на их конвои; были ответные набеги и резня со стороны республиканцев, чувствовавших полную безвыходность своего положения среди враждебного им местного населения. Во время одной из таких схваток в самый канун своей свадьбы погиб Буарди.
Тем временем в Англии неутомимый Пюизе при щедрой поддержке Питта и Уиндема готовил экспедицию, долженствующую привести западные провинции Франции в движение, которое, подобно волнам прилива, разольется по стране и сметет отребье, подчинившее ее своей власти.
Незадолго до того Гош писал в своем донесении Конвенту: «Я веду войну с неуловимым врагом. Перед тем как дать бой, шуаны вырастают словно из-под земли, а когда он заканчивается, столь же непостижимым образом рассеиваются и исчезают. Даже если мы отражаем их нападение, невозможно определить, сколь весома наша победа и сколь значителен понесенный ими урон».
Со всем этим и предстояло познакомиться Кантэну.
Вечером небольшая армия выстроилась на вырубке в сердце Ла Нуэ и преклонила колено перед дубом с висевшим на нем большим бронзовым распятием. Объявленный вне закона священник в белом стихаре и в епитрахили [...священник в белом стихаре и епитрахили... — Стихарь — часть облачения священников и архиереев. Епитрахиль — часть облачения священника, расшитый узорами передник, надеваемый на шею и носимый под рясой] кроваво-красного цвета, символизирующей мученичество — высшее проявление любви, — обратился к воинам с кратким благоговением. Он напомнил им, что павшие во имя алтаря Господня получают отпущение грехов и обретают вечное спасение.
Едва опустились сумерки, воодушевленные проповедью шуаны Кадудаля выступили из лагеря. Движение отряда противоречило всем общепризнанным правилам. Ни знамен, ни барабанов, ни труб, ни строгого марша воинов, плечом к плечу шагающих по дороге. Их движение напоминало раскрывающийся веер: небольшие группы из трех-четырех человек незаметно пропадали из вида тех, кто следовал за ними.
Кадудаль находился примерно в середине этой невидимой линии. Кроме Кантэна с ним шло трое шуанов. Настоявший на участии в операции Сен-Режан находился на крайнем левом фланге. Он командовал отрядом, которому во время схватки предстояло напасть на противника с тыла, между тем как находившейся на крайнем правом фланге группе под началом опытного предводителя шуанов по имени Гиймо надлежало выступить в роли головного отряда.
Когда маленькая группа Кадудаля вышла из леса, наступила ночь, и хотя луны не было, яркий свет звезд заливал опушку и раскинувшиеся впереди просторы. Кантэну показалось, что только он и четверо его спутников движутся среди всеобщей тишины и неподвижности. Ни малейшее движение, ни самый приглушенный звук не выдавали близости еще четырех сотен человек.
Они пересекли дорогу, затем луг, кое-где засаженный фруктовыми деревьями, вышли на тропу между двумя глубокими оврагами, обогнули небольшое селение и, преодолев поросший чахлым кустарником склон, поднялись на вересковое плато. Через час утомительного пути они подошли к группе массивных монолитов — каменных столбов святилища друидов [Друиды — жрецы у древних кельтов; ведали жертвоприношениями, выполняли также судебные функции, были врачами, учителями, прорицателями]. Чуть дальше тропа снова спускалась вниз, растительность становилась гуще: и вот, двигаясь с уверенностью людей, которым знаком каждый ярд дороги, каждый камень под ногами, они свернули в сторону и по крутому откосу, поросшему густыми лиственницами, начали спускаться в лощину, на дне которой Кантэн явственно расслышал журчание ручья. Они продолжали спуск, пока снова не оказались на ровном месте и впереди смутно не замаячили служебные постройки крестьянской усадьбы.
Здесь Кадудаль остановился и трижды прокричал совой. Подождав ровно столько, чтобы можно было сосчитать до двадцати, он повторил тройной клич.
Почти сразу на некотором расстоянии от них распахнулось окно, в нем мелькнула и тут же погасла вспышка желтого света. Еще дважды свет мелькнул и погас, но на четвертый раз остался гореть.
По выложенному булыжником двору они направились к двери, которая распахнулась, как только они приблизились. На пороге показался плотный мужчина с фонарем в руках.
— А вот и ты, Жорж! Входи!
Было уже далеко за полночь. После скромной трапезы, состоявшей из хлеба, сыра, ветчины и кружки сидра, Кадудаль и его спутники легли отдохнуть. На рассвете хозяин разбудил их. На ферме, одном из многочисленных пунктов связи шуанов, Кадудаль держал двух коней, на которых он и Кантэн продолжили путь. Они миновали прилегавшее к ферме поле и в розовых лучах занимающегося рассвета стали подниматься по склону холма. Перевалив через вершину, они въехали в лес, полого спускавшийся к дороге на Понтиви в том месте, где она сбегала в лощину. В лесу они слышали периодически повторявшиеся крики совы, извещавшие их о том, что отряд, который рассыпался на группы, выступая из лагеря за двенадцать миль отсюда, вновь собрался воедино. Вскоре стали видны отдельные группы людей, отдыхающих перед сражением.
Вместе с Сен-Режаном и Гиймо Кадудаль вышел из леса и спустился в лощину, чтобы осмотреть участок дороги, на котором шуаны собирались поймать «синих» в ловушку. Его указания были кратки и точны. Гиймо было приказано отвести своих людей в укрытие в том месте, где заканчивался подъем из лощины, а когда приблизятся республиканцы, перекрыть им путь. Сен-Режан получил приказ поставить свой отряд у противоположной вершины, то есть там, где начинался спуск, и напасть на противника с тыла. Отряду самого Кадудаля надлежало устроить засаду на дне лощины.
Выставили дозорных, и люди стали подкрепляться скромными запасами пищи, взятыми из лагеря.
Лишь около полудня на кромке холма показалась голова колонны республиканцев — шесть разведчиков, значительно опередивших основные силы. За ними следовали два барабанщика с барабанами через плечо. Поскольку отбивать шаг пока не требовалось, солдаты не соблюдали строя и тащились нога за ногу, как, впрочем, почти всегда выглядели на марше войска, сражавшиеся за Свободу, Равенство и Братство.
В целом их насчитывалось около ста человек, но не национальных гвардейцев, как сообщали разведчики, а солдат линейной пехоты в синих мундирах с белыми нашивками и черных гетрах. Запряженная двумя лошадьми карета пленников ехала в середине отряда, и рядом с ее левой дверцей скакал командир.
Зоркие глаза разведчиков-республиканцев не различали ни малейшего движения в немой неподвижности леса, и отряд продвигался вперед, не подозревая об опасности. Когда авангард отряда поравнялся с мушкетами Кадудаля, шуаны открыли беглый огонь.
Грохот выстрелов отдаленным эхом отозвался в лесу; колонна синих мундиров поредела: кто-то повалился на землю, кто-то стоял, пошатываясь, некоторые пытались снова подняться, некоторые остались лежать там, где упали. Те, кто не был ранен, остановились, развернулись в ту сторону откуда грянул огонь, и с громкими проклятиями навели мушкеты на противника.
Не дожидаясь команды, республиканцы инстинктивно ответили на залп шуанов беспорядочной стрельбой. Однако пуля, наугад выпущенная в сторону деревьев, настигла Кадудаля, который с Кантэном находился за таким ненадежным укрытием, как заросли куманики. Отпустив смешанное со стоном проклятие, он развернулся вполоборота и упал бы, если бы Кантэн не успел подхватить его на руки. Он осторожно посадил Кадудаля на землю и прислонил спиной к дереву.
— Оставьте меня, — приказал ему Кадудаль. — Примите вместо меня командование отрядом. Вы знаете, что надо делать. Это пустяк. Кровопускание мне не повредит. Я слишком полнокровный. Так говорит отец Жак, а он не только священник, но и лекарь.
Кадудаль обнажил рану. Она находилась в левой верхней части груди и сильно кровоточила.
— Пошлите ко мне Лазара. Он разбирается в таких вещах. Не тратьте времени. Примите командование над людьми.
Тем временем взбешенный командир республиканцев выехал из-за кареты, служившей ему надежным укрытием, и зычным голосом приказал развернуться с единственной мыслью: вывести свой отряд из западни.
Для шуанов это послужило сигналом выйти из укрытия.
Люди Сен-Режана высыпали на дорогу, чтобы отрезать республиканцам путь к отступлению, а Гиймо тем временем выдвинул вперед свою фалангу. Шуаны, находившиеся в первых рядах каждого подразделения, опустились на одно колено и приставили мушкеты к плечу; те, кто находился за ними, целились поверх их голов.
Оказавшись под прицелом с фронта и с тыла, солдаты начали терять самообладание. Однако их командир, которому явно не хватало способностей, чтобы выйти из создавшегося положения, не испугался. Он сразу понял, что, атаковав обнаружившие себя отряды, ускорит появление основных сил противника, скрывающихся среди деревьев на склоне холма, и те ринутся вниз, прежде чем ему удастся вступить в настоящую схватку с шуанами, окружившими на дороге его солдат. Он решил атаковать отряд в лесу. Среди деревьев они были бы в равных условиях с сидевшими в засаде и имели бы явные преимущества перед теми, кто находился на открытой со всех сторон дороге.
Итак, он развернул своих людей к лесу.
— В атаку! — проревел он и взмахнул саблей.
Те из солдат, что поняли, какие шансы давала им тактика, избранная их командиром, с готовностью повиновались. Но их бросок был остановлен залпом пятидесяти мушкетов. Более дюжины «синих» полегло на землю.
— Вперед! Вперед! — подгонял командир дрогнувшие ряды своих людей. — Вперед!
Но здесь раздался выстрел, и конь рухнул под ним. Он соскочил с него и бросился вперед.
— Дети мои, за мной!
В ответ грянул продольный огонь с обоих флангов, который уложил еще с десяток республиканцев и окончательно сломил боевой дух офицера.
Он оказался в ловушке и численное превосходство противника лишало его малейшей надежды из нее выбраться. Почти половина его людей была выведена из строя. Его мушкеты могли уложить с десяток шуанов, но не иначе, чем ценой уничтожения уцелевшей части его отряда.
— Стоять! — в отчаянии крикнул он.
Он сделал несколько шагов навстречу невидимому врагу и, обнажив голову, поднял вверх шляпу.
— Это бойня. Пощады! Я прошу пощады!
Кантэн, в котором не было ничего, напоминающего шуана, кроме белой кокарды на конусообразной шляпе, выскользнул из-за ствола дерева на самой опушке леса и бесстрашно выступил вперед.
Кантэн мало видел шуанов в бою, но успел понять, что полагаться на милосердие Сен-Режана или Гиймо бессмысленно. Поэтому как заместитель Кадудаля он решил взять дело в свои руки.
— Мы проливаем кровь французов только в тех случаях, когда того требует наша безопасность. Бросьте ваши мушкеты и патронные сумки.
Командир республиканцев, крепкий седой мужчина лет сорока, судя по виду — профессиональный военный при старом режиме, возможно, имевший младший офицерский чин, несколько мгновений стоял в нерешительности, на его посеревшем лице отражались боль и негодование. Затем с явным неудовольствием он пожал плечами.
— Дьявол меня забери! Услышав такое предложение, впору умереть от злости! — он повернулся к своим солдатам: — Вы все слышали, дети мои. Этих бандитов слишком много. Что проку, если нас отправят на тот свет. Бросайте оружие!
Молодые необстрелянные новобранцы с радостью услышали такую команду.
Шуаны кинулись собирать брошенное оружие и боеприпасы. Среди них было немало завзятых шутников, всегда готовых поиздеваться над побежденными, однако большинство занималось своим делом в угрюмом молчании.
Кантэн, который одним из первых вышел из леса, проложил себе дорогу к карете.
Из окна на него внимательно смотрели три пары глаз: насмерть перепуганные глаза госпожи де Шеньер, радостно-изумленные глаза Жермены и подчеркнуто-ироничные глаза Констана.
— Черт нас возьми, — рассмеявшись, воскликнул он, — если это не господине де Карабас!
— К вашим услугам, — суровым тоном сказал Кантэн и открыл дверцу кареты. — Соблаговолите выйти.
Глава X
БЛАГОДАРНОСТЬ.
Лишь после возвращения отряда Кадудаля в Ла Нуэ мадемуазель де Шеньер представилась возможность рассказать о своем замешательстве, которое достигло высшего предела, когда она увидела Кантэна в спасательном отряде.
Возвращение шуанов в лесную цитадель ничем не отличалось от их выступления из нее. Предоставив разоруженным республиканцам позаботиться о своих раненых и похоронить мертвых, они разбились на небольшие группы и исчезли.
На импровизированных носилках, которые на скорую руку смастерили из веток, Кадудаля отнесли на ферму, где они ночевали. Там его уложили в постель, и хирург отряда занялся его раной, по счастью, неопасной.
Путешествие в Ла Нуэ подвергло серьезному испытанию выносливость не только мадемуазель де Шеньер, но и еще не совсем выздоровевшего Констана. По пути приходилось не раз останавливаться, и когда, окончательно измученные, они прибыли в лагерь, все, принимавшие участие в деле под Понтиви, уже разошлись по квартирам.
Для приема дам подготовили хижину углежога. Под руководством Сен-Режана земляной пол застелили свежим камышом, под часами устроили постели их охапок свежего папоротника.
Констана, который добрался до Ла Нуэ в полном изнеможении, поселили в одной из бревенчатых построек.
Мадемуазель де Шеньер перенесла путешествие гораздо легче, чем ее тетушка и кузен. Освеженная несколькими часами сна, она бодро вышла из хижины. На ней была темно-зеленая амазонка, гладко, почти по-мужски причесанные волосы покрывала простая треуголка. Девушка решила осмотреть при дневном свете непривычное для нее окружение и познакомиться с одним из лагерей шуанов, про которые ходили самые невероятные слухи. Но смотреть было почти не на что, кроме трех бревенчатых построек, большого бронзового распятия на дубе и кучки шуанов — людей довольно свирепого вида, одетых в рубахи и штаны до колен, расположившихся вокруг костра, над которым с высокого треножника свисал огромный котел. Над котлом вился пар, и легкий утренний ветерок доносил до мадемуазель де Шеньер аппетитный запах.
При ее приближении мужчины поспешно встали. Сколь дикими ни казались они на вид, им не подобало сидеть в присутствии знатной дамы, какие бы новые правила приличия ни были заведены в республиканской Франции.
Мадемуазель де Шеньер ответила на их приветствия с любезным достоинством, которое превращало большинство мужчин в ее добровольных слуг. Она несколько минут поговорила с ними об их стряпне, о том, как они живут, хотя с трудом понимала ответы даже тех из них, кто гордился своим умением говорить по-французски. Затем, бросив взгляд в сторону бревенчатых хижин на краю вырубки, спросила про господина де Шавере. Ей ответили, что он недавно отправился в лес с ружьем, видимо, желая подстрелить себе на завтрак какую-нибудь дичь. Ах, да вот он и возвращается и, право слово, похоже, он, как и все, будет доволен тушеным козленком, что готовится в котле.
С охотничьим ружьем через плечо Кантэн неторопливо шел по вырубке, и она радостно поспешила ему навстречу.
— Знаете, что меня больше всего обрадовало в нашем освобождении, Кантэн? Мысль, что им я обязана вам.
— О нет. Не мне. План спасения принадлежит Кадудалю. Слишком учтивый тон молодого человека задел мадемуазель де Шеньер, и в ее глазах мелькнула тревога.
— Вы сердитесь на меня. Возможно, у вас есть на то причины. В Шавере я была с вами не великодушна.
— Мое участие в вашем освобождении отнюдь не доказывает, что вы были не правы.
— И то, что вы совершили в Ла Превале, тоже? Неужели вы воображаете, будто мы ничего не слышали?
— Я не совершил ничего особенного.
— Ничего особенного? С тех пор, как мне стало известно об этом, я сгораю со стыда оттого, что слушала лживые сплетни и на их основании сделала такие досадные выводы.
— Они были вполне логичны, во всяком случае — по видимости.
Она стояла перед ним, очаровательная в своем смирении.
— Тогда вы напомнили, что дали мне слово. Оно должно было перевесить любую видимость. Оно не требовало доказательств, которые вы потом представили мне, и какой ценой для себя... Вы должны были знать, что вас объявят вне закона и станут преследовать за то, что вы сделали. Вы уезжали именно с такой целью и ничего не сказали мне. Из гордости вы оставили меня терзаться неоправданными сомнениями на ваш счет.
Сердце Кантэна растаяло при виде искреннего раскаяния мадемуазель де Шеньер.
— Не из гордости. Нет. Из осторожности. Я не смел рассказать о своих намерениях даже вам.
— Вы не доверяли мне? Вероятно, я не имею права жаловаться. Я заслужила это своим недоверием. Вот чего я стыжусь больше всего.
Кантэн улыбнулся:
— В формировании наших мнений главное — очевидность, если... Но послушайте! Это уже другой вопрос.
— Если... Если что?
— Если интуитивная вера — назовем это так — не отвергнет очевидность, а с ней и неблагоприятные выводы. Видите ли, я говорил, что люблю вас.
Мадемуазель де Шеньер опустила голову.
— Да, — едва слышно ответила она. — Вы имеете право так говорить. Моя вера могла бы сделать меня более проницательной.
Она снова подняла глаза, в них блестели слезы.
— Что я могу еще сказать, Кантэн?
Он был побежден, и если не обнял ее на виду у стоящих вокруг костра шуанов, то его тон вполне заменил объятия.
— Мне не следовало вынуждать вас говорить об этом. Но я хотел, чтобы вы сами осознали заблуждения, которые заставили меня страдать.
— Кантэн!
— Теперь это не имеет значения. Вы поняли, как лживо может быть то, что кажется совершенно очевидным. В следующий раз вы не повторите своей ошибки. Все, что я вам сказал, правдиво, как сама истина: охранная грамота, смерть Буажелена, вступление во владение замком и имением Шавере, случайное прибытие Гоша. Что касается моего поведения в Ла Превале, то, по правде говоря, я действовал скорее из чувства долга перед графом де Пюизе, чем из политических пристрастий. Здесь я хочу быть с вами таким же честным, как и во всем остальном.
Она протянула к нему руки.
— Значит, мир?
Кантэн взял руки Жермены в свои, его глаза сияли.
— И, надеюсь, навсегда.
Затем, словно собственные слова напомнили ему об опасностях, которые могут сократить для них этот срок, Кантэн заговорил о необходимости проводить Жермену и ее родственников на берег и переправить обратно в Англию, где им следует оставаться до окончания гражданского раздора во Франции.
Жермена покачала головой.
— Это невозможно. Госпожа де Шеньер не вынесет тягот морского путешествия. Для него нужны мужская выносливость и сила. Кроме того, мы уже приняли решение. Когда нас арестовали, мы собирали вещи, чтобы уехать в Кэтлегон. Должно быть, госпожа де Белланже знала про приказ о нашем аресте. Она предупредила нас и настоятельно советовала приехать в Кэтлегон, где, по ее уверению, мы были бы в полной безопасности. И если бы не колебания тетушки и ее личная неприязнь к виконтессе, мы не стали бы медлить с отъездом.
Кантэн подумал, что ему понятны как неприязнь госпожи де Шеньер к виконтессе, так и причина, благодаря которой Кэтлегон пользуется неприкосновенностью. И то и другое проистекало из одного источника. Впервые за время их знакомства он одобрил госпожу де Шеньер. Но не до такой степени, чтобы оправдать ее пренебрежение покровительством генерала Гоша.
— Арест, — закончила Жермена, — положил конец колебаниям тетушки. В конце концов, она всего лишь человек.
— Признаться, я тоже никогда не считал ее ангелом.
Жермена улыбнулась и вздохнула. Они не спеша пошли по вырубке.
— Ни в самих Шеньерах, ни в их женах нет ничего ангельского. Странное, необузданное, несчастное семейство, раздираемое внутренней ненавистью, которая не однажды приводила к братоубийству. Так было всегда.
— Вот и объяснение всему, что со мной случилось. Такова традиция Шеньеров.
Их разговор прервало появление Констана. Он приближался, тяжело опираясь на палку. Бледность придавала его смуглому лицу зеленоватый оттенок. Он приветствовал их с сардонической улыбкой.
— О, Жермена! Вы воспользовались возможностью поблагодарить своего спасителя. Очень достойно с вашей стороны.
— Разве он также и не ваш спаситель, Констан?
— Дитя, вы смешите меня. Я еще слишком слаб от раны, нанесенной его друзьями. Вот и ответ.
Однако рассмеялся не младший де Шеньер, а Кантэн.
— С каким смехотворным упрямством вы цепляетесь за эту любезную вашему сердцу выдумку!
— С тех пор вы, как вижу, сменили компанию. Полагаю, что нынешняя при сложившихся обстоятельствах вам более удобна. Что же, бегать с зайцами и одновременно охотиться на них с собаками можно лишь до тех пор, пока собаки не разгадают вашу хитрость и не разорвут вас. Этим обычно и кончается.
— Вы известили Сен-Режана о ваших умозаключениях?
— Ах, сударь! Не в моих правилах платить добром за зло!
— О, нет! — поправила его Жермена. — В ваших правилах платить злом за добро. Что вы сейчас и доказываете.
С ехидной усмешкой Констан посмотрел на Кантэна.
— В лице мадемуазель де Шеньер вы имеете стойкого защитника. Поздравляю.
— Благодарю вас. В подобном деле я вполне удовольствуюсь защитой дамы.
— Вот как? Я не слишком сообразителен, а посему не будете ли вы любезны объяснить мне, что значат ваши слова.
— Все достаточно просто, — сказала Жермена. — Он слишком вас презирает, чтобы ссориться с вами. И не без причины. Вы — обыкновенное ничтожество.
Констан по-прежнему улыбался.
— Если красота — в глазах смотрящего [Если красота — в глазах смотрящего... — английская пословица], то и уродство — тоже. Вы видите во мне то, что желаете видеть. Я очень сожалею, что подобный подход вводит вас в заблуждение.
— Господин де Шеньер имеет в виду, что он непроницаем для оскорблений. Какой возвышенный склад ума!
— О, едва ли я претендую на столь многое. Все зависит от того, откуда исходит оскорбление. Язык женщины не способен оскорбить наше достоинство; язык мужчины способен, но только в том случае, если оный мужчина сам обладает достоинством.
Жермена вскрикнула и в негодовании отвернулась от кузена. Однако Кантэн предпочел ответить Констану в его же тоне:
— Очаровательная точка зрения. Очаровательная разборчивость. Интересно, остались бы вы верны им, если бы оный мужчина поспешил бы отодрать вас за уши?
— Ваш намек слишком груб, — надменно проговорил Констан.
— Кантэн, зачем вы берете на себя труд отвечать этому пустому, набитому оскорблениями болтуну?
— О, женская непоследовательность! — усмехнулся Констан. — Будучи пустым, я не могут быть набит оскорблениями.
— Разумеется, нет, — снисходительно согласился Кантэн.
— Ах!
— Просто пустому.
— Вы меня выручили, но, конечно же, я не предполагал, что вас невозможно оскорбить.
— На редкость безопасное предположение, господин де Шеньер.
— У меня не было времени подумать о безопасности, господин... Господин де Карабас.
Вспыхнув, Кантэн сделал порывистое движение в его сторону; усмешка слетела с губ Констана. Возможно, он даже спросил себя, не слишком ли далеко за пределы осторожности зашла его дерзость. Возможно, почувствовал облегчение, видя, как Жермена проскользнула между ними и излила на него все презрение, накопившееся у нее на душе:
— Какой же вы жалкий, ничтожный, наглый трус, Констан! Опираясь на палку, строя из себя несчастного больного и прикрываясь своей болезнью, вы злоупотребляете терпением человека, не далее как вчера спасшего вас от смертельной опасности!
Констан прервал мадемуазель де Шеньер:
— Вот уж нет! Что угодно, но только не это. Все, о чем вы говорите, не более чем предположения, поверхностные предположения молодой девушки. Но, думаю, и сам господин де Морле не станет притворяться, будто он был движим мыслью о моем спасении. Это было бы слишком даже для него.
— Справедливое утверждение, — согласился Кантэн. — С моей стороны было бы столь же странным прийти вам на помощь, как с вашей — признать ее.
— Премного обязан за вашу откровенность, сударь, — сказал Констан.
Здесь их разговор прервал Сен-Режан; надетый на нем гусарский доломан еще больше подчеркивал стройность его худощавой фигуры. Он пригласил всех троих на завтрак и вместе с господином де Шеньером первым пошел по направлению к хижине. Жермена под руку с Кантэном не спеша последовали за ними.
— Ваше терпение не уступает вашей храбрости, — похвалила она молодого человека.
— Дорогая, — ответил он, — мой гнев здесь не требуется. Господин Констан собственным языком выроет себе могилу, прежде чем успеет хоть немного состариться. Каковой судьбе я его и препоручаю.
КНИГА ТРЕТЬЯ
Глава I
КОМАНДОВАНИЕ Д’ЭРВИЙИ
В Ла Нуэ Кантэн провел целый месяц. Тем временем Кадудаль оправился от раны и принял на себя в Бретани и Нормандии обязанности Корматена, исполнение которых с каждым днем повышало его авторитет в глазах роялистов. В тот месяц обе стороны проявляли самую активную деятельность. Были внезапные набеги на города, удерживаемые «синими», и нападения на их конвои; были ответные набеги и резня со стороны республиканцев, чувствовавших полную безвыходность своего положения среди враждебного им местного населения. Во время одной из таких схваток в самый канун своей свадьбы погиб Буарди.
Тем временем в Англии неутомимый Пюизе при щедрой поддержке Питта и Уиндема готовил экспедицию, долженствующую привести западные провинции Франции в движение, которое, подобно волнам прилива, разольется по стране и сметет отребье, подчинившее ее своей власти.