Страница:
Из могучей груди Белланже вырвался вздох.
— Приговор был суров, но при данных обстоятельствах неизбежен.
— Абсолютно неизбежен, — согласился второй офицер, тогда как третий добавил: — У вас не было другого выбора, нежели осудить его.
Белланже принял одобрение слушателей как должную дань своей рассудительности, но, встретив взгляд серых глаз учителя фехтования, почувствовал себя задетым.
— Возможно, господин де Морле придерживается иного мнения?
— Признаться, да, — безмятежно ответил Морле. — Похоже, ваш подсудимый действовал под влиянием излишне щепетильного отношения к вопросам чести.
— Совершенно верно, сударь! Совершенно верно! Думаю, объяснить это было бы весьма трудно.
— О нет. Нетрудно. Он вполне мог бы занять денег, зная, что не сможет вернуть их, мог бы прибегнуть к нескольким способам надувательства излишне доверчивых людей. Подобные трюки нынче в моде и не составили бы труда для обладателя креста Людовика Святого.
— Вы берете на себя смелость предположить, что кавалер ордена Людовика Святого способен воспользоваться столь бесчестными приемами? — поинтересовался герцог де Ла Шартр.
— Это не предположение, господин герцог, а утверждение, сделанное на основании собственного опыта. Я сам был жертвой. Но позвольте вас уверить, жертвой сознательной и добровольной.
У Морле был четкий, приятный голос, но хоть он и говорил негромко, его слова разнеслись дальше, чем он думал, и заставили всех смолкнуть, о чем он также не догадывался.
— Что же касается господина де Ла Воврэ, — продолжал Морле, — то позвольте мне кое-что рассказать о нем. Месяц назад он одолжил у меня одну гинею. Он, без сомнения, единственный кавалер ордена Людовика Святого, занимавший мои гинеи. Но он и единственный, кто когда-либо возвращал мне долг. Это случилось неделю назад, и мне остается предположить, что он заработал эту гинею в качестве лакея. Если у вас есть долги, господа, то мне кажется, что никакой труд, дающий вам возможность расплатиться с ними, нельзя считать недостойным.
Морле отошел, оставив небольшую компанию с разинутыми от удивления ртами, и в тот самый момент, когда за его спиной Белланже изливал свой ужас и изумление, оказался лицом к лицу с мадемуазель де Шеньер.
Она была среднего роста, и ее девическую стройность не портило розовое шелковое платье с уже выходившим из моды кринолином. Ее бледно-золотистые волосы были высоко собраны над овальным лицом, освещенным живыми синими глазами, горевшими любопытством. Глаза эти, не дрогнув, встретили взгляд молодого человека и в них зажглась едва заметная улыбка, одновременно приветливая и властная. Зажглась и тут же слетела на ее прелестные чуть приоткрытые губы. Сперва улыбка девушки озадачила молодого человека, но вскоре интуиция подсказала ему, что это улыбка одобрения. Мадемуазель де Шеньер слышала его, и он поздравил себя с тем, что случайные слова послужили ему неплохой рекомендацией. Из этого вы можете заключить, что с первого же взгляда на незнакомку господин де Морле почувствовал необходимость такой рекомендации. Восторг и нечто похожее на панику охватили молодого человека, когда он обнаружил, что она говорит с ним — нежным, ровным, мелодичным голосом, удивительно гармонирующим с ее исполненным достоинства видом. Пренебрежение тем, что они незнакомы, в ком-нибудь другом можно было бы приписать самоуверенности, в ней же казалось результатом воспитания.
— Вы очень смелы, сударь, — вот все, что она сказала. Его самого поразила непринужденность, с которой он ей ответил:
— Смел? Надеюсь, что да. Но в чем проявилась моя смелость?
— Чтобы в таком обществе поднять копье в защиту бедного господина де Ла Воврэ, нужна смелость.
— Наверно, он ваш друг?
— Я с ним даже незнакома. Но дружбой с таким порядочным человеком я бы гордилась. Теперь вы понимаете, насколько мне приятна ваша отвага.
— Увы! Должен вас разочаровать. Я всего-навсего преступил границы дозволенного людям моей профессии.
Глаза мадемуазель де Шеньер расширились.
— Вы не похожи на аббата.
— Я вовсе не аббат. И тем не менее, лишен права послать вызов и едва ли получу таковой.
— Но кто же вы?
Возможно, именно в этот момент в душе Морле пробудилась неудовлетворенность своим жребием. Как было бы лестно для его самолюбия представиться особой высокого положения и ответить на вопрос этой изящной девушки с манерами принцессы: «Я — герцог де Морле, пэр Франции», но он произнес, как того требовала истина: «Морле, maitre d'armes» [Учитель фехтования (фр.)], и с поклоном добавил: «Servileur» [Ваш покорный слуга (фр.)].
Его ответ не вызвал в ней перемены, которой он так боялся. Она снова улыбалась.
— Вблизи вы действительно похожи на человека вашей профессии, от чего проявленная вами смелость заслуживает еще большего уважения. Ваше мужество восхитило меня прежде всего в нравственном и этическом плане.
Здесь, к немалому огорчению молодого человека их беседу прервало появление довольно нескладной дамы средних лет с крупным рыхлым телом и тонкими конечностями. Невероятных размеров пудреный парик с буклями высился над некогда возможно и привлекательным, но и тогда столь же глупым лицом, которое теперь производило убогое впечатление, чему весьма способствовали выцветшие глаза и безгубый, жеманно ухмыляющийся рот. Тощую шею, являвшую собой поразительный контраст с пышной грудью, из которой она произрастала, украшал нитка дорогого жемчуга. Сияющие на голубом корсаже бриллианты свидетельствовали о том, что их владелица — одна из тех немногих француженок, которых обстоятельства еще не вынудили воспользоваться любезной готовностью господ Поуп и Компании с Олд Берлингтон-стрит приобрести за наличные драгоценности французских эмигрантов, о чем было объявлено в «Морнинг Кроникл».
— Вы встретили друга, Жермена?
Морле не был уверен, что в кислом голосе дамы не прозвучала ирония, но в том, что в ее глазах мелькнуло осуждение, он был уверен абсолютно.
— Думаю, родственника, — ответила девушка, заставив его вздрогнуть от удивления. — Это господин Морле.
— Морле? Морле де?.. — спросила пожилая дама.
— Морле де Никто, сударыня. Просто Морле. Кантэн де Морле.
— Я, кажется, слыхала об одном Кантэне из дома Морле. Но если вы не Морле де Шеньер, то я, вероятно, ошиблась. — И с сознанием собственного превосходства она объявила: — Я — госпожа де Шеньер де Шэн, а это моя племянница, мадемуазель де Шеньер. Жизнь в этой унылой стране мы находим просто невыносимой и возлагаем надежды на то, что такие люди, как вы, помогут нам вскоре вернуться в нашу любимую Францию.
— Такие люди, как я, сударыня?
— Конечно. Вы ведь вступаете в один из полков, которые сейчас формируются для предприятия господина де Пюизе [де Пюизе, Жозеф-Женевьев, граф (1755-1827) — один из организаторов движения шуанов].
Едва смолк голос госпожи не Шеньер, как в разговор вмешался Белланже, подошедший к ним под руку с Нарбоном:
— Кажется, я слышу гнусное имя Пюизе? Поразительное безрассудство этого человека вызывает у меня отвращение.
Мадемуазель де Шеньер холодно взглянула на него.
— Как бы то ни было, его безрассудство привело к успеху. Он добился от мистера Питта [Питт, Уильям младший (1759-1806), премьер-министр Великобритании в 1783-1801 и 1804-1806 гг. Один из главных организаторов коалиций европейских государств против революционной, а затем наполеоновской Франции] того, чего не смогли добиться более рассудительные люди.
В ответ на упрек Белланже снисходительно рассмеялся.
— Подобный результат говорит лишь о том, что мистеру Питту недостает проницательности. Эти англичане известные тупицы. Туман помрачил их рассудок.
— Мы пользуемся их гостеприимством, господин виконт, и вам бы следовало помнить об этом.
Белланже нисколько не смутился.
— Я помню. И считаю, что это не самое большое из наших несчастий. Мы живем здесь без солнца, без фруктов, без приличного вина. Безразличие английского правительства к нашему делу — вот что надо было побороть господину де Пюизе, этому выскочке, конституционалисту [Конституционалист — приверженец Конституции, основного закона французского государства, который был принят Национальной ассамблеей в 1791 г.], да и вообще человеку сомнительного происхождения.
— И, тем не менее, господин виконт, принцам в их отчаянном положении приходится хвататься за соломинку.
— Хорошо сказано, pardi! [Черт возьми! (Фр.)] — воскликнул Нарбон. — В лице Пюизе они действительно хватаются за солому, за человека из соломы...
Он бурно расхохотался собственному остроумию, и даже господин де Белланже снизошел до того, чтобы разделить его веселье.
— Великолепно, дорогой граф. Но господин де Морле даже не улыбнулся.
— По чести говоря, нет, — сказал Кантэн. — Признаю свое фиаско. Я не понимаю остроумия, которое на основано на здравом смысле. Нельзя изменить сущность, просто изменив название.
— На мой взгляд, вы выражаетесь туманно, господин Морле.
— Позвольте помочь вам. Не слишком остроумно заявить, что у меня соломенная шпага, если она по-прежнему остается стальной.
— Будьте любезны объяснить, что вы имеете в виду.
— Лишь то, что господин де Пюизе — стальной человек и не превратится в солому только потому, что его назовут таковым.
Господин де Нарбон страдал легким косоглазием, отчего тень, вдруг набежавшая на его лицо, показалась особенно зловещей. Белланже шумно вздохнул.
— Полагаю, пресловутый граф Жозеф — один из ваших друзей.
— Я с ним ниразу не встречался, но знаю, чем он занимается, и считаю, что каждый изгнанник, если он благородный человек, должен быть ему благодарен.
— Если бы, господин де Морле, вы были лучше осведомлены о том каких взглядов надлежит придерживаться благородному человеку, — высокомерно проговорил Белланже, — мнение ваше было бы иным.
— Клянусь честью, вы правы, — согласился Нарбон. — Академия фехтования отнюдь не та школа, где преподают кодекс чести.
— Но если бы она была такой, господа, — с очаровательной улыбкой заметила мадемуазель, — ее посещение пошло бы вам обоим на пользу.
Нарбон открыл рот от изумления, Белланже ограничился самодовольным смехом: «Touche, pardi. Touche!» [Прямое попадание черт возьми! (Фр.)] И он увел Нарбона.
— Вы слишком дерзки, Жермена, — упрекнули племянницу поджатые губы тетушки. — Это ниже вашего достоинства. Я уверена, что господин де Морле мог бы и сам ответить.
— Увы, сударыня, — возразил Кантэн, — на подобное оскорбление я мог бы предложить лишь один ответ, но ограничения, налагаемые моей профессией, вновь сомкнули мои уста.
— Кроме того, сударь, французские шпаги нужны для других целей. В какой полк вы вступаете?
— Полк? — растерялся Кантэн.
— Из тех, что господин де Пюизе собирается вести во Францию. — «Верные трону», «Людовики Франции» и прочие?
— Это не для меня, сударыня.
— Не для вас? Француза? Человека шпаги? Неужели вы хотите сказать, что не собираетесь во Францию?
— Я об этом на думал, сударыня. Мне нечего защищать во Франции.
— Существуют вещи несравнимо более благородные, чем личные интересы, за них и надо сражаться. Надо служить великому делу, исправить великое зло и несправедливость.
Кантэну показалось, что в устремленных на него глазах мадемуазель поубавилось тепла.
— Все это для тех, кто был лишен собственности и вынужден отправиться в изгнание. Сражаясь за дело монархии, они сражаются за интересы, которые их с ней связывают. Я, мадемуазель, не из их числа.
— Как — не из их числа? — удивилась тетушка. — Разве вы не эмигрант, как и все мы?
— О нет, сударыня. Я живу в Англии с четырехлетнего возраста.
Господин де Морле непременно заметил бы, насколько его ответ озадачил старшую из дам, если бы младшая не завладела его вниманием.
— Но вы же француз, — настойчиво проговорила она.
— Да, по рождению.
— Неужели в вас не говорит голос крови? Разве не обязаны вы протянуть Франции руку помощи в деле ее возрождения?
В повелительном взгляде девушки горел вызов.
— Мне очень жаль, мадемуазель, но я не могу ответить вам с тем энтузиазмом, какого вы от меня ожидаете. По природе я человек простой и откровенный. Вы говорите о вещах, которые меня никогда не занимали. Видите ли, политика меня совсем не интересует.
— То, о чем я говорю, сударь, касается не столько политики, сколько идеалов. Уж не хотите ли вы сказать, что лишены их?
— Надеюсь, нет. Но мои идеалы не имеют никакого отношения ни к правительству, ни к формам правления.
— Как вы сказали? Когда вы приехали в Англию? — перебила его старшая собеседница.
— Я приехал сюда с матерью двадцать четыре года назад, после смерти отца.
— Из какой части Франции вы приехали?
— Из-под Анжера.
Казалось, госпожа де Шеньер побледнела под толстым слоем румян.
— Как звали вашего отца?
— Бертран де Морле, — просто отвечал удивленный молодой человек.
Лицо пожилой дамы вытянулось, она молча кивнула.
— Как странно, — проговорила мадемуазель де Шеньер, взглянув на тетушку.
Но та, не обращая на нее внимания, продолжала расспросы:
— А ваша мать? Она еще жива?
— Увы, сударыня. Она умерла год назад.
— Но это настоящий допрос! — запротестовала племянница.
— Господин де Морле меня извинит. Мы его больше не будем задерживать. — От волнения, сотрясавшего тело госпожи де Шеньер, ее прическа совершала причудливые и довольно нелепые движения. — Пойдем, Жермена. Поищем Сен-Жиля.
Костлявая, унизанная кольцами рука тетушки увела мадемуазель де Шеньер, лишив Кантэна единственного, что его интересовало на этом приеме.
По блестящему полу салона между группами беседующих гостей двигались лакеи с подносами в руках. Кантэн взял бокал силлери и, медленно потягивая вино, увидел, что госпожа де Шеньер, стоявшая в противоположном конце ярко освещенной, переполненной гостями комнаты, указывает на него веером двум молодым людям, которые остановились рядом с ней. В этот момент к нему подошел хозяин дома, герцог де Лионн. Видя, что молодые люди рядом с госпожой де Шеньер с интересом вытягивают шеи, чтобы лучше разглядеть его, Кантэн спросил у герцога, кто они такие.
— Как? Неужели вы не знаете братьев де Шеньер? Старший, Сен-Жиль, может представлять интерес для учителя фехтования. У него репутация недурного фехтовальщика. Говорят, он — второй клинок Франции.
Слова герцога хоть и позабавили Кантэна, но не произвели на него особого впечатления.
— Слухи не могут отвести ему второе место, не назвав обладателя первого. Быть может, господин герцог, вам известно, кому пожалована эта честь?
— Его собственному кузену Буажелену, в настоящее время героическому предводителю роялистов в Бретани [Бретань — провинция на западе Франции; в годы Французской революции была одним из центров движения шуанов — повстанцев-роялистов, боровшихся с революционными войсками]. Но во всем остальном личности отнюдь не героической. Беспощадному дьяволу, ни разу не постеснявшемуся воспользоваться своим преимуществом, завзятому дуэлянту, вернее — убийце. Буажелен убил уже четверых противников и трех женщины сделал вдовами. Скверный человек, этот герой Бретани. Впрочем, — герцог приподнял узкие плечи, — в доме Шеньеров не рождаются святые. Гнилое семейство. Покойный маркиз под конец жизни впал в слабоумие, нынешний заперт в доме для умалишенных в Париже, и эти господа отлично знают, как обернуть это себе на пользу. — В тоне герцога звучало нескрываемое презрение. — Положение маркиза обеспечивает ему неприкосновенность, благодаря чему его земли избежали всеобщей конфискации. Его кузены спокойно живут здесь на доходы с поместья, но палец о палец не ударят, чтобы облегчить участь соотечественников, таких же изгнанников, как они. Я бы не рекомендовал вам знакомиться с ними, Морле. Гнилое семейство эти Шеньеры.
Глава III
За неделю, прошедшую после посещения салона герцогини де Лионн, Кантэн часто обращался мыслью к мадемуазель де Шеньер, но ни разу не вспомнил про ее кузенов. Однако именно они вскоре предъявили права на его внимание. В воскресенье около полудня их привел к нему один из завсегдатаев академии, барон де Фражле, легкомысленный, смешливый вертопрах, сохранивший все достоинства молодости, кроме возраста.
Лучшего дня и часа нельзя было выбрать, желая застать Морле незанятым. Он уже дал несколько уроков и все еще одетый в белый, наглухо застегнутый пластрон [Пластрон — специально простеганный нагрудник, защищавший фехтовальщика] и черные шелковые панталоны вместе со своим страшим помощником О’Келли отдыхал в нише окна, выходившего в небольшой садик.
Ниша была настолько широкой и глубокой, что Кантэн устроил в ней своего рода гостиную с мягкими креслами вокруг стола красного дерева, подушками на подоконнике и двумя восточными коврами, которые пришлись бы по вкусу самому утонченному сибариту и являли резкий контраст с аскетической строгостью фехтовального зала.
Его слуга Барлоу объявил о приходе барона, барон объявил о своих спутниках и представил их.
— Мой дорогой Морле, я привел к вам двух соотечественников, которые думают, что они ваши родственники, и вследствие этого полагают, что вам следует познакомиться. Лично для меня логичность этого вывода не столь очевидна, поскольку родственники — величайшее несчастье, которым нас наделяют при рождении. Я всегда говорю, что друзей выбираю сам, ну а родственники пусть отправляются к черту, я за них не отвечаю.
Морле оставил О’Келли и подошел к гостям.
— У меня нет вашего опыта, барон. В отношении родственников судьба меня пощадила.
— В таком случае, вот вам еще одно доказательство ее благосклонности. — И барон назвал своих спутников: — Господин Арман де Шеньер шевалье де Сен-Жиль и его брат Констан.
Молодые люди были настолько непохожи друг на друга, насколько могут быть непохожи братья. Сен-Жиль был чуть выше среднего роста, хорошо сложен и изящен; его узкое, с правильными чертами, лицо портило презрительное выражение. Младший брат был на полголовы выше и отличался плотным, мощным сложением. У него были черные волосы, очень смуглая кожа и широкий рот с толстыми, как у эфиопа, губами. Одежда обоих молодых людей свидетельствовала о богатстве, что напомнило Кантэну замечание Лионна относительно его источника; но если стройная фигура Сен-Жиля в камзоле, сшитом из ткани двух оттенков голубого, была образцом элегантности, то платье Констана потугами на моду лишь подчеркивало его неуклюжесть.
Резкая и властная манера держаться, вполне соответствовавшая облику младшего де Шеньера, в не меньшей степени проявлялась в его готовности говорить за них обоих и в выборе выражений.
— Что до меня, сударь, так я допускаю между нами только то родство, которое объединяет всех людей, носящих одинаковое имя, и означает принадлежность к одному племени. Довольно много французов носит имя Морле. Мы же — Морле де Шеньеры.
— Тогда как я — Морле де Никто. Тем не менее, как просто Морле я вас приветствую, а как соотечественник — я к вашим услугам.
Он представил гостям О’Келли, предложил им сесть и послал Барлоу за вином и бокалами.
— Вы пользуетесь репутацией отличного учителя фехтования, сударь, — милостиво заметил шевалье де Сен-Жиль.
— Вы очень любезны.
— И к тому же высочайшим покровительством.
— Мне повезло.
— Не могу простить себе, что, проведя в Лондоне шесть месяцев, я не познакомился с вами и не воспользовался возможностями, которые предоставляет ваша школа. Рискую показаться нескромным, но я и сам неплохо владею шпагой.
— Ох уж эта скромность! — рассмеялся Фражле. Констан тоже рассмеялся.
— Моя школа в вашем распоряжении. Здесь вы встретите многих эмигрантов. Некоторые приходят для занятий фехтованием, но большинство с тем, чтобы повидать друг друга. Встретите многих знакомых англичан, которые не скрывают своих симпатий к нашим изгнанным с родины соотечественникам.
— Думаю, не только их, — ехидно заметил Констан. — Многие посетители вашей академии разделяют взгляды проповедуемые школой мистера Фокса [Фокс — Ч. Дж. Фокс (1749-1806) — лидер радикального крыла вигов в Великобритании, министр иностранных дел].
Кантэн терпимо улыбнулся.
— Мне не пристало выбирать учеников по их убеждениям. И я один из тех, кто уважает даже те взгляды, которые не разделяет.
— Подозрительно республиканское настроение, — сказал Сен-Жиль.
— Прошу не считать меня республиканцем только потому, что я стремлюсь развивать в себе чувство справедливости.
— Каковое, я полагаю, — с откровенной издевкой парировал Констан, — вы почерпнули у левеллеров [Левеллер — член радикальной политической партии в период Английской буржуазной революции XVII в. (до 1647 г. левое крыло индепендентов), объединявшей главным образом мелкобуржуазные городские слои] и якобинцев [Якобинцы — члены Якобинского клуба, выражавшие интересы революционно-демократической буржуазии], которые орудуют здесь, в Англии, и мечтают установить Древо Свободы [Древо Свободы — дерево, символизировавшее, по представлениям революционеров, свободу] в Уайтхолле [Уайтхолл — улица в центральной части Лондона, проложенная в XVIII в. на месте сгоревшего Уайтхолльского дворца — основной королевской резиденции до 1697 г. , из которого в 1649 г. повели на эшафот короля Карла I и перед которым он был обезглавлен] и гильотину перед королевским дворцом.
— О, нет. — Кантэн сохранял невозмутимость. — Не думаю, чтобы я что-либо у них почерпнул. Как не думаю и того, что их следует принимать всерьез. Англичане — само спокойствие. Именно эту добродетель я и стремлюсь усвоить. — Он посмотрел Констану в глаза и подкрепил свое замечание легкой улыбкой. — Кроме того, у них уже есть конституция.
— Позор для короны, — отрезал Констан, после чего в разговор вступил Фражле:
— У них есть также Общество Друзей Человека, которое занимается распространением Евангелия по грязным евангелистам Марату и Робеспьеру.
— Быть может, ваша британская флегма и чувство справедливости одобряют подобные действия? — поддел Кантэна младший де Шеньер.
Сен-Жиль счел за благо вмешаться.
— Боюсь, дорогой господин де Морле, что мы не слишком учтивы. Отнесите это на счет нашего бедственного положения и простите. К сожалению, мы затронули вопрос, который больно задевает чувства всех французских эмигрантов, а когда задеты чувства, порой забываешь о сдержанности.
— Ну, а с моей стороны помнить о ней не велика заслуга, ведь я далек от политики.
Барлоу принес графины с вином, бокалы и блюдо с миндальным печеньем.
О’Келли, который все это время, примостившись на подлокотнике кресла, слушал разговор со смешанным чувством удивления и негодования, вскочил, чтобы помочь хозяину, довольному возможностью сменить тему.
— Бокал вина, шевалье. Оно прекрасно улаживает любые споры.
Но пока он разливал вино, Констан возобновил прерванный разговор:
— Возможно ли, что в такое время существует человек, совершенно не интересующийся событиями вокруг него?
— Прошу прощения. Я имел в виду не события, а теории, которые за ними стоят.
— Вы отделяете одно от другого?
— По-моему, это просто необходимо. Теории были задуманы великими умами, чтобы исправить несправедливость, сделать мир лучше, дать счастье тем, кто его никогда не знал. К сожалению, осуществление этих теорий попало в руки своекорыстных негодяев, которые извратили понятие свободы, превратив ее в анархию.
— В данных обстоятельствах, — сказал Сен-Жиль, — это лучшее, что могло случиться. Для нас самое важное то, что политические проходимцы, став хозяевами государства, энергично истребляют друг друга и своим неумелым правлением приближают день расплаты, то есть день нашего возвращения.
— Когда он настанет, то, возможно, это заставит замолчать даже мистера Фокса, — с надеждой заметил барон. — Для Англии его деятельность почти так же вредоносна, как для Франции деятельность Мирабо [Мирабо — граф Оноре-Габриэль-Рикети де (1749 — 1791), деятель французской революции. Был избран депутатом в Генеральные штаты в 1789 г. от третьего сословия. Приобрел популярность обличениями абсолютизма. По мере развития революции Мирабо, сторонник конституционной монархии, стал лидером крупной буржуазии. С 1790 г. — тайный агент королевского двора], которого он очень во многом напоминает. У Мирабо достало хорошего вкуса умереть, прежде чем поспел урожай, который он помогал сеять. Мистеру Фоксу тоже лучше бы умереть, прежде чем он вдохновит своими идеями новых Хорн Туков и лордов Фитсджеральдов [лорд Э. Фитсджералд (1763-1798) — ирландский патриот, который пытался организовать восстание в Ирландии против английского владычества].
— Правительство поймет, когда настанет пора положить конец их деятельности.
— Мудрое правительство, — заметил шевалье, — противодействует началу. Наша революция учит этому. — Он осушил бокал и встал. — Плененные вашим гостеприимством, мы все говорим да говорим, и я совсем забыл о цели, ради которой вас потревожил. Я пришел, чтобы поступить в вашу академию.
— Вы оказываете мне честь. — Кантэн тоже поднялся, остальные продолжали сидеть. — У нас некоторый избыток посетителей, но у меня есть еще один фехтовальный зал и еще один помощник, помимо О’Келли. Не беспокойтесь, мы найдем для вас час-другой.
— Приговор был суров, но при данных обстоятельствах неизбежен.
— Абсолютно неизбежен, — согласился второй офицер, тогда как третий добавил: — У вас не было другого выбора, нежели осудить его.
Белланже принял одобрение слушателей как должную дань своей рассудительности, но, встретив взгляд серых глаз учителя фехтования, почувствовал себя задетым.
— Возможно, господин де Морле придерживается иного мнения?
— Признаться, да, — безмятежно ответил Морле. — Похоже, ваш подсудимый действовал под влиянием излишне щепетильного отношения к вопросам чести.
— Совершенно верно, сударь! Совершенно верно! Думаю, объяснить это было бы весьма трудно.
— О нет. Нетрудно. Он вполне мог бы занять денег, зная, что не сможет вернуть их, мог бы прибегнуть к нескольким способам надувательства излишне доверчивых людей. Подобные трюки нынче в моде и не составили бы труда для обладателя креста Людовика Святого.
— Вы берете на себя смелость предположить, что кавалер ордена Людовика Святого способен воспользоваться столь бесчестными приемами? — поинтересовался герцог де Ла Шартр.
— Это не предположение, господин герцог, а утверждение, сделанное на основании собственного опыта. Я сам был жертвой. Но позвольте вас уверить, жертвой сознательной и добровольной.
У Морле был четкий, приятный голос, но хоть он и говорил негромко, его слова разнеслись дальше, чем он думал, и заставили всех смолкнуть, о чем он также не догадывался.
— Что же касается господина де Ла Воврэ, — продолжал Морле, — то позвольте мне кое-что рассказать о нем. Месяц назад он одолжил у меня одну гинею. Он, без сомнения, единственный кавалер ордена Людовика Святого, занимавший мои гинеи. Но он и единственный, кто когда-либо возвращал мне долг. Это случилось неделю назад, и мне остается предположить, что он заработал эту гинею в качестве лакея. Если у вас есть долги, господа, то мне кажется, что никакой труд, дающий вам возможность расплатиться с ними, нельзя считать недостойным.
Морле отошел, оставив небольшую компанию с разинутыми от удивления ртами, и в тот самый момент, когда за его спиной Белланже изливал свой ужас и изумление, оказался лицом к лицу с мадемуазель де Шеньер.
Она была среднего роста, и ее девическую стройность не портило розовое шелковое платье с уже выходившим из моды кринолином. Ее бледно-золотистые волосы были высоко собраны над овальным лицом, освещенным живыми синими глазами, горевшими любопытством. Глаза эти, не дрогнув, встретили взгляд молодого человека и в них зажглась едва заметная улыбка, одновременно приветливая и властная. Зажглась и тут же слетела на ее прелестные чуть приоткрытые губы. Сперва улыбка девушки озадачила молодого человека, но вскоре интуиция подсказала ему, что это улыбка одобрения. Мадемуазель де Шеньер слышала его, и он поздравил себя с тем, что случайные слова послужили ему неплохой рекомендацией. Из этого вы можете заключить, что с первого же взгляда на незнакомку господин де Морле почувствовал необходимость такой рекомендации. Восторг и нечто похожее на панику охватили молодого человека, когда он обнаружил, что она говорит с ним — нежным, ровным, мелодичным голосом, удивительно гармонирующим с ее исполненным достоинства видом. Пренебрежение тем, что они незнакомы, в ком-нибудь другом можно было бы приписать самоуверенности, в ней же казалось результатом воспитания.
— Вы очень смелы, сударь, — вот все, что она сказала. Его самого поразила непринужденность, с которой он ей ответил:
— Смел? Надеюсь, что да. Но в чем проявилась моя смелость?
— Чтобы в таком обществе поднять копье в защиту бедного господина де Ла Воврэ, нужна смелость.
— Наверно, он ваш друг?
— Я с ним даже незнакома. Но дружбой с таким порядочным человеком я бы гордилась. Теперь вы понимаете, насколько мне приятна ваша отвага.
— Увы! Должен вас разочаровать. Я всего-навсего преступил границы дозволенного людям моей профессии.
Глаза мадемуазель де Шеньер расширились.
— Вы не похожи на аббата.
— Я вовсе не аббат. И тем не менее, лишен права послать вызов и едва ли получу таковой.
— Но кто же вы?
Возможно, именно в этот момент в душе Морле пробудилась неудовлетворенность своим жребием. Как было бы лестно для его самолюбия представиться особой высокого положения и ответить на вопрос этой изящной девушки с манерами принцессы: «Я — герцог де Морле, пэр Франции», но он произнес, как того требовала истина: «Морле, maitre d'armes» [Учитель фехтования (фр.)], и с поклоном добавил: «Servileur» [Ваш покорный слуга (фр.)].
Его ответ не вызвал в ней перемены, которой он так боялся. Она снова улыбалась.
— Вблизи вы действительно похожи на человека вашей профессии, от чего проявленная вами смелость заслуживает еще большего уважения. Ваше мужество восхитило меня прежде всего в нравственном и этическом плане.
Здесь, к немалому огорчению молодого человека их беседу прервало появление довольно нескладной дамы средних лет с крупным рыхлым телом и тонкими конечностями. Невероятных размеров пудреный парик с буклями высился над некогда возможно и привлекательным, но и тогда столь же глупым лицом, которое теперь производило убогое впечатление, чему весьма способствовали выцветшие глаза и безгубый, жеманно ухмыляющийся рот. Тощую шею, являвшую собой поразительный контраст с пышной грудью, из которой она произрастала, украшал нитка дорогого жемчуга. Сияющие на голубом корсаже бриллианты свидетельствовали о том, что их владелица — одна из тех немногих француженок, которых обстоятельства еще не вынудили воспользоваться любезной готовностью господ Поуп и Компании с Олд Берлингтон-стрит приобрести за наличные драгоценности французских эмигрантов, о чем было объявлено в «Морнинг Кроникл».
— Вы встретили друга, Жермена?
Морле не был уверен, что в кислом голосе дамы не прозвучала ирония, но в том, что в ее глазах мелькнуло осуждение, он был уверен абсолютно.
— Думаю, родственника, — ответила девушка, заставив его вздрогнуть от удивления. — Это господин Морле.
— Морле? Морле де?.. — спросила пожилая дама.
— Морле де Никто, сударыня. Просто Морле. Кантэн де Морле.
— Я, кажется, слыхала об одном Кантэне из дома Морле. Но если вы не Морле де Шеньер, то я, вероятно, ошиблась. — И с сознанием собственного превосходства она объявила: — Я — госпожа де Шеньер де Шэн, а это моя племянница, мадемуазель де Шеньер. Жизнь в этой унылой стране мы находим просто невыносимой и возлагаем надежды на то, что такие люди, как вы, помогут нам вскоре вернуться в нашу любимую Францию.
— Такие люди, как я, сударыня?
— Конечно. Вы ведь вступаете в один из полков, которые сейчас формируются для предприятия господина де Пюизе [де Пюизе, Жозеф-Женевьев, граф (1755-1827) — один из организаторов движения шуанов].
Едва смолк голос госпожи не Шеньер, как в разговор вмешался Белланже, подошедший к ним под руку с Нарбоном:
— Кажется, я слышу гнусное имя Пюизе? Поразительное безрассудство этого человека вызывает у меня отвращение.
Мадемуазель де Шеньер холодно взглянула на него.
— Как бы то ни было, его безрассудство привело к успеху. Он добился от мистера Питта [Питт, Уильям младший (1759-1806), премьер-министр Великобритании в 1783-1801 и 1804-1806 гг. Один из главных организаторов коалиций европейских государств против революционной, а затем наполеоновской Франции] того, чего не смогли добиться более рассудительные люди.
В ответ на упрек Белланже снисходительно рассмеялся.
— Подобный результат говорит лишь о том, что мистеру Питту недостает проницательности. Эти англичане известные тупицы. Туман помрачил их рассудок.
— Мы пользуемся их гостеприимством, господин виконт, и вам бы следовало помнить об этом.
Белланже нисколько не смутился.
— Я помню. И считаю, что это не самое большое из наших несчастий. Мы живем здесь без солнца, без фруктов, без приличного вина. Безразличие английского правительства к нашему делу — вот что надо было побороть господину де Пюизе, этому выскочке, конституционалисту [Конституционалист — приверженец Конституции, основного закона французского государства, который был принят Национальной ассамблеей в 1791 г.], да и вообще человеку сомнительного происхождения.
— И, тем не менее, господин виконт, принцам в их отчаянном положении приходится хвататься за соломинку.
— Хорошо сказано, pardi! [Черт возьми! (Фр.)] — воскликнул Нарбон. — В лице Пюизе они действительно хватаются за солому, за человека из соломы...
Он бурно расхохотался собственному остроумию, и даже господин де Белланже снизошел до того, чтобы разделить его веселье.
— Великолепно, дорогой граф. Но господин де Морле даже не улыбнулся.
— По чести говоря, нет, — сказал Кантэн. — Признаю свое фиаско. Я не понимаю остроумия, которое на основано на здравом смысле. Нельзя изменить сущность, просто изменив название.
— На мой взгляд, вы выражаетесь туманно, господин Морле.
— Позвольте помочь вам. Не слишком остроумно заявить, что у меня соломенная шпага, если она по-прежнему остается стальной.
— Будьте любезны объяснить, что вы имеете в виду.
— Лишь то, что господин де Пюизе — стальной человек и не превратится в солому только потому, что его назовут таковым.
Господин де Нарбон страдал легким косоглазием, отчего тень, вдруг набежавшая на его лицо, показалась особенно зловещей. Белланже шумно вздохнул.
— Полагаю, пресловутый граф Жозеф — один из ваших друзей.
— Я с ним ниразу не встречался, но знаю, чем он занимается, и считаю, что каждый изгнанник, если он благородный человек, должен быть ему благодарен.
— Если бы, господин де Морле, вы были лучше осведомлены о том каких взглядов надлежит придерживаться благородному человеку, — высокомерно проговорил Белланже, — мнение ваше было бы иным.
— Клянусь честью, вы правы, — согласился Нарбон. — Академия фехтования отнюдь не та школа, где преподают кодекс чести.
— Но если бы она была такой, господа, — с очаровательной улыбкой заметила мадемуазель, — ее посещение пошло бы вам обоим на пользу.
Нарбон открыл рот от изумления, Белланже ограничился самодовольным смехом: «Touche, pardi. Touche!» [Прямое попадание черт возьми! (Фр.)] И он увел Нарбона.
— Вы слишком дерзки, Жермена, — упрекнули племянницу поджатые губы тетушки. — Это ниже вашего достоинства. Я уверена, что господин де Морле мог бы и сам ответить.
— Увы, сударыня, — возразил Кантэн, — на подобное оскорбление я мог бы предложить лишь один ответ, но ограничения, налагаемые моей профессией, вновь сомкнули мои уста.
— Кроме того, сударь, французские шпаги нужны для других целей. В какой полк вы вступаете?
— Полк? — растерялся Кантэн.
— Из тех, что господин де Пюизе собирается вести во Францию. — «Верные трону», «Людовики Франции» и прочие?
— Это не для меня, сударыня.
— Не для вас? Француза? Человека шпаги? Неужели вы хотите сказать, что не собираетесь во Францию?
— Я об этом на думал, сударыня. Мне нечего защищать во Франции.
— Существуют вещи несравнимо более благородные, чем личные интересы, за них и надо сражаться. Надо служить великому делу, исправить великое зло и несправедливость.
Кантэну показалось, что в устремленных на него глазах мадемуазель поубавилось тепла.
— Все это для тех, кто был лишен собственности и вынужден отправиться в изгнание. Сражаясь за дело монархии, они сражаются за интересы, которые их с ней связывают. Я, мадемуазель, не из их числа.
— Как — не из их числа? — удивилась тетушка. — Разве вы не эмигрант, как и все мы?
— О нет, сударыня. Я живу в Англии с четырехлетнего возраста.
Господин де Морле непременно заметил бы, насколько его ответ озадачил старшую из дам, если бы младшая не завладела его вниманием.
— Но вы же француз, — настойчиво проговорила она.
— Да, по рождению.
— Неужели в вас не говорит голос крови? Разве не обязаны вы протянуть Франции руку помощи в деле ее возрождения?
В повелительном взгляде девушки горел вызов.
— Мне очень жаль, мадемуазель, но я не могу ответить вам с тем энтузиазмом, какого вы от меня ожидаете. По природе я человек простой и откровенный. Вы говорите о вещах, которые меня никогда не занимали. Видите ли, политика меня совсем не интересует.
— То, о чем я говорю, сударь, касается не столько политики, сколько идеалов. Уж не хотите ли вы сказать, что лишены их?
— Надеюсь, нет. Но мои идеалы не имеют никакого отношения ни к правительству, ни к формам правления.
— Как вы сказали? Когда вы приехали в Англию? — перебила его старшая собеседница.
— Я приехал сюда с матерью двадцать четыре года назад, после смерти отца.
— Из какой части Франции вы приехали?
— Из-под Анжера.
Казалось, госпожа де Шеньер побледнела под толстым слоем румян.
— Как звали вашего отца?
— Бертран де Морле, — просто отвечал удивленный молодой человек.
Лицо пожилой дамы вытянулось, она молча кивнула.
— Как странно, — проговорила мадемуазель де Шеньер, взглянув на тетушку.
Но та, не обращая на нее внимания, продолжала расспросы:
— А ваша мать? Она еще жива?
— Увы, сударыня. Она умерла год назад.
— Но это настоящий допрос! — запротестовала племянница.
— Господин де Морле меня извинит. Мы его больше не будем задерживать. — От волнения, сотрясавшего тело госпожи де Шеньер, ее прическа совершала причудливые и довольно нелепые движения. — Пойдем, Жермена. Поищем Сен-Жиля.
Костлявая, унизанная кольцами рука тетушки увела мадемуазель де Шеньер, лишив Кантэна единственного, что его интересовало на этом приеме.
По блестящему полу салона между группами беседующих гостей двигались лакеи с подносами в руках. Кантэн взял бокал силлери и, медленно потягивая вино, увидел, что госпожа де Шеньер, стоявшая в противоположном конце ярко освещенной, переполненной гостями комнаты, указывает на него веером двум молодым людям, которые остановились рядом с ней. В этот момент к нему подошел хозяин дома, герцог де Лионн. Видя, что молодые люди рядом с госпожой де Шеньер с интересом вытягивают шеи, чтобы лучше разглядеть его, Кантэн спросил у герцога, кто они такие.
— Как? Неужели вы не знаете братьев де Шеньер? Старший, Сен-Жиль, может представлять интерес для учителя фехтования. У него репутация недурного фехтовальщика. Говорят, он — второй клинок Франции.
Слова герцога хоть и позабавили Кантэна, но не произвели на него особого впечатления.
— Слухи не могут отвести ему второе место, не назвав обладателя первого. Быть может, господин герцог, вам известно, кому пожалована эта честь?
— Его собственному кузену Буажелену, в настоящее время героическому предводителю роялистов в Бретани [Бретань — провинция на западе Франции; в годы Французской революции была одним из центров движения шуанов — повстанцев-роялистов, боровшихся с революционными войсками]. Но во всем остальном личности отнюдь не героической. Беспощадному дьяволу, ни разу не постеснявшемуся воспользоваться своим преимуществом, завзятому дуэлянту, вернее — убийце. Буажелен убил уже четверых противников и трех женщины сделал вдовами. Скверный человек, этот герой Бретани. Впрочем, — герцог приподнял узкие плечи, — в доме Шеньеров не рождаются святые. Гнилое семейство. Покойный маркиз под конец жизни впал в слабоумие, нынешний заперт в доме для умалишенных в Париже, и эти господа отлично знают, как обернуть это себе на пользу. — В тоне герцога звучало нескрываемое презрение. — Положение маркиза обеспечивает ему неприкосновенность, благодаря чему его земли избежали всеобщей конфискации. Его кузены спокойно живут здесь на доходы с поместья, но палец о палец не ударят, чтобы облегчить участь соотечественников, таких же изгнанников, как они. Я бы не рекомендовал вам знакомиться с ними, Морле. Гнилое семейство эти Шеньеры.
Глава III
БРАТЬЯ
За неделю, прошедшую после посещения салона герцогини де Лионн, Кантэн часто обращался мыслью к мадемуазель де Шеньер, но ни разу не вспомнил про ее кузенов. Однако именно они вскоре предъявили права на его внимание. В воскресенье около полудня их привел к нему один из завсегдатаев академии, барон де Фражле, легкомысленный, смешливый вертопрах, сохранивший все достоинства молодости, кроме возраста.
Лучшего дня и часа нельзя было выбрать, желая застать Морле незанятым. Он уже дал несколько уроков и все еще одетый в белый, наглухо застегнутый пластрон [Пластрон — специально простеганный нагрудник, защищавший фехтовальщика] и черные шелковые панталоны вместе со своим страшим помощником О’Келли отдыхал в нише окна, выходившего в небольшой садик.
Ниша была настолько широкой и глубокой, что Кантэн устроил в ней своего рода гостиную с мягкими креслами вокруг стола красного дерева, подушками на подоконнике и двумя восточными коврами, которые пришлись бы по вкусу самому утонченному сибариту и являли резкий контраст с аскетической строгостью фехтовального зала.
Его слуга Барлоу объявил о приходе барона, барон объявил о своих спутниках и представил их.
— Мой дорогой Морле, я привел к вам двух соотечественников, которые думают, что они ваши родственники, и вследствие этого полагают, что вам следует познакомиться. Лично для меня логичность этого вывода не столь очевидна, поскольку родственники — величайшее несчастье, которым нас наделяют при рождении. Я всегда говорю, что друзей выбираю сам, ну а родственники пусть отправляются к черту, я за них не отвечаю.
Морле оставил О’Келли и подошел к гостям.
— У меня нет вашего опыта, барон. В отношении родственников судьба меня пощадила.
— В таком случае, вот вам еще одно доказательство ее благосклонности. — И барон назвал своих спутников: — Господин Арман де Шеньер шевалье де Сен-Жиль и его брат Констан.
Молодые люди были настолько непохожи друг на друга, насколько могут быть непохожи братья. Сен-Жиль был чуть выше среднего роста, хорошо сложен и изящен; его узкое, с правильными чертами, лицо портило презрительное выражение. Младший брат был на полголовы выше и отличался плотным, мощным сложением. У него были черные волосы, очень смуглая кожа и широкий рот с толстыми, как у эфиопа, губами. Одежда обоих молодых людей свидетельствовала о богатстве, что напомнило Кантэну замечание Лионна относительно его источника; но если стройная фигура Сен-Жиля в камзоле, сшитом из ткани двух оттенков голубого, была образцом элегантности, то платье Констана потугами на моду лишь подчеркивало его неуклюжесть.
Резкая и властная манера держаться, вполне соответствовавшая облику младшего де Шеньера, в не меньшей степени проявлялась в его готовности говорить за них обоих и в выборе выражений.
— Что до меня, сударь, так я допускаю между нами только то родство, которое объединяет всех людей, носящих одинаковое имя, и означает принадлежность к одному племени. Довольно много французов носит имя Морле. Мы же — Морле де Шеньеры.
— Тогда как я — Морле де Никто. Тем не менее, как просто Морле я вас приветствую, а как соотечественник — я к вашим услугам.
Он представил гостям О’Келли, предложил им сесть и послал Барлоу за вином и бокалами.
— Вы пользуетесь репутацией отличного учителя фехтования, сударь, — милостиво заметил шевалье де Сен-Жиль.
— Вы очень любезны.
— И к тому же высочайшим покровительством.
— Мне повезло.
— Не могу простить себе, что, проведя в Лондоне шесть месяцев, я не познакомился с вами и не воспользовался возможностями, которые предоставляет ваша школа. Рискую показаться нескромным, но я и сам неплохо владею шпагой.
— Ох уж эта скромность! — рассмеялся Фражле. Констан тоже рассмеялся.
— Моя школа в вашем распоряжении. Здесь вы встретите многих эмигрантов. Некоторые приходят для занятий фехтованием, но большинство с тем, чтобы повидать друг друга. Встретите многих знакомых англичан, которые не скрывают своих симпатий к нашим изгнанным с родины соотечественникам.
— Думаю, не только их, — ехидно заметил Констан. — Многие посетители вашей академии разделяют взгляды проповедуемые школой мистера Фокса [Фокс — Ч. Дж. Фокс (1749-1806) — лидер радикального крыла вигов в Великобритании, министр иностранных дел].
Кантэн терпимо улыбнулся.
— Мне не пристало выбирать учеников по их убеждениям. И я один из тех, кто уважает даже те взгляды, которые не разделяет.
— Подозрительно республиканское настроение, — сказал Сен-Жиль.
— Прошу не считать меня республиканцем только потому, что я стремлюсь развивать в себе чувство справедливости.
— Каковое, я полагаю, — с откровенной издевкой парировал Констан, — вы почерпнули у левеллеров [Левеллер — член радикальной политической партии в период Английской буржуазной революции XVII в. (до 1647 г. левое крыло индепендентов), объединявшей главным образом мелкобуржуазные городские слои] и якобинцев [Якобинцы — члены Якобинского клуба, выражавшие интересы революционно-демократической буржуазии], которые орудуют здесь, в Англии, и мечтают установить Древо Свободы [Древо Свободы — дерево, символизировавшее, по представлениям революционеров, свободу] в Уайтхолле [Уайтхолл — улица в центральной части Лондона, проложенная в XVIII в. на месте сгоревшего Уайтхолльского дворца — основной королевской резиденции до 1697 г. , из которого в 1649 г. повели на эшафот короля Карла I и перед которым он был обезглавлен] и гильотину перед королевским дворцом.
— О, нет. — Кантэн сохранял невозмутимость. — Не думаю, чтобы я что-либо у них почерпнул. Как не думаю и того, что их следует принимать всерьез. Англичане — само спокойствие. Именно эту добродетель я и стремлюсь усвоить. — Он посмотрел Констану в глаза и подкрепил свое замечание легкой улыбкой. — Кроме того, у них уже есть конституция.
— Позор для короны, — отрезал Констан, после чего в разговор вступил Фражле:
— У них есть также Общество Друзей Человека, которое занимается распространением Евангелия по грязным евангелистам Марату и Робеспьеру.
— Быть может, ваша британская флегма и чувство справедливости одобряют подобные действия? — поддел Кантэна младший де Шеньер.
Сен-Жиль счел за благо вмешаться.
— Боюсь, дорогой господин де Морле, что мы не слишком учтивы. Отнесите это на счет нашего бедственного положения и простите. К сожалению, мы затронули вопрос, который больно задевает чувства всех французских эмигрантов, а когда задеты чувства, порой забываешь о сдержанности.
— Ну, а с моей стороны помнить о ней не велика заслуга, ведь я далек от политики.
Барлоу принес графины с вином, бокалы и блюдо с миндальным печеньем.
О’Келли, который все это время, примостившись на подлокотнике кресла, слушал разговор со смешанным чувством удивления и негодования, вскочил, чтобы помочь хозяину, довольному возможностью сменить тему.
— Бокал вина, шевалье. Оно прекрасно улаживает любые споры.
Но пока он разливал вино, Констан возобновил прерванный разговор:
— Возможно ли, что в такое время существует человек, совершенно не интересующийся событиями вокруг него?
— Прошу прощения. Я имел в виду не события, а теории, которые за ними стоят.
— Вы отделяете одно от другого?
— По-моему, это просто необходимо. Теории были задуманы великими умами, чтобы исправить несправедливость, сделать мир лучше, дать счастье тем, кто его никогда не знал. К сожалению, осуществление этих теорий попало в руки своекорыстных негодяев, которые извратили понятие свободы, превратив ее в анархию.
— В данных обстоятельствах, — сказал Сен-Жиль, — это лучшее, что могло случиться. Для нас самое важное то, что политические проходимцы, став хозяевами государства, энергично истребляют друг друга и своим неумелым правлением приближают день расплаты, то есть день нашего возвращения.
— Когда он настанет, то, возможно, это заставит замолчать даже мистера Фокса, — с надеждой заметил барон. — Для Англии его деятельность почти так же вредоносна, как для Франции деятельность Мирабо [Мирабо — граф Оноре-Габриэль-Рикети де (1749 — 1791), деятель французской революции. Был избран депутатом в Генеральные штаты в 1789 г. от третьего сословия. Приобрел популярность обличениями абсолютизма. По мере развития революции Мирабо, сторонник конституционной монархии, стал лидером крупной буржуазии. С 1790 г. — тайный агент королевского двора], которого он очень во многом напоминает. У Мирабо достало хорошего вкуса умереть, прежде чем поспел урожай, который он помогал сеять. Мистеру Фоксу тоже лучше бы умереть, прежде чем он вдохновит своими идеями новых Хорн Туков и лордов Фитсджеральдов [лорд Э. Фитсджералд (1763-1798) — ирландский патриот, который пытался организовать восстание в Ирландии против английского владычества].
— Правительство поймет, когда настанет пора положить конец их деятельности.
— Мудрое правительство, — заметил шевалье, — противодействует началу. Наша революция учит этому. — Он осушил бокал и встал. — Плененные вашим гостеприимством, мы все говорим да говорим, и я совсем забыл о цели, ради которой вас потревожил. Я пришел, чтобы поступить в вашу академию.
— Вы оказываете мне честь. — Кантэн тоже поднялся, остальные продолжали сидеть. — У нас некоторый избыток посетителей, но у меня есть еще один фехтовальный зал и еще один помощник, помимо О’Келли. Не беспокойтесь, мы найдем для вас час-другой.