Вместо привычного нам обрамления грамоты красными лентами, дубовыми листьями
и прочими "бантиками", у этой - доски, привинченные шурупами к полю грамоты.
По доскам - слабенький бледный растительный орнамент. "Живописные" элементы
грамоты, как клейма на иконе, изображают весь процесс добычи и
первоначальной обработки древесины: в его начале обозначен мачтовый лес.
Затем пни и лежащие рядом спиленные плети и связки по девять бревен в
каждой. Далее все, что сопровождает лесосплав, затем лесопилка. Процесс
венчают товарные вагоны с отодвинутыми дверями и готовыми к погрузке
штабелями досок. В слове "грамота" все буквы набраны из коротких деревянных
планок, скрепленных между собой и привинченных к полю грамоты шурупами. Все
слово подчеркнуто также длинной привинченной планкой. Всюду бревна и доски,
доски и бревна. В тексте - и про режим, и про ударный, стахановский труд,
производительность и массовость, а также и соревнование, которое названо
трудовым, но не социалистическим.
Грамота помечена датой 7.XI.44. Через несколько дней после этой даты я
был назначен командиром взвода пешей разведки стрелкового полка на 4-м
Украинском фронте. Эти события были независимы.
Наша жизнь, как поверхность Луны, испещрена кратерами
безнравственности: от огромных до едва различимых. Но Луна лишена защитной
оболочки атмосферы, которая предохранила бы ее от ударов извне. Что же, за
тысячелетия существования земляне так и не выработали иммунитета от эпидемий
безнравственности?!
А наша страна, все еще переживающая постигшую ее катастрофу, так и
мечется между безнравственностью, которую она не может преодолеть якобы
из-за нищеты, и нищетой, которую, не преодолев безнравственности, так и не
изжить.
Мое представление о моей собственной жизни противоречиво. В самом деле,
я не имею права не считать себя счастливым человеком, не имею права
жаловаться:
Война подарила мне теперь уже 59 лет жизни, в то время, как очень
многие мои сверстники погибли. Мне 80 лет. Инвалид войны и пенсионер, я еще
занимаюсь исследовательской работой и преподаю; мне бывает неловко жить,
когда я узнаю о смерти и хороню людей моложе меня.
С детства усвоивший принцип разумного потребления, я материально не
бедствую, хотя у меня нет ни дачи, ни автомобиля, отчего я никоим образом не
чувствую себя ущемленным (формулировку "разумное потребление" я узнал только
недавно; когда я его "усваивал", я не знал, что это так называется, так жила
семья). У меня есть замечательные дочь и внучка и еще более замечательные
правнучка и правнук. Теперь ей семь, ему на год меньше. Не задержаться на
детишках нельзя. Хотя бы вот такой случай. Обладая к своим годам уже
достаточно большим опытом воспитуемых, они решили, очевидно, что для его
практического использования время вполне настало. "Ты будешь наш сын", -
сказали они мне однажды. Я согласился. Через полчаса многочисленных
воспитательных действий, иногда весьма противоречивых, я тихонько возроптал.
Тогда мальчишка встал в позу, подбоченился и с интонацией, не допускавшей
сомнений в ее происхождении, заявил: "Ты серьезно думаешь, что со старшими
можно разговаривать таким тоном?" Чего же еще желать!
Однако есть вокруг меня еще то, что называется политико-моральным и
психологическим климатом. Он отвратителен. Вот у А.С.Пушкина в "Истории села
Горюхина" замечательно сформулирована вечная истина: "Мысль о золотом веке
сродна всем народам и доказывает только, что люди никогда не довольны
настоящим и, по опыту имея мало надежды на будущее, украшают невозвратимое
минувшее всеми цветами своего воображения".
Конечно, Пушкин ведет речь о народе, а не об отдельном человеке, и
прямой проекции одного предмета на другой ожидать трудно. Все-таки какую-то
привязку этапов отдельной жизни к трем временным категориям допустить можно.
Минувшее... Для меня оно было и счастливым, и горестным, интересным до
увлекательности и нудным до отвращения, при этом никто не может меня
упрекнуть в неправедности моего существования: свой долг перед моей страной
я исполнил; но самым ярким и неизгладимым было то, что можно назвать "я на
войне" Между прочим, "я на войне" - это не только обобщающая, быть может
даже несколько более выразительная, краткая характеристика. Это еще и
курьезные воспоминания, связанные с войной. Ее, так сказать, отдаленные
последствия. В сентябре 1970 г. я в составе группы сотрудников нашего
института был в Мюнхене на конгрессе. В один из дней у меня образовалось
свободное время, и я отправился к месту фашистских сборищ, Хофбройхаузу на
"экскурсию". Возле киоска с сувенирами я увидел на вертушке открытку с
изображением фестзала и попросил хозяина киоска показать мне, где находилось
кресло Гитлера. Хозяин был весьма любезен. Пожилой здоровяк со щетиной под
цвет щек, он стал говорить, что фотография сделана именно с того места, где
обычно сидел Гитлер, и что именно поэтому самого гитлеровского кресла
увидеть нельзя. Вдруг он резко оборвал свой рассказ и с оттенком подозрения
спросил, почему я интересуюсь гитлеровским креслом, кто я такой и откуда. Я
сказал, что из Москвы. В ответ: "Ich glaube nicht Ihnen !" Я показываю свой
паспорт. Да, действительно... "Ich war in Russland, Wolchov! Und Ich habe
ein Stuck..."- показывает на бедро. "Und Ich war in Deutschland" - отвечаю
я. "In Arme-e-e?!" - изумляется он. "Ja, Ja, Und Ich habe ein Stuck auch" -
показываю я на свое бедро. Лицо моего собеседника оживилось, глаза
заблестели, во всей фигуре обозначилась решимость. Закрывает киоск и ....
ведет меня на экскурсию по Хофбройхаузу, а потом дарит мне упомянутую
открытку. Второй комичный эпизод случился в предместьи Цюриха ранней весной
1978 г., т.е. через тридцать три года после войны. Поднимаясь по довольно
крутому склону в направлении нового комплекса Высшей технической школы, я
поймал себя на том, что шаг мой стал пружинистым, и я слегка пригнулся,
подавшись вперед. В чем дело? А в том, что по мере моего подъема над
небольшим холмом стала вырастать крыша с характерными для немецких
деревенских построек очертаниями. Приглушенный временем рефлекс сработал
мгновенно.
. Я выполнил, что полагалось мне как мужчине, и при этом на мою долю
выпал жребий остаться живым.
Я не только не питаю надежды на будущее (его у меня нет), но
завтрашнего дня просто боюсь.
А настоящим кто доволен у нас? Я к тому же все время в готовности
получить зуботычину то ли с экрана телевизора, то ли из радиодинамика. А то
и на улице...
С другой стороны, не все потеряно. Ведь я самым непосредственным
образом связан с молодежью. В первую очередь, это мои студенты. Конечно, мне
бы хотелось видеть в них романтиков, какими были студенты в середине
прошлого века. Наверняка среди них такие есть и сейчас. Но уж слишком много
сил они тратят на заработки.
На настоящую учебу, какую я видел в 70-х годах, у них, за редчайшим
исключением, не остается времени. И я не считаю себя вправе укорять их за
это, хотя в душе и сожалею. А ведь умные и сообразительные люди. Важное
обстоятельство: в последние десять лет на группу в 15-20 человек не более
одного москвича в год. В этом учебном году ни одного. Несмотря на
пессимистические ноты в этих рассуждениях, неизвестно, кто кому больше дает.
То, чему я их учу, при большой необходимости они смогут прочитать сами в
разных источниках (потратив, разумеется, значительно больше времени, чем
слушая мои лекции). Меня же постоянное общение с ними держит на плаву. Хотя
бы вот почему. Какая-нибудь формула или рассуждение в моей лекции
отпечатываются на некотором молодом лице либо нахмуренными бровями, либо
расширенными округлыми глазами. Потом вдруг наступает момент, когда лицо
расправляется почти в улыбку, сопровождаемую еле уловимым кивком согласия.
Понял и формулу, и рассуждение!
И как же меня всякий раз обескураживает очередное известие об отъезде
моего выпускника за границу в аспирантуру или на работу. И я бессилен
противопоставить этому что-нибудь, кроме сожаления.
И что я должен был испытывать, когда один из американцев, приезжавший
на рубеже веков в Россию на симпозиум, сказал мне: "Откуда же нам брать, как
не у вас?!" Пожалуй, это была более пощечина, чем похвала. Возвышающимся
сейчас новым "отцам" нации на это наплевать... А может быть, выгодно? А
может быть, на все вопросы уже ответил Фазиль Искандер ("Знамя", No2, 2004)
перекрыв мой пролившийся выше интеллигентский плач только несколькими
строчками:
И не новый сановник,
И не старый конвой -
Капитал и чиновник
Тихо правят страной,
Без особых усилий,
Знать не зная греха,
На глазах у России
Жрут ее потроха.
И далее
Вдохновенное племя Вдохновенным племенем Ф.Искандер называет
шестидесятников.,
Где теперь твоя мысль?
Ты раздвинуло время -
И скоты ворвались.
Иногда меня приглашают в соседнюю школу к старшеклассникам на беседы по
поводу военно-исторических годовщин. Я помню, как первый раз, это было
несколько лет тому назад, я шел на такую встречу не без опаски. Ведь на
улицах по вечерам я видел и слышал столько отталкивающего... Однако когда я
пришел на встречу, я увидел несколько десятков молодых красивых умных и
одухотворенных лиц... Беседа удалась.
Каждый год 9 мая я прихожу в Центральный парк им. Горького на встречу с
однополчанами. Правда, это скорее "одноармейцы", т.е. ветераны 1-й гвард.
армии. Но все равно общих воспоминаний очень много. Года полтора тому назад,
в хорошую погоду мы сидели на солнышке за пластмассовыми столиками,
помаленьку потягивали водочку. Обрывки фраз, вспышки воспоминаний, смех и
грусть. Я думаю, каждый может представить себе, что такое встреча
стариков-фронтовиков. Таких группок с транспарантами, на которых написаны
номера армий и дивизий, всегда множество. Целые семьи с детьми в праздничном
расположении духа прогуливаются тут же, с уважением и почтением
рассматривают виновников торжества, заговаривают с ними, рассказывают про
своих воевавших родственников, придирчиво расспрашивают о прошлом, выясняют
разные детали и оценки.
В нескольких шагах от нашей 1-й гвард. армии я увидел трех девушек.
Неброско и со вкусом одетые, они тихо переговаривались, комментируя
происходившее. На милых лицах мысль и интеллигентность. Умные глаза. Само
собою, красота, молодость и стать. Не помню как, но так или иначе завязалась
беседа, в которой, несколько минут спустя принял участие и я. Под легким
хмельком я сказал: "Если бы я был лет на сто моложе, как бы я за вами
ухлестывал!" Сказал и испугался. Во-первых, почувствовал некоторую
фривольность, если не сказать, пошлость, своей фразы. Во-вторых, по нынешним
временам могли последовать, например, такие ответы: "Ну, дед, ты даешь!" или
"Ты, дед, прикольный, в натуре!"
Ничего подобного не случилось. Ответ был быстр и точен: "А мы бы с
удовольствием приняли Ваши ухаживания". Разумеется, это было сказано не мне,
старому грибу, лично, а моему поколению, чем было признано его нравственное
превосходство над всеми последовавшими. При этом вполне сознательно был
отсечен, как несущественный, тот самый оттенок пошлости, который меня
напугал.
Я уверен, что в сгорбленном, седом и морщинистом старичье эти девушки
увидели тех нас молодых, которые были движимы в первую очередь своим, может
быть, и неосознанным, мужским бескорыстным долгом защитников. Кроме того,
мгновенная реакция девушек на мои слова, настоящий русский язык,
правильность речи, тон и естественная, я бы сказал, светскость их поведения,
- все это свидетельствовало об их воспитании и культуре. Прошло уже столько
времени, а я с благодарностью вспоминаю тот случай, вижу лица тех девушек и
слышу их голоса.
Но вижу и слышу я и значительно более раннее. Я помню свое детство,
которое проходило на фоне героики, романтики и самоотверженности. В мои 10 -
12 лет была и челюскинская эпопея, и Гражданская война в Испании, когда мы
все ходили в шапочках-"испанках", и замечательные перелеты через Северный
полюс. Во всем этом было столько привлекательности, смелости и
благородства!..Объездив вместе с моим отцом на его служебном "газике" все
строившиеся дороги Подмосковья от Клина до Серпухова и от Можайска до
Коломны, с их асфальтовыми базами и участками, асфальтосмесителями и
катками, каменными и песчаными карьерами, рабочими столовыми в огромных
брезентовых палатках, увидев и почувствовав напряженный ритм огромной
стройки, я с гордостью присоединял жизнь отца и всей нашей семьи к делам
страны. Однажды дождливою летнею ночью я проснулся и увидел, как отец и мама
стояли у открытого окна и напряженно всматривались в несущиеся по небу тучи,
не появится ли в них просвет: это будет признаком вероятного прекращения
дождя, что даст возможность выполнять план укладки асфальта. Дело в том,
что, не в пример нынешним дорожным работам, в те времена асфальтирование
воспринималось как священнодействие, и укладка асфальта в дождь - считалась
кощунством.
Думали ли мои родители, что за эту бескорыстную и горячую преданность
делу строительства отец вскоре получит пулю в затылок, а маму упекут на
восемь лет в концлагерь!?
И когда даже люди, которых никак не причислишь к жрецам революции,
искренне говорят, что Маяковский был искренним романтиком революции, то я
этому верю и верю тоже искренне. И если именно от этой искренности
Маяковский погиб, разбившись о стену революционного цинизма, то я скорблю об
этом.
Каким-то образом то время ассоциируется у меня с песней на стихи Иосифа
Уткина:
Были два друга в нашем полку,
Пой песню, пой,
Если один из них грустил,
Смеялся и пел другой.
И ссорились часто наши друзья,
Пой песню, пой,
Если один говорил из них "да",
"Нет", - говорил другой.
Однажды их вызвал к себе командир,
Пой песню, пой,
"На Север поедет из вас один ,
На Дальний восток - другой".
Друзья усмехнулись: "Ну, что за пустяк!"
Пой песню, пой,
"Ты мне надоел", сказал один
"И ты мне", - сказал другой.
А северный ветер кричал: "Крепись!!!"
Пой песню, пой,
Один из них вытер слезу рукавом,
Ладонью смахнул другой.
Ведь именно с этим перекликаются слова К.Симонова: "Где настоящие
друзья, там дружба не видна". Эти искренние отношения, верность, доверие и
преданность... Они так свойственны были тем поколениям. И как они
гармонировали с передовыми идеями справедливости, готовностью к
самопожертвованию, с мужественностью, рыцарством.
Я видел это вокруг себя и среди друзей и сослуживцев моего отца. И в
какое русло подлости и предательства было канализировано все богатство
человеческих чувств... Изъедено доносами, клеветой, ложью и наветами. Все
это совершил сталинский "гений". Носители благородства были поглощены
лагерями и застенками, а затем - уничтожены. Я скорблю о них.
Близка ли песня И.Уткина последующим поколениям? Несомненно. Но у
разных поколений она вызывала разные ассоциации. У меня - незамутненность
преданности, верности и романтики. Как мне не хочется расставаться с нею.
Я заканчиваю эти записки. Они - сотая доля того, что я мог бы написать
еще. Но моя основная работа Чуть было не написал - деятельность. Однажды в
Совете ветеранов 1-й гвард. армии меня пригласили написать пару страниц в
сборник "Автографы победителей". Там вместо моих слов: "...Меня назначили
командиром взвода пешей разведки", было напечатано: "Я возглавил взвод пешей
разведки". До сих пор краснею, когда вспоминаю про это. По-моему, даже
маршал Жуков не говорил, что он "возглавил" фронт. оставляет мне мало
времени для продолжения записок. Я могу сказать только следующее. Я не
подгонял свое повествование ни под какой шаблон, не следовал никакой моде
или тенденции. Писал о том, что знал и сам видел, что сам делал. Ни слова
неправды. Сообщая о неудачах, да и просто о катастрофах, на каком бы уровне
ни гнездились их причины, я уверен, что ничего не "очерняю" и не "охаиваю".
Рассказывая о победах, ничего и никого не обеляю. Не скрывая презрения к
Ткачуку и Гоняеву, я с признательностью вспоминаю многих других конкретных
людей, которые повстречались мне на войне, вспоминаю подчас с восхищением. Я
их люблю.
Я не скрываю своего отношения к Сталину и cнисхожу к проклятиям
сталинистов. Войну мы выиграли не благодаря "гению всех времен и народов", а
вопреки ему. Вот уж кто очернил нашу историю!.. Поразительно только, что с
уже не раз попранными честью и нравственностью готовы не задумываясь
расправиться еще раз. И все ради того, чтобы полнее насладиться ощущением,
как убийца благославляет из могилы. Но при ближайшем рассмотрении все
оказывается до боли просто. Приверженцы сталинизма демонстрируют готовность
и желание ценой убийства безвинных умножить свое благополучие и возможность
властвовать над ближними. А прятать преступления Сталина за феноменом якобы
"спасения России" - это безнадежное занятие. Просталинские заклинания шиты
белыми нитками. Миром управляют не идеи, а интересы.
Каким я помню и вижу собирательный облик дорогого мне однополчанина?
Бравый подтянутый офицер с гладко выбритым лицом, спрыснутым шипром, в
предвкушении принятия награды, сопровождаемой рюмкой - эти внешние
симпатичные признаки далеко не исчерпывают офицерской сути. Пехотный офицер
- заботливый трудяга, отвечающий за все, все понимающий, смельчак, личный
пример которого - непререкаем. Это и пахнущие потом портянки на сбитых
сильных мужских ступнях. Это и нажитая боевым опытом мудрость, которая во
сто крат шире боевого устава пехоты.
С другой стороны, портрет воина-фронтовика не исчерпывается
простуженным голосом, небритым лицом, красными от недосыпания слезящимися
глазами и чернотой под ногтями на руках, сжимающих саперную лопату. И,
разумеется, жизнь фронтовика - это отнюдь не только невыразимые внутренние
страдания. Но часто она выражается и внутренним удовлетворением, и
гордостью, и успокоением после удачного боя, когда, ощутив себя живым, можно
расслабиться, передохнуть и поесть, да и пропустить несколько живительных
глотков.
Я знаю, что такое голод, холод, страх смерти и нечеловеческое
физическое напряжение готовых лопнуть жил. Но я вынес все это и выжил. А
потому я не был бы достоин самого себя, если бы жалость к себе была
лейтмотивом моих воспоминаний о войне. При всем при том, оглядываясь назад,
я с сожалением сознаю, что мог бы и воевать и вести себя лучше, чем это было
на самом деле.
А впрочем, почему я думаю, что размышления старика могут кому-то
понадобиться. Надежда на то, что ближайшее будущее окажется результатом
прямой экстраполяции прошлого и настоящего, весьма иллюзорна. Если бы это
было не так, то предсказания сбывались бы. Однако чаще всего повороты бытия
неожиданны и внезапны. Я все более убеждаюсь в том, что современная
жизненная норма во многом мне чужда и отталкивающа. А вдруг именно то, что
мне чуждо, как раз и есть истина (которая, черт побери, всегда
конкретна!)... Кто рассудит? Но я такой истины не принимаю.
До чего же картинная концовка. Какая категоричность, пафос и
драматичность. Поневоле вспомнишь Базарова: "Друг Аркадий, не говори
красиво". Ну и что с того, что ты этого не принимаешь? И почему я вроде бы и
не настаиваю на своей же резкой оценке?
В сентябре 44 года я следовал в направлении от Моршанска на 4-й
Украинский фронт. Я сознавал себя офицером. Шутка ли, мне присвоено звание
младший лейтенант! Более того, в отличие от многих и многих моих спутников у
меня уже есть приличный боевой опыт и ранение. Ни тени пессимизма и страха.
Я еду побеждать. Я молод и даже доволен собой. Трагедия семьи отодвинута на
второй план. Хотя я сознаю масштаб истребления людей, почти похоронивший
гуманистическую составляющую жизни всего человечества. И вот оказывается,
что другой человек, сорокалетний, а не двадцатилетний, как я, в то же самое
время воспринимает действительность, в которой мы оба существуем, совсем
по-иному.
Крупный ученый и общественный деятель, доктор филологии, профессор.
Несмотря на ограниченную подвижность, связанную с болезнью ног, ведет
активный образ жизни и выполняет не только профессиональные обязанности, но
участвует во многих акциях, свойственных последней военной осени.
Приведу цитату из сентябрьской дневниковой записи этого человека.
Дневник публикуется в журнале "Знамя". В составе пропагандистской группы ЦК
автор записи летал в Минск после его освобождения летом 44-го.
"....Главное - поездка по району: печь, где немцы сжигали трупы, груды
вещей расстрелянных, обнесенный колючей проволокой лагерь - пустырь с
изоляторами на столбах (ток), поле, где похоронено 220000 человек, траншеи с
человеческим пеплом (крупный, светло-серый, много мелких костей). В траве
валяются вставная челюсть, носовые платки.
Лес, где наши самолеты громили окруженных немцев, - всюду разбитые
танки, пушки, машины, ракеты, снаряды. Трупы лошадей, до сих пор не
закопанные немцы. Они уже истлели, но местами - еще сильный запах гниения.
Большой лес заполнен этими остатками уничтоженной армии. Рассказы партизан о
сражениях, расстрелах, убийствах, пытках".
Вот что увидел и услышал в Белоруссии автор дневника. И вот что следует
сразу после этой записи.
"Некуда уйти: вера в бога - интеллектуальное убежище кретинов. Вера в
культуру и прогресс, но они-то и довели до всего этого. Вера в себя -
миллионы таких же гибли в самых жестоких страданиях. Не остается ничего,
кроме цинизма, фатализма, пустой инерции жизни. Кто найдется, чтобы сказать
о новых моральных ценностях после этой войны. Она убила людей внутренне".
Можно понять отчаяние человека. Психологическая, возрастная усталость.
Минутная слабость. Эмоциональный срыв. И ведь мы знаем, что отнюдь не все
исчерпалось цинизмом, не исчезла вера ни в бога, ни в себя. Ни в культуру.
Так или иначе, но все было преодолено.
Вглядываясь и в себя тогдашнего, и в автора дневниковых записей, прожив
с тех пор 60 лет, я могу сказать только одно: даже при крайне критической
оценке явлений жизни следует воздерживаться от категорических прогнозов и
пророчеств.
Упаси боже, это не поучение, это попытка защититься от окончательного
расставания с надеждой.
и прочими "бантиками", у этой - доски, привинченные шурупами к полю грамоты.
По доскам - слабенький бледный растительный орнамент. "Живописные" элементы
грамоты, как клейма на иконе, изображают весь процесс добычи и
первоначальной обработки древесины: в его начале обозначен мачтовый лес.
Затем пни и лежащие рядом спиленные плети и связки по девять бревен в
каждой. Далее все, что сопровождает лесосплав, затем лесопилка. Процесс
венчают товарные вагоны с отодвинутыми дверями и готовыми к погрузке
штабелями досок. В слове "грамота" все буквы набраны из коротких деревянных
планок, скрепленных между собой и привинченных к полю грамоты шурупами. Все
слово подчеркнуто также длинной привинченной планкой. Всюду бревна и доски,
доски и бревна. В тексте - и про режим, и про ударный, стахановский труд,
производительность и массовость, а также и соревнование, которое названо
трудовым, но не социалистическим.
Грамота помечена датой 7.XI.44. Через несколько дней после этой даты я
был назначен командиром взвода пешей разведки стрелкового полка на 4-м
Украинском фронте. Эти события были независимы.
Наша жизнь, как поверхность Луны, испещрена кратерами
безнравственности: от огромных до едва различимых. Но Луна лишена защитной
оболочки атмосферы, которая предохранила бы ее от ударов извне. Что же, за
тысячелетия существования земляне так и не выработали иммунитета от эпидемий
безнравственности?!
А наша страна, все еще переживающая постигшую ее катастрофу, так и
мечется между безнравственностью, которую она не может преодолеть якобы
из-за нищеты, и нищетой, которую, не преодолев безнравственности, так и не
изжить.
Мое представление о моей собственной жизни противоречиво. В самом деле,
я не имею права не считать себя счастливым человеком, не имею права
жаловаться:
Война подарила мне теперь уже 59 лет жизни, в то время, как очень
многие мои сверстники погибли. Мне 80 лет. Инвалид войны и пенсионер, я еще
занимаюсь исследовательской работой и преподаю; мне бывает неловко жить,
когда я узнаю о смерти и хороню людей моложе меня.
С детства усвоивший принцип разумного потребления, я материально не
бедствую, хотя у меня нет ни дачи, ни автомобиля, отчего я никоим образом не
чувствую себя ущемленным (формулировку "разумное потребление" я узнал только
недавно; когда я его "усваивал", я не знал, что это так называется, так жила
семья). У меня есть замечательные дочь и внучка и еще более замечательные
правнучка и правнук. Теперь ей семь, ему на год меньше. Не задержаться на
детишках нельзя. Хотя бы вот такой случай. Обладая к своим годам уже
достаточно большим опытом воспитуемых, они решили, очевидно, что для его
практического использования время вполне настало. "Ты будешь наш сын", -
сказали они мне однажды. Я согласился. Через полчаса многочисленных
воспитательных действий, иногда весьма противоречивых, я тихонько возроптал.
Тогда мальчишка встал в позу, подбоченился и с интонацией, не допускавшей
сомнений в ее происхождении, заявил: "Ты серьезно думаешь, что со старшими
можно разговаривать таким тоном?" Чего же еще желать!
Однако есть вокруг меня еще то, что называется политико-моральным и
психологическим климатом. Он отвратителен. Вот у А.С.Пушкина в "Истории села
Горюхина" замечательно сформулирована вечная истина: "Мысль о золотом веке
сродна всем народам и доказывает только, что люди никогда не довольны
настоящим и, по опыту имея мало надежды на будущее, украшают невозвратимое
минувшее всеми цветами своего воображения".
Конечно, Пушкин ведет речь о народе, а не об отдельном человеке, и
прямой проекции одного предмета на другой ожидать трудно. Все-таки какую-то
привязку этапов отдельной жизни к трем временным категориям допустить можно.
Минувшее... Для меня оно было и счастливым, и горестным, интересным до
увлекательности и нудным до отвращения, при этом никто не может меня
упрекнуть в неправедности моего существования: свой долг перед моей страной
я исполнил; но самым ярким и неизгладимым было то, что можно назвать "я на
войне" Между прочим, "я на войне" - это не только обобщающая, быть может
даже несколько более выразительная, краткая характеристика. Это еще и
курьезные воспоминания, связанные с войной. Ее, так сказать, отдаленные
последствия. В сентябре 1970 г. я в составе группы сотрудников нашего
института был в Мюнхене на конгрессе. В один из дней у меня образовалось
свободное время, и я отправился к месту фашистских сборищ, Хофбройхаузу на
"экскурсию". Возле киоска с сувенирами я увидел на вертушке открытку с
изображением фестзала и попросил хозяина киоска показать мне, где находилось
кресло Гитлера. Хозяин был весьма любезен. Пожилой здоровяк со щетиной под
цвет щек, он стал говорить, что фотография сделана именно с того места, где
обычно сидел Гитлер, и что именно поэтому самого гитлеровского кресла
увидеть нельзя. Вдруг он резко оборвал свой рассказ и с оттенком подозрения
спросил, почему я интересуюсь гитлеровским креслом, кто я такой и откуда. Я
сказал, что из Москвы. В ответ: "Ich glaube nicht Ihnen !" Я показываю свой
паспорт. Да, действительно... "Ich war in Russland, Wolchov! Und Ich habe
ein Stuck..."- показывает на бедро. "Und Ich war in Deutschland" - отвечаю
я. "In Arme-e-e?!" - изумляется он. "Ja, Ja, Und Ich habe ein Stuck auch" -
показываю я на свое бедро. Лицо моего собеседника оживилось, глаза
заблестели, во всей фигуре обозначилась решимость. Закрывает киоск и ....
ведет меня на экскурсию по Хофбройхаузу, а потом дарит мне упомянутую
открытку. Второй комичный эпизод случился в предместьи Цюриха ранней весной
1978 г., т.е. через тридцать три года после войны. Поднимаясь по довольно
крутому склону в направлении нового комплекса Высшей технической школы, я
поймал себя на том, что шаг мой стал пружинистым, и я слегка пригнулся,
подавшись вперед. В чем дело? А в том, что по мере моего подъема над
небольшим холмом стала вырастать крыша с характерными для немецких
деревенских построек очертаниями. Приглушенный временем рефлекс сработал
мгновенно.
. Я выполнил, что полагалось мне как мужчине, и при этом на мою долю
выпал жребий остаться живым.
Я не только не питаю надежды на будущее (его у меня нет), но
завтрашнего дня просто боюсь.
А настоящим кто доволен у нас? Я к тому же все время в готовности
получить зуботычину то ли с экрана телевизора, то ли из радиодинамика. А то
и на улице...
С другой стороны, не все потеряно. Ведь я самым непосредственным
образом связан с молодежью. В первую очередь, это мои студенты. Конечно, мне
бы хотелось видеть в них романтиков, какими были студенты в середине
прошлого века. Наверняка среди них такие есть и сейчас. Но уж слишком много
сил они тратят на заработки.
На настоящую учебу, какую я видел в 70-х годах, у них, за редчайшим
исключением, не остается времени. И я не считаю себя вправе укорять их за
это, хотя в душе и сожалею. А ведь умные и сообразительные люди. Важное
обстоятельство: в последние десять лет на группу в 15-20 человек не более
одного москвича в год. В этом учебном году ни одного. Несмотря на
пессимистические ноты в этих рассуждениях, неизвестно, кто кому больше дает.
То, чему я их учу, при большой необходимости они смогут прочитать сами в
разных источниках (потратив, разумеется, значительно больше времени, чем
слушая мои лекции). Меня же постоянное общение с ними держит на плаву. Хотя
бы вот почему. Какая-нибудь формула или рассуждение в моей лекции
отпечатываются на некотором молодом лице либо нахмуренными бровями, либо
расширенными округлыми глазами. Потом вдруг наступает момент, когда лицо
расправляется почти в улыбку, сопровождаемую еле уловимым кивком согласия.
Понял и формулу, и рассуждение!
И как же меня всякий раз обескураживает очередное известие об отъезде
моего выпускника за границу в аспирантуру или на работу. И я бессилен
противопоставить этому что-нибудь, кроме сожаления.
И что я должен был испытывать, когда один из американцев, приезжавший
на рубеже веков в Россию на симпозиум, сказал мне: "Откуда же нам брать, как
не у вас?!" Пожалуй, это была более пощечина, чем похвала. Возвышающимся
сейчас новым "отцам" нации на это наплевать... А может быть, выгодно? А
может быть, на все вопросы уже ответил Фазиль Искандер ("Знамя", No2, 2004)
перекрыв мой пролившийся выше интеллигентский плач только несколькими
строчками:
И не новый сановник,
И не старый конвой -
Капитал и чиновник
Тихо правят страной,
Без особых усилий,
Знать не зная греха,
На глазах у России
Жрут ее потроха.
И далее
Вдохновенное племя Вдохновенным племенем Ф.Искандер называет
шестидесятников.,
Где теперь твоя мысль?
Ты раздвинуло время -
И скоты ворвались.
Иногда меня приглашают в соседнюю школу к старшеклассникам на беседы по
поводу военно-исторических годовщин. Я помню, как первый раз, это было
несколько лет тому назад, я шел на такую встречу не без опаски. Ведь на
улицах по вечерам я видел и слышал столько отталкивающего... Однако когда я
пришел на встречу, я увидел несколько десятков молодых красивых умных и
одухотворенных лиц... Беседа удалась.
Каждый год 9 мая я прихожу в Центральный парк им. Горького на встречу с
однополчанами. Правда, это скорее "одноармейцы", т.е. ветераны 1-й гвард.
армии. Но все равно общих воспоминаний очень много. Года полтора тому назад,
в хорошую погоду мы сидели на солнышке за пластмассовыми столиками,
помаленьку потягивали водочку. Обрывки фраз, вспышки воспоминаний, смех и
грусть. Я думаю, каждый может представить себе, что такое встреча
стариков-фронтовиков. Таких группок с транспарантами, на которых написаны
номера армий и дивизий, всегда множество. Целые семьи с детьми в праздничном
расположении духа прогуливаются тут же, с уважением и почтением
рассматривают виновников торжества, заговаривают с ними, рассказывают про
своих воевавших родственников, придирчиво расспрашивают о прошлом, выясняют
разные детали и оценки.
В нескольких шагах от нашей 1-й гвард. армии я увидел трех девушек.
Неброско и со вкусом одетые, они тихо переговаривались, комментируя
происходившее. На милых лицах мысль и интеллигентность. Умные глаза. Само
собою, красота, молодость и стать. Не помню как, но так или иначе завязалась
беседа, в которой, несколько минут спустя принял участие и я. Под легким
хмельком я сказал: "Если бы я был лет на сто моложе, как бы я за вами
ухлестывал!" Сказал и испугался. Во-первых, почувствовал некоторую
фривольность, если не сказать, пошлость, своей фразы. Во-вторых, по нынешним
временам могли последовать, например, такие ответы: "Ну, дед, ты даешь!" или
"Ты, дед, прикольный, в натуре!"
Ничего подобного не случилось. Ответ был быстр и точен: "А мы бы с
удовольствием приняли Ваши ухаживания". Разумеется, это было сказано не мне,
старому грибу, лично, а моему поколению, чем было признано его нравственное
превосходство над всеми последовавшими. При этом вполне сознательно был
отсечен, как несущественный, тот самый оттенок пошлости, который меня
напугал.
Я уверен, что в сгорбленном, седом и морщинистом старичье эти девушки
увидели тех нас молодых, которые были движимы в первую очередь своим, может
быть, и неосознанным, мужским бескорыстным долгом защитников. Кроме того,
мгновенная реакция девушек на мои слова, настоящий русский язык,
правильность речи, тон и естественная, я бы сказал, светскость их поведения,
- все это свидетельствовало об их воспитании и культуре. Прошло уже столько
времени, а я с благодарностью вспоминаю тот случай, вижу лица тех девушек и
слышу их голоса.
Но вижу и слышу я и значительно более раннее. Я помню свое детство,
которое проходило на фоне героики, романтики и самоотверженности. В мои 10 -
12 лет была и челюскинская эпопея, и Гражданская война в Испании, когда мы
все ходили в шапочках-"испанках", и замечательные перелеты через Северный
полюс. Во всем этом было столько привлекательности, смелости и
благородства!..Объездив вместе с моим отцом на его служебном "газике" все
строившиеся дороги Подмосковья от Клина до Серпухова и от Можайска до
Коломны, с их асфальтовыми базами и участками, асфальтосмесителями и
катками, каменными и песчаными карьерами, рабочими столовыми в огромных
брезентовых палатках, увидев и почувствовав напряженный ритм огромной
стройки, я с гордостью присоединял жизнь отца и всей нашей семьи к делам
страны. Однажды дождливою летнею ночью я проснулся и увидел, как отец и мама
стояли у открытого окна и напряженно всматривались в несущиеся по небу тучи,
не появится ли в них просвет: это будет признаком вероятного прекращения
дождя, что даст возможность выполнять план укладки асфальта. Дело в том,
что, не в пример нынешним дорожным работам, в те времена асфальтирование
воспринималось как священнодействие, и укладка асфальта в дождь - считалась
кощунством.
Думали ли мои родители, что за эту бескорыстную и горячую преданность
делу строительства отец вскоре получит пулю в затылок, а маму упекут на
восемь лет в концлагерь!?
И когда даже люди, которых никак не причислишь к жрецам революции,
искренне говорят, что Маяковский был искренним романтиком революции, то я
этому верю и верю тоже искренне. И если именно от этой искренности
Маяковский погиб, разбившись о стену революционного цинизма, то я скорблю об
этом.
Каким-то образом то время ассоциируется у меня с песней на стихи Иосифа
Уткина:
Были два друга в нашем полку,
Пой песню, пой,
Если один из них грустил,
Смеялся и пел другой.
И ссорились часто наши друзья,
Пой песню, пой,
Если один говорил из них "да",
"Нет", - говорил другой.
Однажды их вызвал к себе командир,
Пой песню, пой,
"На Север поедет из вас один ,
На Дальний восток - другой".
Друзья усмехнулись: "Ну, что за пустяк!"
Пой песню, пой,
"Ты мне надоел", сказал один
"И ты мне", - сказал другой.
А северный ветер кричал: "Крепись!!!"
Пой песню, пой,
Один из них вытер слезу рукавом,
Ладонью смахнул другой.
Ведь именно с этим перекликаются слова К.Симонова: "Где настоящие
друзья, там дружба не видна". Эти искренние отношения, верность, доверие и
преданность... Они так свойственны были тем поколениям. И как они
гармонировали с передовыми идеями справедливости, готовностью к
самопожертвованию, с мужественностью, рыцарством.
Я видел это вокруг себя и среди друзей и сослуживцев моего отца. И в
какое русло подлости и предательства было канализировано все богатство
человеческих чувств... Изъедено доносами, клеветой, ложью и наветами. Все
это совершил сталинский "гений". Носители благородства были поглощены
лагерями и застенками, а затем - уничтожены. Я скорблю о них.
Близка ли песня И.Уткина последующим поколениям? Несомненно. Но у
разных поколений она вызывала разные ассоциации. У меня - незамутненность
преданности, верности и романтики. Как мне не хочется расставаться с нею.
Я заканчиваю эти записки. Они - сотая доля того, что я мог бы написать
еще. Но моя основная работа Чуть было не написал - деятельность. Однажды в
Совете ветеранов 1-й гвард. армии меня пригласили написать пару страниц в
сборник "Автографы победителей". Там вместо моих слов: "...Меня назначили
командиром взвода пешей разведки", было напечатано: "Я возглавил взвод пешей
разведки". До сих пор краснею, когда вспоминаю про это. По-моему, даже
маршал Жуков не говорил, что он "возглавил" фронт. оставляет мне мало
времени для продолжения записок. Я могу сказать только следующее. Я не
подгонял свое повествование ни под какой шаблон, не следовал никакой моде
или тенденции. Писал о том, что знал и сам видел, что сам делал. Ни слова
неправды. Сообщая о неудачах, да и просто о катастрофах, на каком бы уровне
ни гнездились их причины, я уверен, что ничего не "очерняю" и не "охаиваю".
Рассказывая о победах, ничего и никого не обеляю. Не скрывая презрения к
Ткачуку и Гоняеву, я с признательностью вспоминаю многих других конкретных
людей, которые повстречались мне на войне, вспоминаю подчас с восхищением. Я
их люблю.
Я не скрываю своего отношения к Сталину и cнисхожу к проклятиям
сталинистов. Войну мы выиграли не благодаря "гению всех времен и народов", а
вопреки ему. Вот уж кто очернил нашу историю!.. Поразительно только, что с
уже не раз попранными честью и нравственностью готовы не задумываясь
расправиться еще раз. И все ради того, чтобы полнее насладиться ощущением,
как убийца благославляет из могилы. Но при ближайшем рассмотрении все
оказывается до боли просто. Приверженцы сталинизма демонстрируют готовность
и желание ценой убийства безвинных умножить свое благополучие и возможность
властвовать над ближними. А прятать преступления Сталина за феноменом якобы
"спасения России" - это безнадежное занятие. Просталинские заклинания шиты
белыми нитками. Миром управляют не идеи, а интересы.
Каким я помню и вижу собирательный облик дорогого мне однополчанина?
Бравый подтянутый офицер с гладко выбритым лицом, спрыснутым шипром, в
предвкушении принятия награды, сопровождаемой рюмкой - эти внешние
симпатичные признаки далеко не исчерпывают офицерской сути. Пехотный офицер
- заботливый трудяга, отвечающий за все, все понимающий, смельчак, личный
пример которого - непререкаем. Это и пахнущие потом портянки на сбитых
сильных мужских ступнях. Это и нажитая боевым опытом мудрость, которая во
сто крат шире боевого устава пехоты.
С другой стороны, портрет воина-фронтовика не исчерпывается
простуженным голосом, небритым лицом, красными от недосыпания слезящимися
глазами и чернотой под ногтями на руках, сжимающих саперную лопату. И,
разумеется, жизнь фронтовика - это отнюдь не только невыразимые внутренние
страдания. Но часто она выражается и внутренним удовлетворением, и
гордостью, и успокоением после удачного боя, когда, ощутив себя живым, можно
расслабиться, передохнуть и поесть, да и пропустить несколько живительных
глотков.
Я знаю, что такое голод, холод, страх смерти и нечеловеческое
физическое напряжение готовых лопнуть жил. Но я вынес все это и выжил. А
потому я не был бы достоин самого себя, если бы жалость к себе была
лейтмотивом моих воспоминаний о войне. При всем при том, оглядываясь назад,
я с сожалением сознаю, что мог бы и воевать и вести себя лучше, чем это было
на самом деле.
А впрочем, почему я думаю, что размышления старика могут кому-то
понадобиться. Надежда на то, что ближайшее будущее окажется результатом
прямой экстраполяции прошлого и настоящего, весьма иллюзорна. Если бы это
было не так, то предсказания сбывались бы. Однако чаще всего повороты бытия
неожиданны и внезапны. Я все более убеждаюсь в том, что современная
жизненная норма во многом мне чужда и отталкивающа. А вдруг именно то, что
мне чуждо, как раз и есть истина (которая, черт побери, всегда
конкретна!)... Кто рассудит? Но я такой истины не принимаю.
До чего же картинная концовка. Какая категоричность, пафос и
драматичность. Поневоле вспомнишь Базарова: "Друг Аркадий, не говори
красиво". Ну и что с того, что ты этого не принимаешь? И почему я вроде бы и
не настаиваю на своей же резкой оценке?
В сентябре 44 года я следовал в направлении от Моршанска на 4-й
Украинский фронт. Я сознавал себя офицером. Шутка ли, мне присвоено звание
младший лейтенант! Более того, в отличие от многих и многих моих спутников у
меня уже есть приличный боевой опыт и ранение. Ни тени пессимизма и страха.
Я еду побеждать. Я молод и даже доволен собой. Трагедия семьи отодвинута на
второй план. Хотя я сознаю масштаб истребления людей, почти похоронивший
гуманистическую составляющую жизни всего человечества. И вот оказывается,
что другой человек, сорокалетний, а не двадцатилетний, как я, в то же самое
время воспринимает действительность, в которой мы оба существуем, совсем
по-иному.
Крупный ученый и общественный деятель, доктор филологии, профессор.
Несмотря на ограниченную подвижность, связанную с болезнью ног, ведет
активный образ жизни и выполняет не только профессиональные обязанности, но
участвует во многих акциях, свойственных последней военной осени.
Приведу цитату из сентябрьской дневниковой записи этого человека.
Дневник публикуется в журнале "Знамя". В составе пропагандистской группы ЦК
автор записи летал в Минск после его освобождения летом 44-го.
"....Главное - поездка по району: печь, где немцы сжигали трупы, груды
вещей расстрелянных, обнесенный колючей проволокой лагерь - пустырь с
изоляторами на столбах (ток), поле, где похоронено 220000 человек, траншеи с
человеческим пеплом (крупный, светло-серый, много мелких костей). В траве
валяются вставная челюсть, носовые платки.
Лес, где наши самолеты громили окруженных немцев, - всюду разбитые
танки, пушки, машины, ракеты, снаряды. Трупы лошадей, до сих пор не
закопанные немцы. Они уже истлели, но местами - еще сильный запах гниения.
Большой лес заполнен этими остатками уничтоженной армии. Рассказы партизан о
сражениях, расстрелах, убийствах, пытках".
Вот что увидел и услышал в Белоруссии автор дневника. И вот что следует
сразу после этой записи.
"Некуда уйти: вера в бога - интеллектуальное убежище кретинов. Вера в
культуру и прогресс, но они-то и довели до всего этого. Вера в себя -
миллионы таких же гибли в самых жестоких страданиях. Не остается ничего,
кроме цинизма, фатализма, пустой инерции жизни. Кто найдется, чтобы сказать
о новых моральных ценностях после этой войны. Она убила людей внутренне".
Можно понять отчаяние человека. Психологическая, возрастная усталость.
Минутная слабость. Эмоциональный срыв. И ведь мы знаем, что отнюдь не все
исчерпалось цинизмом, не исчезла вера ни в бога, ни в себя. Ни в культуру.
Так или иначе, но все было преодолено.
Вглядываясь и в себя тогдашнего, и в автора дневниковых записей, прожив
с тех пор 60 лет, я могу сказать только одно: даже при крайне критической
оценке явлений жизни следует воздерживаться от категорических прогнозов и
пророчеств.
Упаси боже, это не поучение, это попытка защититься от окончательного
расставания с надеждой.