началось...
Про действия 1-й и 38-й армий в целом я могу прочитать в книге маршала
Москаленко "На юго-западном направлении". Про действия 11-го Прикарпатского
стрелкового корпуса и 30-й Киевско-Житомирской стрелковой дивизии там же
рассказывается лишь местами и очень скудно. Что уж говорить про наш полк!
Когда я пишу о моих боях, я на ощупь накладываю их на общий фон упомянутой
книги и радуюсь, находя для себя точное место в общей системе армейского
дневника Моравско-Остравской и Пражской операций.
Так вот, что я имею в виду, говоря "началось". 4-го мая на самой
окраине Штернберка, на чердаке дома лесничего расположился НП полка. Там
командир полка подполковник Багян, командир дивизии генерал-майор Янковский
и командир корпуса генерал-лейтенант Запорожченко. Именно в таком порядке,
если считать от переднего края, они стоят в затылок друг другу и общаются
только с непосредственным соседом. Это что-то да значит, когда на НП полка
столько и таких генералов. Начальник штаба пока держит меня при себе, я у
него на подхвате. "Слышишь, артиллерию? Это 2-й Украинский. Пробиваемся на
соединение с ним", - заговорщически говорит он мне.
Вот почему здесь комкор. Мы должны пройти через Моравские ворота.
Ближайший населенный пункт, в котором ощерился противник - деревня Шмейль.
В это время я вижу, как метрах в ста впереди один за другим вылетают
"доджи три четверти" Это юркие и сильные автомобили грузоподъемностью в 3/4
тонны. В данном случае они выполняли функции скоростных тягачей для
противотанковых пушек.
стремительно разворачиваются, оставляя на позиции десятка два пушек, и
так же быстро прячутся в своих укрытиях за окраинными домами, которые, как
легко сообразить, расположены позади командира корпуса.
Удивительная картина. Раньше пехотинец старался быть подальше от пушек
и пулеметов, которые для противника были предпочтительными целями, и таким
образом спасал себя от огня, предназначенного именно им - пушкам и
пулеметам. Да порой и сами пушки, вернее их расчеты, чувствовали свою
обреченность. Недаром противотанковую пушчонку, так называемую
"сорокапятку", ее расчет называл "прощай Родина". Что уж говорить о
пехотинце, избегавшем соседства с нею.
В данном же случае, как только пушка занимала огневую позицию, он,
бедняга, подползал к ней поближе. Стал видеть в ней защитницу. Приданной и
поддерживавшей артиллерии у полка было четыре истребительных противотанковых
артиллерийских полка (ИПТАП). Займитесь подсчетом, сколько это пушек, даже
если полки половинного состава.
Начался бой. В эти часы мы были как в мыле. Нас гоняли на разные
фланги. Носились по открытой местности, все время увертываясь от разрывов. В
одно из очередных возвращений на НП я оказался невольным свидетелем сцены,
которая была естественным следствием безуспешного прогрызания немецкой
обороны на окраине Шмейль.
Генерал Запорожченко раздраженно и резко бросает стоявшему перед ним
командиру дивизии генералу Янковскому: "Так дело не пойдет, товарищ генерал.
Выдвиньте командира полка на шестьсот метров вперед. Пусть чувствует бой".
Командир полка стоит в полуметре от комкора, но последний говорит о нем
только в третьем лице. Поворачивается и, покидая НП, вдруг видит меня. По
его лицу нетрудно понять, что недоволен присутствием тут какого-то
лейтенанта при неприятном разговоре.
Генерал-лейтенант в сердцах неверно оценил расстояние. Шестьсот метров
- это далеко за боевыми порядками немцев. Командир дивизии молча последовал
за своим начальником, а командир полка тоже молчит, обводит глазами
присутствующих, уверенный в сочувствии, а мне бросает: "Найди хорошее
место".
Тогда я не анализировал драматизма той сцены. Сейчас я пытаюсь
представить себе, что чувствовал командир полка подполковник Багян, находясь
на самом острие удара и слыша себе в затылок дыхание двух генералов, своих
грозных начальников. Думаю, он был бы рад выдвинуться и на шесть километров
вперед, лишь бы избавиться от психологического давления в то время, когда
ему надлежало свободно управлять боем.
Дальше - неинтересно. Командир полка с нами "перекантовался", как тогда
говорили, из дома лесничего в сыроватую лощинку, а через десять минут был
приказ оставить попытки пробиться через Моравские ворота, плюнуть на Шмейль,
и снова - в обход справа.
В ночь на 5 мая взвод идет вместе с полком. Утром на привале начальник
штаба:
- Добирайся, как знаешь. Деревушка Веска (на самом деле, это
тавтология: Веска и деревушка - синонимы) в нескольких километрах к северу
от г. Оломоуц.
- Все осмотри, встретишь нас.
Нам сопутствовала удача. На шоссе пусто. Вдруг показывается
"Студебекер" с ДШК в кузове (так назывался пулемет Дегтярева-Шпагина,
крупнокалиберный). Голосуем, нас всех подбирают, и мы узнаем, что наши
хозяева держат путь на...Прагу. Даже срок указан, 6-е мая. Ничего не
понимаю.
- До Праги 200 км. занятого немцами пространства!....
- Нам приказано.
-Ну, раз приказано, тогда дуй!
Но вот и Веска. Распрощались со "студером" и ДШК. Что с ними стало,
напоролись или нет, нам неизвестно.
Полк придет не скоро. Выбираем дом с хорошим обзором. Оставляю двоих.
Отправляемся к Оломоуцу. Входим в пригород, больница. Возле нее люди, и все
смотрят в одну сторону. Довольно пологая высотка, вспахана, окаймлена лесом,
открыта со стороны больницы. По опушке кольцом залегли местные жители с
оружием разных типов. В центре пашни - закопанный немецкий танк.
Подумать только! Ничем не защищенные фигурки - против, хотя и
обездвиженного, но все еще огрызающегося чудовища, которое вертит башней и
изредка бьет. По одному к больнице прибывают редкие раненные, но все уверены
в своем превосходстве и окончательной близкой победе.
Рассказывать про бой в городе нет смысла. Когда употребляют штамп
"земля гудела", то думают, что предлагают исчерпывающую характеристику
происходившего. Ничего подобного! Гудело, содрогалось, трещало, стонало и
дребезжало все, что могло выполнять эти функции. Это длилось весь день 8
мая. Мысль о том, что таким может быть последний день войны, не могла даже
возникнуть! От дома к дому... Падают убитые, раненых оттаскивают в
подворотни и подъезды домов, а там перевязывают.
С выходом на противоположную окраину города часам к семи вечера бой
внезапно затихает. Штаб полка занимает дом с внутренним двором. Тут и моя
взводная повозка. Пуздра кормит разведчиков. Едят нехотя. Кто как
устраиваются передохнуть и подремать. "Комвзвод, поешь", чего-то протягивает
мне Пуздра. Усталый жую, не очень вникая в доносящиеся до меня слова о том,
что командующий фронтом генерал Еременко кому-то предъявил ультиматум и
пригрозил генеральным штурмом. В конце концов, штурм - так штурм, не
впервой. И вдруг: "- К командиру полка!"
"На рассвете проверь, ушли немцы или нет". - "Есть", - хотя мелькнуло,
почему бы им оставлять выгодные позиции за городом.
Тем временем знакомый нам Барышевский подобрал взводу просторную
квартиру, вежливо переместив в ее отдаленную часть человек пять женщин и
детей. Засыпаем мгновенно, а в три часа утра, продрав глаза, еще заспанные
выходим на свое почти формальное задание. Внезапно из внутренних комнат
выбегает одна из женщин. Растрепанная, радостная и возбужденная она сбивчиво
скороговоркой сообщает, что по радио объявлено о безоговорочной капитуляции
Германии. Тут же выражение ее лица меняется, она недоумевает, почему я не
отвечаю ей восторженными возгласами. А я под впечатлением еще не ушедшей из
памяти вчерашней мясорубки, которая никак не походила на последний бой, не
воспринимаю, что она говорит, тем более что в таких важных случаях
единственным заслуживающим доверия источником сведений является только мой
прямой начальник.
Полазив в еще не ушедшем предрассветье по нейтральной полосе и отметив
у противника некоторое шевеление на фоне светлеющего неба (а больше ничего
от нас и не требовалось), возвращаемся в штаб полка.
Командир полка спит, а начальник штаба, как от назойливой мухи,
отмахивается от моего доклада и с очень серьезным видом приказывает мне
подшить чистый подворотничок и побриться (чего я еще никогда не делал).
На мой молчаливый недоуменный вопрос, с удовольствием расстается с
серьезностью и, расплывшись в счастливейшей улыбке, отвечает:
- "Война кончилась". Мы обнялись. Но забот много. Показывает приказ, из
которого я помню, что огонь прекращается в 8.00 9 мая, на каждый выстрел
надлежит отвечать тройным, при появлении танков быть в готовности отражать
атаку, к пленным относиться гуманно, офицерам оставлять холодное оружие.
"Сейчас приедет наш парламентер, начальник разведки корпуса, будешь
сопровождать его на передний край". Вот для чего чистый подворотничек и
побриться...
Подкатывает "виллис". Рядом с водителем молодой подполковник. Такими в
моем представлении должны были быть офицеры Генерального штаба. Высокого
роста, строен, подтянут, умное лицо, решителен. Он парламентер. Я сажусь
сзади рядом с переводчиком. Справа у ветрового стекла - высокий шест с
намотанным на него белым полотнищем.
При подъезде к переднему краю парламентер раскрывает полотнище.
Останавливаемся. Никакого движения со стороны противника. На расспросы
парламентера пулеметчик, с которым мы несколько часов тому назад
договаривались, что в случае чего он прикроет нас огнем, отвечает: "Когда
лейтенант утром приходил, немцы копошились, а сейчас не видно". Сам он
только что сидел на бруствере окопа спиной к противнику и покуривал. Теперь
он прячет сигарету в опущенной руке и отвечает стоя, почти по форме, зная,
что война окончена, и ему нечего опасаться пули. Попробуйте ощутить этот
момент, когда четыре года непрерывно подстерегавшей тебя смерти почти
мгновенно сменились победой над ней. Для меня этот эпизод до сих пор служит
символом окончания войны. Утро теплое, небо синее, тишина, и мы - живы.
Подполковник озабочен, мы медленно движемся вперед по шоссе. Оно слегка
поворачивает влево, и мне становится видной та его часть, по которой мы
ехали из города. Километрах в полутора позади нас с такой же скоростью
движется сверкающая на солнце кавалькада трофейных лимузинов с армейским и
прочим начальством.
Как только стало известно от нескольких плененных нами немцев, что
основные их силы под командованием фельдмаршала Шернера отказались от
капитуляции и ушли еще вчера, кавалькада превратилась в экстренно
действующий штаб. Организуется преследование. В основном этот образ действия
предвиделся еще вчера. Вот почему с таким остервенением нам не отдавали
Оломоуц, вот откуда обрывки фраз о "генеральном штурме", вот откуда
предположение командира полка, что немцы могут и уйти.
К тому же в душе мне было стыдновато перед той женщиной, которой я не
поверил, что война кончилась.
Само собой вышло, что мои "представительские" функции прекратились, и,
оказавшись на двух самоходках СУ-76, мой взвод превратился в подвижную
группу, вместе с другими бросившуюся к Праге. По пути города Литовель,
Свитави, Хрудим, Колин. В пригороде Праги мы остановились 12 мая. Это было
неподалеку от местечка и железнодорожной станции Чешский Брод.
Между прочим, через двадцать пять лет в составе небольшой группы я ехал
поездом в Мюнхен. Наш путь лежал через Прагу. Мимо Оломоуца по расписанию мы
должны были проследовать ночью. Около семи утра я вышел из купе в коридор.
Поезд стоял у перрона с навесом, и прямо передо мной висело название станции
"Olomouc". Я не успел выйти на перрон. Поезд тронулся. Даже нечаянное
свидание с городом моей юности не состоялось. Было обидно. К тому же стало
ясно, что поезд намного опаздывает. Прибудем ли мы вовремя в Прагу, где нам
предстоит пересесть на поезд "Прага - Париж"? Забегая вперед, скажу, что в
Праге мы только-только успели перейти с одной стороны перрона на другую и,
таким образом, поездка не была сорвана. Однако опасаясь окончательного
опоздания, мы основательно поволновались, следили за каждым километром пути.
И вот скоро Прага, но дорога каждая минута. Медленно проплывает перрон с
названием "Чешский Брод". "Юрий Львович, сколько осталось?" - спрашивают мои
спутники, зная, что с Чехословакией я знаком довольно близко (как-никак, а с
востока на запад прополз и прошел всю - до Праги). "Одиннадцать километров",
- отвечаю я.
Топографическая карта у меня была всегда "сотка" (масштаб 1:100000),
т.е. минимальный отрезок километровой сетки на местности равнялся одному
километру, и потому измерить расстояние не представляло труда. Через
полминуты проплывает километровый столб с отметкой "11". Вот какие
подробности удерживает память.
Итак, война кончилась. В Праге спрашивали друг друга не "из какой
дивизии", а "какого фронта", так как там сошлись 1-й, 4-й и 2-й Украинские
фронты.
Оглядываясь назад, я вижу, а читатель, надеюсь, со мной согласится, что
моя жизнь соткана из случайностей, что я тысячу раз мог погибнуть и тогда не
смог бы удивляться, как это я остался живым. Но тогда кто-то другой писал и
рассуждал бы точно так же. Сказал же Окуджава: "Мы все - войны шальные
дети..."
Но есть и другое чувство. Сознавать, что ты был непосредственным
участником триумфального финала, и более того, приближал его своей
предшествовавшей крохотной личной военной историей - большое счастье.
Дальше, после 9 мая - калейдоскоп событий. Почти месяц лагерем в лесу
под г. Колин к востоку от Праги. Приезд в дивизию командующего 38-й армией
генерала Москаленко, который перед строем каре прокричал: "Кто ранен и не
награжден?". Медали были розданы тотчас. Командиры полков устраивают приемы
для своих офицеров с приглашением командиров и штабов соседей. (Помню, как в
дверях зала с накрытыми столами появилась фигура самолюбивого Банюка,
командира 256-го полка, того самого, который драпанул из Грабине. Все в
дивизии знали, что Банюк однажды избил палкой своего полкового инженера.
Гордыня так и перла из него. Остановившись в дверях, он и шага не сделал,
Пока Багян не пошел ему навстречу.)
Затем длительный марш до середины июля через Пардубице, Градец
Кралевский и Наход в Силезию, дальше через Варшаву к Цеханову, к Млаве в
Польше. После нее начиналась Восточная Пруссия. Это было уже далеко от моей
прекрасной Чехословакии, и мне хочется снова оказаться там, особенно на пути
от Колина до Градец Кралевский.
Надо сказать, что пехота уже не шла пешком. Трофейных лошадей и повозок
было так много, что весь личный состав стрелковых полков со всем комфортом
следовал на повозках. В пешем строю с нерасчехленным знаменем мы проходили
только через крупные населенные пункты, дабы показать, какие мы бравые,
дисциплинированные и как мы уважаем местное население.
Главным элементом комфорта был многокилометровый зеленый тоннель,
образованный смыкающимися кронами деревьев, растущих по обе стороны шоссе.
Вообще, все дороги в Чехословакии обсажены плодово-ягодными деревьями. Но
деревья "нашего" тоннеля были черешнями. Поэтому тоннель можно назвать
красно-зеленым. Совсем недавно мы гибли в стрельбе и гари. Теперь мы легко
катили на пароконных повозках по асфальту, иногда даже рысцой; наши котелки
были наполнены спелой черешней, и мы, кто полулежа, а кто свесив ноги в
сапогах или ботинках с обмотками, выплевывали косточки и блаженствовали!
Однажды, более чем через тридцать лет после Победы, моя пятилетняя
внучка забралась утром ко мне в постель, мы ели черешню и стреляли
косточками в потолок. Она заливалась хохотом, а я вспоминал черешню на
чешских дорогах.
Так или иначе, но путь от тех черешен до городишка и железнодорожной
станции Лик (теперь - Эльк), что находится на севере польской части
Восточной Пруссии, длился почти полгода. На станции Лик мы погрузились в
эшелон, который повез нас из Европы домой.
Хотя в каждом дне этого полугодичного пути можно было найти сюжет для
небольшого рассказа, я не буду злоупотреблять.
В середине лета, переправившись на понтонах на правый берег Вислы, мы
стали на дневку в правобережной части Варшавы, которая называется Прагой. По
сравнению с ликовавшей в мае златой Прагой, эту можно было бы назвать одним
словом: несчастье. Мой взвод расположился на дневку возле застарелого
пожарища и вырытой рядом с ним землянкой с единственным жильцом - одиноким
пожилым хозяином сгоревшего дома. Он был молчалив и не отвергал наши
приглашения к столу. Однажды мы спросили у него, кто сжег его дом, немцы или
русские. Он ответил дипломатично: "Немецкие снаряды летели с той стороны,
русские - с той (противоположной). А тот снаряд, который сжег мой дом - с
той стороны". Он указал направление, которое было перпендикулярно
направлению, проходившему через его дом от русских к немцам.
В Цехануве дивизию расформировали, командир дивизии попрощался с нами
из окошка трофейного лимузина. Личный состав нашего полка передали 113-му
полку 38-й гвард. дивизии, которая воевала на 2-м Белорусском фронте. Моих
разведчиков объединили с разведчиками нового полка, а я стал командиром тех
и других. По асфальтовым шоссе почти безлюдной Восточной Пруссии мы дошли до
хорошо оборудованного военного городка Шлагакруг в окрестностях городишка
Арис (теперь Ожиш). Полк разместился в бывших немецких казармах.
По пути мы раза три пересекли оборонительные полосы поверженного
противника. В каждой по нескольку линий траншей, проволочные заграждения в
несколько рядов металлических кольев, целехонькие бетонные доты. Оборона
немцев мастерски взломана, а полосы попросту брошены.
Колонну полка на протяжении всего марша по Пруссии замыкало
подразделение численностью от роты до батальона. Оно отличалось отсутствием
оружия и рыжим цветом обмундирования. Однажды, не помню точно этого момента,
я его не увидел. Оно исчезло незаметно. Это были наши, освобожденные из
плена.
Нас, командиров спецподразделений, т.е. командиров взвода разведки,
саперного взвода, роты связи, роты автоматчиков и музвзвода, в городке
Шлагакруг поселили на втором этаже над офицерской столовой. Коридор и
несколько комнат. Поговаривали, что у немцев там был бордель. Впервые после
окончания войны младшие офицеры, командиры взводов, были отделены от своих
бойцов. И квартировать, и питаться стали порознь. Из своей комнатенки я стал
ходить к разведчикам в казарму с двухэтажными деревянными кроватями, почти
как в гости.
Жили мы, несколько офицеров, дружно. Два офицера - командир музвзвода
(фамилии не помню) и командир саперного взвода лейтенант Павлов, жили вместе
с женами. Акт бракосочетания официально производился командиром части. Обе
жены были репатриантками из угнанных в Германию советских девушек. Павлов и
я были самыми молодыми лейтенантами, и в нашем офицерском окружении нас так
и звали: молодой сапер и молодой разведчик. У меня до сих пор сохранилась
фотография, на обратной стороне которой Павлов написал: "Молодому разведчику
от молодого сапера". Когда в декабре последнего военного года, покидая
Восточную Пруссию, мы пересекали государственную границу (по-моему, это было
в г. Гумбинен, теперь г. Гусев, или в Гольдапе), обе жены были сняты с
воинского эшелона и разлучены с законными мужьями. Надо было видеть, как
метался и горевал молодой сапер. Абсолютно хладнокровный при обращении с
минами, с каким трудом он сохранял самообладание и как мучительно он
подавлял в себе прорывавшийся протест против учредителей и исполнителей
этого акта.
Войдя первый раз в отведенную мне довольно неопрятную, запущенную
комнатушку, я обнаружил вполне исправный патефон, а в груде разбитых
пластинок - единственную уцелевшую. На одной стороне была мелодия из
"Лебединого озера", именно та, которая сопровождает первый пролет стаи
лебедей и немного далее. Как вдруг защемило сердце: Пруссия, Шлагакруг и
...Чайковский! Вот уж чего не ожидал... Хотя, что же удивительного?... И
Зигфрид и Ротбарт...
"Жизнь армейского офицера известна. Утром ученье, манеж; обед у
полкового командира или в жидовском трактире; вечером пунш и карты". Так у
Пушкина в "Выстреле". Ученья по утрам были и у нас, хотя какие это ученья...
Фронтовики относились к ним, мягко сказать, без энтузиазма. Старшие возрасты
вот-вот демобилизуются. Про манеж никто и не вспоминал: мы пехота, а не
кавалерия. Обедов у полкового командира в наши дни не бывало. Обедали в
столовой, куда и командир полка иногда захаживал. Трактиром это заведение
назвать было нельзя. Тем более жидовским, так как слово "жид" и производные
от него в тогдашнем лексиконе, резко отличавшемся от гитлеровского,
отсутствовали, а небезуспешные попытки восстановить их обозначились много
позже.
Зато свежего мяса было достаточно. Добывали мы его в безлюдных лесах,
стоило лишь перейти через дорогу. Военный городок располагался не только в
районе Мазурских озер, но и почти на берегу самого крупного из них - озера
Снярдвы. Полежишь с карабином в засаде десять минут - и косуля готова.
Вечера тоже несколько отличались от описанных в "Выстреле". Пунша не
было. Был бимбер. Как, быть может, помнит читатель, так назывался польский
самогон. Что же касается карт, то о них стоит рассказать. Не было вечера,
чтобы мы не резались в преферанс. Большинство из нас, молодых, научились
этой игре только-только. Тонкостей еще не освоили, играли крикливо, радуясь
каждой находке. Азарт и проигрыш всех гвардейских и полевых денег были
правилом. Советская составляющая денежного содержания отправлялась на так
называемую вкладную книжку.
Собирались мы обычно в комнате у связистов, она была побольше других.
Однажды во время пульки из суточного наряда возвратился ст. лейтенант
Спирин. Он сразу, не раздеваясь, завалился спать, а мы втроем (сдающего не
было), не страдая деликатностью, продолжали сражаться в прежней манере.
"Тише Вы, б..., дайте спать", услышали мы. И тогда игра приняла новый
характер. Во время очередного хода правая рука соответствующего партнера
замахивалась так, точно в ней была не карта, а шашка, готовая пополам
рассечь тело врага. После этого карта шлепалась на стол под аккомпанемент
такого громкого шипения, которое не оставляло сомнения, что требование
Спирина выполняется свято. С помощью означенного шипения произносилась также
одна единственная фраза: "Тише, б..., Спирин спит!" Надо отдать должное
Спирину. Он встал, обложил нас так, как мы того заслуживали, и сел за стол
четвертым.
Не качайте укоризненно головой, не досадуйте, что такому
незначительному эпизоду в офицерской жизни уделено полтора десятка строчек.
А почему, скажите, в фильме П.Тодоровского "Анкор, еще, анкор!" так
смачно показано, как два офицера глушат вино под аккомпанемент диалога:
- Володя, помоги! - Помощь нужна, чтобы из поднесенного к губам стакана
вино надлежащим образом прошло через глотку. Володя помогает:
- А Пантелеймон Семеныч умер!.
После этого под бульканье каждого из семи глотков произносится прямо в
стакан раздельно по слогам навстречу льющейся в глотку жидкости:
- Ах, ах, ах какое горе!
А потому, что никакие другие средства, кроме вот таких, не могут
показать, как отважное, сметливое офицерство с замечательным остроумием и
самоиронией переносило все тяготы своей поистине тяжелейшей жизни. И в
каждой локальной офицерской среде были свои изобретения и хохмы. В каждой
воинской части был свой непродолжительный период офицерской вольницы. А
фоном, лейтмотивом были мысли, мысли о будущем, в основном похожие: домой, к
близким, учиться, работать. Похвальная, подсознательно отшлифованная
четырьмя годами жадность наверстать отнятое войной. (Из разговора по поводу
демобилизации осенью 45-го: "У меня мировая деваха; сейчас на химическом;
мне поможет подготовиться". Он из-за парты - на войну; фактически, защищал
ее; теперь уверенно на нее надеется; вот это - отношения и мировоззрение!)
Это уже потом у значительной части следующих поколений свое прочное место
занял принцип "иметь!".
Между прочим, почти сразу после окончания войны в офицерскую
политическую подготовку входило изучение "Краткого курса ВКП(б)". В первой
главе книги сообщается, что Плеханов организовал Общество освобождения
труда. Так вот, это общество в нашей среде было немедленно трансформировано
в Общество освобождения ОТ труда с центральным комитетом ХУГРО (х... груши
околачивать). И ведь никто не настучал! А если бы настучал, то, кому не
ясно, что за этим последовало бы.
А вот еще анекдот тех времен. У молодого офицера спрашивают, как он
повышает свой политический уровень. Самостоятельно изучаю Краткий курс
ВКП(б)". - "Сколько времени и какую главу в настоящее время?" - "Три месяца.
Первую главу". - "Почему же так медленно?"
- "Как только дохожу до того места, где рассказывается, как угнетали
нашего брата, рабочих и крестьян, так сердце кровью обливается, и дальше
читать не могу."
Армейский фольклор - великое дело, и вспоминать его - одно
удовольствие. Одним из актуальных сюжетов фольклора военного, да и, в
известной степени, послевоенного времени, был вопрос, что такое
сверхнахальство. Дело в том, что в предвоенные годы получили распространение
анекдотические определения понятий: сверхскорость, сверхнахальство,
Про действия 1-й и 38-й армий в целом я могу прочитать в книге маршала
Москаленко "На юго-западном направлении". Про действия 11-го Прикарпатского
стрелкового корпуса и 30-й Киевско-Житомирской стрелковой дивизии там же
рассказывается лишь местами и очень скудно. Что уж говорить про наш полк!
Когда я пишу о моих боях, я на ощупь накладываю их на общий фон упомянутой
книги и радуюсь, находя для себя точное место в общей системе армейского
дневника Моравско-Остравской и Пражской операций.
Так вот, что я имею в виду, говоря "началось". 4-го мая на самой
окраине Штернберка, на чердаке дома лесничего расположился НП полка. Там
командир полка подполковник Багян, командир дивизии генерал-майор Янковский
и командир корпуса генерал-лейтенант Запорожченко. Именно в таком порядке,
если считать от переднего края, они стоят в затылок друг другу и общаются
только с непосредственным соседом. Это что-то да значит, когда на НП полка
столько и таких генералов. Начальник штаба пока держит меня при себе, я у
него на подхвате. "Слышишь, артиллерию? Это 2-й Украинский. Пробиваемся на
соединение с ним", - заговорщически говорит он мне.
Вот почему здесь комкор. Мы должны пройти через Моравские ворота.
Ближайший населенный пункт, в котором ощерился противник - деревня Шмейль.
В это время я вижу, как метрах в ста впереди один за другим вылетают
"доджи три четверти" Это юркие и сильные автомобили грузоподъемностью в 3/4
тонны. В данном случае они выполняли функции скоростных тягачей для
противотанковых пушек.
стремительно разворачиваются, оставляя на позиции десятка два пушек, и
так же быстро прячутся в своих укрытиях за окраинными домами, которые, как
легко сообразить, расположены позади командира корпуса.
Удивительная картина. Раньше пехотинец старался быть подальше от пушек
и пулеметов, которые для противника были предпочтительными целями, и таким
образом спасал себя от огня, предназначенного именно им - пушкам и
пулеметам. Да порой и сами пушки, вернее их расчеты, чувствовали свою
обреченность. Недаром противотанковую пушчонку, так называемую
"сорокапятку", ее расчет называл "прощай Родина". Что уж говорить о
пехотинце, избегавшем соседства с нею.
В данном же случае, как только пушка занимала огневую позицию, он,
бедняга, подползал к ней поближе. Стал видеть в ней защитницу. Приданной и
поддерживавшей артиллерии у полка было четыре истребительных противотанковых
артиллерийских полка (ИПТАП). Займитесь подсчетом, сколько это пушек, даже
если полки половинного состава.
Начался бой. В эти часы мы были как в мыле. Нас гоняли на разные
фланги. Носились по открытой местности, все время увертываясь от разрывов. В
одно из очередных возвращений на НП я оказался невольным свидетелем сцены,
которая была естественным следствием безуспешного прогрызания немецкой
обороны на окраине Шмейль.
Генерал Запорожченко раздраженно и резко бросает стоявшему перед ним
командиру дивизии генералу Янковскому: "Так дело не пойдет, товарищ генерал.
Выдвиньте командира полка на шестьсот метров вперед. Пусть чувствует бой".
Командир полка стоит в полуметре от комкора, но последний говорит о нем
только в третьем лице. Поворачивается и, покидая НП, вдруг видит меня. По
его лицу нетрудно понять, что недоволен присутствием тут какого-то
лейтенанта при неприятном разговоре.
Генерал-лейтенант в сердцах неверно оценил расстояние. Шестьсот метров
- это далеко за боевыми порядками немцев. Командир дивизии молча последовал
за своим начальником, а командир полка тоже молчит, обводит глазами
присутствующих, уверенный в сочувствии, а мне бросает: "Найди хорошее
место".
Тогда я не анализировал драматизма той сцены. Сейчас я пытаюсь
представить себе, что чувствовал командир полка подполковник Багян, находясь
на самом острие удара и слыша себе в затылок дыхание двух генералов, своих
грозных начальников. Думаю, он был бы рад выдвинуться и на шесть километров
вперед, лишь бы избавиться от психологического давления в то время, когда
ему надлежало свободно управлять боем.
Дальше - неинтересно. Командир полка с нами "перекантовался", как тогда
говорили, из дома лесничего в сыроватую лощинку, а через десять минут был
приказ оставить попытки пробиться через Моравские ворота, плюнуть на Шмейль,
и снова - в обход справа.
В ночь на 5 мая взвод идет вместе с полком. Утром на привале начальник
штаба:
- Добирайся, как знаешь. Деревушка Веска (на самом деле, это
тавтология: Веска и деревушка - синонимы) в нескольких километрах к северу
от г. Оломоуц.
- Все осмотри, встретишь нас.
Нам сопутствовала удача. На шоссе пусто. Вдруг показывается
"Студебекер" с ДШК в кузове (так назывался пулемет Дегтярева-Шпагина,
крупнокалиберный). Голосуем, нас всех подбирают, и мы узнаем, что наши
хозяева держат путь на...Прагу. Даже срок указан, 6-е мая. Ничего не
понимаю.
- До Праги 200 км. занятого немцами пространства!....
- Нам приказано.
-Ну, раз приказано, тогда дуй!
Но вот и Веска. Распрощались со "студером" и ДШК. Что с ними стало,
напоролись или нет, нам неизвестно.
Полк придет не скоро. Выбираем дом с хорошим обзором. Оставляю двоих.
Отправляемся к Оломоуцу. Входим в пригород, больница. Возле нее люди, и все
смотрят в одну сторону. Довольно пологая высотка, вспахана, окаймлена лесом,
открыта со стороны больницы. По опушке кольцом залегли местные жители с
оружием разных типов. В центре пашни - закопанный немецкий танк.
Подумать только! Ничем не защищенные фигурки - против, хотя и
обездвиженного, но все еще огрызающегося чудовища, которое вертит башней и
изредка бьет. По одному к больнице прибывают редкие раненные, но все уверены
в своем превосходстве и окончательной близкой победе.
Рассказывать про бой в городе нет смысла. Когда употребляют штамп
"земля гудела", то думают, что предлагают исчерпывающую характеристику
происходившего. Ничего подобного! Гудело, содрогалось, трещало, стонало и
дребезжало все, что могло выполнять эти функции. Это длилось весь день 8
мая. Мысль о том, что таким может быть последний день войны, не могла даже
возникнуть! От дома к дому... Падают убитые, раненых оттаскивают в
подворотни и подъезды домов, а там перевязывают.
С выходом на противоположную окраину города часам к семи вечера бой
внезапно затихает. Штаб полка занимает дом с внутренним двором. Тут и моя
взводная повозка. Пуздра кормит разведчиков. Едят нехотя. Кто как
устраиваются передохнуть и подремать. "Комвзвод, поешь", чего-то протягивает
мне Пуздра. Усталый жую, не очень вникая в доносящиеся до меня слова о том,
что командующий фронтом генерал Еременко кому-то предъявил ультиматум и
пригрозил генеральным штурмом. В конце концов, штурм - так штурм, не
впервой. И вдруг: "- К командиру полка!"
"На рассвете проверь, ушли немцы или нет". - "Есть", - хотя мелькнуло,
почему бы им оставлять выгодные позиции за городом.
Тем временем знакомый нам Барышевский подобрал взводу просторную
квартиру, вежливо переместив в ее отдаленную часть человек пять женщин и
детей. Засыпаем мгновенно, а в три часа утра, продрав глаза, еще заспанные
выходим на свое почти формальное задание. Внезапно из внутренних комнат
выбегает одна из женщин. Растрепанная, радостная и возбужденная она сбивчиво
скороговоркой сообщает, что по радио объявлено о безоговорочной капитуляции
Германии. Тут же выражение ее лица меняется, она недоумевает, почему я не
отвечаю ей восторженными возгласами. А я под впечатлением еще не ушедшей из
памяти вчерашней мясорубки, которая никак не походила на последний бой, не
воспринимаю, что она говорит, тем более что в таких важных случаях
единственным заслуживающим доверия источником сведений является только мой
прямой начальник.
Полазив в еще не ушедшем предрассветье по нейтральной полосе и отметив
у противника некоторое шевеление на фоне светлеющего неба (а больше ничего
от нас и не требовалось), возвращаемся в штаб полка.
Командир полка спит, а начальник штаба, как от назойливой мухи,
отмахивается от моего доклада и с очень серьезным видом приказывает мне
подшить чистый подворотничок и побриться (чего я еще никогда не делал).
На мой молчаливый недоуменный вопрос, с удовольствием расстается с
серьезностью и, расплывшись в счастливейшей улыбке, отвечает:
- "Война кончилась". Мы обнялись. Но забот много. Показывает приказ, из
которого я помню, что огонь прекращается в 8.00 9 мая, на каждый выстрел
надлежит отвечать тройным, при появлении танков быть в готовности отражать
атаку, к пленным относиться гуманно, офицерам оставлять холодное оружие.
"Сейчас приедет наш парламентер, начальник разведки корпуса, будешь
сопровождать его на передний край". Вот для чего чистый подворотничек и
побриться...
Подкатывает "виллис". Рядом с водителем молодой подполковник. Такими в
моем представлении должны были быть офицеры Генерального штаба. Высокого
роста, строен, подтянут, умное лицо, решителен. Он парламентер. Я сажусь
сзади рядом с переводчиком. Справа у ветрового стекла - высокий шест с
намотанным на него белым полотнищем.
При подъезде к переднему краю парламентер раскрывает полотнище.
Останавливаемся. Никакого движения со стороны противника. На расспросы
парламентера пулеметчик, с которым мы несколько часов тому назад
договаривались, что в случае чего он прикроет нас огнем, отвечает: "Когда
лейтенант утром приходил, немцы копошились, а сейчас не видно". Сам он
только что сидел на бруствере окопа спиной к противнику и покуривал. Теперь
он прячет сигарету в опущенной руке и отвечает стоя, почти по форме, зная,
что война окончена, и ему нечего опасаться пули. Попробуйте ощутить этот
момент, когда четыре года непрерывно подстерегавшей тебя смерти почти
мгновенно сменились победой над ней. Для меня этот эпизод до сих пор служит
символом окончания войны. Утро теплое, небо синее, тишина, и мы - живы.
Подполковник озабочен, мы медленно движемся вперед по шоссе. Оно слегка
поворачивает влево, и мне становится видной та его часть, по которой мы
ехали из города. Километрах в полутора позади нас с такой же скоростью
движется сверкающая на солнце кавалькада трофейных лимузинов с армейским и
прочим начальством.
Как только стало известно от нескольких плененных нами немцев, что
основные их силы под командованием фельдмаршала Шернера отказались от
капитуляции и ушли еще вчера, кавалькада превратилась в экстренно
действующий штаб. Организуется преследование. В основном этот образ действия
предвиделся еще вчера. Вот почему с таким остервенением нам не отдавали
Оломоуц, вот откуда обрывки фраз о "генеральном штурме", вот откуда
предположение командира полка, что немцы могут и уйти.
К тому же в душе мне было стыдновато перед той женщиной, которой я не
поверил, что война кончилась.
Само собой вышло, что мои "представительские" функции прекратились, и,
оказавшись на двух самоходках СУ-76, мой взвод превратился в подвижную
группу, вместе с другими бросившуюся к Праге. По пути города Литовель,
Свитави, Хрудим, Колин. В пригороде Праги мы остановились 12 мая. Это было
неподалеку от местечка и железнодорожной станции Чешский Брод.
Между прочим, через двадцать пять лет в составе небольшой группы я ехал
поездом в Мюнхен. Наш путь лежал через Прагу. Мимо Оломоуца по расписанию мы
должны были проследовать ночью. Около семи утра я вышел из купе в коридор.
Поезд стоял у перрона с навесом, и прямо передо мной висело название станции
"Olomouc". Я не успел выйти на перрон. Поезд тронулся. Даже нечаянное
свидание с городом моей юности не состоялось. Было обидно. К тому же стало
ясно, что поезд намного опаздывает. Прибудем ли мы вовремя в Прагу, где нам
предстоит пересесть на поезд "Прага - Париж"? Забегая вперед, скажу, что в
Праге мы только-только успели перейти с одной стороны перрона на другую и,
таким образом, поездка не была сорвана. Однако опасаясь окончательного
опоздания, мы основательно поволновались, следили за каждым километром пути.
И вот скоро Прага, но дорога каждая минута. Медленно проплывает перрон с
названием "Чешский Брод". "Юрий Львович, сколько осталось?" - спрашивают мои
спутники, зная, что с Чехословакией я знаком довольно близко (как-никак, а с
востока на запад прополз и прошел всю - до Праги). "Одиннадцать километров",
- отвечаю я.
Топографическая карта у меня была всегда "сотка" (масштаб 1:100000),
т.е. минимальный отрезок километровой сетки на местности равнялся одному
километру, и потому измерить расстояние не представляло труда. Через
полминуты проплывает километровый столб с отметкой "11". Вот какие
подробности удерживает память.
Итак, война кончилась. В Праге спрашивали друг друга не "из какой
дивизии", а "какого фронта", так как там сошлись 1-й, 4-й и 2-й Украинские
фронты.
Оглядываясь назад, я вижу, а читатель, надеюсь, со мной согласится, что
моя жизнь соткана из случайностей, что я тысячу раз мог погибнуть и тогда не
смог бы удивляться, как это я остался живым. Но тогда кто-то другой писал и
рассуждал бы точно так же. Сказал же Окуджава: "Мы все - войны шальные
дети..."
Но есть и другое чувство. Сознавать, что ты был непосредственным
участником триумфального финала, и более того, приближал его своей
предшествовавшей крохотной личной военной историей - большое счастье.
Дальше, после 9 мая - калейдоскоп событий. Почти месяц лагерем в лесу
под г. Колин к востоку от Праги. Приезд в дивизию командующего 38-й армией
генерала Москаленко, который перед строем каре прокричал: "Кто ранен и не
награжден?". Медали были розданы тотчас. Командиры полков устраивают приемы
для своих офицеров с приглашением командиров и штабов соседей. (Помню, как в
дверях зала с накрытыми столами появилась фигура самолюбивого Банюка,
командира 256-го полка, того самого, который драпанул из Грабине. Все в
дивизии знали, что Банюк однажды избил палкой своего полкового инженера.
Гордыня так и перла из него. Остановившись в дверях, он и шага не сделал,
Пока Багян не пошел ему навстречу.)
Затем длительный марш до середины июля через Пардубице, Градец
Кралевский и Наход в Силезию, дальше через Варшаву к Цеханову, к Млаве в
Польше. После нее начиналась Восточная Пруссия. Это было уже далеко от моей
прекрасной Чехословакии, и мне хочется снова оказаться там, особенно на пути
от Колина до Градец Кралевский.
Надо сказать, что пехота уже не шла пешком. Трофейных лошадей и повозок
было так много, что весь личный состав стрелковых полков со всем комфортом
следовал на повозках. В пешем строю с нерасчехленным знаменем мы проходили
только через крупные населенные пункты, дабы показать, какие мы бравые,
дисциплинированные и как мы уважаем местное население.
Главным элементом комфорта был многокилометровый зеленый тоннель,
образованный смыкающимися кронами деревьев, растущих по обе стороны шоссе.
Вообще, все дороги в Чехословакии обсажены плодово-ягодными деревьями. Но
деревья "нашего" тоннеля были черешнями. Поэтому тоннель можно назвать
красно-зеленым. Совсем недавно мы гибли в стрельбе и гари. Теперь мы легко
катили на пароконных повозках по асфальту, иногда даже рысцой; наши котелки
были наполнены спелой черешней, и мы, кто полулежа, а кто свесив ноги в
сапогах или ботинках с обмотками, выплевывали косточки и блаженствовали!
Однажды, более чем через тридцать лет после Победы, моя пятилетняя
внучка забралась утром ко мне в постель, мы ели черешню и стреляли
косточками в потолок. Она заливалась хохотом, а я вспоминал черешню на
чешских дорогах.
Так или иначе, но путь от тех черешен до городишка и железнодорожной
станции Лик (теперь - Эльк), что находится на севере польской части
Восточной Пруссии, длился почти полгода. На станции Лик мы погрузились в
эшелон, который повез нас из Европы домой.
Хотя в каждом дне этого полугодичного пути можно было найти сюжет для
небольшого рассказа, я не буду злоупотреблять.
В середине лета, переправившись на понтонах на правый берег Вислы, мы
стали на дневку в правобережной части Варшавы, которая называется Прагой. По
сравнению с ликовавшей в мае златой Прагой, эту можно было бы назвать одним
словом: несчастье. Мой взвод расположился на дневку возле застарелого
пожарища и вырытой рядом с ним землянкой с единственным жильцом - одиноким
пожилым хозяином сгоревшего дома. Он был молчалив и не отвергал наши
приглашения к столу. Однажды мы спросили у него, кто сжег его дом, немцы или
русские. Он ответил дипломатично: "Немецкие снаряды летели с той стороны,
русские - с той (противоположной). А тот снаряд, который сжег мой дом - с
той стороны". Он указал направление, которое было перпендикулярно
направлению, проходившему через его дом от русских к немцам.
В Цехануве дивизию расформировали, командир дивизии попрощался с нами
из окошка трофейного лимузина. Личный состав нашего полка передали 113-му
полку 38-й гвард. дивизии, которая воевала на 2-м Белорусском фронте. Моих
разведчиков объединили с разведчиками нового полка, а я стал командиром тех
и других. По асфальтовым шоссе почти безлюдной Восточной Пруссии мы дошли до
хорошо оборудованного военного городка Шлагакруг в окрестностях городишка
Арис (теперь Ожиш). Полк разместился в бывших немецких казармах.
По пути мы раза три пересекли оборонительные полосы поверженного
противника. В каждой по нескольку линий траншей, проволочные заграждения в
несколько рядов металлических кольев, целехонькие бетонные доты. Оборона
немцев мастерски взломана, а полосы попросту брошены.
Колонну полка на протяжении всего марша по Пруссии замыкало
подразделение численностью от роты до батальона. Оно отличалось отсутствием
оружия и рыжим цветом обмундирования. Однажды, не помню точно этого момента,
я его не увидел. Оно исчезло незаметно. Это были наши, освобожденные из
плена.
Нас, командиров спецподразделений, т.е. командиров взвода разведки,
саперного взвода, роты связи, роты автоматчиков и музвзвода, в городке
Шлагакруг поселили на втором этаже над офицерской столовой. Коридор и
несколько комнат. Поговаривали, что у немцев там был бордель. Впервые после
окончания войны младшие офицеры, командиры взводов, были отделены от своих
бойцов. И квартировать, и питаться стали порознь. Из своей комнатенки я стал
ходить к разведчикам в казарму с двухэтажными деревянными кроватями, почти
как в гости.
Жили мы, несколько офицеров, дружно. Два офицера - командир музвзвода
(фамилии не помню) и командир саперного взвода лейтенант Павлов, жили вместе
с женами. Акт бракосочетания официально производился командиром части. Обе
жены были репатриантками из угнанных в Германию советских девушек. Павлов и
я были самыми молодыми лейтенантами, и в нашем офицерском окружении нас так
и звали: молодой сапер и молодой разведчик. У меня до сих пор сохранилась
фотография, на обратной стороне которой Павлов написал: "Молодому разведчику
от молодого сапера". Когда в декабре последнего военного года, покидая
Восточную Пруссию, мы пересекали государственную границу (по-моему, это было
в г. Гумбинен, теперь г. Гусев, или в Гольдапе), обе жены были сняты с
воинского эшелона и разлучены с законными мужьями. Надо было видеть, как
метался и горевал молодой сапер. Абсолютно хладнокровный при обращении с
минами, с каким трудом он сохранял самообладание и как мучительно он
подавлял в себе прорывавшийся протест против учредителей и исполнителей
этого акта.
Войдя первый раз в отведенную мне довольно неопрятную, запущенную
комнатушку, я обнаружил вполне исправный патефон, а в груде разбитых
пластинок - единственную уцелевшую. На одной стороне была мелодия из
"Лебединого озера", именно та, которая сопровождает первый пролет стаи
лебедей и немного далее. Как вдруг защемило сердце: Пруссия, Шлагакруг и
...Чайковский! Вот уж чего не ожидал... Хотя, что же удивительного?... И
Зигфрид и Ротбарт...
"Жизнь армейского офицера известна. Утром ученье, манеж; обед у
полкового командира или в жидовском трактире; вечером пунш и карты". Так у
Пушкина в "Выстреле". Ученья по утрам были и у нас, хотя какие это ученья...
Фронтовики относились к ним, мягко сказать, без энтузиазма. Старшие возрасты
вот-вот демобилизуются. Про манеж никто и не вспоминал: мы пехота, а не
кавалерия. Обедов у полкового командира в наши дни не бывало. Обедали в
столовой, куда и командир полка иногда захаживал. Трактиром это заведение
назвать было нельзя. Тем более жидовским, так как слово "жид" и производные
от него в тогдашнем лексиконе, резко отличавшемся от гитлеровского,
отсутствовали, а небезуспешные попытки восстановить их обозначились много
позже.
Зато свежего мяса было достаточно. Добывали мы его в безлюдных лесах,
стоило лишь перейти через дорогу. Военный городок располагался не только в
районе Мазурских озер, но и почти на берегу самого крупного из них - озера
Снярдвы. Полежишь с карабином в засаде десять минут - и косуля готова.
Вечера тоже несколько отличались от описанных в "Выстреле". Пунша не
было. Был бимбер. Как, быть может, помнит читатель, так назывался польский
самогон. Что же касается карт, то о них стоит рассказать. Не было вечера,
чтобы мы не резались в преферанс. Большинство из нас, молодых, научились
этой игре только-только. Тонкостей еще не освоили, играли крикливо, радуясь
каждой находке. Азарт и проигрыш всех гвардейских и полевых денег были
правилом. Советская составляющая денежного содержания отправлялась на так
называемую вкладную книжку.
Собирались мы обычно в комнате у связистов, она была побольше других.
Однажды во время пульки из суточного наряда возвратился ст. лейтенант
Спирин. Он сразу, не раздеваясь, завалился спать, а мы втроем (сдающего не
было), не страдая деликатностью, продолжали сражаться в прежней манере.
"Тише Вы, б..., дайте спать", услышали мы. И тогда игра приняла новый
характер. Во время очередного хода правая рука соответствующего партнера
замахивалась так, точно в ней была не карта, а шашка, готовая пополам
рассечь тело врага. После этого карта шлепалась на стол под аккомпанемент
такого громкого шипения, которое не оставляло сомнения, что требование
Спирина выполняется свято. С помощью означенного шипения произносилась также
одна единственная фраза: "Тише, б..., Спирин спит!" Надо отдать должное
Спирину. Он встал, обложил нас так, как мы того заслуживали, и сел за стол
четвертым.
Не качайте укоризненно головой, не досадуйте, что такому
незначительному эпизоду в офицерской жизни уделено полтора десятка строчек.
А почему, скажите, в фильме П.Тодоровского "Анкор, еще, анкор!" так
смачно показано, как два офицера глушат вино под аккомпанемент диалога:
- Володя, помоги! - Помощь нужна, чтобы из поднесенного к губам стакана
вино надлежащим образом прошло через глотку. Володя помогает:
- А Пантелеймон Семеныч умер!.
После этого под бульканье каждого из семи глотков произносится прямо в
стакан раздельно по слогам навстречу льющейся в глотку жидкости:
- Ах, ах, ах какое горе!
А потому, что никакие другие средства, кроме вот таких, не могут
показать, как отважное, сметливое офицерство с замечательным остроумием и
самоиронией переносило все тяготы своей поистине тяжелейшей жизни. И в
каждой локальной офицерской среде были свои изобретения и хохмы. В каждой
воинской части был свой непродолжительный период офицерской вольницы. А
фоном, лейтмотивом были мысли, мысли о будущем, в основном похожие: домой, к
близким, учиться, работать. Похвальная, подсознательно отшлифованная
четырьмя годами жадность наверстать отнятое войной. (Из разговора по поводу
демобилизации осенью 45-го: "У меня мировая деваха; сейчас на химическом;
мне поможет подготовиться". Он из-за парты - на войну; фактически, защищал
ее; теперь уверенно на нее надеется; вот это - отношения и мировоззрение!)
Это уже потом у значительной части следующих поколений свое прочное место
занял принцип "иметь!".
Между прочим, почти сразу после окончания войны в офицерскую
политическую подготовку входило изучение "Краткого курса ВКП(б)". В первой
главе книги сообщается, что Плеханов организовал Общество освобождения
труда. Так вот, это общество в нашей среде было немедленно трансформировано
в Общество освобождения ОТ труда с центральным комитетом ХУГРО (х... груши
околачивать). И ведь никто не настучал! А если бы настучал, то, кому не
ясно, что за этим последовало бы.
А вот еще анекдот тех времен. У молодого офицера спрашивают, как он
повышает свой политический уровень. Самостоятельно изучаю Краткий курс
ВКП(б)". - "Сколько времени и какую главу в настоящее время?" - "Три месяца.
Первую главу". - "Почему же так медленно?"
- "Как только дохожу до того места, где рассказывается, как угнетали
нашего брата, рабочих и крестьян, так сердце кровью обливается, и дальше
читать не могу."
Армейский фольклор - великое дело, и вспоминать его - одно
удовольствие. Одним из актуальных сюжетов фольклора военного, да и, в
известной степени, послевоенного времени, был вопрос, что такое
сверхнахальство. Дело в том, что в предвоенные годы получили распространение
анекдотические определения понятий: сверхскорость, сверхнахальство,