Страница:
Мадемуазель де Шеньер на мгновение задумалась.
— Прием, оказанный ему вами в последний раз, располагал к этому? — спросила она. — Или вы проявили свою оскорбительную подозрительность?
— Ей-богу, это не исключено, — признал Кантэн, несколько поколебленный в своей уверенности.
— Как я догадываюсь, вы не дали согласия. Сен-Жиль сказал Констану: «Если этот глупец поедет...» Надеюсь, вы начинаете понимать, что своей подозрительностью сами напрашиваетесь на усмешки. Но оставим это. Я вас предупредила. Вы прислушаетесь к моим словам?
Вопрос был задан почти умоляющим тоном. Кантэн вздрогнул.
— Я сохраню их в душе как величайшее сокровище. Но ваше предупреждение пришло слишком поздно. Я уже все решил. Экипаж у дверей. Я должен следовать своей судьбе.
— Мне не к лицу быть навязчивой, — серьезно проговорила мадемуазель де Шеньер. — Скажу одно: если вы уедете, я больше никогда вас не увижу.
Кантэн вплотную подошел к ней. Он наклонил голову и, приглушив голос до шепота, сказал:
— Вам это небезразлично, Жермена?
Она отпрянула, словно в испуге, но, мгновенно совладав с собой, проговорила с поразительным достоинством:
— Когда какой-нибудь член моей семьи подвергается опасности, мне это, естественно, небезразлично.
— И все? — с заметным разочарованием спросил Кантэн, но, тоже совладав с собой, продолжил: — Конечно, конечно... Но позвольте разубедить вас. Я хорошо вооружен на случай опасности, о которой вы говорите. Я отправляюсь во Францию с охранным свидетельством, выданным Комитетом общественной безопасности.
— Как вам удалось получить его?
Вместо облегчения в голосе мадемуазель де Шеньер послышалось легкое удивление.
Кантэн рассмеялся.
— Среди моих добрых друзей есть люди разной политической окраски.
— Понимаю. И вы обратились за поддержкой и защитой к своим друзьям-республиканцам. — Она снова приняла насмешливый тон. — В таком случае, я, конечно же, впустую потратила свое и ваше время. Прошу извинения за назойливость. Прощайте, господин кузен, и доброго вам пути.
Она сделала нарочито низкий реверанс и, взмахнув юбками, подошла к двери. Кантэн бросился за ней.
— В чем дело, Жермена? Чем я оскорбил вас на сей раз?
— Оскорбили? Как вам могло прийти это в голову? Вы вольны выбирать себе друзей, сударь. Уверена, что они не обманут ваших надежд.
Кантэн понял, что больно задел ее, воспитанную в роялистских убеждениях, отличавшихся такой непримиримостью, что даже конституционному монархисту человек, разделявший их, мог подать руку лишь в минуту крайней необходимости. Пользоваться благосклонностью республиканцев было для этих «чистых» величайшим оскорблением.
— Вы слишком строго меня судите, — пожаловался Кантэн.
— Вас, сударь? Я? — Мадемуазель де Шеньер вскинула брови. — У меня нет ни права, ни желания судить вас. Еще раз прощайте.
То был приказ более не задерживать ее. Несколько расстроенный Кантэн покорился, и хотя душа его болела, пока он провожал свою гостью вниз по лестнице и помогал ей сесть в экипаж, губы его изображали холодную официальную улыбку — под стать той, что застыла на устах мадемуазель де Шеньер.
Глава VIII
Переезд через узкий пролив между Англией и Францией во все времена казался путешествием из одного мира в другой — так различались природа, нравы, язык, обычаи, одежда, архитектура, пища и прочие стороны жизни страны прибытия и страны отбытия. Но в 1794 году — или во II году Единой и Неделимой Республики — следы бурного политического водоворота, пронесшегося над Францией, еще более усугубляли это различие.
На обычном пакетботе [Пакетбот — небольшое судно, преимущественно речное, предназначенное для перевозки пассажиров] Кантэн переправился из Саутгемптона на остров Джерси [Джерси — остров в проливе Ла-Манш, территория Великобритании; расположен вблизи побережья Франции], откуда французское рыболовное судно доставило его в Сен-Мало [Сен-Мало — порт на северо-западе Франции, в Бретани], переименованные в Пер-Мало, поскольку небесную иерархию новый календарь Свободы изгнал из употребления столь же сурово, как и земную.
Когда Пер-Мало остался позади, вокруг открылась картина запустения и нищеты. По обеим сторонам большой Реннской дороги, по которой катила почтовая карета, перед глазами Кантэна проплывали запущенные парки, заросшие сорняками сады, брошенные замки — унылые свидетели того, как цвела эта земля под властью блистательного класса, о своей принадлежности к которому он недавно узнал. Еще более грустное впечатление производили мелькавшие то здесь, то там почерневшие руины некогда величественных особняков. По странной иронии судьбы Бретань, ныне считавшаяся одним из последних оплотов верности трону и алтарю, была одной из первых провинций Франции, которые особенно яростно восстали против старого порядка. Именно здесь, где пропасть между дворянами и простолюдинами была особенно глубокой и феодальное право особенно жестоко угнетало народ, блеснули первые вспышки революционной грозы. И здесь же дали суровый отпор, когда новый порядок попытался лишить бретонцев свободы вероисповедания, изгнал местных священников, заменил их чуждыми простым христианам отступниками-конституционалистами и объявил принудительный набор рекрутов.
Это послужило последним оскорблением для крестьян запада страны, которых даже голод не заставил отказаться от призрачной веры в покой и изобилие, столь щедро обещанных рачителями Свободы, Равенства и Братства [Свобода, Равенство, Братство — три основных принципа Великой Французской революции]. Они были готовы предоставить рекрутов по требованию Республики, но не для того, чтобы тех посылали на бойню неведомых сражений, а для защиты единственной свободы, которую оставил им Век Разума — свободы сохранить жизнь и спасти веру.
В годину бедствий они вновь обратились к своим Богом данным властителям, против которых они недавно восставали и которых осталось так немного.
Великое восстание запада Франции против Республики, по крайней мере в начале, подняли не дворяне, стремившиеся возродить порядок, позволявший им пользоваться всеми благами жизни, то было восстание крестьян, которые объединились в тысячные отряды и умоляли, а иногда — как в знаменитом случае с господином де Шареттом в Вандее — угрозами заставляли дворян возглавить их.
Именно эти отряды во главе с маркизом де Руэри и подчинялись теперь приказам графа де Пюизе.
Когда Кантэн прибыл в Бретань, многие из этих отрядов были временно распущены, и их участники в ожидании призыва к выступлению занимались обработкой полей. Однако другие продолжали оставаться под ружьем и, скрываясь в густых лесах, где республиканские войска не осмеливались охотиться на них, время от времени нападали на колонны республиканцев, чтобы пополнить запасы продовольствия и снаряжения. Сигналом к сбору у них служил крик совы — chat huant — отчего их и прозвали шуанами.
Однако Кантэн познакомился с ними несколько позднее. За сто миль пути из Пер-Мало до Анжера он не повстречал ни одного шуана. Благодаря барщине старого режима дороги, по которым он ехал, были гораздо лучше английских — единственное сравнение в пользу Франции. Повсюду в этой провинции он видел неприкрытую нищету, невозделанные или плохо возделанные поля, убогие деревни с домами без стекол, сложенными из грязной глины, в которых обитали полуголодные оборванцы, тупо глазевшие на почтовую карету, громыхающую по разбитой дороге. На полпути между Пор-Мало и Ренном на многие мили простиралась заболоченная пустыня, где цвел один можжевельник да изредка тянулся к небу одинокий каменный столб. Ближе к Ренну окружающая картина стала менее унылой. На полях появилось некоторое оживление. Работали в основном женщины, но даже самые молодые из них морщинистыми изнуренными лицами походили на старух.
Прибыв в Ренн, Кантэн остановился в прекрасной гостинице, в которой подавали отвратительную пищу, — скудость и нужда были пока что единственными зримыми плодами, принесенными Древом Свободы. Здесь, на огромной площади, которую некогда украшала статуя Людовика XV, он впервые увидел гильотину — красную, грозную, но праздную. Здесь же его замучили вопросами чиновники с кокардами и широкими поясами. Было заметно, что перемены, произошедшие после падения Робеспьера, приводят их в замешательство. Увидев бумаги Кантэна, они почувствовали явное облегчение.
Без каких-либо неожиданностей Кантэн, наконец, прибыл в Анжер — довольно большой город с каменными домами, черепичными крышами, несколькими площадями и прекрасным променадом над Сартом [...прекрасным променадом над Сартом... — Сарт — река во Франции], обсаженным ломбардскими тополями.
Он поселился в гостинце «Три голубя», которая одновременно служила почтой, и, следуя советам мистера Эдгара Шарпа, стал разыскивать брата своей матери, Пьера Ледигьера.
На пороге самого скромного дома на площади, которую ему указали, Кантэна остановила неряшливая экономка и сообщила, что гражданин Ледигьер два дня назад уехал в Нант. Экономка не знала, когда он вернется. В те дни никто не мог загадывать, что случится даже на следующее утро. В Нанте у гражданина Ледигьера много дел. Он уехал с двумя комиссарами, прибывшими из Парижа проверить ведение общественных дел. Стало известно о злоупотреблениях, чинимых в Нанте представителем по имени Карьер, ставленником этого чудовища Робеспьера. Все дела запущены, и гражданин Ледигьер вынужден помочь комиссарам в наведении порядка. Возможно, на это потребуется некоторое время.
Постепенно поток слов перешел в тонкий ручеек, и Кантэн сумел направить его в нужное русло, протянув экономке листок бумаги со своим именем и названием гостиницы, чтобы та отдала его гражданину Ледигьеру, когда тот вернется.
Теперь в распоряжении Кантэна оказалось больше времени, нежели он предполагал, ведь прежде чем предпринимать те или иные действия, ему приходилось дожидаться возвращения Ледигьера. Однако, хоть его и расстроило отсутствие того, на чью помощь он рассчитывал, молодой человек принял дерзкое решение самому отправиться в префектуру.
Через дверь, охраняемую парой сутулых национальных гвардейцев в полосатых брюках и синих мундирах, его ввели в обшарпанную комнату, где он был холодно встречен помощником префекта. Исполненный чувства собственного достоинства, молодой и не слишком опрятный чиновник остался сидеть за письменным столом, не сняв с головы конусообразной шляпы, украшенной трехцветной кокардой. Приняв вид, по его мнению, приличествующий представителю закона, он выслушал заявление Кантэна и движением руки отстранил протянутые ему бумаги.
При всем его высокомерии, месяц назад помощник префекта показался бы Кантэну еще более высокомерным. Тогда он обрушил бы на бывшего маркиза громы и молнии чиновничьего негодования. Теперь же, в дни неожиданного политического послабления, о чем он искренно сожалел, помощник префекта преследовал одну-единственную цель — избежать ответственности. Поэтому он сообщил гражданину Морле, что его дело подлежит компетенции Революционного комитета Анжера, который будет заседать на следующий день с десяти до двенадцати часов.
На следующее утро Кантэн снова явился в префектуру. Он обнаружил, что Комитет, подобно помощнику префекта, в значительной степени утратил свирепость, которая совсем недавно наводила ужас на все население города, и также стремится не предпринимать никаких действий, поскольку его члены не знали, какие именно действия в период меж-дувластия могут быть вменены им в вину.
Изучив бумаги Кантэна, Президент после довольно продолжительного раздумья заключил, что дела такого рода подлежат рассмотрению Общественным обвинителем Анжера, к каковому и направил истца.
Канцелярия Общественного обвинителя тоже находилась в ратуше, и Кантэн, который представить себе не мог, что его пошлют еще к какому-нибудь чиновнику, решил, что дело близится к благополучному исходу. Но никогда еще он так не ошибался. Общественный обвинитель, сообщил гражданину Морле клерк, слишком занят, чтобы принять его в этот и даже на следующий день.
Но и это был не конец. День проходил за днем, но высокопоставленный чиновник под тем же предлогом отказывался принять Кантэна. Обуздать нетерпение Кантэну помогала уверенность в том, что дата приезда во Францию исключала любые придирки, на основании которых его могли бы счесть эмигрантом. Но когда Общественный обвинитель наконец соблаговолил принять его, он осознал, насколько глубоко заблуждался. Впоследствии он горько винил себя за то, что не придал значения одному обстоятельству: аудиенция была назначена на двенадцатое сентября, а шестимесячный срок, предусмотренный для освобождения самовольных репатриантов от преследований, истек днем раньше.
Общественный обвинитель, гражданин Бенэ, принял Кантэна в комнате с высоким потолком, которую украшала мебель, вывезенная из особняка какого-то аристократа. Богато инкрустированные горки содержали в себе архив Общественного обвинителя, золоченые, обитые парчой кресла предназначались для посетителей великого человека, а сам великий человек в строгом черном платье и гладком парике с видом петиметра [...с видом петиметра... — Петиметр — пренебрежительное название модника, щеголя, пустого человека] сидел за письменным столом красного дерева с изогнутыми ножками, отделанным золоченой бронзой. Когда-то этот стол вполне мог стоять в Версале [Версаль — дворец в окрестностях Парижа, который с 1682 по 1789 г. являлся резиденцией королей Франции].
Как вскоре убедился Кантэн, гражданин Бенэ был одним из тех, кто, по словам Пюизе, богател на национальных бедствиях. Он не только сколотил огромное состояние, скупив за ничтожную цену имущество и земли эмигрантов, но и наживался, выступая подставным лицом тех, кто был способен или кого он мог заставить платить ему немалую мзду за услуги. Это был рябой морщинистый человечек с тонким вздернутым носом, почти безгубым ртом и хитро поблескивающими глазками.
Гражданин Бенэ принял Кантэна с благосклонной снисходительностью. Он выслушал его заявление и, с любопытством просматривая бумаги, признался, что уже наслышан о его деле.
— Однако досадно, — сказал он, — что вы прибыли днем позже. Закон столь же точен и прост, сколь милостив к лицам в вашем положении. Но он не допускает ни малейшего попустительства в отношении тех, кто его нарушает.
Кантэн возразил, что уже две недели, как он прибыл во Францию и десять дней живет в Анжере, что и может доказать, губы гражданина Бенэ расплылись в улыбке.
— Две недели! Всего две недели! Но ведь со смерти бывшего маркиза Шавере прошло уже целых шесть месяцев. Подобное промедление, позвольте вам заметить, едва ли свидетельствует о патриотическом рвении, о любви к стране, где вы родились, и о страстном желании вернуться на родину, которое должно гореть в груди каждого истинного француза. Республика, друг мой, снисходительна к своим заблудшим детям, и в наши благословенные дни равенства перед законом проявляет к ним такое же милосердие, как и ко всем остальным. Но существует предел, за которым снисходительность становится обыкновенной слабостью, а Республике непозволительно проявлять слабость.
Кантэн постарался скрыть отвращение, которое вызвала в нем громкоголосая напыщенность Общественного обвинителя — гражданин Бенэ обладал поразительно сильным для такого маленького человека голосом.
— Да будет мне позволено заметить, гражданин, что нами должна править буква закона, а не досужие домыслы по поводу наших чувств. Прибыв во Францию в пределах предписанного срока, я выполнил букву закона.
— Звучит вполне правдоподобно, — последовал мягкий ответ. — Но разрешите мне сказать вам, что плох тот блюститель закона, который, блюдя его букву, игнорирует дух. Однако я не стану настаивать на том обстоятельстве, что лишь благодаря исключительной терпимости Республики имения Шавере не были давно конфискованы и что смерть бывшего маркиза до вынесения ему приговора лишила нацию того, что ей по праву принадлежит. Я буду придерживаться буквы закона, к чему вы меня и призываете. Именно согласно ей за отсутствием претендента имения Шавере вчера стали национальной собственностью. Вы слишком поздно заявили о своих притязаниях.
— Только потому, что вы отказывались принять меня раньше. Революционный комитет подтвердит, что я обратился туда десять дней назад.
— И Комитет поставил вас в известность о том, что со своим обращением вам надлежит явиться ко мне. Соблаговолите поверить, — вновь загудел раскатистый голос, — что я занимаю весьма обременительную должность. Я перегружен работой и завален петициями самого разнообразного свойства. Я должен рассматривать их в порядке поступления и знакомлюсь с ними в тот день, когда они ложатся мне на стол. Вам следовало бы учесть это, а не откладывать возвращение во Францию до последней минуты. К сказанному позвольте присовокупить: вам, гражданин, повезло, что вас не обвинили в принадлежности к эмигрантам.
В Кантэне все кипело от гнева, но он понимал, что, дав волю чувствам, ничего не добьется от вкрадчивого негодяя, которого революция наделила неограниченной властью в этих краях, и поэтому постарался как можно спокойнее отвести выдвинутое против него обвинение в отсутствии патриотического рвения. Не следовало забывать о том, что состояние войны между Англией и Францией создавало огромные трудности для переезда из одной страны в другую. Время ушло на поиски их преодоления, но когда этого удалось достигнуть, события Термидора и перемены, вызванные падением партии Горы [Партия Горы (или монтаньяры) — самые радикально настроенные из членов Конвента; на заседаниях они занимали самые верхние скамьи, откуда и произошло их название], создали новые затруднения.
Общественный обвинитель выслушал гражданина Морле терпеливо и даже, — если на этом хитром лице вообще можно было хоть что-то прочесть, — с удовольствием.
— Без сомнения, события Термидора благоприятствуют вам, — признал он. — Они гарантируют терпимость со стороны властей, в которой еще месяц назад вам было бы отказано. И тем не менее, с юридической точки зрения все обстоит именно так, как я сказал. Вчера имения Шавере стали национальным достоянием. Здесь я ничего не могу изменить. Не в моей власти перевести назад стрелки часов. Но предложенные вами объяснения заслуживают участия. Отменить факт конфискации имений невозможно. Отныне они национальная собственность и будут проданы. Строго говоря, они подлежат продаже с аукциона. Однако в этом вопросе у меня есть свобода действий, дабы исправить ошибку, которая, как вы меня убедили, случилась не по вашей вине я готов оказать вам некоторое содействие.
Он откашлялся и, положив локти на стол, подался вперед.
— Я не стану возражать, более того, буду рад, если вы купите их.
— Куплю!
Наглость этого предложения потрясла Кантэна. Покупать то, что и так принадлежит ему! Он понял, почему ему так долго отказывали в аудиенции, понял, что стал жертвой неприкрытого вымогательства. Как же он ошибался, полагая, что времена изменились!
— В сущности, — Бенэ улыбался, видя удивление Кантэна, — но, — дорогой гражданин, это между нами, — цена может быть не очень высокой. Обесценивание бумажных денег привело к тому, что конфискованные земли идут по смехотворно низким ценам К тому же патриоты не слишком богаты. Так что установленные цены чисто номинальны. — Раскатистый голос превратился в доверительный шепот. — Могу вам сказать, разумеется, сугубо конфиденциально, что в двух или в трех случаях, аналогичных вашему, я выступал в качестве доверенного лица «бывших» [«бывшие» — так презрительно революционеры называли сторонников королевской власти, связанных с ней положением, титулами и симпатиями], конечно, если за ними не числилось ничего предосудительного. Надеюсь, я слишком добрый республиканец, чтобы помогать другим. Естественно, в упомянутых мною случаях я получал комиссионные, комиссионные в размере трети продажной цены.
Гражданин Бенэ замолк, устремив вопросительный взгляд на бесстрастное лицо стоявшего перед ним молодого человека. Затем облизнул губы бледным языком и вкрадчивым тоном высказал предположение, от которого у Кантэна перехватило дыхание.
— Пять миллионов ливров вполне приемлемая цена за Шавере. — Заметив непритворное смятение собеседника, он снова замолк и улыбнулся. — В нормальные времена стоимость имения была бы именно такой, и стоит ли жаловаться на то, что мы хотим получить ее; при этом нас никто не обязывает принимать во внимание обесценение ассигнаций. Вы понимаете, о чем я говорю. Однако, учитывая это обстоятельство, пять миллионов ливров равны примерно трем тысячам луидоров. Сущий пустяк. Чуть меньше годового дохода с имений в обычное время.
Смятение Кантэна сменилось удивлением, едва он услышал об обмане, маскирующем отвратительную сделку, и о цене, довольно умеренной, если не принимать в расчет, — а Бенэ заявил, что может себе это позволить, — обесценение республиканских денег.
— Если и так, — наконец проговорил он, — где я найду три тысячи луидоров?
Кантэн либо предпочел не вспоминать, что может достать их в Англии, либо решил, что окончание дела нельзя откладывать до тех пор, пока он вернется с требуемой суммой.
— Похоже, вы стеснены в средствах? — Бенэ задумчиво почесал подбородок. — Ах! Жаль, очень жаль. — Он о чем-то размышлял, тихонько мурлыкая себе под нос. — Любопытно, любопытно... Поверьте, я рад служить вам, памятуя бедственное положение, в котором вы оказались. Я ратую не только за закон, но и за справедливость. Но разве справедливо... да-да, разве справедливо было бы лишать меня комиссионных, на которые я вправе рассчитывать? Послушайте, гражданин, у меня к вам дружеское предложение. Но только между нами... вы понимаете. Заплатите мне тысячу луидоров комиссионных с ничтожно малой цены, мною назначенной, и я не стану возражать против ваших притязаний на наследство. Более того, я порекомендую удовлетворить их. Учитывая, насколько это облегчит дело, едва ли вы пожалеете отплатить мне за услугу.
— Разумеется, нет. Но, право, тысячу луидоров мне найти не легче, чем три тысячи, — уклончиво ответил Кантэн.
— Вы уверены? — Гражданин Бенэ прищурил глаза.
— Уверен.
— Возможно, вы ошибаетесь. Недавно мне стало известно, что Шеньеры, кузены покойного маркиза и ваши, находятся в Лондоне и живут в роскоши, ни в чем не испытывая недостатка. Я даже намеревался отдать распоряжение провести расследование относительно тайного источника их средств. Но тут грянули события Термидора, хотя они, по крайней мере до настоящего времени, ни в коей мере не отразились на законах, относящихся к собственности эмигрантов. У меня есть все основания полагать, что доходы с имения Шавере, пусть они и уменьшились, все еще довольно значительны. Именно из них дворецкий Шавере перечислял сумму, необходимую для содержания в Париже покойного маркиза, и пересылал немалые деньги его родственникам в Англию. Если бы не внезапная волна политических послаблений, захлестнувшая страну, этим возмутительным действиям был бы положен конец. Поэтому советую вам посетить своего дворецкого в Шавере. Он предоставит в ваше распоряжение требуемую сумму. Отправляйтесь к нему, друг мой. А я тем временем не стану спешить.
Кантэн не переставал удивляться, слушая, как прохвост-чиновник советует ему именно то, что он сам собирался предпринять.
Бенэ встал, давая понять, что аудиенция окончена.
— Конечно, вы понимаете, что все, о чем мы говорили, должно остаться между нами. Вы здравомыслящий человек, и мне нет нужды добавлять, что малейшая нескромность с вашей стороны вынудит меня забыть о нашей договоренности. Я не могу допустить, чтобы мотивы моих действий были неправильно истолкованы. — Он улыбнулся. — Надеюсь, мы вскоре увидимся снова.
Кантэн поклонился и вышел от чиновного негодяя, испытывая легкий стыд за то, что стал добровольной жертвой беззастенчивого грабителя.
Глава IX
Наутро следующего дня, предварительно удостоверившись, что Ледигьер, чьи советы стали для него еще более необходимы, не вернулся, Кантэн нанял экипаж и с форейтором [...экипаж с форейтором — Форейтор — верховой, сидевший на одной из передних лошадей, заряженных цугом], который объявил, что знает окрестности Анжера, как собственный карман, отправился в свои наследственные владения.
Они выехали из города и по гладкой дороге, вьющейся вдоль берега Майенна, покатили на север. Проехав миль пять, форейтор сообщил, что они въехали на земли Шавере, а еще через пять миль экипаж свернул на дорогу, мягко поднимавшуюся между опустевшими после сбора урожая полями, и вскоре на возвышенности над рекой в лучах августовского солнца вырос замок Шавере — величественное здание времен Людовика XIII [...времен Людовика XIII — т. е. начала XVII в. — периода зарождения классицизма], выстроенные из серого камня, с павильонами под островерхими крышами по бокам.
Экипаж проехал между массивными каменными столбами широких ворот и загрохотал по давно не мощенной аллее, обсаженной ломбардскими тополями. По обеим сторонам аллеи лужайки, заросшие высокой буйной травой, переходили в дубовые и березовые рощи, которые, постепенно густея, образовывали вдали настоящий лес.
— Прием, оказанный ему вами в последний раз, располагал к этому? — спросила она. — Или вы проявили свою оскорбительную подозрительность?
— Ей-богу, это не исключено, — признал Кантэн, несколько поколебленный в своей уверенности.
— Как я догадываюсь, вы не дали согласия. Сен-Жиль сказал Констану: «Если этот глупец поедет...» Надеюсь, вы начинаете понимать, что своей подозрительностью сами напрашиваетесь на усмешки. Но оставим это. Я вас предупредила. Вы прислушаетесь к моим словам?
Вопрос был задан почти умоляющим тоном. Кантэн вздрогнул.
— Я сохраню их в душе как величайшее сокровище. Но ваше предупреждение пришло слишком поздно. Я уже все решил. Экипаж у дверей. Я должен следовать своей судьбе.
— Мне не к лицу быть навязчивой, — серьезно проговорила мадемуазель де Шеньер. — Скажу одно: если вы уедете, я больше никогда вас не увижу.
Кантэн вплотную подошел к ней. Он наклонил голову и, приглушив голос до шепота, сказал:
— Вам это небезразлично, Жермена?
Она отпрянула, словно в испуге, но, мгновенно совладав с собой, проговорила с поразительным достоинством:
— Когда какой-нибудь член моей семьи подвергается опасности, мне это, естественно, небезразлично.
— И все? — с заметным разочарованием спросил Кантэн, но, тоже совладав с собой, продолжил: — Конечно, конечно... Но позвольте разубедить вас. Я хорошо вооружен на случай опасности, о которой вы говорите. Я отправляюсь во Францию с охранным свидетельством, выданным Комитетом общественной безопасности.
— Как вам удалось получить его?
Вместо облегчения в голосе мадемуазель де Шеньер послышалось легкое удивление.
Кантэн рассмеялся.
— Среди моих добрых друзей есть люди разной политической окраски.
— Понимаю. И вы обратились за поддержкой и защитой к своим друзьям-республиканцам. — Она снова приняла насмешливый тон. — В таком случае, я, конечно же, впустую потратила свое и ваше время. Прошу извинения за назойливость. Прощайте, господин кузен, и доброго вам пути.
Она сделала нарочито низкий реверанс и, взмахнув юбками, подошла к двери. Кантэн бросился за ней.
— В чем дело, Жермена? Чем я оскорбил вас на сей раз?
— Оскорбили? Как вам могло прийти это в голову? Вы вольны выбирать себе друзей, сударь. Уверена, что они не обманут ваших надежд.
Кантэн понял, что больно задел ее, воспитанную в роялистских убеждениях, отличавшихся такой непримиримостью, что даже конституционному монархисту человек, разделявший их, мог подать руку лишь в минуту крайней необходимости. Пользоваться благосклонностью республиканцев было для этих «чистых» величайшим оскорблением.
— Вы слишком строго меня судите, — пожаловался Кантэн.
— Вас, сударь? Я? — Мадемуазель де Шеньер вскинула брови. — У меня нет ни права, ни желания судить вас. Еще раз прощайте.
То был приказ более не задерживать ее. Несколько расстроенный Кантэн покорился, и хотя душа его болела, пока он провожал свою гостью вниз по лестнице и помогал ей сесть в экипаж, губы его изображали холодную официальную улыбку — под стать той, что застыла на устах мадемуазель де Шеньер.
Глава VIII
ПРЕДЪЯВЛЕНИЕ ПРАВ
Переезд через узкий пролив между Англией и Францией во все времена казался путешествием из одного мира в другой — так различались природа, нравы, язык, обычаи, одежда, архитектура, пища и прочие стороны жизни страны прибытия и страны отбытия. Но в 1794 году — или во II году Единой и Неделимой Республики — следы бурного политического водоворота, пронесшегося над Францией, еще более усугубляли это различие.
На обычном пакетботе [Пакетбот — небольшое судно, преимущественно речное, предназначенное для перевозки пассажиров] Кантэн переправился из Саутгемптона на остров Джерси [Джерси — остров в проливе Ла-Манш, территория Великобритании; расположен вблизи побережья Франции], откуда французское рыболовное судно доставило его в Сен-Мало [Сен-Мало — порт на северо-западе Франции, в Бретани], переименованные в Пер-Мало, поскольку небесную иерархию новый календарь Свободы изгнал из употребления столь же сурово, как и земную.
Когда Пер-Мало остался позади, вокруг открылась картина запустения и нищеты. По обеим сторонам большой Реннской дороги, по которой катила почтовая карета, перед глазами Кантэна проплывали запущенные парки, заросшие сорняками сады, брошенные замки — унылые свидетели того, как цвела эта земля под властью блистательного класса, о своей принадлежности к которому он недавно узнал. Еще более грустное впечатление производили мелькавшие то здесь, то там почерневшие руины некогда величественных особняков. По странной иронии судьбы Бретань, ныне считавшаяся одним из последних оплотов верности трону и алтарю, была одной из первых провинций Франции, которые особенно яростно восстали против старого порядка. Именно здесь, где пропасть между дворянами и простолюдинами была особенно глубокой и феодальное право особенно жестоко угнетало народ, блеснули первые вспышки революционной грозы. И здесь же дали суровый отпор, когда новый порядок попытался лишить бретонцев свободы вероисповедания, изгнал местных священников, заменил их чуждыми простым христианам отступниками-конституционалистами и объявил принудительный набор рекрутов.
Это послужило последним оскорблением для крестьян запада страны, которых даже голод не заставил отказаться от призрачной веры в покой и изобилие, столь щедро обещанных рачителями Свободы, Равенства и Братства [Свобода, Равенство, Братство — три основных принципа Великой Французской революции]. Они были готовы предоставить рекрутов по требованию Республики, но не для того, чтобы тех посылали на бойню неведомых сражений, а для защиты единственной свободы, которую оставил им Век Разума — свободы сохранить жизнь и спасти веру.
В годину бедствий они вновь обратились к своим Богом данным властителям, против которых они недавно восставали и которых осталось так немного.
Великое восстание запада Франции против Республики, по крайней мере в начале, подняли не дворяне, стремившиеся возродить порядок, позволявший им пользоваться всеми благами жизни, то было восстание крестьян, которые объединились в тысячные отряды и умоляли, а иногда — как в знаменитом случае с господином де Шареттом в Вандее — угрозами заставляли дворян возглавить их.
Именно эти отряды во главе с маркизом де Руэри и подчинялись теперь приказам графа де Пюизе.
Когда Кантэн прибыл в Бретань, многие из этих отрядов были временно распущены, и их участники в ожидании призыва к выступлению занимались обработкой полей. Однако другие продолжали оставаться под ружьем и, скрываясь в густых лесах, где республиканские войска не осмеливались охотиться на них, время от времени нападали на колонны республиканцев, чтобы пополнить запасы продовольствия и снаряжения. Сигналом к сбору у них служил крик совы — chat huant — отчего их и прозвали шуанами.
Однако Кантэн познакомился с ними несколько позднее. За сто миль пути из Пер-Мало до Анжера он не повстречал ни одного шуана. Благодаря барщине старого режима дороги, по которым он ехал, были гораздо лучше английских — единственное сравнение в пользу Франции. Повсюду в этой провинции он видел неприкрытую нищету, невозделанные или плохо возделанные поля, убогие деревни с домами без стекол, сложенными из грязной глины, в которых обитали полуголодные оборванцы, тупо глазевшие на почтовую карету, громыхающую по разбитой дороге. На полпути между Пор-Мало и Ренном на многие мили простиралась заболоченная пустыня, где цвел один можжевельник да изредка тянулся к небу одинокий каменный столб. Ближе к Ренну окружающая картина стала менее унылой. На полях появилось некоторое оживление. Работали в основном женщины, но даже самые молодые из них морщинистыми изнуренными лицами походили на старух.
Прибыв в Ренн, Кантэн остановился в прекрасной гостинице, в которой подавали отвратительную пищу, — скудость и нужда были пока что единственными зримыми плодами, принесенными Древом Свободы. Здесь, на огромной площади, которую некогда украшала статуя Людовика XV, он впервые увидел гильотину — красную, грозную, но праздную. Здесь же его замучили вопросами чиновники с кокардами и широкими поясами. Было заметно, что перемены, произошедшие после падения Робеспьера, приводят их в замешательство. Увидев бумаги Кантэна, они почувствовали явное облегчение.
Без каких-либо неожиданностей Кантэн, наконец, прибыл в Анжер — довольно большой город с каменными домами, черепичными крышами, несколькими площадями и прекрасным променадом над Сартом [...прекрасным променадом над Сартом... — Сарт — река во Франции], обсаженным ломбардскими тополями.
Он поселился в гостинце «Три голубя», которая одновременно служила почтой, и, следуя советам мистера Эдгара Шарпа, стал разыскивать брата своей матери, Пьера Ледигьера.
На пороге самого скромного дома на площади, которую ему указали, Кантэна остановила неряшливая экономка и сообщила, что гражданин Ледигьер два дня назад уехал в Нант. Экономка не знала, когда он вернется. В те дни никто не мог загадывать, что случится даже на следующее утро. В Нанте у гражданина Ледигьера много дел. Он уехал с двумя комиссарами, прибывшими из Парижа проверить ведение общественных дел. Стало известно о злоупотреблениях, чинимых в Нанте представителем по имени Карьер, ставленником этого чудовища Робеспьера. Все дела запущены, и гражданин Ледигьер вынужден помочь комиссарам в наведении порядка. Возможно, на это потребуется некоторое время.
Постепенно поток слов перешел в тонкий ручеек, и Кантэн сумел направить его в нужное русло, протянув экономке листок бумаги со своим именем и названием гостиницы, чтобы та отдала его гражданину Ледигьеру, когда тот вернется.
Теперь в распоряжении Кантэна оказалось больше времени, нежели он предполагал, ведь прежде чем предпринимать те или иные действия, ему приходилось дожидаться возвращения Ледигьера. Однако, хоть его и расстроило отсутствие того, на чью помощь он рассчитывал, молодой человек принял дерзкое решение самому отправиться в префектуру.
Через дверь, охраняемую парой сутулых национальных гвардейцев в полосатых брюках и синих мундирах, его ввели в обшарпанную комнату, где он был холодно встречен помощником префекта. Исполненный чувства собственного достоинства, молодой и не слишком опрятный чиновник остался сидеть за письменным столом, не сняв с головы конусообразной шляпы, украшенной трехцветной кокардой. Приняв вид, по его мнению, приличествующий представителю закона, он выслушал заявление Кантэна и движением руки отстранил протянутые ему бумаги.
При всем его высокомерии, месяц назад помощник префекта показался бы Кантэну еще более высокомерным. Тогда он обрушил бы на бывшего маркиза громы и молнии чиновничьего негодования. Теперь же, в дни неожиданного политического послабления, о чем он искренно сожалел, помощник префекта преследовал одну-единственную цель — избежать ответственности. Поэтому он сообщил гражданину Морле, что его дело подлежит компетенции Революционного комитета Анжера, который будет заседать на следующий день с десяти до двенадцати часов.
На следующее утро Кантэн снова явился в префектуру. Он обнаружил, что Комитет, подобно помощнику префекта, в значительной степени утратил свирепость, которая совсем недавно наводила ужас на все население города, и также стремится не предпринимать никаких действий, поскольку его члены не знали, какие именно действия в период меж-дувластия могут быть вменены им в вину.
Изучив бумаги Кантэна, Президент после довольно продолжительного раздумья заключил, что дела такого рода подлежат рассмотрению Общественным обвинителем Анжера, к каковому и направил истца.
Канцелярия Общественного обвинителя тоже находилась в ратуше, и Кантэн, который представить себе не мог, что его пошлют еще к какому-нибудь чиновнику, решил, что дело близится к благополучному исходу. Но никогда еще он так не ошибался. Общественный обвинитель, сообщил гражданину Морле клерк, слишком занят, чтобы принять его в этот и даже на следующий день.
Но и это был не конец. День проходил за днем, но высокопоставленный чиновник под тем же предлогом отказывался принять Кантэна. Обуздать нетерпение Кантэну помогала уверенность в том, что дата приезда во Францию исключала любые придирки, на основании которых его могли бы счесть эмигрантом. Но когда Общественный обвинитель наконец соблаговолил принять его, он осознал, насколько глубоко заблуждался. Впоследствии он горько винил себя за то, что не придал значения одному обстоятельству: аудиенция была назначена на двенадцатое сентября, а шестимесячный срок, предусмотренный для освобождения самовольных репатриантов от преследований, истек днем раньше.
Общественный обвинитель, гражданин Бенэ, принял Кантэна в комнате с высоким потолком, которую украшала мебель, вывезенная из особняка какого-то аристократа. Богато инкрустированные горки содержали в себе архив Общественного обвинителя, золоченые, обитые парчой кресла предназначались для посетителей великого человека, а сам великий человек в строгом черном платье и гладком парике с видом петиметра [...с видом петиметра... — Петиметр — пренебрежительное название модника, щеголя, пустого человека] сидел за письменным столом красного дерева с изогнутыми ножками, отделанным золоченой бронзой. Когда-то этот стол вполне мог стоять в Версале [Версаль — дворец в окрестностях Парижа, который с 1682 по 1789 г. являлся резиденцией королей Франции].
Как вскоре убедился Кантэн, гражданин Бенэ был одним из тех, кто, по словам Пюизе, богател на национальных бедствиях. Он не только сколотил огромное состояние, скупив за ничтожную цену имущество и земли эмигрантов, но и наживался, выступая подставным лицом тех, кто был способен или кого он мог заставить платить ему немалую мзду за услуги. Это был рябой морщинистый человечек с тонким вздернутым носом, почти безгубым ртом и хитро поблескивающими глазками.
Гражданин Бенэ принял Кантэна с благосклонной снисходительностью. Он выслушал его заявление и, с любопытством просматривая бумаги, признался, что уже наслышан о его деле.
— Однако досадно, — сказал он, — что вы прибыли днем позже. Закон столь же точен и прост, сколь милостив к лицам в вашем положении. Но он не допускает ни малейшего попустительства в отношении тех, кто его нарушает.
Кантэн возразил, что уже две недели, как он прибыл во Францию и десять дней живет в Анжере, что и может доказать, губы гражданина Бенэ расплылись в улыбке.
— Две недели! Всего две недели! Но ведь со смерти бывшего маркиза Шавере прошло уже целых шесть месяцев. Подобное промедление, позвольте вам заметить, едва ли свидетельствует о патриотическом рвении, о любви к стране, где вы родились, и о страстном желании вернуться на родину, которое должно гореть в груди каждого истинного француза. Республика, друг мой, снисходительна к своим заблудшим детям, и в наши благословенные дни равенства перед законом проявляет к ним такое же милосердие, как и ко всем остальным. Но существует предел, за которым снисходительность становится обыкновенной слабостью, а Республике непозволительно проявлять слабость.
Кантэн постарался скрыть отвращение, которое вызвала в нем громкоголосая напыщенность Общественного обвинителя — гражданин Бенэ обладал поразительно сильным для такого маленького человека голосом.
— Да будет мне позволено заметить, гражданин, что нами должна править буква закона, а не досужие домыслы по поводу наших чувств. Прибыв во Францию в пределах предписанного срока, я выполнил букву закона.
— Звучит вполне правдоподобно, — последовал мягкий ответ. — Но разрешите мне сказать вам, что плох тот блюститель закона, который, блюдя его букву, игнорирует дух. Однако я не стану настаивать на том обстоятельстве, что лишь благодаря исключительной терпимости Республики имения Шавере не были давно конфискованы и что смерть бывшего маркиза до вынесения ему приговора лишила нацию того, что ей по праву принадлежит. Я буду придерживаться буквы закона, к чему вы меня и призываете. Именно согласно ей за отсутствием претендента имения Шавере вчера стали национальной собственностью. Вы слишком поздно заявили о своих притязаниях.
— Только потому, что вы отказывались принять меня раньше. Революционный комитет подтвердит, что я обратился туда десять дней назад.
— И Комитет поставил вас в известность о том, что со своим обращением вам надлежит явиться ко мне. Соблаговолите поверить, — вновь загудел раскатистый голос, — что я занимаю весьма обременительную должность. Я перегружен работой и завален петициями самого разнообразного свойства. Я должен рассматривать их в порядке поступления и знакомлюсь с ними в тот день, когда они ложатся мне на стол. Вам следовало бы учесть это, а не откладывать возвращение во Францию до последней минуты. К сказанному позвольте присовокупить: вам, гражданин, повезло, что вас не обвинили в принадлежности к эмигрантам.
В Кантэне все кипело от гнева, но он понимал, что, дав волю чувствам, ничего не добьется от вкрадчивого негодяя, которого революция наделила неограниченной властью в этих краях, и поэтому постарался как можно спокойнее отвести выдвинутое против него обвинение в отсутствии патриотического рвения. Не следовало забывать о том, что состояние войны между Англией и Францией создавало огромные трудности для переезда из одной страны в другую. Время ушло на поиски их преодоления, но когда этого удалось достигнуть, события Термидора и перемены, вызванные падением партии Горы [Партия Горы (или монтаньяры) — самые радикально настроенные из членов Конвента; на заседаниях они занимали самые верхние скамьи, откуда и произошло их название], создали новые затруднения.
Общественный обвинитель выслушал гражданина Морле терпеливо и даже, — если на этом хитром лице вообще можно было хоть что-то прочесть, — с удовольствием.
— Без сомнения, события Термидора благоприятствуют вам, — признал он. — Они гарантируют терпимость со стороны властей, в которой еще месяц назад вам было бы отказано. И тем не менее, с юридической точки зрения все обстоит именно так, как я сказал. Вчера имения Шавере стали национальным достоянием. Здесь я ничего не могу изменить. Не в моей власти перевести назад стрелки часов. Но предложенные вами объяснения заслуживают участия. Отменить факт конфискации имений невозможно. Отныне они национальная собственность и будут проданы. Строго говоря, они подлежат продаже с аукциона. Однако в этом вопросе у меня есть свобода действий, дабы исправить ошибку, которая, как вы меня убедили, случилась не по вашей вине я готов оказать вам некоторое содействие.
Он откашлялся и, положив локти на стол, подался вперед.
— Я не стану возражать, более того, буду рад, если вы купите их.
— Куплю!
Наглость этого предложения потрясла Кантэна. Покупать то, что и так принадлежит ему! Он понял, почему ему так долго отказывали в аудиенции, понял, что стал жертвой неприкрытого вымогательства. Как же он ошибался, полагая, что времена изменились!
— В сущности, — Бенэ улыбался, видя удивление Кантэна, — но, — дорогой гражданин, это между нами, — цена может быть не очень высокой. Обесценивание бумажных денег привело к тому, что конфискованные земли идут по смехотворно низким ценам К тому же патриоты не слишком богаты. Так что установленные цены чисто номинальны. — Раскатистый голос превратился в доверительный шепот. — Могу вам сказать, разумеется, сугубо конфиденциально, что в двух или в трех случаях, аналогичных вашему, я выступал в качестве доверенного лица «бывших» [«бывшие» — так презрительно революционеры называли сторонников королевской власти, связанных с ней положением, титулами и симпатиями], конечно, если за ними не числилось ничего предосудительного. Надеюсь, я слишком добрый республиканец, чтобы помогать другим. Естественно, в упомянутых мною случаях я получал комиссионные, комиссионные в размере трети продажной цены.
Гражданин Бенэ замолк, устремив вопросительный взгляд на бесстрастное лицо стоявшего перед ним молодого человека. Затем облизнул губы бледным языком и вкрадчивым тоном высказал предположение, от которого у Кантэна перехватило дыхание.
— Пять миллионов ливров вполне приемлемая цена за Шавере. — Заметив непритворное смятение собеседника, он снова замолк и улыбнулся. — В нормальные времена стоимость имения была бы именно такой, и стоит ли жаловаться на то, что мы хотим получить ее; при этом нас никто не обязывает принимать во внимание обесценение ассигнаций. Вы понимаете, о чем я говорю. Однако, учитывая это обстоятельство, пять миллионов ливров равны примерно трем тысячам луидоров. Сущий пустяк. Чуть меньше годового дохода с имений в обычное время.
Смятение Кантэна сменилось удивлением, едва он услышал об обмане, маскирующем отвратительную сделку, и о цене, довольно умеренной, если не принимать в расчет, — а Бенэ заявил, что может себе это позволить, — обесценение республиканских денег.
— Если и так, — наконец проговорил он, — где я найду три тысячи луидоров?
Кантэн либо предпочел не вспоминать, что может достать их в Англии, либо решил, что окончание дела нельзя откладывать до тех пор, пока он вернется с требуемой суммой.
— Похоже, вы стеснены в средствах? — Бенэ задумчиво почесал подбородок. — Ах! Жаль, очень жаль. — Он о чем-то размышлял, тихонько мурлыкая себе под нос. — Любопытно, любопытно... Поверьте, я рад служить вам, памятуя бедственное положение, в котором вы оказались. Я ратую не только за закон, но и за справедливость. Но разве справедливо... да-да, разве справедливо было бы лишать меня комиссионных, на которые я вправе рассчитывать? Послушайте, гражданин, у меня к вам дружеское предложение. Но только между нами... вы понимаете. Заплатите мне тысячу луидоров комиссионных с ничтожно малой цены, мною назначенной, и я не стану возражать против ваших притязаний на наследство. Более того, я порекомендую удовлетворить их. Учитывая, насколько это облегчит дело, едва ли вы пожалеете отплатить мне за услугу.
— Разумеется, нет. Но, право, тысячу луидоров мне найти не легче, чем три тысячи, — уклончиво ответил Кантэн.
— Вы уверены? — Гражданин Бенэ прищурил глаза.
— Уверен.
— Возможно, вы ошибаетесь. Недавно мне стало известно, что Шеньеры, кузены покойного маркиза и ваши, находятся в Лондоне и живут в роскоши, ни в чем не испытывая недостатка. Я даже намеревался отдать распоряжение провести расследование относительно тайного источника их средств. Но тут грянули события Термидора, хотя они, по крайней мере до настоящего времени, ни в коей мере не отразились на законах, относящихся к собственности эмигрантов. У меня есть все основания полагать, что доходы с имения Шавере, пусть они и уменьшились, все еще довольно значительны. Именно из них дворецкий Шавере перечислял сумму, необходимую для содержания в Париже покойного маркиза, и пересылал немалые деньги его родственникам в Англию. Если бы не внезапная волна политических послаблений, захлестнувшая страну, этим возмутительным действиям был бы положен конец. Поэтому советую вам посетить своего дворецкого в Шавере. Он предоставит в ваше распоряжение требуемую сумму. Отправляйтесь к нему, друг мой. А я тем временем не стану спешить.
Кантэн не переставал удивляться, слушая, как прохвост-чиновник советует ему именно то, что он сам собирался предпринять.
Бенэ встал, давая понять, что аудиенция окончена.
— Конечно, вы понимаете, что все, о чем мы говорили, должно остаться между нами. Вы здравомыслящий человек, и мне нет нужды добавлять, что малейшая нескромность с вашей стороны вынудит меня забыть о нашей договоренности. Я не могу допустить, чтобы мотивы моих действий были неправильно истолкованы. — Он улыбнулся. — Надеюсь, мы вскоре увидимся снова.
Кантэн поклонился и вышел от чиновного негодяя, испытывая легкий стыд за то, что стал добровольной жертвой беззастенчивого грабителя.
Глава IX
В ДОМЕ ПРЕДКОВ
Наутро следующего дня, предварительно удостоверившись, что Ледигьер, чьи советы стали для него еще более необходимы, не вернулся, Кантэн нанял экипаж и с форейтором [...экипаж с форейтором — Форейтор — верховой, сидевший на одной из передних лошадей, заряженных цугом], который объявил, что знает окрестности Анжера, как собственный карман, отправился в свои наследственные владения.
Они выехали из города и по гладкой дороге, вьющейся вдоль берега Майенна, покатили на север. Проехав миль пять, форейтор сообщил, что они въехали на земли Шавере, а еще через пять миль экипаж свернул на дорогу, мягко поднимавшуюся между опустевшими после сбора урожая полями, и вскоре на возвышенности над рекой в лучах августовского солнца вырос замок Шавере — величественное здание времен Людовика XIII [...времен Людовика XIII — т. е. начала XVII в. — периода зарождения классицизма], выстроенные из серого камня, с павильонами под островерхими крышами по бокам.
Экипаж проехал между массивными каменными столбами широких ворот и загрохотал по давно не мощенной аллее, обсаженной ломбардскими тополями. По обеим сторонам аллеи лужайки, заросшие высокой буйной травой, переходили в дубовые и березовые рощи, которые, постепенно густея, образовывали вдали настоящий лес.