Кошице, вышла на равнину в район населенных пунктов Сечевце и Збигнев. Мы
еще спускались с гор, когда рассвело, и стала далеко до мельчайших
подробностей видна вся предгорная равнина к востоку от хребта. Пока мы не
отбросили немцев в лесистую часть хребта, они пользовались этим обзором для
ведения точного прицельного артиллерийского огня.
Утром начался марш на юг к границе Венгрии. Моему взводу приказано
выйти первым и достигнув деревни Киш Божва, дождаться там полка, подготовив
его расквартирование. Как мне полагалось, я проверил готовность взвода к
маршу, и в этот момент ездовой и повар Пуздра неожиданно подвел мне
оседланного коня, о существовании которого я и не знал. Он содержался в
тылу, там было "хозяйство" взвода, а в хозяйство я совершенно не вникал.
Всем обеспечением взвода ведал старшина Барышевский, человек бывалый и
тертый, лет на десять старше меня. Конь был замечательный. Достаточно
красивый, стройный и надежный. В нем был виден настоящий бывалый фронтовик.
Он отличался от коня-аристократа, побеждающего на выездке или на конкуре,
так же как немного отдохнувший офицер переднего края от офицера генерального
штаба. Первый - в полевой форме, т.е. в пилотке и видавшей виды шинели,
пуговицы зеленые и тусклые, но сидит она на нем хорошо. Сапоги кирзовые, но
начищены отменно. Второй - в фуражке с лаковым козырьком, в шинели с
блестящими пуговицами и хромовых сапогах.
Садиться на коня мне было не впервой, но тренировки у меня не было
никакой. Так мы и двигались. Я "на боевом коне" либо впереди, либо рядом со
взводом. Конечно, теоретически мне была известна техника верховой езды,
т.е., чередование опоры на стремена с легким присаживанием в седле в такт
движения коня. Но отсутствие практики сделало свое дело. После нескольких
часов марша, на очередном привале я был ужасно рад, когда Филоненко
нахально-мечтательно выразил несбыточное, якобы, желание "прошвырнуться" на
коне. Как я, скрывая раскоряку, дошел в новогоднюю ночь до Киш-Божвы, никто,
кроме меня, не знал. Конная разведка окончательно перестала существовать.
Разумеется, сознание воинского долга, молодеческая удаль, безусловная
готовность к самопожертвованию и ощущение некоторой исключительности в самой
принадлежности к весьма уважаемому в армии слою разведчиков играли
определяющую роль в поведении каждого из них. Но было и сознание того, что
признаваемая всеми опасность профессии разведчика компенсируется его
самостоятельностью в выборе образа действий, смотря по обстоятельствам боя.
Действуя с умом, разведчик вполне мог остаться неуязвимым. Возможность
действовать ночью, тихо крадучись, до поры не обнаруживая себя, давали
разведчику несравненные преимущества перед пехотинцами стрелковой роты.
Этой самостоятельностью и возможностью не быть мишенью немецкого
пулемета, начиная с расстояния действительного огня, очень часто
пользовались начальники, которым подчинялись подразделения войсковой (в
отличие от агентурной) разведки. Наш начальник штаба в воспитательных целях
часто грозил: "В пехоту отправлю!" Действовало безотказно. Что ни говори, а
свобода - великое дело.
Ну, а моей совершенно личной заботой, которой я ни с кем не делился и
которая с тех пор подсознательно была неотступно со мной, была забота -
со-от-вет-ство-вать.
В самом начале зимнего наступления 1945 года 4-й Украинский фронт
стремительно двигался вперед. В полосе наступления нашей 30-й
Краснознаменной Киевско-Житомирской дивизии, начавшей марш из района
Гуменне, что в восточной Словакии, были такие населенные пункты в Западных
Карпатах, как Ганушовице, Прешов, Сабинов, которыми мы овладели почти с ходу
менее чем за трое суток. Прешов - это, по нашим меркам, город районного
масштаба.
Сабинов был взят на рассвете, и на весь день моему взводу предоставили
относительный отдых, чтобы подготовиться к ночным действиям.
К вечеру мне было приказано с наступлением темноты выполнять задачу
разведывательного отряда по маршруту: Сабинов, подножье выс. Минчаль, Чирч,
Лелюхов, Мушина. Таким образом, после Прешова наступление дивизии получило
направление на северо-запад, а городок Мушина находится уже на границе
Чехословакии и Польши. Полк начинал движение через полчаса после нас, а это
означало, что ни огневой, ни, тем более, зрительной и звуковой связи с
боевым походным охранением полка у нас не было. О встрече с противником
приказано сообщать красной ракетой.
Допускаю, что называть взвод отрядом - это слишком громко, так как
отрядом называют не менее чем роту. Однако при таком отрыве от главных сил
назвать взвод всего лишь разведдозором тоже несправедливо.
Сорок километров пути по теснине с крутыми лесистыми склонами, щебенка
и железная дорога идут рядом, а горная речка (один из притоков Горнада),
извиваясь, неоднократно их пересекает. Накоротке проверяем каждый
полустанок. Кроме ж.д.-служащих и их семей, никого больше не встретили.
Противник откатывался на запад, временами оказывая сопротивление. Незадолго
до рассвета, двигаясь уже вдоль Попрада, достигли Мушины. Через некоторое
время подошел полк, и тут бы отдохнуть после ночного сорокакилометрового
броска, но оказалось, что взорван тоннель в Пивничной.
Именно через Пивничну пролегал путь дивизии на Стары Сонч. Теперь же
этот путь исключался, добавлялась внушительная лишняя петля километров на
двадцать через курортный городок Крыница, что к северо-востоку от Мушины.
Своевременное выполнение задачи требовало отказаться от отдыха. Петля,
вместо отдыха. Города Стары Сонч мы достигли глубокой ночью, покрыв после
Сабинова за одни сутки восемьдесят километров пешего пути. Стоит ли убеждать
читателя в том, что измотаны мы были за эти сутки до крайности.
Еще один переход после Стары Сонч - и дивизия втягивается в глухие леса
на склонах Высоких (иногда их называют Западными) Бескид.
По сведениям польских партизан, противник ушел накануне. Считаясь с
возможностью внезапного нападения, время от времени даем серии отпугивающих
автоматных очередей в уходящий вверх по склонам лес - это плотные стены
заснеженных елей.
Вдоль горной речки часами тянется вереница беспорядочно разбросанных
хуторов, которые объединены общим названием Каменица. Возле одного из домов
в небольшой группе польских партизан мелькнуло знакомое лицо. Вроде бы и он
узнал меня. Это младший брат одного моего школьного товарища Епифанова. Они
погодки. Когда мы учились в 4 - 6 классах 150-й школы (теперь против нее
аэровокзал на Ленинградском проспекте), он был, соответственно, в 3 - 5
классах. Имен братьев я не помню, но помню, что радость от встречи была
несказанной. О старшем брате младший ничего не знал, у польских партизан
работал радистом, шапку носил со звездой, на ногах немецкие короткие сапоги,
подпоясан ремнем с "Gott mit uns" на пряжке. За две-три минуты успели
обменяться всего несколькими фразами. Последний раз виделись детьми в школе
в 38-м году в Москве, не думая о будущем. Могло ли нам прийти в голову, что
снова встретимся через семь лет на войне в Бескидах на юге Польши?
На фронте у людей бывали самые неожиданные и невероятные встречи. Эта -
одна из них.
На этом переходе мой взвод не вел активных действий, но суровость
ландшафта и все более крутой подъем вверх, выступавшие над дальними черными
лесами белые вершины гор, наконец ощущение, что противник больше не может
отходить, не используя удобных естественных оборонительных рубежей, которые
предоставляет ему сама природа, все это навязывало тревожное подозрение, что
близок трудный бой.
Тем не менее с наступлением темноты полк остановился, и начальник штаба
разрешил взводу отдыхать. Скирда сена, в которой мы прорыли глубокую нору,
нам была как натопленная изба, и мы заснули мертвым сном. Внутри стога
всегда тепло.
Начинало светать, когда меня разбудил связной: "Срочно к командиру
полка". Зам. командира дивизии подполковник Гоняев при гробовом молчании
командира полка по карте поставил мне задачу: "Видишь, церковь? Там 35-й
полк нашей дивизии ведет тяжелый бой. Разведать подступы, вернуться и
провести туда ваш 71-й полк".
До церкви - три километра. Находиться так далеко от переднего края,
т.е. заведомо не подвергаться ружейно-пулеметному огню противника, разрывы
мин и снарядов не в счет, (да что там 3 км., достаточно и 500 м.!) на
современном языке означает лежать на пляже в Сочи. Со мной четыре
разведчика, идем кучкой, полушубки расстегнуты, автоматы висят на плече.
Проходим деревушку Конина (это ее жителям принадлежит та скирда-ночлег). За
ней сразу начинает сужаться горловина ущелья, по которому от водораздельного
хребта навстречу нам течет речка метров десяти шириной. Течет она летом, а
зимой она подо льдом. Перед самой деревней она круто поворачивает, и когда
именно на этом повороте мы ступаем на лед, пройдя не более 500 м. от того
места, где я получал задачу, в нас в упор с близкого расстояния бьет
немецкий пулемет.
Один ранен в ногу. Подхватив его, мы стремительно бросаемся вперед, под
противоположный бережок. Он хоть и невысок, но мертвое пространство
образует, и у нас есть время опомниться. Фамилия раненого - Мороз.
Оказавшийся с ним рядом Прокофьев начинает его перевязывать. Приподнимается
чуть больше дозволенного и немедленно погибает. Напрашивается пугающий,
скорее, каламбур, чем парадокс. Мертвое пространство спасает жизнь, и даже
незначительный выход из него - путь к смерти. Пуля в голову. Невредимых нас
только трое. Двое тянут по льду раненого вправо от меня вдоль берега под
кустарниковую маску, чтобы обмануть немцев незаметной сменой положения и
получить возможность под прикрытием прибрежного кустарника побыстрей
переправиться через речку к ближайшим деревенским постройкам. Урывками
поглядываю в их сторону и одновременно слежу, что делается за поворотом
речки. Вижу метрах в тридцати крадущуюся ко мне фигуру. Отстреливаюсь.
Ребята незаметно перебрались в надежное укрытие и из него огнем прикрывают
меня. Через несколько минут там оказался и я.
Я точно знаю, что никакой команды я не подавал, и в ней не было никакой
необходимости. Может быть, произнес: "Давай". Действия каждого диктовались
только обстановкой и были единственно возможными. Надо перевязать раненого -
и Прокофьев, находившийся рядом с ним, немедленно начинает перевязку. Надо
спасать раненого, а ползком по льду его тащить можно только вдвоем, - и они
тащат его, не нуждаясь в напоминании. Всем одновременно ползти нельзя. Но
это автоматически означает, что прикрывать отход могу только я. Разведчики
знают, что меня одного долго без поддержки оставлять нельзя, и они
торопятся. Как только они достигают укрытия (а я этого не вижу, так как
теперь они уже не справа от меня, а сзади, но оглядываться мне невозможно)
они мне негромко кричат: "Комвзвод, давай". Ползу. Надо мною - пули
перестрелки.
Приходим в себя, и тут я вижу, как боевое охранение 35-го полка,
крадучись, только-только выдвигается в направлении противника, из-под огня
которого мы только что выбрались.
Это тот самый полк, который, по словам Гоняева, якобы вел бой далеко
впереди. А до той церкви как было 3 км., так и осталось. И она ни при чем,
т.е. никакого отношения к делу не имела. Гоняев обманул меня. Он обманул мою
бдительность, чтобы мы своей кровью обозначили передний край противника.
Зачем ему правдиво ставить задачу на обнаружение переднего края противника?
Чего доброго, разведчики будут двигаться осторожно, как им и полагается по
боевому уставу! А он, Гоняев, торопится. Да и достоверность сведений
несомненна. А что один напрасно убит, а другой напрасно ранен - ему
наплевать. Война без потерь не бывает!
Эта бесспорная истина почти всегда носила циничный оттенок. Если потери
были неизбежны, то произносить что бы то ни было в их оправдание нет никакой
нужды, ясно и так. А если произносится, значит, не все гладко, и фраза
превращается в ширму, за которую можно спрятать и неумение командовать, и
неумение, а то и нежелание, ценить человеческую жизнь.
В случае с Гоняевым, я уверен, имело место и то, и другое. Хитрость,
направленная на то, чтобы ввести противника в заблуждение, обмануть его -
это военная хитрость, и она всегда ценилась и поощрялась.
Иначе говоря, обхитрить противника - это доблесть. Обхитрить ближнего и
"подставить" его - это подлость. Исход этой затеи Гоняева мог быть куда
серьезней: не открой фрицы огонь, мы могли оказаться живьем в их лапах.
Снова оказавшись уже не на переднем крае (у нас его "перехватил" 35-й
полк), а в своем родном тылу метрах в ста от боя, мы вошли в ближайшую хату.
Я послал одного разведчика с донесением, и вскоре прибыл капитан Еременко с
несколькими моими ребятами. Мороза отправили в санроту, а тем временем на
столе оказался чугун с дымящейся картошкой, кислая капуста и бутыль с
бимбером (польский самогон). Из беседы Еременко с суетившейся по хозяйству
молоденькой паненкой, с невозможно голубыми глазами и раскрасневшимися
щеками, выяснилось, что все мы "гарны хлопцы".
Должен признаться, что никакая попытка нравственного анализа
происшедшего, который промелькнул выше, мне тогда и в голову не приходила.
Все это было в порядке вещей. К нравственному осмыслению событий войны,
особенно тех, которые били и мяли меня, я пришел только лет через сорок. То
ли пришло именно такое время, время оценок прошлого, то ли наступил возраст,
в котором начинается подведение итогов... Этого я не знаю, да и нужно ли в
этом особенно разбираться. Скорее всего, многое соединилось вместе.
Но ведь и я хорош. Мне были известны случаи подлого поведения Гоняева.
Несмотря на это, я даже и не подумал о возможном обмане, хотя теперь я вижу,
что признаков обмана было сколько угодно. То ли из-за доверчивости, то ли
из-за воспитанной готовности беспрекословно выполнять приказы, то ли потому,
что "военнослужащий должен уважать своих начальников", во всяком случае, и
из-за моего некритического отношения к полученному приказу погиб один из
моих разведчиков. Ему, отцу двоих детей, было двадцать восемь лет. Будучи на
8 лет старше меня, он выполнял мои приказы с какой-то добротой и участием.
Чуть позднее нам удалось унести его тело на крохотное сельское кладбище и
там похоронить.
В моем подчинении были не массы, за гибель которых никто не отвечал, а
единицы. Поэтому и жизнь, и смерть каждого я чувствую собственной кожей.
Несколько часов спустя меня вызвал командир полка. Он ко мне очень
хорошо относился. "Что же это ты двоих потерял?". И я не нашелся, что ему
ответить. Может быть, он хотел сказать: "Ты же знаешь, кто такой Гоняев.
Зачем поверил ему?". Но только через много лет мне пришел в голову возможный
ответ на его упрек: "А ты-то ведь знал, что он врет! Но ведь промолчал!"
Когда пишешь, то кажется, что скорость письма и скорость чтения должны
следовать динамике изображаемых событий. Поэтому трудно отвлечься на
описание деталей. Но ведь гибель моего разведчика я и сейчас вижу перед
глазами с мельчайшими подробностями, как будто это все происходит сейчас.
Еще не оценив до конца, что случилось, я краем глаза справа от себя вижу,
как Прокофьев выбирает положение поудобнее. Приноравливается. Лицо
сосредоточено. Глаз его я не вижу, так как он смотрит вниз на раненую ногу
Мороза (а Мороз рядом со мной). Ресницы опущены. Вдруг голова его падает.
Падает так, что мне видна дырка в его шапке. Падает и его тело на ноги
Мороза. Все.
Несть числа смертям, которые были рядом со мной. Но дважды я видел
воочию мгновенный внезапный переход от жизни к смерти. Лицо живое - и вдруг
каменное. Страшный переход от жизни к смерти обозначается бесшумным
мгновенным появлением скорее розового или бурого, чем красного, пятна
диаметром меньше сантиметра на виске, на лбу. Летом 1943 года в госпитале в
Башмакове Пензенской области моим соседом по палате был человек, которому
пуля попала в переносицу и прошла навылет, не задев жизненно важных центров.
Однако мы видим только внешние проявления момента смерти. Лицо становится
каменным... Но так ли мгновенно исчезает и сознание, или хотя бы ощущения.
Не может ли быть так, что внутри у человека, в его мозгу происходит такая
невидимая нам буря страданий, что и представить ее невозможно. А что
происходит с человеком во время его расстрела, который ему объявлен?!
И вот что со временем буквально наводит тоску. Во всех воспоминаниях о
бое главное внимание уделяется его течению, истории, его подробностям и
отношениям в бою между его участниками. Но как ставить на первое место
такие, так сказать, "ключевые" слова, как, например, "стреляли", "ползли",
"перевязывал", "прикрывали" и т.д., т.е. рассказывать о действиях? Как
можно живописать действия живых, если главным и непостижимым событием той
минуты, когда мы лежали, сгрудившись под защитой низенького бережка паршивой
речушки, была случившаяся на твоих глазах мгновенная смерть человека. Даже
сильнейшая боль от раны не может состязаться с впечатлением от смерти.
Испытываемая боль - это признак еще текущей жизни. Оборвалась жизнь,
человека вдруг не стало, катастрофически изменилась жизнь его семьи. Мир
перевернулся! От неразрешимого противоречия можно сойти с ума. Писать
что-нибудь вразумительное об этом - выше моих способностей. "Мысль
изреченная - есть ложь". А написанная - вдвойне.
Так или иначе тут же все было забыто, разворачивался новый сценарий.
Командир полка подполковник Багян был из Степанакерта. Спокойный и
немногословный. За месяц до описываемых событий, т.е. примерно за десять
дней до Нового 1945 года, когда полк никак не мог овладеть гребнем хребта, с
которого открывался и вид, и путь на Кошице, он к ночи взял с собой меня с
пятью разведчиками на наблюдательный пункт (НП) батальона майора Воронова.
Оттуда подполковник приказал мне пробраться на гребень и вернуться за час до
рассвета. Только наблюдать и рассказать все, что видел.
Речь не о моих действиях, а о Багяне. Между нашим передним краем и НП
батальона было метров сто, и по этому пространству непрерывно ложились
немецкие мины. Багян стоял в рост, и если замечал, что кто-то реагировал на
близкий разрыв, только едва поводил головой.
Так вот, подполковник Багян, упрекнув меня в потере двоих разведчиков,
приказал готовить взвод к выполнению новой задачи: ночному переходу через
партизанский район в тыл противника по горным тропам через перевал. Тот
самый 35-й полк нашей дивизии так и не смог продвинуться по тому самому
ущелью. Там немцам хватило нескольких пулеметов, чтобы закупорить вход в
него. Возникла идея совершить обходный маневр. 35-й полк сковывает
противника у горла ущелья, а усиленный батальон нашего полка под
командованием самого командира полка с проводниками из числа польских
партизан совершает скрытный ночной переход и утром с тыла (и сверху!!!) с
ходу внезапно атакует гарнизон курортного городка Рабка.
Подготовка к маневру велась незаметно, и чтобы не обнаружить замысла
командования, движение началось только с наступлением темноты через
несколько часов после утренних неудач. Дивизия не была горнострелковой,
вьючными животными не располагала, и все огневые средства - пулеметы и
минометы, ящики с патронами и лотки с минами - все несли на плечах. Обход
длился всю ночь. Протоптанная в глубоком снегу и меж валунов тропа была
настолько крутой, что силуэты людей, очертания пулеметов и минометов
мелькали почти над головой на фоне слабо белевшего неба, которое,
проглядывая между обступавшими нас огромными елями, как будто повторяло
своими извивами нашу тропу. Иногда перед глазами в темноте вдруг возникал
белый круг, пересеченный крестом - санитарная сумка. Это означало, что
поблизости оказывалась санинструктор Аня.
После полуночи достигли перевала, и тропа повела вниз. Миновали две
малюсенькие горные деревушки Недзьвезь (Медведь) и Слонце. Незаметно стало
светать, и вдруг далеко внизу за деревьями мелькнули крыши домов. Рабка!
Накоротке, скрытно, с соблюдением всех мер маскировки провели разведку. Мы
ничем себя не обнаружили, и я стал свидетелем, как командир полка докладывал
по рации командиру дивизии: "Товарищ сорок один, товарищ сорок один, против
меня, против меня один батальон, один батальон и две самоходки. Но я их не
боюсь, но я их не боюсь, я им дам перцу, прием". Среди обступивших командира
полка и рацию были польские партизаны-проводники. Улучив момент, они просят
доложить об их действиях и представить к наградам. Для партизан всегда
важно, чтобы их действия подтверждались независимым источником.
Как и обещал командир полка, мы "дали перцу" гарнизону Рабки. Мы
буквально свалились противнику на голову. Он застигнут врасплох, и на улицах
мелькают задницы в подштанниках. Городок взят молниеносно, вместе с пленными
и трофеями. А к исходу дня к усиленному батальону присоединились
возглавленные начальником штаба полка майором Гуторовым До начала зимнего
наступления начальником штаба полка был майор Борзиков, которого с фронта
отозвали в военную академию. остальные подразделения полка, так как
превосходно организованный и точно проведенный обход по высокогорью,
завершенный молниеносной атакой, почти без потерь, полностью обезвредил и
лишил всякой ценности заслон противника у входа в ущелье, оставив его далеко
в тылу наших войск. Главный хребет Высоких Бескид был преодолен.
Начальники штабов вообще хорошо относились к разведчикам. В большинстве
случаев они строили свои отношения с разведчиками напрямую, минуя помощника
по разведке. Вот и наш начальник штаба по-своему грубовато выразил
удовлетворение нашими действиями, но тут же пообещал, что отдыха нам не
будет: "Захватить узел дорог Хабувку и удерживать до подхода полка".
Избегая дорог, пересекли два отрога хребта и опять-таки сверху
ворвались взводом в Хабувку. Серьезного сопротивления немцы не оказали.
Отстреливались, уходя. Полк подошел часам к четырем утра. Нас похвалили, и
начальник штаба свою доброту обозначил приказом: "Отдыхать. Начало
выдвижения полка - в 8.00".
Мы проспали. Солнце уже сияло, а снег искрился, а полка - след простыл.
Скандал! Мы разгильдяи. Запрягли трое саней, и польские пареньки погнали
коней, весело размахивая кнутами и с озорством выдавая целые каскады брани.
Например: "А, пся крев, курва мама! Пердолена гола дупа босым х...!"
Полк мы догнали быстро, а начальник штаба сделал вид, что ничего не
произошло. Наступление продолжалось стремительно. Полк овладел населенным
пунктом Спытковице. Воспользовавшись наступившей темнотой, противнику
удалось оторваться от наших сил. Однако ненадолго. После ночного марша на
рассвете 2-го февраля взята Яблонка (а в нескольких километрах левее, к
северо-востоку виднелся город Новы Тарг, бой за который вели другие части
1-й гвардейской армии).
Мы настигали противника, вот уже в наших руках деревня Липница Мала
(это снова Словакия)... Миновав ее, мы буквально в двухстах метрах в
низкорослом ельнике обнаружили остатки догоравшего костра и уходящие от него
свежие не занесенные снегом следы трех пар ног.
Не дать им уйти, взять языка...Необходимо узнать все о противнике,
который близок. Неожиданно мы видим, как в ста метрах от нас уже с другой
стороны по пологому снежному полю в направлении большого села,
протянувшегося по долине, удирают трое. Догнать невозможно, слишком глубок
снег. На бегу открываем огонь. Один сразу захромал, но пытается не отстать
от тех двоих; после нескольких шагов падает. С белым, как снег, лицом, не
дожидаясь наших расспросов, как только мы приблизились к нему, выкладывает
численность и намерения батальона, расположенного в селе. Это село - Липница
Велька. По-другому - Нижна Липница, или просто Нижна. Она тянется несколько
километров по берегам узкой горной речки, которая впадает в реку Ваг.
Утро пасмурное, падает снег. Перед нами, как в молоке, бледная
черно-белая фотография: село, колокольня костела, голые деревья, за селом
уходящий вверх склон, оканчивающийся лесом, который тянется вдоль резко
обозначенного еще одного хребта. Этот хребет называется Малая Фатра. Он из
системы Западных Татр. Именно у его подножья вьется упомянутая выше речка. В
нескольких километрах севернее белела самая высокая вершина Бескид - Бабья
Гура (1725 м.). Сколько их, этих хребтов и вершин на нашем пути, начиная от
Прикарпатья...
Нас девять человек разведчиков. Местность открытая. Перед нами в
полукилометре - село, начиненное противником, но огня нет. Полк далеко
позади, он еще не развернулся, огневой поддержки ждать не приходится, но
останавливаться нельзя ни в коем случае. Движемся в цепи. И вдруг видим, как
по косогору за селом в сторону лесистого хребта змеей вытягивается колонна
противника! Уходит! Разумеется, принимать бой, находясь в низине, ему
невыгодно, тем более, что в километре виден наступающий полк. Но ведь
проворонили, фрицы! Иначе использовали бы время, чтобы развернуть против
полка, хотя бы и скудные артиллерийские или минометные средства батальона.
Нас тут же охватывает бесшабашный азарт преследователей, и мы что есть
еще спускались с гор, когда рассвело, и стала далеко до мельчайших
подробностей видна вся предгорная равнина к востоку от хребта. Пока мы не
отбросили немцев в лесистую часть хребта, они пользовались этим обзором для
ведения точного прицельного артиллерийского огня.
Утром начался марш на юг к границе Венгрии. Моему взводу приказано
выйти первым и достигнув деревни Киш Божва, дождаться там полка, подготовив
его расквартирование. Как мне полагалось, я проверил готовность взвода к
маршу, и в этот момент ездовой и повар Пуздра неожиданно подвел мне
оседланного коня, о существовании которого я и не знал. Он содержался в
тылу, там было "хозяйство" взвода, а в хозяйство я совершенно не вникал.
Всем обеспечением взвода ведал старшина Барышевский, человек бывалый и
тертый, лет на десять старше меня. Конь был замечательный. Достаточно
красивый, стройный и надежный. В нем был виден настоящий бывалый фронтовик.
Он отличался от коня-аристократа, побеждающего на выездке или на конкуре,
так же как немного отдохнувший офицер переднего края от офицера генерального
штаба. Первый - в полевой форме, т.е. в пилотке и видавшей виды шинели,
пуговицы зеленые и тусклые, но сидит она на нем хорошо. Сапоги кирзовые, но
начищены отменно. Второй - в фуражке с лаковым козырьком, в шинели с
блестящими пуговицами и хромовых сапогах.
Садиться на коня мне было не впервой, но тренировки у меня не было
никакой. Так мы и двигались. Я "на боевом коне" либо впереди, либо рядом со
взводом. Конечно, теоретически мне была известна техника верховой езды,
т.е., чередование опоры на стремена с легким присаживанием в седле в такт
движения коня. Но отсутствие практики сделало свое дело. После нескольких
часов марша, на очередном привале я был ужасно рад, когда Филоненко
нахально-мечтательно выразил несбыточное, якобы, желание "прошвырнуться" на
коне. Как я, скрывая раскоряку, дошел в новогоднюю ночь до Киш-Божвы, никто,
кроме меня, не знал. Конная разведка окончательно перестала существовать.
Разумеется, сознание воинского долга, молодеческая удаль, безусловная
готовность к самопожертвованию и ощущение некоторой исключительности в самой
принадлежности к весьма уважаемому в армии слою разведчиков играли
определяющую роль в поведении каждого из них. Но было и сознание того, что
признаваемая всеми опасность профессии разведчика компенсируется его
самостоятельностью в выборе образа действий, смотря по обстоятельствам боя.
Действуя с умом, разведчик вполне мог остаться неуязвимым. Возможность
действовать ночью, тихо крадучись, до поры не обнаруживая себя, давали
разведчику несравненные преимущества перед пехотинцами стрелковой роты.
Этой самостоятельностью и возможностью не быть мишенью немецкого
пулемета, начиная с расстояния действительного огня, очень часто
пользовались начальники, которым подчинялись подразделения войсковой (в
отличие от агентурной) разведки. Наш начальник штаба в воспитательных целях
часто грозил: "В пехоту отправлю!" Действовало безотказно. Что ни говори, а
свобода - великое дело.
Ну, а моей совершенно личной заботой, которой я ни с кем не делился и
которая с тех пор подсознательно была неотступно со мной, была забота -
со-от-вет-ство-вать.
В самом начале зимнего наступления 1945 года 4-й Украинский фронт
стремительно двигался вперед. В полосе наступления нашей 30-й
Краснознаменной Киевско-Житомирской дивизии, начавшей марш из района
Гуменне, что в восточной Словакии, были такие населенные пункты в Западных
Карпатах, как Ганушовице, Прешов, Сабинов, которыми мы овладели почти с ходу
менее чем за трое суток. Прешов - это, по нашим меркам, город районного
масштаба.
Сабинов был взят на рассвете, и на весь день моему взводу предоставили
относительный отдых, чтобы подготовиться к ночным действиям.
К вечеру мне было приказано с наступлением темноты выполнять задачу
разведывательного отряда по маршруту: Сабинов, подножье выс. Минчаль, Чирч,
Лелюхов, Мушина. Таким образом, после Прешова наступление дивизии получило
направление на северо-запад, а городок Мушина находится уже на границе
Чехословакии и Польши. Полк начинал движение через полчаса после нас, а это
означало, что ни огневой, ни, тем более, зрительной и звуковой связи с
боевым походным охранением полка у нас не было. О встрече с противником
приказано сообщать красной ракетой.
Допускаю, что называть взвод отрядом - это слишком громко, так как
отрядом называют не менее чем роту. Однако при таком отрыве от главных сил
назвать взвод всего лишь разведдозором тоже несправедливо.
Сорок километров пути по теснине с крутыми лесистыми склонами, щебенка
и железная дорога идут рядом, а горная речка (один из притоков Горнада),
извиваясь, неоднократно их пересекает. Накоротке проверяем каждый
полустанок. Кроме ж.д.-служащих и их семей, никого больше не встретили.
Противник откатывался на запад, временами оказывая сопротивление. Незадолго
до рассвета, двигаясь уже вдоль Попрада, достигли Мушины. Через некоторое
время подошел полк, и тут бы отдохнуть после ночного сорокакилометрового
броска, но оказалось, что взорван тоннель в Пивничной.
Именно через Пивничну пролегал путь дивизии на Стары Сонч. Теперь же
этот путь исключался, добавлялась внушительная лишняя петля километров на
двадцать через курортный городок Крыница, что к северо-востоку от Мушины.
Своевременное выполнение задачи требовало отказаться от отдыха. Петля,
вместо отдыха. Города Стары Сонч мы достигли глубокой ночью, покрыв после
Сабинова за одни сутки восемьдесят километров пешего пути. Стоит ли убеждать
читателя в том, что измотаны мы были за эти сутки до крайности.
Еще один переход после Стары Сонч - и дивизия втягивается в глухие леса
на склонах Высоких (иногда их называют Западными) Бескид.
По сведениям польских партизан, противник ушел накануне. Считаясь с
возможностью внезапного нападения, время от времени даем серии отпугивающих
автоматных очередей в уходящий вверх по склонам лес - это плотные стены
заснеженных елей.
Вдоль горной речки часами тянется вереница беспорядочно разбросанных
хуторов, которые объединены общим названием Каменица. Возле одного из домов
в небольшой группе польских партизан мелькнуло знакомое лицо. Вроде бы и он
узнал меня. Это младший брат одного моего школьного товарища Епифанова. Они
погодки. Когда мы учились в 4 - 6 классах 150-й школы (теперь против нее
аэровокзал на Ленинградском проспекте), он был, соответственно, в 3 - 5
классах. Имен братьев я не помню, но помню, что радость от встречи была
несказанной. О старшем брате младший ничего не знал, у польских партизан
работал радистом, шапку носил со звездой, на ногах немецкие короткие сапоги,
подпоясан ремнем с "Gott mit uns" на пряжке. За две-три минуты успели
обменяться всего несколькими фразами. Последний раз виделись детьми в школе
в 38-м году в Москве, не думая о будущем. Могло ли нам прийти в голову, что
снова встретимся через семь лет на войне в Бескидах на юге Польши?
На фронте у людей бывали самые неожиданные и невероятные встречи. Эта -
одна из них.
На этом переходе мой взвод не вел активных действий, но суровость
ландшафта и все более крутой подъем вверх, выступавшие над дальними черными
лесами белые вершины гор, наконец ощущение, что противник больше не может
отходить, не используя удобных естественных оборонительных рубежей, которые
предоставляет ему сама природа, все это навязывало тревожное подозрение, что
близок трудный бой.
Тем не менее с наступлением темноты полк остановился, и начальник штаба
разрешил взводу отдыхать. Скирда сена, в которой мы прорыли глубокую нору,
нам была как натопленная изба, и мы заснули мертвым сном. Внутри стога
всегда тепло.
Начинало светать, когда меня разбудил связной: "Срочно к командиру
полка". Зам. командира дивизии подполковник Гоняев при гробовом молчании
командира полка по карте поставил мне задачу: "Видишь, церковь? Там 35-й
полк нашей дивизии ведет тяжелый бой. Разведать подступы, вернуться и
провести туда ваш 71-й полк".
До церкви - три километра. Находиться так далеко от переднего края,
т.е. заведомо не подвергаться ружейно-пулеметному огню противника, разрывы
мин и снарядов не в счет, (да что там 3 км., достаточно и 500 м.!) на
современном языке означает лежать на пляже в Сочи. Со мной четыре
разведчика, идем кучкой, полушубки расстегнуты, автоматы висят на плече.
Проходим деревушку Конина (это ее жителям принадлежит та скирда-ночлег). За
ней сразу начинает сужаться горловина ущелья, по которому от водораздельного
хребта навстречу нам течет речка метров десяти шириной. Течет она летом, а
зимой она подо льдом. Перед самой деревней она круто поворачивает, и когда
именно на этом повороте мы ступаем на лед, пройдя не более 500 м. от того
места, где я получал задачу, в нас в упор с близкого расстояния бьет
немецкий пулемет.
Один ранен в ногу. Подхватив его, мы стремительно бросаемся вперед, под
противоположный бережок. Он хоть и невысок, но мертвое пространство
образует, и у нас есть время опомниться. Фамилия раненого - Мороз.
Оказавшийся с ним рядом Прокофьев начинает его перевязывать. Приподнимается
чуть больше дозволенного и немедленно погибает. Напрашивается пугающий,
скорее, каламбур, чем парадокс. Мертвое пространство спасает жизнь, и даже
незначительный выход из него - путь к смерти. Пуля в голову. Невредимых нас
только трое. Двое тянут по льду раненого вправо от меня вдоль берега под
кустарниковую маску, чтобы обмануть немцев незаметной сменой положения и
получить возможность под прикрытием прибрежного кустарника побыстрей
переправиться через речку к ближайшим деревенским постройкам. Урывками
поглядываю в их сторону и одновременно слежу, что делается за поворотом
речки. Вижу метрах в тридцати крадущуюся ко мне фигуру. Отстреливаюсь.
Ребята незаметно перебрались в надежное укрытие и из него огнем прикрывают
меня. Через несколько минут там оказался и я.
Я точно знаю, что никакой команды я не подавал, и в ней не было никакой
необходимости. Может быть, произнес: "Давай". Действия каждого диктовались
только обстановкой и были единственно возможными. Надо перевязать раненого -
и Прокофьев, находившийся рядом с ним, немедленно начинает перевязку. Надо
спасать раненого, а ползком по льду его тащить можно только вдвоем, - и они
тащат его, не нуждаясь в напоминании. Всем одновременно ползти нельзя. Но
это автоматически означает, что прикрывать отход могу только я. Разведчики
знают, что меня одного долго без поддержки оставлять нельзя, и они
торопятся. Как только они достигают укрытия (а я этого не вижу, так как
теперь они уже не справа от меня, а сзади, но оглядываться мне невозможно)
они мне негромко кричат: "Комвзвод, давай". Ползу. Надо мною - пули
перестрелки.
Приходим в себя, и тут я вижу, как боевое охранение 35-го полка,
крадучись, только-только выдвигается в направлении противника, из-под огня
которого мы только что выбрались.
Это тот самый полк, который, по словам Гоняева, якобы вел бой далеко
впереди. А до той церкви как было 3 км., так и осталось. И она ни при чем,
т.е. никакого отношения к делу не имела. Гоняев обманул меня. Он обманул мою
бдительность, чтобы мы своей кровью обозначили передний край противника.
Зачем ему правдиво ставить задачу на обнаружение переднего края противника?
Чего доброго, разведчики будут двигаться осторожно, как им и полагается по
боевому уставу! А он, Гоняев, торопится. Да и достоверность сведений
несомненна. А что один напрасно убит, а другой напрасно ранен - ему
наплевать. Война без потерь не бывает!
Эта бесспорная истина почти всегда носила циничный оттенок. Если потери
были неизбежны, то произносить что бы то ни было в их оправдание нет никакой
нужды, ясно и так. А если произносится, значит, не все гладко, и фраза
превращается в ширму, за которую можно спрятать и неумение командовать, и
неумение, а то и нежелание, ценить человеческую жизнь.
В случае с Гоняевым, я уверен, имело место и то, и другое. Хитрость,
направленная на то, чтобы ввести противника в заблуждение, обмануть его -
это военная хитрость, и она всегда ценилась и поощрялась.
Иначе говоря, обхитрить противника - это доблесть. Обхитрить ближнего и
"подставить" его - это подлость. Исход этой затеи Гоняева мог быть куда
серьезней: не открой фрицы огонь, мы могли оказаться живьем в их лапах.
Снова оказавшись уже не на переднем крае (у нас его "перехватил" 35-й
полк), а в своем родном тылу метрах в ста от боя, мы вошли в ближайшую хату.
Я послал одного разведчика с донесением, и вскоре прибыл капитан Еременко с
несколькими моими ребятами. Мороза отправили в санроту, а тем временем на
столе оказался чугун с дымящейся картошкой, кислая капуста и бутыль с
бимбером (польский самогон). Из беседы Еременко с суетившейся по хозяйству
молоденькой паненкой, с невозможно голубыми глазами и раскрасневшимися
щеками, выяснилось, что все мы "гарны хлопцы".
Должен признаться, что никакая попытка нравственного анализа
происшедшего, который промелькнул выше, мне тогда и в голову не приходила.
Все это было в порядке вещей. К нравственному осмыслению событий войны,
особенно тех, которые били и мяли меня, я пришел только лет через сорок. То
ли пришло именно такое время, время оценок прошлого, то ли наступил возраст,
в котором начинается подведение итогов... Этого я не знаю, да и нужно ли в
этом особенно разбираться. Скорее всего, многое соединилось вместе.
Но ведь и я хорош. Мне были известны случаи подлого поведения Гоняева.
Несмотря на это, я даже и не подумал о возможном обмане, хотя теперь я вижу,
что признаков обмана было сколько угодно. То ли из-за доверчивости, то ли
из-за воспитанной готовности беспрекословно выполнять приказы, то ли потому,
что "военнослужащий должен уважать своих начальников", во всяком случае, и
из-за моего некритического отношения к полученному приказу погиб один из
моих разведчиков. Ему, отцу двоих детей, было двадцать восемь лет. Будучи на
8 лет старше меня, он выполнял мои приказы с какой-то добротой и участием.
Чуть позднее нам удалось унести его тело на крохотное сельское кладбище и
там похоронить.
В моем подчинении были не массы, за гибель которых никто не отвечал, а
единицы. Поэтому и жизнь, и смерть каждого я чувствую собственной кожей.
Несколько часов спустя меня вызвал командир полка. Он ко мне очень
хорошо относился. "Что же это ты двоих потерял?". И я не нашелся, что ему
ответить. Может быть, он хотел сказать: "Ты же знаешь, кто такой Гоняев.
Зачем поверил ему?". Но только через много лет мне пришел в голову возможный
ответ на его упрек: "А ты-то ведь знал, что он врет! Но ведь промолчал!"
Когда пишешь, то кажется, что скорость письма и скорость чтения должны
следовать динамике изображаемых событий. Поэтому трудно отвлечься на
описание деталей. Но ведь гибель моего разведчика я и сейчас вижу перед
глазами с мельчайшими подробностями, как будто это все происходит сейчас.
Еще не оценив до конца, что случилось, я краем глаза справа от себя вижу,
как Прокофьев выбирает положение поудобнее. Приноравливается. Лицо
сосредоточено. Глаз его я не вижу, так как он смотрит вниз на раненую ногу
Мороза (а Мороз рядом со мной). Ресницы опущены. Вдруг голова его падает.
Падает так, что мне видна дырка в его шапке. Падает и его тело на ноги
Мороза. Все.
Несть числа смертям, которые были рядом со мной. Но дважды я видел
воочию мгновенный внезапный переход от жизни к смерти. Лицо живое - и вдруг
каменное. Страшный переход от жизни к смерти обозначается бесшумным
мгновенным появлением скорее розового или бурого, чем красного, пятна
диаметром меньше сантиметра на виске, на лбу. Летом 1943 года в госпитале в
Башмакове Пензенской области моим соседом по палате был человек, которому
пуля попала в переносицу и прошла навылет, не задев жизненно важных центров.
Однако мы видим только внешние проявления момента смерти. Лицо становится
каменным... Но так ли мгновенно исчезает и сознание, или хотя бы ощущения.
Не может ли быть так, что внутри у человека, в его мозгу происходит такая
невидимая нам буря страданий, что и представить ее невозможно. А что
происходит с человеком во время его расстрела, который ему объявлен?!
И вот что со временем буквально наводит тоску. Во всех воспоминаниях о
бое главное внимание уделяется его течению, истории, его подробностям и
отношениям в бою между его участниками. Но как ставить на первое место
такие, так сказать, "ключевые" слова, как, например, "стреляли", "ползли",
"перевязывал", "прикрывали" и т.д., т.е. рассказывать о действиях? Как
можно живописать действия живых, если главным и непостижимым событием той
минуты, когда мы лежали, сгрудившись под защитой низенького бережка паршивой
речушки, была случившаяся на твоих глазах мгновенная смерть человека. Даже
сильнейшая боль от раны не может состязаться с впечатлением от смерти.
Испытываемая боль - это признак еще текущей жизни. Оборвалась жизнь,
человека вдруг не стало, катастрофически изменилась жизнь его семьи. Мир
перевернулся! От неразрешимого противоречия можно сойти с ума. Писать
что-нибудь вразумительное об этом - выше моих способностей. "Мысль
изреченная - есть ложь". А написанная - вдвойне.
Так или иначе тут же все было забыто, разворачивался новый сценарий.
Командир полка подполковник Багян был из Степанакерта. Спокойный и
немногословный. За месяц до описываемых событий, т.е. примерно за десять
дней до Нового 1945 года, когда полк никак не мог овладеть гребнем хребта, с
которого открывался и вид, и путь на Кошице, он к ночи взял с собой меня с
пятью разведчиками на наблюдательный пункт (НП) батальона майора Воронова.
Оттуда подполковник приказал мне пробраться на гребень и вернуться за час до
рассвета. Только наблюдать и рассказать все, что видел.
Речь не о моих действиях, а о Багяне. Между нашим передним краем и НП
батальона было метров сто, и по этому пространству непрерывно ложились
немецкие мины. Багян стоял в рост, и если замечал, что кто-то реагировал на
близкий разрыв, только едва поводил головой.
Так вот, подполковник Багян, упрекнув меня в потере двоих разведчиков,
приказал готовить взвод к выполнению новой задачи: ночному переходу через
партизанский район в тыл противника по горным тропам через перевал. Тот
самый 35-й полк нашей дивизии так и не смог продвинуться по тому самому
ущелью. Там немцам хватило нескольких пулеметов, чтобы закупорить вход в
него. Возникла идея совершить обходный маневр. 35-й полк сковывает
противника у горла ущелья, а усиленный батальон нашего полка под
командованием самого командира полка с проводниками из числа польских
партизан совершает скрытный ночной переход и утром с тыла (и сверху!!!) с
ходу внезапно атакует гарнизон курортного городка Рабка.
Подготовка к маневру велась незаметно, и чтобы не обнаружить замысла
командования, движение началось только с наступлением темноты через
несколько часов после утренних неудач. Дивизия не была горнострелковой,
вьючными животными не располагала, и все огневые средства - пулеметы и
минометы, ящики с патронами и лотки с минами - все несли на плечах. Обход
длился всю ночь. Протоптанная в глубоком снегу и меж валунов тропа была
настолько крутой, что силуэты людей, очертания пулеметов и минометов
мелькали почти над головой на фоне слабо белевшего неба, которое,
проглядывая между обступавшими нас огромными елями, как будто повторяло
своими извивами нашу тропу. Иногда перед глазами в темноте вдруг возникал
белый круг, пересеченный крестом - санитарная сумка. Это означало, что
поблизости оказывалась санинструктор Аня.
После полуночи достигли перевала, и тропа повела вниз. Миновали две
малюсенькие горные деревушки Недзьвезь (Медведь) и Слонце. Незаметно стало
светать, и вдруг далеко внизу за деревьями мелькнули крыши домов. Рабка!
Накоротке, скрытно, с соблюдением всех мер маскировки провели разведку. Мы
ничем себя не обнаружили, и я стал свидетелем, как командир полка докладывал
по рации командиру дивизии: "Товарищ сорок один, товарищ сорок один, против
меня, против меня один батальон, один батальон и две самоходки. Но я их не
боюсь, но я их не боюсь, я им дам перцу, прием". Среди обступивших командира
полка и рацию были польские партизаны-проводники. Улучив момент, они просят
доложить об их действиях и представить к наградам. Для партизан всегда
важно, чтобы их действия подтверждались независимым источником.
Как и обещал командир полка, мы "дали перцу" гарнизону Рабки. Мы
буквально свалились противнику на голову. Он застигнут врасплох, и на улицах
мелькают задницы в подштанниках. Городок взят молниеносно, вместе с пленными
и трофеями. А к исходу дня к усиленному батальону присоединились
возглавленные начальником штаба полка майором Гуторовым До начала зимнего
наступления начальником штаба полка был майор Борзиков, которого с фронта
отозвали в военную академию. остальные подразделения полка, так как
превосходно организованный и точно проведенный обход по высокогорью,
завершенный молниеносной атакой, почти без потерь, полностью обезвредил и
лишил всякой ценности заслон противника у входа в ущелье, оставив его далеко
в тылу наших войск. Главный хребет Высоких Бескид был преодолен.
Начальники штабов вообще хорошо относились к разведчикам. В большинстве
случаев они строили свои отношения с разведчиками напрямую, минуя помощника
по разведке. Вот и наш начальник штаба по-своему грубовато выразил
удовлетворение нашими действиями, но тут же пообещал, что отдыха нам не
будет: "Захватить узел дорог Хабувку и удерживать до подхода полка".
Избегая дорог, пересекли два отрога хребта и опять-таки сверху
ворвались взводом в Хабувку. Серьезного сопротивления немцы не оказали.
Отстреливались, уходя. Полк подошел часам к четырем утра. Нас похвалили, и
начальник штаба свою доброту обозначил приказом: "Отдыхать. Начало
выдвижения полка - в 8.00".
Мы проспали. Солнце уже сияло, а снег искрился, а полка - след простыл.
Скандал! Мы разгильдяи. Запрягли трое саней, и польские пареньки погнали
коней, весело размахивая кнутами и с озорством выдавая целые каскады брани.
Например: "А, пся крев, курва мама! Пердолена гола дупа босым х...!"
Полк мы догнали быстро, а начальник штаба сделал вид, что ничего не
произошло. Наступление продолжалось стремительно. Полк овладел населенным
пунктом Спытковице. Воспользовавшись наступившей темнотой, противнику
удалось оторваться от наших сил. Однако ненадолго. После ночного марша на
рассвете 2-го февраля взята Яблонка (а в нескольких километрах левее, к
северо-востоку виднелся город Новы Тарг, бой за который вели другие части
1-й гвардейской армии).
Мы настигали противника, вот уже в наших руках деревня Липница Мала
(это снова Словакия)... Миновав ее, мы буквально в двухстах метрах в
низкорослом ельнике обнаружили остатки догоравшего костра и уходящие от него
свежие не занесенные снегом следы трех пар ног.
Не дать им уйти, взять языка...Необходимо узнать все о противнике,
который близок. Неожиданно мы видим, как в ста метрах от нас уже с другой
стороны по пологому снежному полю в направлении большого села,
протянувшегося по долине, удирают трое. Догнать невозможно, слишком глубок
снег. На бегу открываем огонь. Один сразу захромал, но пытается не отстать
от тех двоих; после нескольких шагов падает. С белым, как снег, лицом, не
дожидаясь наших расспросов, как только мы приблизились к нему, выкладывает
численность и намерения батальона, расположенного в селе. Это село - Липница
Велька. По-другому - Нижна Липница, или просто Нижна. Она тянется несколько
километров по берегам узкой горной речки, которая впадает в реку Ваг.
Утро пасмурное, падает снег. Перед нами, как в молоке, бледная
черно-белая фотография: село, колокольня костела, голые деревья, за селом
уходящий вверх склон, оканчивающийся лесом, который тянется вдоль резко
обозначенного еще одного хребта. Этот хребет называется Малая Фатра. Он из
системы Западных Татр. Именно у его подножья вьется упомянутая выше речка. В
нескольких километрах севернее белела самая высокая вершина Бескид - Бабья
Гура (1725 м.). Сколько их, этих хребтов и вершин на нашем пути, начиная от
Прикарпатья...
Нас девять человек разведчиков. Местность открытая. Перед нами в
полукилометре - село, начиненное противником, но огня нет. Полк далеко
позади, он еще не развернулся, огневой поддержки ждать не приходится, но
останавливаться нельзя ни в коем случае. Движемся в цепи. И вдруг видим, как
по косогору за селом в сторону лесистого хребта змеей вытягивается колонна
противника! Уходит! Разумеется, принимать бой, находясь в низине, ему
невыгодно, тем более, что в километре виден наступающий полк. Но ведь
проворонили, фрицы! Иначе использовали бы время, чтобы развернуть против
полка, хотя бы и скудные артиллерийские или минометные средства батальона.
Нас тут же охватывает бесшабашный азарт преследователей, и мы что есть