Страница:
Имя Абая Кунанбаева благодаря дружбе с Ауэзовым стало для меня почти священным. Ауэзов боготворил Абая. Обычаи и нравы того времени, любая подробность его детства, тяга его к русской культуре, переводы Пушкина, знакомство с Чернышевским и Добролюбовым — все, все, что характеризовало жизнь и творчество великого Абая, во всех деталях было известно Ауэзову. Он так часто рассказывал мне об Абае, что, когда вышла первая книга прославленного романа Ауэзова, я с удивлением подумала, что когда-то уже читала многие ее страницы.
Многие в Алма-Ате говорили, что Ауэзов был сыном Абая. Может, и так — кого это касается? Его духовным сыном он, конечно, был и унаследовал от него огромную культуру, вмещавшую интерес ко всему прекрасному, что есть на свете, и беспредельную любовь к своему народу.
Много, много лет спустя, уже в семидесятые годы, я прочла слова Чингиза Айтматова: «Мухтар Ауэзов был для нас тем же, чем Лев Толстой для русской литературы».
После смерти лауреата Ленинской премии Мух-тара Ауэзова я посетила музей его имени в Алма-Ате, с радостью узнала, что его имя присвоено Казахскому драматическому театру, а также многим школам и библиотекам…
Моя Кармен
Сотворение Джамбула
7 ноября 1945 года
Многие в Алма-Ате говорили, что Ауэзов был сыном Абая. Может, и так — кого это касается? Его духовным сыном он, конечно, был и унаследовал от него огромную культуру, вмещавшую интерес ко всему прекрасному, что есть на свете, и беспредельную любовь к своему народу.
Много, много лет спустя, уже в семидесятые годы, я прочла слова Чингиза Айтматова: «Мухтар Ауэзов был для нас тем же, чем Лев Толстой для русской литературы».
После смерти лауреата Ленинской премии Мух-тара Ауэзова я посетила музей его имени в Алма-Ате, с радостью узнала, что его имя присвоено Казахскому драматическому театру, а также многим школам и библиотекам…
Моя Кармен
Не знаю, кто подучил дочку периодически задавать мне один и тот же вопрос:
— Мам, а когда у тебя будет личная жизнь?
Иногда я отшучивалась, иногда обрывала ее, но она не унималась.
Много было женщин без «личной жизни» в то время, ну а я строила детский театр, ни за что не хотели освобождать меня из Оперы, всегда была желанной в детских утренниках Филармонии, да еще и взрослые полюбили мои концерты.
Художественным словом увлекалась еще в юности, и Грибоедовской студии. Оно уводило меня «в свои миры» в самые тяжелые годы жизни. «На всякий случай» готовила себе новый и новый репертуар последние годы, исполняла его со страстью в самых разных аудиториях. Когда приехала в Алма-Ату и многие месяцы ко мне «приглядывались», не давали еще постановку, в отпускной месяц получила приглашение поехать вместе с певцами А. Корещенко и Н. Самышиной, артистами балета О. Сталинским, О. Бирюковой, концертмейстером Е. Павловой (моя Руся была с нами как помреж-одевальщица) в Ташкент, Коканд, Фергану и небольшие города Средней Азии. Репертуар у меня был главным образом военно-патриотический. Для рассказа Елены Кононенко «Стеша» нашла (из сохраненного моей мамой) платье из русских вышивок. Героически погибшая в Отечественную войну, красавица Стеша вызывала у публики волну сочувствия, и мне, как рассказавшей о ней, долго хлопали.
Нашей публикой были и штатские и военные; жили мы по два-три дня в разных городах, все в одной комнате, трудности с питанием уменьшались, а один молодой повар в Коканде, где нас попросили продлить концерты, к обеду лично для меня всегда измышлял особое блюдо. Подходил в большом белом колпаке ко мне и говорил:
— Для Стеши дорогой, что хочешь, приготовлю.
Главным в моей поездке было желание скорее увидеть Русеньку преодолевшей трудности роста. Он замедлился, по словам врачей, из-за отсутствия витаминов. Как сейчас, помню горку зеленого, синего винограда, золотистый бархат абрикосов и мою Русю, которой говорю:
— Можно, дорогая, можно, сколько хочешь.
Результат быстро сказался.
Успех в этой поездке еще больше подтолкнул желание сказать что-то свое и в художественном слове, органично переплести его с музыкой, сочетать со строгой театрализацией формы. Много дней, ночей, месяцев работала над «Кармен» Проспера Мериме. До боли люблю, сердцем вбираю музыку Визе.
«Я родился в Элисондо, в Бастанской долине. Зовут меня дон Хосе Лисаррабенгоа…»
Да, начну прямо с рассказа дона Хосе…
Через несколько месяцев Казахская филармония предложила мне поездку по Алтаю (Барнаул, Бийск) уже как гастролершу,
«Кармен» занимала все второе отделение, шла сорок две минуты.
Один стул, розы, большой испанский платок, вышитый белыми цветами, кольцо с большим зеленым камнем (конечно, бутафорским), черное из тафты платье, все из вырезанных фестонами оборок, и густые вьющиеся волосы, темные, как ночь… Сколько километров пробегала я по сцене, сколько сил душевных стоило каждое выступление! Хорошо хоть была очень худая, а было мне уже сорок!
«Кармен» как бы завершила мой мир поисков «своего» на концертной эстраде, и когда мой вынужденный простой, простой человека, посвятившего себя прежде всего режиссуре и детям, кончился, меня все же нет-нет да и уговаривали взять на себя концерт для взрослых в Филармонии.
Теперь я могу написать заключительный эпизод этой главы.
Представьте себе, что, гуляя по Алма-Ате, вы видите на всех «рекламных точках» афиши с огромными буквами «Наталия Сац», извещающие, что в субботу, двадцать пятого августа, и в воскресенье, двадцать шестого августа, оная Наталия будет исполнять новеллу «Кармен», главы из «Анны Карениной» и так далее. Мы с Русей с утра гладим бесчисленные фестоны на платье Кармен, укладываем необходимые мне на сцене аксессуары. Дочь напоминает, что двадцать седьмого августа день моего рождения, и если (вздох) не хочу я личной жизни (словно это только от меня зависит), то хотя бы гостей позвала, а то после отъезда киногруппы «Ивана Грозного» мама только о делах разговаривает. Хождение в гости и прием гостей кажется мне убиванием времени, если это не замечательные люди, творческие даже в домашней обстановке, или близкие сердцу, несущие тепло, уют. Дружна сейчас с Евгенией Сергеевной Павловой (она и на концертах мне всегда аккомпанирует), один молодой пианист как-то тянется ко мне как к музыканту; Ангаров — заместитель директора русской драмы, явно собирающийся перейти к нам, когда дело нового театра будет «на мази». Все они получают такой же, как и мы, паек; какое же угощение могу я им поставить?
— Все равно на двадцать седьмое гостей я уже позвала, — заявляет Руся.
Но я строго прошу ее замолчать: мне надо сосредоточиться, вызвать в воображении Севилью, далекий сейчас от меня мир.
Двадцать пятого мой концерт проходит с аншлагом. Было много артистов из Оперы. Возвращаемся с Русей, взявшись за руки. Темные улицы Алма-Аты не кажутся уже нам чужими. Однако мне не все в моем исполнении понравилось: двадцать шестого уложила себя на целый день в кровать, дала обет молчания. Повторяю, додумываю, доделываю.
В это же утро в Алма-Ату из Владивостока приехал с концертной бригадой скрипач Д. В., который в 1936-м работал в оркестре Центрального детского театра. В гостинице места не нашлось, остановился на частной квартире, спросил о городе, о его концертной жизни.
— Вчера были на концерте Наталии Сац, — ответила хозяйка и начала было делиться впечатлениями, но он перебил ее:
— Простите, вы что-то… путаете. Наталии Сац
уже нет в живых… ^. Хозяйка возмутилась:
— Нет в живых? Да она у Лиллас-Пастья такую сегедилью около рояля выделывала, и уж чего-чего, а жизни у нее не отнимешь.
Д. В. был очень вежлив:
— Я не имею права с вами спорить, но, может быть, мы с вами о разных Наталиях говорим. Та, что помню я, коренная москвичка, до тридцать седьмого года возглавляла Центральный детский театр в Москве…
— Про одну и ту же говорим.
Хозяйка залилась совсем не злым смехом, а приезжий был так взволнован разговором, что решил «пройтись по свежему воздуху», чем немало удивил хозяйку. Афиш о моих концертах в городе было развешано, более чем достаточно, и приезжий сейчас же купил себе билет.
Горячее дыхание Мериме — Бизе во втором концерте согрело меня глубже, и я жила на эстраде ярче. Ясно видела Кармен, Хосе, раздавленного страстью…
Вернувшись за кулисы после этой новеллы, я как-то не сразу приходила в себя. Чтец не может «играть роли», он по-своему носит в себе любимые образы. А я равно любила Хосе и Кармен и, пусть это не покажется сентиментальным, этот час жила только ими. Ходить кланяться я никогда не любила. Кроме того, стеснялась своих все еще блуждающих глаз и разлохмаченных волос. Тем более недопоняла я, откуда возник стройный, красивый мужчина с седой прядью.
— Неужели это… вы? — спросил он с запинкой. — И вы даже… почти не изменились.
С детства я не выносила, когда меня разглядывали и обсуждали, похожа я на маму или на папу. Ответила с усмешкой:
— Я сейчас в гриме.
Он продолжал смотреть на меня.
— Ну конечно, это вы, та самая Наталия Сац. А меня совсем не припоминаете? Я служил у вас в Центральном детском.
Вдруг без всякого самолета из Испании Мериме я перенеслась в Москву, в тысяча девятьсот тридцать шестой, в Центральный детский театр и вспомнила репетицию своей постановки «Золотой ключик». Я — на сцене, что-то объясняю артисту Борису Медянику, игравшему пуделя Артемона, показываю, как хотела бы, чтобы он глядел на прелестную куклу Мальвину. Рядом со мной автор — Алексей Николаевич Толстой, а из оркестровой ямы, прижав скрипку к груди, не отрывает от меня глаз молодой музыкант. Это очень смешит Алексея Николаевича:
— Обратите внимание, как на вас смотрит молодой скрипач. Если бы я был художником…
Почему— то вдруг краснею до корней волос:
— Нехорошо, Алексей Николаевич, смеяться над скромным молодым сотрудником, особенно в вашем положении.
— Нам, кажется, попало? — совершенно спокойно парирует мою резкость Толстой…
Ну да, это тот самый музыкант!
Привычка опекать своих сотрудников, даже и бывших, вызвала вопрос:
Вы здесь надолго? Если в чем-нибудь понадобится моя помощь, позвоните в Оперу. Бываю там с одиннадцати до двенадцати.
Но Руся, которая нашла собеседника моего «на редкость обаятельным», вдруг возроптала:
— Почему в Оперу? Мы живем в гостинице «Дом делегатов», и завтра у мамочки как раз день рождения.
Ох, и попало же ей. Я заявила, что завтра у меня вечерняя репетиция, дома не буду, а когда приезжий попросил разрешения проводить нас домой, ответила, что очень устала и хочу возвращаться одна, — прошу на меня не сердиться. Ну к чему мне было ворошить мысли о Москве, Центральном детском? Чем глубже запихивала куда-то в себя воспоминания, тем было для меня теперь спокойней. Говорят, здоровые люди ходят в баню, любят стодвадцатиградусную жару, а потом прыгают в холодную реку и находят в этом удовольствие; я после жаркого дыхания концерта чуть было не попала в ту реку, которую считала самой родной и от свежести которой сейчас могла оцепенеть. Надо подчинить себя себе, а это самое трудное. Вон мой любимый тополь, горы со снежными вершинами. Надо постараться видеть только их, очертить вокруг себя «малый круг», как учил Константин Сергеевич.
Наутро я строго объявила Роксане, что мое рождение и гости отменяются, что у меня действительно репетиция по вводу Ольги Хан и Канабека Байсеитова в «Чио-Сан» и поэтому вернусь домой не раньше десяти.
Пришла домой в самом будничном настроении и… обалдела. Стол был покрыт чем-то роскошно белым (оказалось, чистой простыней), на нем стоял огромный букет роз, несколько бутылок заграничных вин, открытые консервы с роскошными наклейками, голубые коробочки голландского плавленого сыра. Около стола суетилась Роксана со вчерашним скрипачом.
Я не знаю, покраснела или позеленела, и, схватив пришельца за руку, выволокла его в коридор, запретив Роксане выходить из комнаты.
— Вы слишком мало со мной знакомы, чтобы являться, когда вас никто не звал. Откуда вы достали в такое время заграничный ширпотреб и неужели, работая со мной, вы не научились уважать человека, которому…
Он робко оправдывался:
— Я в гастролях всегда на всякий случай покупаю разное… во Владивостоке всего полно… на день рождения каждый может… Я так рад, что вы живы, и так грустил, когда думал…
Не помню, что я изрекала и что он говорил в ответ, но, к счастью, около кипятильника в коридоре стояла кем-то выброшенная корзина. Схватив ее, я бросилась к себе в комнату с твердым намерением собрать в нее все эти унизительные дары и выпроводить музыканта. Но, увы, пока мы отсутствовали, отнюдь не отмененные Роксанины гости жадно втыкали в открытые банки заграничных консервов вилки и стоя, «а ля фуршет», наслаждались невиданными яствами.
— Вот это так сюрприз, — говорил молодой пианист, держа голубую коробку голландского сыра в руке и запивая его английским виски, — а сказали, что угощение из пайка. Давно такого не видали.
Пришедший робко объяснил, что работал под руководством Наталии Ильиничны еще в Москве, а сейчас — прямо с Дальнего Востока. Все нашли его сверхобаятельным, спросили, как его зовут. Он ответил:
— Зовите меня просто Дима.
Когда появился Миша Заре, собиравшийся стать артистом в будущем детском театре, с бутылочкой чистого спирта, «который, если разбавить один к трем, заменит водку», а скрипач налил стакан этого спирта и, не моргнув глазом, не закусывая, выпил до дна, оставшись таким же обаятельным собеседником, Женя Павлова воскликнула:
— Вот это мужчина!
Д. В. единодушно был признан «душой общества», читал сочиненные им в юности стихи о собаке — его лучшем друге, рассказывал о медведице, влюбившейся в него на Северном полюсе, закончив с обаятельной улыбкой свой рассказ фразой:
— Представьте себе положение белого медведя?! «Просто Дима» говорил почти один, но все были
довольны. Потом пианист сыграл в мою честь «Вальс» и «Мазурку» Шопена, Женя Павлова под собственный аккомпанемент спела на французском языке свой коронный номер «Рамона», и начались танцы. «Просто Дима» танцевал охотно со всеми подряд и покорил всех дам очаровательной улыбкой. Роксана ликовала.
— Мам, а когда у тебя будет личная жизнь?
Иногда я отшучивалась, иногда обрывала ее, но она не унималась.
Много было женщин без «личной жизни» в то время, ну а я строила детский театр, ни за что не хотели освобождать меня из Оперы, всегда была желанной в детских утренниках Филармонии, да еще и взрослые полюбили мои концерты.
Художественным словом увлекалась еще в юности, и Грибоедовской студии. Оно уводило меня «в свои миры» в самые тяжелые годы жизни. «На всякий случай» готовила себе новый и новый репертуар последние годы, исполняла его со страстью в самых разных аудиториях. Когда приехала в Алма-Ату и многие месяцы ко мне «приглядывались», не давали еще постановку, в отпускной месяц получила приглашение поехать вместе с певцами А. Корещенко и Н. Самышиной, артистами балета О. Сталинским, О. Бирюковой, концертмейстером Е. Павловой (моя Руся была с нами как помреж-одевальщица) в Ташкент, Коканд, Фергану и небольшие города Средней Азии. Репертуар у меня был главным образом военно-патриотический. Для рассказа Елены Кононенко «Стеша» нашла (из сохраненного моей мамой) платье из русских вышивок. Героически погибшая в Отечественную войну, красавица Стеша вызывала у публики волну сочувствия, и мне, как рассказавшей о ней, долго хлопали.
Нашей публикой были и штатские и военные; жили мы по два-три дня в разных городах, все в одной комнате, трудности с питанием уменьшались, а один молодой повар в Коканде, где нас попросили продлить концерты, к обеду лично для меня всегда измышлял особое блюдо. Подходил в большом белом колпаке ко мне и говорил:
— Для Стеши дорогой, что хочешь, приготовлю.
Главным в моей поездке было желание скорее увидеть Русеньку преодолевшей трудности роста. Он замедлился, по словам врачей, из-за отсутствия витаминов. Как сейчас, помню горку зеленого, синего винограда, золотистый бархат абрикосов и мою Русю, которой говорю:
— Можно, дорогая, можно, сколько хочешь.
Результат быстро сказался.
Успех в этой поездке еще больше подтолкнул желание сказать что-то свое и в художественном слове, органично переплести его с музыкой, сочетать со строгой театрализацией формы. Много дней, ночей, месяцев работала над «Кармен» Проспера Мериме. До боли люблю, сердцем вбираю музыку Визе.
«Я родился в Элисондо, в Бастанской долине. Зовут меня дон Хосе Лисаррабенгоа…»
Да, начну прямо с рассказа дона Хосе…
Через несколько месяцев Казахская филармония предложила мне поездку по Алтаю (Барнаул, Бийск) уже как гастролершу,
«Кармен» занимала все второе отделение, шла сорок две минуты.
Один стул, розы, большой испанский платок, вышитый белыми цветами, кольцо с большим зеленым камнем (конечно, бутафорским), черное из тафты платье, все из вырезанных фестонами оборок, и густые вьющиеся волосы, темные, как ночь… Сколько километров пробегала я по сцене, сколько сил душевных стоило каждое выступление! Хорошо хоть была очень худая, а было мне уже сорок!
«Кармен» как бы завершила мой мир поисков «своего» на концертной эстраде, и когда мой вынужденный простой, простой человека, посвятившего себя прежде всего режиссуре и детям, кончился, меня все же нет-нет да и уговаривали взять на себя концерт для взрослых в Филармонии.
Теперь я могу написать заключительный эпизод этой главы.
Представьте себе, что, гуляя по Алма-Ате, вы видите на всех «рекламных точках» афиши с огромными буквами «Наталия Сац», извещающие, что в субботу, двадцать пятого августа, и в воскресенье, двадцать шестого августа, оная Наталия будет исполнять новеллу «Кармен», главы из «Анны Карениной» и так далее. Мы с Русей с утра гладим бесчисленные фестоны на платье Кармен, укладываем необходимые мне на сцене аксессуары. Дочь напоминает, что двадцать седьмого августа день моего рождения, и если (вздох) не хочу я личной жизни (словно это только от меня зависит), то хотя бы гостей позвала, а то после отъезда киногруппы «Ивана Грозного» мама только о делах разговаривает. Хождение в гости и прием гостей кажется мне убиванием времени, если это не замечательные люди, творческие даже в домашней обстановке, или близкие сердцу, несущие тепло, уют. Дружна сейчас с Евгенией Сергеевной Павловой (она и на концертах мне всегда аккомпанирует), один молодой пианист как-то тянется ко мне как к музыканту; Ангаров — заместитель директора русской драмы, явно собирающийся перейти к нам, когда дело нового театра будет «на мази». Все они получают такой же, как и мы, паек; какое же угощение могу я им поставить?
— Все равно на двадцать седьмое гостей я уже позвала, — заявляет Руся.
Но я строго прошу ее замолчать: мне надо сосредоточиться, вызвать в воображении Севилью, далекий сейчас от меня мир.
Двадцать пятого мой концерт проходит с аншлагом. Было много артистов из Оперы. Возвращаемся с Русей, взявшись за руки. Темные улицы Алма-Аты не кажутся уже нам чужими. Однако мне не все в моем исполнении понравилось: двадцать шестого уложила себя на целый день в кровать, дала обет молчания. Повторяю, додумываю, доделываю.
В это же утро в Алма-Ату из Владивостока приехал с концертной бригадой скрипач Д. В., который в 1936-м работал в оркестре Центрального детского театра. В гостинице места не нашлось, остановился на частной квартире, спросил о городе, о его концертной жизни.
— Вчера были на концерте Наталии Сац, — ответила хозяйка и начала было делиться впечатлениями, но он перебил ее:
— Простите, вы что-то… путаете. Наталии Сац
уже нет в живых… ^. Хозяйка возмутилась:
— Нет в живых? Да она у Лиллас-Пастья такую сегедилью около рояля выделывала, и уж чего-чего, а жизни у нее не отнимешь.
Д. В. был очень вежлив:
— Я не имею права с вами спорить, но, может быть, мы с вами о разных Наталиях говорим. Та, что помню я, коренная москвичка, до тридцать седьмого года возглавляла Центральный детский театр в Москве…
— Про одну и ту же говорим.
Хозяйка залилась совсем не злым смехом, а приезжий был так взволнован разговором, что решил «пройтись по свежему воздуху», чем немало удивил хозяйку. Афиш о моих концертах в городе было развешано, более чем достаточно, и приезжий сейчас же купил себе билет.
Горячее дыхание Мериме — Бизе во втором концерте согрело меня глубже, и я жила на эстраде ярче. Ясно видела Кармен, Хосе, раздавленного страстью…
Вернувшись за кулисы после этой новеллы, я как-то не сразу приходила в себя. Чтец не может «играть роли», он по-своему носит в себе любимые образы. А я равно любила Хосе и Кармен и, пусть это не покажется сентиментальным, этот час жила только ими. Ходить кланяться я никогда не любила. Кроме того, стеснялась своих все еще блуждающих глаз и разлохмаченных волос. Тем более недопоняла я, откуда возник стройный, красивый мужчина с седой прядью.
— Неужели это… вы? — спросил он с запинкой. — И вы даже… почти не изменились.
С детства я не выносила, когда меня разглядывали и обсуждали, похожа я на маму или на папу. Ответила с усмешкой:
— Я сейчас в гриме.
Он продолжал смотреть на меня.
— Ну конечно, это вы, та самая Наталия Сац. А меня совсем не припоминаете? Я служил у вас в Центральном детском.
Вдруг без всякого самолета из Испании Мериме я перенеслась в Москву, в тысяча девятьсот тридцать шестой, в Центральный детский театр и вспомнила репетицию своей постановки «Золотой ключик». Я — на сцене, что-то объясняю артисту Борису Медянику, игравшему пуделя Артемона, показываю, как хотела бы, чтобы он глядел на прелестную куклу Мальвину. Рядом со мной автор — Алексей Николаевич Толстой, а из оркестровой ямы, прижав скрипку к груди, не отрывает от меня глаз молодой музыкант. Это очень смешит Алексея Николаевича:
— Обратите внимание, как на вас смотрит молодой скрипач. Если бы я был художником…
Почему— то вдруг краснею до корней волос:
— Нехорошо, Алексей Николаевич, смеяться над скромным молодым сотрудником, особенно в вашем положении.
— Нам, кажется, попало? — совершенно спокойно парирует мою резкость Толстой…
Ну да, это тот самый музыкант!
Привычка опекать своих сотрудников, даже и бывших, вызвала вопрос:
Вы здесь надолго? Если в чем-нибудь понадобится моя помощь, позвоните в Оперу. Бываю там с одиннадцати до двенадцати.
Но Руся, которая нашла собеседника моего «на редкость обаятельным», вдруг возроптала:
— Почему в Оперу? Мы живем в гостинице «Дом делегатов», и завтра у мамочки как раз день рождения.
Ох, и попало же ей. Я заявила, что завтра у меня вечерняя репетиция, дома не буду, а когда приезжий попросил разрешения проводить нас домой, ответила, что очень устала и хочу возвращаться одна, — прошу на меня не сердиться. Ну к чему мне было ворошить мысли о Москве, Центральном детском? Чем глубже запихивала куда-то в себя воспоминания, тем было для меня теперь спокойней. Говорят, здоровые люди ходят в баню, любят стодвадцатиградусную жару, а потом прыгают в холодную реку и находят в этом удовольствие; я после жаркого дыхания концерта чуть было не попала в ту реку, которую считала самой родной и от свежести которой сейчас могла оцепенеть. Надо подчинить себя себе, а это самое трудное. Вон мой любимый тополь, горы со снежными вершинами. Надо постараться видеть только их, очертить вокруг себя «малый круг», как учил Константин Сергеевич.
Наутро я строго объявила Роксане, что мое рождение и гости отменяются, что у меня действительно репетиция по вводу Ольги Хан и Канабека Байсеитова в «Чио-Сан» и поэтому вернусь домой не раньше десяти.
Пришла домой в самом будничном настроении и… обалдела. Стол был покрыт чем-то роскошно белым (оказалось, чистой простыней), на нем стоял огромный букет роз, несколько бутылок заграничных вин, открытые консервы с роскошными наклейками, голубые коробочки голландского плавленого сыра. Около стола суетилась Роксана со вчерашним скрипачом.
Я не знаю, покраснела или позеленела, и, схватив пришельца за руку, выволокла его в коридор, запретив Роксане выходить из комнаты.
— Вы слишком мало со мной знакомы, чтобы являться, когда вас никто не звал. Откуда вы достали в такое время заграничный ширпотреб и неужели, работая со мной, вы не научились уважать человека, которому…
Он робко оправдывался:
— Я в гастролях всегда на всякий случай покупаю разное… во Владивостоке всего полно… на день рождения каждый может… Я так рад, что вы живы, и так грустил, когда думал…
Не помню, что я изрекала и что он говорил в ответ, но, к счастью, около кипятильника в коридоре стояла кем-то выброшенная корзина. Схватив ее, я бросилась к себе в комнату с твердым намерением собрать в нее все эти унизительные дары и выпроводить музыканта. Но, увы, пока мы отсутствовали, отнюдь не отмененные Роксанины гости жадно втыкали в открытые банки заграничных консервов вилки и стоя, «а ля фуршет», наслаждались невиданными яствами.
— Вот это так сюрприз, — говорил молодой пианист, держа голубую коробку голландского сыра в руке и запивая его английским виски, — а сказали, что угощение из пайка. Давно такого не видали.
Пришедший робко объяснил, что работал под руководством Наталии Ильиничны еще в Москве, а сейчас — прямо с Дальнего Востока. Все нашли его сверхобаятельным, спросили, как его зовут. Он ответил:
— Зовите меня просто Дима.
Когда появился Миша Заре, собиравшийся стать артистом в будущем детском театре, с бутылочкой чистого спирта, «который, если разбавить один к трем, заменит водку», а скрипач налил стакан этого спирта и, не моргнув глазом, не закусывая, выпил до дна, оставшись таким же обаятельным собеседником, Женя Павлова воскликнула:
— Вот это мужчина!
Д. В. единодушно был признан «душой общества», читал сочиненные им в юности стихи о собаке — его лучшем друге, рассказывал о медведице, влюбившейся в него на Северном полюсе, закончив с обаятельной улыбкой свой рассказ фразой:
— Представьте себе положение белого медведя?! «Просто Дима» говорил почти один, но все были
довольны. Потом пианист сыграл в мою честь «Вальс» и «Мазурку» Шопена, Женя Павлова под собственный аккомпанемент спела на французском языке свой коронный номер «Рамона», и начались танцы. «Просто Дима» танцевал охотно со всеми подряд и покорил всех дам очаровательной улыбкой. Роксана ликовала.
Сотворение Джамбула
Сейчас я в Алма-Ате не кем-то присланная, приезжая… Меня считают своей, наделили тем безграничным доверием, которое так окрыляет человека.
Жильцы «Ала-Тау» переселены все до единого. Стою одна среди хлама и облупленных стен, но внутренним глазом вижу новое и новое. Верхнее фойе превратится в «золотой» зал с длинным резным диванчиком, обитыми золотистым бархатом, местами для маленьких зрителей и… юртой — вон у той стенки, в глубине. Айтыс акынов навеял эту мысль. Пусть в юрте лежит много подушек вокруг деревянной скульптуры сидящего посередине Джамбула в натуральную величину, а когда малыши будут садиться вокруг него на подушки… Чудесно! Дети так любят устраивать себе свои домики, их радуют даже примитивные маленькие шалаши, а тут — юрта с потолком!
Мысль о Джамбуле заставляет меня спрашивать многих, не знают ли талантливого скульптора. Мне рекомендуют скульптора И. Иткинда. Оказалось, он уже давно мечтал резать из дерева сидящего со скрещенными ногами Джамбула.
Об Исааке Иткинде — художнике знавшие его говорили с восторгом. Но, вероятно, война крепко ударила его. Одет он был в какие-то допотопные брюки, с плеч ниспадала черная крылатка, словно бы сохранившаяся еще с тех времен, когда Ленский стрелялся с Онегиным. С шеи свисал видавший виды черный шелковый бант, а из дырки линялого рукава откровенно выглядывал локоть. И все же чело И. Иткинда, обрамленное седыми и прямыми, как у композитора Листа, волосами, было озарено своим видением мира, мудрым и зорким, что особенно примечательно, потому что его глаза словно спорили с его же застенчиво-детской улыбкой.
— Вы можете сделать для нас Джамбула? — спросила я Иткинда. — Нам нужна скульптура, которая будет помещаться в юрте с откинутым пологом. Юрта будет как бы завершать наш «золотой» зал. Стены зала будут расписаны картинами на сюжеты казахских легенд и сказок… Л Джамбул будет как бы приглашать маленьких зрителей театра в мир легенд и сказок. Вы можете сделать нам такого Джамбула, Исаак Яковлевич?
Старый мастер в ответ на это предложение пожал мои руки. Конечно, это было только начало. В последующем развитии событий возникали огромные трудности.
Я наивно думала, что, достав Иткинду древесный материал, каким мы обеспечивали художников-декораторов, выхлопотав ему хороший паек и приличную комнату в здании театра, уже создала необходимую базу для его работы. В отношении питания и жилья Исаак Яковлевич оказался предельно неприхотливым. Но предложенный мной и моими помощниками «деревянный материал» он отверг с поистине королевским величием. Особенно хорошо я запомнила наш разговор поздним вечером в полуразрушенном помещении декоративного сарая, куда ежедневно Иткинду привозили «на выбор» материал для будущей скульптуры. Мой помощник доказывал мне, что скульптор «просто капризничает и оттягивает срок начала своей работы», а Иткинд, в каком-то странном одеянии из холста, с разметавшимися седыми волосами и горящими гневом глазами, был похож на короля Лира, застигнутого на перепутье бурей. Говорил он шепеляво, но сказал то главное, что прекращает все споры:
— Для того чтобы моя скульптура дала живого Джамбула, мне нужно дерево, которое растет.
Я прервала все споры и на следующий день вместе с секретарем Алма-Атинского горкома партии отправилась в лес в окрестностях города. К моей просьбе срубить большое дерево для нашей скульптуры в городе он отнесся мрачно. Больших усилий стоило уговорить его на ответ: «Посмотрю сам». Мы обошли весь прилесок, и я отобрала Исааку Яковлевичу «на выбор» несколько подходящих по указанному им размеру деревьев.
Осмотрев «отобранное», Иткинд поставил крест: ничего не подходит. Он и не думал считаться с моими трудностями: уговорить самого секретаря горкома поехать со мной было на грани фантастики, и все равно теперь ничего не выходит…
— Ищите ваше дерево сами, — сказала я резко.
Теперь Иткинд вставал рано утром и возвращался поздно ночью. Бродил. Искал. Однажды сказал мне:
— Нашел.
Это был столетний карагач в самом центре города. Ну кто же мне разрешит спилить его? Бред!… Ну а скульптор потерял аппетит и сон, днем и ночью приходил на свидание к дереву, часами простаивал возле его мускулистого ствола, гладил причудливые складки темной коры.
Можно было бы написать большой приключенческий роман о том, что было потом. Скажу одно: в анналах Театра для детей и юношества Казахстана долго хранился уникальный документ — решение исполкома Алма-Атинского горсовета о том, что театру разрешается спилить столетний карагач в центре города «в количестве одного экземпляра».
И вот Исаак Яковлевич начал свою вдохновенную работу. Он совершенно забыл свой возраст, а было ему за семьдесят, ходил вприпрыжку; часто смеялся, не на шутку увлек значительно более молодую реквизиторшу, которая готова была помогать ему днем и ночью. Казалось, дерево, еще так недавно жившее единой могучей жизнью со всей природой, вдохнуло новую жизнь в скульптора, в таланте которого мы уже не могли сомневаться.
Приближалось открытие театра, и мастер по нескольку суток не отрывался от резца даже для того, чтобы прикоснуться к горячему супу, который теперь ему приносили в верхнее фойе — там «из пепла» возник роскошный зал, вдохновенными образами многих художников говоривший детям об искусстве Казахстана.
В день, когда открылся театр детской радости, Джамбул, вырезанный из старого карагача, прочно занял место в «золотом» зале под открытым пологом юрты.
Держа на коленях домбру, старый акын глядел удивленными глазами на толпившихся вокруг него мальчишек и девчонок, на сверкающие электрическим светом люстры, на картины в тяжелых золоченых рамах, на слезы, блестевшие в глазах мужчин, носивших гимнастерки, украшенные боевыми наградами. Старый акын не переставал удивляться и в те часы, когда в «золотом» зале становилось пусто и темно. Радостно улыбнись, поэт с домброй удивлялся шелесту пирамидальных тополей за окном, на улице Калинина, пляске многоцветных пылинок в первом солнечном луче.
Жильцы «Ала-Тау» переселены все до единого. Стою одна среди хлама и облупленных стен, но внутренним глазом вижу новое и новое. Верхнее фойе превратится в «золотой» зал с длинным резным диванчиком, обитыми золотистым бархатом, местами для маленьких зрителей и… юртой — вон у той стенки, в глубине. Айтыс акынов навеял эту мысль. Пусть в юрте лежит много подушек вокруг деревянной скульптуры сидящего посередине Джамбула в натуральную величину, а когда малыши будут садиться вокруг него на подушки… Чудесно! Дети так любят устраивать себе свои домики, их радуют даже примитивные маленькие шалаши, а тут — юрта с потолком!
Мысль о Джамбуле заставляет меня спрашивать многих, не знают ли талантливого скульптора. Мне рекомендуют скульптора И. Иткинда. Оказалось, он уже давно мечтал резать из дерева сидящего со скрещенными ногами Джамбула.
Об Исааке Иткинде — художнике знавшие его говорили с восторгом. Но, вероятно, война крепко ударила его. Одет он был в какие-то допотопные брюки, с плеч ниспадала черная крылатка, словно бы сохранившаяся еще с тех времен, когда Ленский стрелялся с Онегиным. С шеи свисал видавший виды черный шелковый бант, а из дырки линялого рукава откровенно выглядывал локоть. И все же чело И. Иткинда, обрамленное седыми и прямыми, как у композитора Листа, волосами, было озарено своим видением мира, мудрым и зорким, что особенно примечательно, потому что его глаза словно спорили с его же застенчиво-детской улыбкой.
— Вы можете сделать для нас Джамбула? — спросила я Иткинда. — Нам нужна скульптура, которая будет помещаться в юрте с откинутым пологом. Юрта будет как бы завершать наш «золотой» зал. Стены зала будут расписаны картинами на сюжеты казахских легенд и сказок… Л Джамбул будет как бы приглашать маленьких зрителей театра в мир легенд и сказок. Вы можете сделать нам такого Джамбула, Исаак Яковлевич?
Старый мастер в ответ на это предложение пожал мои руки. Конечно, это было только начало. В последующем развитии событий возникали огромные трудности.
Я наивно думала, что, достав Иткинду древесный материал, каким мы обеспечивали художников-декораторов, выхлопотав ему хороший паек и приличную комнату в здании театра, уже создала необходимую базу для его работы. В отношении питания и жилья Исаак Яковлевич оказался предельно неприхотливым. Но предложенный мной и моими помощниками «деревянный материал» он отверг с поистине королевским величием. Особенно хорошо я запомнила наш разговор поздним вечером в полуразрушенном помещении декоративного сарая, куда ежедневно Иткинду привозили «на выбор» материал для будущей скульптуры. Мой помощник доказывал мне, что скульптор «просто капризничает и оттягивает срок начала своей работы», а Иткинд, в каком-то странном одеянии из холста, с разметавшимися седыми волосами и горящими гневом глазами, был похож на короля Лира, застигнутого на перепутье бурей. Говорил он шепеляво, но сказал то главное, что прекращает все споры:
— Для того чтобы моя скульптура дала живого Джамбула, мне нужно дерево, которое растет.
Я прервала все споры и на следующий день вместе с секретарем Алма-Атинского горкома партии отправилась в лес в окрестностях города. К моей просьбе срубить большое дерево для нашей скульптуры в городе он отнесся мрачно. Больших усилий стоило уговорить его на ответ: «Посмотрю сам». Мы обошли весь прилесок, и я отобрала Исааку Яковлевичу «на выбор» несколько подходящих по указанному им размеру деревьев.
Осмотрев «отобранное», Иткинд поставил крест: ничего не подходит. Он и не думал считаться с моими трудностями: уговорить самого секретаря горкома поехать со мной было на грани фантастики, и все равно теперь ничего не выходит…
— Ищите ваше дерево сами, — сказала я резко.
Теперь Иткинд вставал рано утром и возвращался поздно ночью. Бродил. Искал. Однажды сказал мне:
— Нашел.
Это был столетний карагач в самом центре города. Ну кто же мне разрешит спилить его? Бред!… Ну а скульптор потерял аппетит и сон, днем и ночью приходил на свидание к дереву, часами простаивал возле его мускулистого ствола, гладил причудливые складки темной коры.
Можно было бы написать большой приключенческий роман о том, что было потом. Скажу одно: в анналах Театра для детей и юношества Казахстана долго хранился уникальный документ — решение исполкома Алма-Атинского горсовета о том, что театру разрешается спилить столетний карагач в центре города «в количестве одного экземпляра».
И вот Исаак Яковлевич начал свою вдохновенную работу. Он совершенно забыл свой возраст, а было ему за семьдесят, ходил вприпрыжку; часто смеялся, не на шутку увлек значительно более молодую реквизиторшу, которая готова была помогать ему днем и ночью. Казалось, дерево, еще так недавно жившее единой могучей жизнью со всей природой, вдохнуло новую жизнь в скульптора, в таланте которого мы уже не могли сомневаться.
Приближалось открытие театра, и мастер по нескольку суток не отрывался от резца даже для того, чтобы прикоснуться к горячему супу, который теперь ему приносили в верхнее фойе — там «из пепла» возник роскошный зал, вдохновенными образами многих художников говоривший детям об искусстве Казахстана.
В день, когда открылся театр детской радости, Джамбул, вырезанный из старого карагача, прочно занял место в «золотом» зале под открытым пологом юрты.
Держа на коленях домбру, старый акын глядел удивленными глазами на толпившихся вокруг него мальчишек и девчонок, на сверкающие электрическим светом люстры, на картины в тяжелых золоченых рамах, на слезы, блестевшие в глазах мужчин, носивших гимнастерки, украшенные боевыми наградами. Старый акын не переставал удивляться и в те часы, когда в «золотом» зале становилось пусто и темно. Радостно улыбнись, поэт с домброй удивлялся шелесту пирамидальных тополей за окном, на улице Калинина, пляске многоцветных пылинок в первом солнечном луче.
7 ноября 1945 года
7 ноября 1945 года.
Светло-розовое здание Театра для детей и юношества Казахстана радуется возвращению к жизни, блестит под яркими лучами солнца. Около его резной парадной двери яркий ковер, сложенный из разноцветных камней. По бокам от входа в сводчатых нишах — Пушкин с лирой в руках и Джамбул с домброй. Их мраморные фигуры во весь рост величественны.
В просторном нижнем холле детей встречает большой лохматый медведь. Он стоит, улыбаясь, на задних лапах, на его шее — почтовый ящик. «Пишите мне, понравился ли вам спектакль. Очень люблю получать ваши письма», — читаем на ящике. Гардероб сделан красиво и удобно: для ребят маленького роста перекладина для сдачи пальто пониже, для тех, кто постарше, — выше.
Фойе рядом — бело-голубое, с красочными панно во весь пролет стен между входными дверями в зрительный зал. Горельеф Пушкина, а за ним — Царевна-Лебедь, белка с золотыми орехами, «У лукоморья дуб зеленый, златая цепь на дубе том; и днем, и ночью кот ученый все ходит по цепи кругом…». А вот гоголевские девушки и парубки в украинских костюмах, кузнец Вакула, ведьма, летящая на помеле, озорной бесенок. А здесь изображены персонажи из произведений Мольера, Байрона, Шекспира — фойе знакомит с выдающимися драматургами мира, вызывает интерес продолжить знакомство с ними и после, когда дети вернутся из театра.
На стенах следующего зала любимые детьми герои книжек советских авторов. Рядом — буфет.
На втором этаже — «золотой» зал. Он очень красив и интересен: настенная живопись увлекательно знакомит с культурой Казахстана. Но больше всего радует юрта, и которой «пьет чай» Джамбул — деревянная скульптура удалась на славу!
Слева от верхнего фойе — концертный зал с гобеленами по стенам, а справа — комната для младших братьев и сестриц. Многого, что родилось в этом здании, нет и не было еще ни в одном тюзе Советского Союза. Комната для младших братьев и сестриц очень и нужна. «Родители на работе, я — четырнадцатилетний гражданин — хочу пойти в свой театр, а на моем попечении двое братьев-дошколят…» «Бери их с собой. Спектакль для четырнадцатилетних малыши не поймут, а пока ты будешь его смотреть, педагоги театра прекрасно проведут время с твоими подопечными!»
В этой комнате и столы и стулья рассчитаны на маленьких, и живой уголок с растениями, рыбами, птицами, и кукольный театр, который ребята устроят сами… много интересного!
Во дворе нашего здания оказался давно заброшенный малый кинозал. Он тоже приведен в порядок, превращен в первый детский кинотеатр, который будет открыт через месяц.
Но главная наша гордость — зрительный зал. Он оформлен, как огромная юрта, а темно-красные бархатные кресла с резными спинками готовы принять ребят в свои мягкие объятия. А занавес — апплицированный: мальчик-казах бежит, протянув руку, к голубоглазой, со светлыми косами девочке в русском сарафане — она тоже протянула руку и приветливо ему улыбается. Когда занавес закрывается, вы ясно видите рукопожатие этих ребят и радость детей разных национальностей, что изображены на этом занавесе.
Это все показывает высоким гостям, которые прямо с трибуны приехали к нам неожиданно после демонстрации, Динмухамед Ахмедович Кунаев. Он — заместитель председателя Совета Министров Казахской ССР — стройный, приветливый, красивый. За глаза мы называем его «просто папа». Да, он с отеческой любовью возглавлял строительство Театра для детей и юношества Казахстана.
Наши гости явно довольны, улыбаются. Ну что ж, они вправе гордиться и радоваться своему детищу. Это они — большевики Казахстана — нашли в своем сердце благородство, которому может удивляться весь мир; благородство созидания во имя детей, во имя будущего в годы войны, черные, страшные годы, когда фашизм сеял повсюду смерть и разрушение.
После осмотра театра веду всех на репетицию «Красной Шапочки». Уже два месяца репетирую ее днем и вечером, и вот… Юля Карасева со своими собственными золотистыми косами, милая, худенькая, появляется на сцене в мягкой красной шапочке. Ей восемнадцать, но, видя ее на сцене, веришь, что только восемь. После ее первых слов идет песенка, и тут нельзя не заметить, что у юной артистки хороший певческий голос. Миша Заре в роли Зайца-Белоуха тоже убедителен. Очень вежливый заяц, он предан Красной Шапочке и все время настораживает уши, оглядывается по сторонам — так на то он и заяц!
Как хорошо, что, едва успев приехать в Алма-Ату, я высмотрела в опере «Риголетто», в хоре гостей герцога, Юру Померанцева. Сейчас в нашей «Красной Шапочке» он очень удачно играет злобного, худого, вечно голодного Волка, не скрывая в то же время свое ироническое к нему отношение, и он очень смешон, когда слышит непонятно откуда звучащее пение птиц. А пели они, сидя на ветках высокого дерева, эти кукольные птицы, которыми управляли спрятанные за деревом невидимые артисты.
Пьеса Евгения Шварца [1] о Красной Шапочке обращена к семи-восьмилетним, но автор сумел сочетать подлинно детскую наивность с высокими художественными достоинствами своей пьесы. Остроумно, убедительно, увлеченно призывает он своей пьесой к дружбе, вере в свои силы даже самых маленьких живых существ, когда они едины в поставленной цели, вере, что добро побеждает зло.
Светло-розовое здание Театра для детей и юношества Казахстана радуется возвращению к жизни, блестит под яркими лучами солнца. Около его резной парадной двери яркий ковер, сложенный из разноцветных камней. По бокам от входа в сводчатых нишах — Пушкин с лирой в руках и Джамбул с домброй. Их мраморные фигуры во весь рост величественны.
В просторном нижнем холле детей встречает большой лохматый медведь. Он стоит, улыбаясь, на задних лапах, на его шее — почтовый ящик. «Пишите мне, понравился ли вам спектакль. Очень люблю получать ваши письма», — читаем на ящике. Гардероб сделан красиво и удобно: для ребят маленького роста перекладина для сдачи пальто пониже, для тех, кто постарше, — выше.
Фойе рядом — бело-голубое, с красочными панно во весь пролет стен между входными дверями в зрительный зал. Горельеф Пушкина, а за ним — Царевна-Лебедь, белка с золотыми орехами, «У лукоморья дуб зеленый, златая цепь на дубе том; и днем, и ночью кот ученый все ходит по цепи кругом…». А вот гоголевские девушки и парубки в украинских костюмах, кузнец Вакула, ведьма, летящая на помеле, озорной бесенок. А здесь изображены персонажи из произведений Мольера, Байрона, Шекспира — фойе знакомит с выдающимися драматургами мира, вызывает интерес продолжить знакомство с ними и после, когда дети вернутся из театра.
На стенах следующего зала любимые детьми герои книжек советских авторов. Рядом — буфет.
На втором этаже — «золотой» зал. Он очень красив и интересен: настенная живопись увлекательно знакомит с культурой Казахстана. Но больше всего радует юрта, и которой «пьет чай» Джамбул — деревянная скульптура удалась на славу!
Слева от верхнего фойе — концертный зал с гобеленами по стенам, а справа — комната для младших братьев и сестриц. Многого, что родилось в этом здании, нет и не было еще ни в одном тюзе Советского Союза. Комната для младших братьев и сестриц очень и нужна. «Родители на работе, я — четырнадцатилетний гражданин — хочу пойти в свой театр, а на моем попечении двое братьев-дошколят…» «Бери их с собой. Спектакль для четырнадцатилетних малыши не поймут, а пока ты будешь его смотреть, педагоги театра прекрасно проведут время с твоими подопечными!»
В этой комнате и столы и стулья рассчитаны на маленьких, и живой уголок с растениями, рыбами, птицами, и кукольный театр, который ребята устроят сами… много интересного!
Во дворе нашего здания оказался давно заброшенный малый кинозал. Он тоже приведен в порядок, превращен в первый детский кинотеатр, который будет открыт через месяц.
Но главная наша гордость — зрительный зал. Он оформлен, как огромная юрта, а темно-красные бархатные кресла с резными спинками готовы принять ребят в свои мягкие объятия. А занавес — апплицированный: мальчик-казах бежит, протянув руку, к голубоглазой, со светлыми косами девочке в русском сарафане — она тоже протянула руку и приветливо ему улыбается. Когда занавес закрывается, вы ясно видите рукопожатие этих ребят и радость детей разных национальностей, что изображены на этом занавесе.
Это все показывает высоким гостям, которые прямо с трибуны приехали к нам неожиданно после демонстрации, Динмухамед Ахмедович Кунаев. Он — заместитель председателя Совета Министров Казахской ССР — стройный, приветливый, красивый. За глаза мы называем его «просто папа». Да, он с отеческой любовью возглавлял строительство Театра для детей и юношества Казахстана.
Наши гости явно довольны, улыбаются. Ну что ж, они вправе гордиться и радоваться своему детищу. Это они — большевики Казахстана — нашли в своем сердце благородство, которому может удивляться весь мир; благородство созидания во имя детей, во имя будущего в годы войны, черные, страшные годы, когда фашизм сеял повсюду смерть и разрушение.
После осмотра театра веду всех на репетицию «Красной Шапочки». Уже два месяца репетирую ее днем и вечером, и вот… Юля Карасева со своими собственными золотистыми косами, милая, худенькая, появляется на сцене в мягкой красной шапочке. Ей восемнадцать, но, видя ее на сцене, веришь, что только восемь. После ее первых слов идет песенка, и тут нельзя не заметить, что у юной артистки хороший певческий голос. Миша Заре в роли Зайца-Белоуха тоже убедителен. Очень вежливый заяц, он предан Красной Шапочке и все время настораживает уши, оглядывается по сторонам — так на то он и заяц!
Волк, конечно, тоже появляется. Он очень злой, точит зубы на точильном станке.
«Если волк появится:
Вдруг, вдруг, вдруг,
Знай, что есть у Шапочки
Друг, друг, друг…»
Как хорошо, что, едва успев приехать в Алма-Ату, я высмотрела в опере «Риголетто», в хоре гостей герцога, Юру Померанцева. Сейчас в нашей «Красной Шапочке» он очень удачно играет злобного, худого, вечно голодного Волка, не скрывая в то же время свое ироническое к нему отношение, и он очень смешон, когда слышит непонятно откуда звучащее пение птиц. А пели они, сидя на ветках высокого дерева, эти кукольные птицы, которыми управляли спрятанные за деревом невидимые артисты.
Пьеса Евгения Шварца [1] о Красной Шапочке обращена к семи-восьмилетним, но автор сумел сочетать подлинно детскую наивность с высокими художественными достоинствами своей пьесы. Остроумно, убедительно, увлеченно призывает он своей пьесой к дружбе, вере в свои силы даже самых маленьких живых существ, когда они едины в поставленной цели, вере, что добро побеждает зло.