---------------------------------------------------------------
© Copyright Юрий Львович Сагалович
From: it(a)yoursecurity.ru
Date: 21 Apr 2006
---------------------------------------------------------------
"В наше смутное время,
когда рушатся "идеалы" и "идолы",
когда цинизм становится образом жизни,
когда протянутая рука нищенки в метро
вызывает двойственное чувство,
одно, хочется верить, остается незыблемым для нас.
Это память о погибших в войне
и признательное уважение к живым,
войну прошедшим"
("Комсомольская правда", 25 августа 1990 г)
Воспоминания и размышления фронтовика - пулеметчика и разведчика,
прошедшего через перипетии века. Со дня Победы прошло уже шестьдесят лет.
Несоответствие между этим фактом и названием книги объясняется тем, что
книга вышла в свет в декабре 2004 г. Когда тебе 80, нельзя рассчитывать даже
на ближайшие пять месяцев.
Содержание
Стр.
I. Предисловие ...............................................4
II. Мне восемнадцать................................... ...6
III. Как я стал разведчиком............................ 18
IV. Зимнее наступление 1945-го....................... 22
V. Наш военный быт..................................... 37
VI. Большая передислокация,
новый участок фронта, второе ранение.........48
VII. Госпиталь, весна 45-го..............................54
VIII. Я снова в своем полку.
Заключительные бои. Победа.................... 60
IX. Сразу после войны.................................... 71
X. Мои родители, я и Сталин........................... 79
XI. Тридцать лет и более после Победы............104
XII. Нечто о современном............................... 108
XIII. Тенденции.............................................115
XIV. Заключение........................................... 127
В последние годы можно слышать исподволь повторяющуюся фразу:
"Поколение фронтовиков уходит, их становится все меньше". Чаще всего эти
слова произносят с искренним сожалением, отдавая должное отцам, дедам и
прадедам. И тем, кто погиб на войне, и тем, кто умер уже после войны от ран
или от старости, и тем, кто еще жив.
Мне больше всего по душе страстная фраза Михаила Ульянова про нас: "Они
и боялись, они и побеждали. Такого поколения больше не будет". За точность
цитирования не ручаюсь. Но никакая неточность воспроизведения не сможет
посеять сомнения в искренности и чистосердечии говорившего.
Бывает, что слова об уходе старых фронтовиков произносят бездумно и
бесстрастно, повторяя их за другими. Бывает - по обязанности. А бывает, что
либо молча, либо вслух напутствуют: "Скорее бы все передохли". Честное
слово, не стоит беспокоиться. Еще совсем недавно к празднику Победы я
отправлял однополчанам тридцать поздравительных открыток. Теперь - две.
Кроме того, прошу принять во внимание, что сразу за одним поколением
наступает очередь уходить следующему. Читайте Пушкина:
. . . . . . . . . . . . .
Увы! на жизненных браздах
Мгновенной жатвой поколенья,
По тайной воле провиденья,
Восходят зреют и падут;
Другие им во след идут...
Так наше ветреное племя
Растет, волнуется, кипит
И к гробу прадедов теснит.
Придет, придет и наше время,
И наши внуки в добрый час
Из жизни вытеснят и нас!
("Евгений Онегин", вторая глава, XXXVIII строфа.)
Встречалось, молодые люди с издевкой относились к боевым орденам,
которые фронтовики надевают единожды в году на день Победы. Правда, это не
мешало насмешникам, отправляясь со студенческим отрядом на строительство
очередного колхозного телятника, писать на спинах своей униформы "Per aspera
ad astra" Через тернии к звездам (лат.).
.
Я знаю людей, которые, как только заходит речь о войне, переводят
беседу на свои туристские походы в надежде сравнить их с боями. И то и
другое выглядит вполне по-детски. Младшие поколения стремятся принизить
нравственный подвиг старших во время войны только потому, что подсознательно
не могут не преклоняться перед его величием.
Спасибо и за это подсознательное...
Этот вариант книги получился после того, как печатный вариант прочитали
многие мои друзья и знакомые. Один из читателей упрекнул меня в том, что я
будто бы требую от нынешней молодежи помнить о Великой отечественной войне,
почитать ее и ее героев, в то время как она так же далека от молодых людей,
как Куликовская битва. Заметим, что для сравнения выбрано максимально
отдаленное событие. Самую близкую и массовую героику с издевкой задвинули к
истокам истории, лишь бы понадежнее избавиться от нее. Хотя можно было бы
отправиться поближе, например, к 1612-му году, или к 1812 году. Ведь о
Бородинском сражении та же молодежь вспоминает вполне благосклонно. Так в
чем же дело? Память о действительно отдаленных событиях ни к чему не
обязывает. Можно даже продекламировать несколько строчек из "Бородино"
Лермонтова, или вспомнить замечательное стихотворение М.Цветаевой "Генералам
двенадцатого года", не заботясь о том, чтобы подкрепить благодарную память
действенной, реальной благодарностью к участнику событий, еще живому
человеку, которого можно встретить на улице или в лифте. А вот покажешь, что
ты помнишь о Великой отечественной войне и чтишь вчерашних фронтовиков...
Что тогда? Сказал "а" - придется сказать и "б". Чего доброго, потянет на
благодарность и на улыбку. А благодарность - удел великих душ.
К счастью отнюдь не для всей молодежи наша невиданная ранее война так
же далека, как Куликовская битва. Повторюсь, самое главное состоит в том,
что сравнение с Куликовской битвой - лукавство. Память о подвиге, о
благородстве, о боли и страданиях - обязывает и подражать и сострадать, а
потому быть обязанным отнюдь не всем нравится. Лучше не помнить и не знать -
так проще жить... Потому-то и сравнивают с Куликовской битвой, что хотят
задвинуть память о трагедии новейшей истории подальше от своей совести.
Кроме констатации факта, что долгая жизнь фронтовиков заканчивается,
говорится еще, что весь свой уникальный опыт они унесут с собой. Пусть,
дескать, они оставят его на бумаге.
Не то чтобы я так сразу и откликнулся на этот призыв. Я ведь и сам
понимаю, что мне уже восемьдесят лет со всеми вытекающими из этого
последствиями. А надо или не надо писать о себе, я не уверен. Но кто из
пишущих настолько убедительно объяснит необходимость своей "писательской"
деятельности, что ему безоговорочно поверят.
Примут уже написанное - поверят, а не примут - скажут: "Со свиным рылом
- да в калашный ряд". Что поделать, пусть так и будет.
Один-два человека прочтут, и то хорошо.
Есть однако и внятное объяснение желанию написать: из каждых ста
вернулись трое, и на них ложится обязанность свидетельствовать....
В этих кратких записках - несколько моих автобиографических фрагментов,
сопровождаемых комментариями и оценками. И это отнюдь не только фронтовые
заметки. Все вперемежку.
Отрывки, подбор которых мне трудно объяснить, расположены не в
хронологическом порядке, хотя связь между ними вполне прозрачна. Как они
возникали в памяти, так и ложились на бумагу. Вернее было бы писать "на
экран монитора" или клавиатуру. Но уж пусть по старинке будет - на бумагу.
В самом конце 1942 г. в составе маршевой роты со станции Сурок на линии
Казань - Йошкар-Ола, на верхних нарах теплушки воинского эшелона, под частый
стук колес я в чине рядового отбыл на фронт. Воинские перевозки на войне
дело обычное. Спи себе или поглядывай в окошко, если твое место на нарах
тебе это позволяет. Ну, бывает еще политинформация, или гадания, на какой
участок фронта попадем. Поэтому сообщу только самые нетривиальные черты
десятидневного путешествия.
Суток через двое после Казани, рано утром, на одной из четырех станций
Пенза, по которым наши вагоны всю ночь толкали туда-сюда, я проснулся от
потрясающего запаха жареного мяса и сопровождающего его смрада. Это жарились
кишки, добытые из вагона стоявшего рядом с нами эшелона. Незаметно для
охраны сорвать пломбу с дверей вагона не составляло труда. Несколько бочек с
засоленными в них кишками, предназначенными для колбасных оболочек, были
вскрыты, и кишки, обернутые вокруг раскаленной "буржуйки" и дымоходной трубы
до самой крыши вагона, жарились и шипели, источая аромат, про который мы
давно забыли. Силуэты сидевших и стоявших "кулинаров", окружавших жаровню,
мгновениями очерчивались в темноте вспышками пламени, пробивавшимися через
щели и отверстия печки. Именно от кулинаров, проведших операцию "кишки",
зависело, получишь ты метр обожженной требухи, или нет.
За кражу кишок нам ничего не было. А вот рядового Гайнулина за кражу
пачки в десять пар валенок отправили под трибунал.
На всем пути следования нашу роту сопровождал политрук. Для поднятия
воинского духа он все время обещал скорую горячую пищу. На коротких стоянках
он, человечек маленького роста, быстро бежал вдоль вагонов эшелона и
справлялся, все ли в порядке. В ответ ему из вагонов кричали хором: "Когда
будет горячая пища?!" Иногда ничего не кричали, а услышав его приближение,
пускали струю, слегка отодвинув вагонную дверь. Он всегда ловко от нее
увертывался. И хотя он понимал, что струя предназначена именно ему,
формально претензий по поводу неуважения к своей персоне предъявить не мог:
означенный способ отправления естественной нужды в условиях коротких стоянок
был законным и единственно возможным.
На продпунктах крупных станций не чаще раза в двое суток нас
действительно кормили горячей пищей. Кормежка могла прийтись и на ночь. Это
было в порядке вещей. Организация была идеальной. Вот из столовой продпункта
выходит рота другого эшелона, ее уже накормили. Раздается команда: "Рота,
справа по два, в помещение шагом марш!" Мы вваливаемся с мороза, с привычной
сноровкой занимаем места по десять за дощатый стол. Через минуту мелькают
бачки с супом и кашей, делят хлеб. На все про все - пятнадцать минут.
"Встать! Выходи!" Нас ждет следующая рота. Пар нашего и ее дыхания на
две-три минуты сливается. Две роты расходятся в противоположных
направлениях, и нам навстречу идет очередная клиентура продпункта в две-три
сотни одинаково одетых наших сверстников.
В Ртищеве скопилось много эшелонов. Скорого отправления не
предвиделось, и, отлучаясь от эшелона, мы не боялись отстать. А отставание
квалифицировалось как дезертирство. Бродя по путям, мы наткнулись на вагон
без дверей. Его заполняли замороженные трупы пленных.
Замечательная удача - это прибывающий эшелон платформ с сахарной
свеклой. Надо было успеть за время его стоянки сбросить с него как можно
больше свеклы. Случалось, "свекольник" трогался. Тогда мы сбрасывали свеклу
до самого крайнего момента, пока еще можно было спрыгнуть на ходу. Потом,
возвращаясь к своим вагонам, собирали свеклу. Запеченная на "буржуйке", она
была сытным лакомством.
После Балашова, где нас пересадили в огромные пульмана, эшелон шел как
курьерский. Не успели оглянуться, как в Поворино сменили бригаду, и мы
помчались дальше. Топлива для печек не было. Холод лютый. На короткой
остановке раздают сухари, селедку и по стакану пшена. Варить его не на чем.
Помялись, помялись, переглянулись, да и съели сырым.
Вдоль железнодорожного полотна тянется непрерывный забор из деревянных
щитов, ограждающих полотно от снежных заносов Эх, утащить бы пару щитов на
дровишки и обогреться! Но об этом и думать не моги. Такой поступок
расценивается однозначно: диверсия ради срыва военных сообщений со всеми
вытекающими отсюда последствиями.
В пути, с приближением к фронту, который ассоциировался отнюдь не с
праздником и вечеринкой, а с надвигавшимся чем-то страшным, так или иначе
все навязчивее подкрадывалась мысль: "Убьют?" Никто не проронил по этому
поводу ни слова. Надо всем господствовали сто раз повторенные и затверженные
слова из "Боевого устава пехоты": "Бой есть самое суровое испытание
физических и моральных качеств бойца. Часто в бой приходится вступать после
утомительного марша, днем и ночью, в зной и стужу...." И ты обязан быть
смелым воином. И ты знаешь это, и не имеешь права разбавлять свои моральные
качества некстати возникающими мыслями. И ты принял присягу, и ты поклялся
"защищать свою Родину, Союз Советских Социалистических Республик,
мужественно и умело, с достоинством и честью, не щадя своей крови и самой
жизни". И если ты по злому умыслу нарушишь эту свою торжественную клятву, то
пусть тебя "постигнет суровая кара советского закона, всеобщее презрение и
ненависть трудящихся". Вот через какой нравственный барьер прорывались
нежеланные мысли. Так что же это? Ты боишься, не убьют ли тебя... Боишься
расстаться с жизнью? А как же с твоей готовностью отдать ее за Родину?! Ты
что, трус? Никоим образом! И ты снимаешь это чудовищное противоречие
категорическим и уверенным ответом самому себе: "Меня не убьют! Не могут
убить!" И так утверждали не только те, кто остался в живых, но и те, кто
потом был убит.
Высказывание вслух о твоей личной возможной смерти исключалось. Его бы
и расценили, как трусость. Мог выдать только какой-нибудь грустный напев
себе под нос, случайно перехваченный взгляд, да вдруг не к месту бесшабашная
песня: "Эх, загулял, загулял парень молодой, молодой, в красной рубашоночке,
фартовенький такой!" Разумеется, никакие такие логически выстроенные
формулировки даже и в голову не приходили, но именно к ним сводился рой
разрозненных, иногда вовсе и не фиксировавшихся мыслей.
Какое бы то ни было недовольство проявлялось только на самом низком
житейском уровне. Например, когда твоя пайка показалась тебе меньше, чем у
другого. Или если тебя сменили с поста позднее, чем полагалось.
Срочная разгрузка на станции Филоново, и длительный марш только по
ночам по грейдеру, обозначенному вехами с пучками соломы на верхушках.
Колонна длинная, всю ее впереди не видно. Перед глазами спины и тощие
вещмешки, мерное покачивание шапок-ушанок, да слышен скрип снега под
валенками.
Молчание, разговоров не слышно, редко перебрасываются одним-двумя
словами. Марш долгий, идти трудно. Вдруг замечаешь, как идущего перед тобой
повело-повело куда-то в сторону: спит. А то и тебя одернут: и ты заснул.
Позади колонны идут несколько сержантов. Это замыкающие, которые
помогают выбившимся из сил.
Днем отогреваемся и отсыпаемся возле теплых "грубок" в хуторских
домишках. Сколько войск уже успело прошагать через эти хутора... Хозяйки и
дети к ежедневно меняющимся постояльцам привыкли. Иногда угощают
какой-нибудь немудрящей едой, мы не отказываемся, а детишкам перепадает
сахарку. С наступлением сумерек доносится команда "выходи строиться".
Повторяется ночной марш.
В станице Алексеевской маршевую роту сдали фронту. Пока сдавали -
кормежки не было. В хуторах на Хопре и его притоке Бузулук кто на что
выменивали тыкву и мороженную рыбу.
Снова марш, то пешим строем, то на ЗИСах без всяких тентов и скамеек.
Вповалку на соломе. Станицы Еланская, Боковская, Глубокая... Мы - пополнение
1-го гвардейского мотомеханизированного корпуса (командир генерал-майор
Руссиянов).
Я стал вторым номером расчета пулемета "Максим" первого взвода
пулеметной роты второго батальона второй бригады (командир роты - ст.
лейтенант Феоктистов, командира батальона не помню, командир бригады -
подполковник Худяков).
Принимая нас, командир роты с изумлением спросил: "Что же вы такие
подзаморенные? Старшина, кормить!"
Надо сказать, что прибыли мы на пополнение корпуса ночью и
расположились в огромном амбаре, наполненном початками кукурузы. До
распределения по подразделениям поджаривали початки на огне. На короткое
время они становились мягче и съедобней. Одновременно очищали от ржавчины
розданные нам винтовки: их прежние владельцы выбыли из части по ранению или
погибли.
Через пару дней в январе 1943 года из района трех небольших хуторов -
Верхние, Средние и Нижние Грачики - 1-й гвардейский мотомеханизированный
корпус по льду с полыньями от разрывов снарядов форсировал р. Северский
Донец и овладел на ее высоком и довольно крутом правом берегу станицей
Большой Суходол, что в полусотне километрах восточнее Ворошиловграда.
Почти весь день после боя по форсированию, за исключением времени
чистки пулемета, я вспоминаю как мое личное непрерывное маневрирование,
заключавшееся в том, что, следя за направлением пикирования "юнкерсов", я
переваливался с одной стороны приземистой известняковой ограды, так
свойственной тем местам, на другую, надеясь спастись от авиабомб. Надо
сказать, что кроме этих оград, в Большом Суходоле, почти ничего не осталось.
Помню только оббитую со всех сторон одиноко торчавшую колокольню.
Каким-то образом я оказался в паре десятков метров от огневой позиции
"зенитки". Будучи единственным средством прикрытия пехоты от вражеской
авиации, она была одной из главных целей немецкой бомбежки. Перед моими
глазами - взрыв бомбы на позиции, крик, и санитарка, одна рука которой
удерживает откинутую голову молодого парня с побледневшим лицом, а другая
эту голову бинтует.
Время от времени наведывается "рама". Так мы называли двухфюзеляжный
самолет-разведчик, предназначенный для стерео-аэро-фотосъемки. Это была
азбука: через полчаса после "рамы" жди налета и бомбежки.
Не было отдано ни одного приказания, горячей пищей даже не пахло.
Последнее не было неожиданным, а наоборот, легко объяснялось. Накануне, за
несколько часов до боя нам выдали сухой паек - НЗ: буханка мерзлого хлеба,
пара селедок и щепоть сахара. Приказано не прикасаться. Разложив еле тлеющий
костерк, мы сидели вокруг него всем взводом. Пришел политрук роты и
поздравил нас с тем, что мы начинаем освобождать Украину. Он ушел, а
взводный, который был на год старше меня (его фамилии я не помню), развязав
свой вещмешок, чего-то там отщипнул и отправил в рот. Этого было достаточно,
чтобы приказ о неприкосновенности неприкосновенного запаса был немедленно
забыт, а сам запас - уничтожен. И есть хотелось, и сама мысль, что через
несколько часов убьют, а НЗ так и останется лежать в мешке, не давала покоя
и была настолько логична, что никакая воинская дисциплина не могла с ней
тягаться.
Все-таки кое-какую еду взамен НЗ в Суходоле раздобыть удалось. В
заброшенной землянке я наткнулся на бочку соленых бурых помидоров и корыто
квашеной капусты.
К вечеру появились признаки организованного начала. Нас собрали,
построили и объявили приказ: 1-й гвардейский мотомеханизированный корпус
вводится в прорыв и ударом с севера на юг овладевает городом Ростов-на-Дону.
Я был всего-навсего рядовым пулеметчиком, но хорошо помня
географическую карту, недоумевал, как можно корпусом наносить удар с севера
на юг вдоль фронта по тылам противника с задачей преодолеть расстояние около
двухсот километров. Разумеется, я ни с кем не делился своими мыслями. Мне
это не полагалось.
Мы двигались всю ночь, преимущественно по балкам, часто останавливаясь
на то время, пока разведка не доложит, что можно продолжать движение.
Команды отдавались только вполголоса. "Стой!" - Все валимся на снег, плотно
прижавшись друг к другу, и немедленно засыпаем. Куча мала. Хуже всего тем,
кто с краю. Тем, кто в самом низу - тяжко, но тепло. Идеального положения
нет, но об этом никто не думает. Только спать... Здесь следует заметить, что
для сна на снегу мы были вполне приспособлены. При отправке на фронт
маршевой ротой из запасного полка мы были обмундированы как нельзя лучше.
Действительно: шинель, телогрейка, ватные брюки, валенки, шапка, подшлемник,
две пары теплых рукавиц, новые хлопчатобумажные гимнастерка и брюки, две
пары нательного белья, пара теплого белья, три пары портянок. Кроме того, на
случай оттепели или, тем более, прихода весны у нас были ботинки и обмотки.
Рано или поздно весна, конечно, наступит. Вопрос, наступит ли она для тебя?
Справедливости ради надо признать, что в связи с ранними морозами ботинки и
обмотки за дальностью перспективы их использования были обменены на еду еще
по пути на фронт у крестьянок на пристанционных базарчиках. Это были,
главным образом, крупные ржаные пироги с картошкой.
"Вста-а-а-ть!", - слышится сквозь сон приглушенная команда. Ничего не
понимая, еле расправляя скованные, затекшие члены, чувствуя дикий ночной
холод, пошатываясь и продолжая дремать, автоматически подчиняешься команде.
"Продолжать движение!"
Продолжается и движение и сон на ходу. Так всю ночь. Пулеметы "максим"
укреплены на лыжах. Тащим их какими-то рывками, и только эти рывки выводят
из состояния безразличия от усталости и полусна.
Какой бы долгой ни была ночь, начинает светать. Внезапно появляются
кухни. Это уже потом я прочитал у А.Т.Твардовского:
Умный - что ни говори -
Был старик тот самый,
Что придумал суп варить
На колесах прямо.
А к тому утру никакой общественной оценки факта доставки нам еды на
колесах я еще не сформулировал. Все твое существо устремлено к одной точке:
кухня и испускаемый ею запах пшенного супа с тушенкой. (В то время
аббревиатура ППС расшифровывалась и как "полевая почтовая станция", и как
"постоянный пшенный суп".) Выясняется, что моя деревянная ложка,
хранившаяся, как полагается, за голенищем в валенке, расщепилась пополам.
Это и плохо, почти катастрофа, но, оказывается, и хорошо: мой напарник по
котелку (котелок - один на двоих) вообще лишился ложки. У нас каждому по
половинке. Едим, как тот журавль в гостях у лисы. Торопят, не успели
раздать, как уже команда: "Заканчивай!" Где там заканчивай, когда и в час по
чайной ложке не получается. Пробуем по очереди пить жижу, но горячо. И
парадокс! пить - горячо, а при медленной еде - суп замерзает.
Уже на ходу пытаемся выскребывать из котелка куски супа. Появляется
морозное солнце, а с ним "юнкерсы", которые при полнейшем и безраздельном
господстве в воздухе устраивают свою "карусель", поливают нас огнем как
хотят. Через час от нашей артиллерии ничего не остается. Она стала главной
добычей немцев. Теперь они могут не беспокоиться.
А мы и без артиллерии, с одними ружьями и пулеметами (что нам, в самом
деле!) продолжаем движение на Ростов, до которого остались те же почти
двести километров минус одна ночь медленного марша по тылам противника. Ну
не нелепость ли!? За день было еще несколько авианалетов, но вскоре
стемнело, и все затихло.
Ночь прошла в неглубоком овраге на оставленной немцами позиции
артбатареи. Снарядные ящики, здоровенная куча замерзшей и окаменевшей
картошки, разбросанные дополнительные пороховые заряды в шелковых пакетах -
все это наш трофей. Спим, варим картошку, жрем ее мороженую, сладкую. Кто
поопытней и не ленив, пытается сушить на морозе у костра портянки и валенки.
Другие - лишь бы поесть и поспать, сколько удастся. Некоторые командиры
шипят: "Погасить костры". Но команда либо выполняется нехотя, либо не
выполняется вовсе. Во-первых, это не костры, а костерочки, во-вторых, они
все-таки спрятаны в овраге. Все понимают, что даже если костры и
демаскируют, то немцам на них наплевать, так как они и без костров точно
знают, где мы. Об этом свидетельствует весь опыт прошедших суток. А что
командиры? Пошипят, пошипят - и сами к костру.
Последний раз наш "максим" вел огонь на форсировании Сев. Донца. Во
время атаки мы били с левого берега поверх голов атакующих. Сразу за ними
переправились и мы. После этого за двое суток с небольшим мы не дали ни
одной очереди. Пулеметные ленты нетронутые лежат в коробках. О них никто не
беспокоится. С рассветом начинаем "наступать". Команда: "Батальо-о-он, в
цепь!" Никакой артподдержки, движемся на станицу Верхнедуванная.
"Воздух!" Обычно по такой команде следует прятаться в какое-нибудь
укрытие. Но таковых здесь нет. Только девственно чистое, белое, снежное
поле, сверкающее солнце на совершенно безоблачном небе. Низко летящие
самолеты опять устраивают свою "карусель", т.е. один за другим "отваливают"
от своего строя, поливают пулеметным огнем и высыпают на нас, как горох из
мешка, нет, не бомбы, а гранаты. Сотнями! Они разрываются массой громовой
дроби. Щелканье осколков то по щиту, то по коробу пулемета, который рядом со
мной. Крики, стоны. "Ма-а-ма!" Близкий разрыв... Глазом влево - убитый.
Вправо - убитый. Ну, сейчас... Только бы вжаться в снег. Все летит на тебя.
Полная беззащитность. Как бы пригодились те загородки в Суходоле, сложенные
из известняка!
Ни чувства, ни мысли описать невозможно. И не только потому, что "мысль
изреченная есть ложь". Мыслей нет, сплошная мешанина. Запах пороха и крови.
Животный страх неминуемой смерти, от которой нет спасения. Сколько смертей
было рядом со мной и слева, и справа, и в этот раз, и раньше, и потом! Любой
оставшийся в живых по гроб в долгу у тех, кто погиб рядом с ним, хотя каждый
понимает, что виновен во всем только случай. Но ведь ясно, что если не
попало в меня, то попало в другого, и наоборот, в меня не попало именно
потому, что попало в другого. Как связать одно с другим? Молился кто-нибудь,
чтобы не попало ни в кого? В таком-то аду! Немыслимо! А так, если и молился,
то только за себя, а значит, волей-неволей, против другого.
Пожалуй, ближе всего у Твардовского:
Я знаю, никакой моей вины,
В том, что другие не пришли с войны.
В том, что они
- Кто старше, кто моложе -
Остались там, и не о том же речь,
Что я их мог, но не сумел сберечь, -
Речь не о том,
Но все же, все же, все же...
Да я-то, рядовой, кого мог сберечь?.. Случай ли не случай, а погиб он,
а не ты. Живи и радуйся, но помни...
© Copyright Юрий Львович Сагалович
From: it(a)yoursecurity.ru
Date: 21 Apr 2006
---------------------------------------------------------------
"В наше смутное время,
когда рушатся "идеалы" и "идолы",
когда цинизм становится образом жизни,
когда протянутая рука нищенки в метро
вызывает двойственное чувство,
одно, хочется верить, остается незыблемым для нас.
Это память о погибших в войне
и признательное уважение к живым,
войну прошедшим"
("Комсомольская правда", 25 августа 1990 г)
Воспоминания и размышления фронтовика - пулеметчика и разведчика,
прошедшего через перипетии века. Со дня Победы прошло уже шестьдесят лет.
Несоответствие между этим фактом и названием книги объясняется тем, что
книга вышла в свет в декабре 2004 г. Когда тебе 80, нельзя рассчитывать даже
на ближайшие пять месяцев.
Содержание
Стр.
I. Предисловие ...............................................4
II. Мне восемнадцать................................... ...6
III. Как я стал разведчиком............................ 18
IV. Зимнее наступление 1945-го....................... 22
V. Наш военный быт..................................... 37
VI. Большая передислокация,
новый участок фронта, второе ранение.........48
VII. Госпиталь, весна 45-го..............................54
VIII. Я снова в своем полку.
Заключительные бои. Победа.................... 60
IX. Сразу после войны.................................... 71
X. Мои родители, я и Сталин........................... 79
XI. Тридцать лет и более после Победы............104
XII. Нечто о современном............................... 108
XIII. Тенденции.............................................115
XIV. Заключение........................................... 127
В последние годы можно слышать исподволь повторяющуюся фразу:
"Поколение фронтовиков уходит, их становится все меньше". Чаще всего эти
слова произносят с искренним сожалением, отдавая должное отцам, дедам и
прадедам. И тем, кто погиб на войне, и тем, кто умер уже после войны от ран
или от старости, и тем, кто еще жив.
Мне больше всего по душе страстная фраза Михаила Ульянова про нас: "Они
и боялись, они и побеждали. Такого поколения больше не будет". За точность
цитирования не ручаюсь. Но никакая неточность воспроизведения не сможет
посеять сомнения в искренности и чистосердечии говорившего.
Бывает, что слова об уходе старых фронтовиков произносят бездумно и
бесстрастно, повторяя их за другими. Бывает - по обязанности. А бывает, что
либо молча, либо вслух напутствуют: "Скорее бы все передохли". Честное
слово, не стоит беспокоиться. Еще совсем недавно к празднику Победы я
отправлял однополчанам тридцать поздравительных открыток. Теперь - две.
Кроме того, прошу принять во внимание, что сразу за одним поколением
наступает очередь уходить следующему. Читайте Пушкина:
. . . . . . . . . . . . .
Увы! на жизненных браздах
Мгновенной жатвой поколенья,
По тайной воле провиденья,
Восходят зреют и падут;
Другие им во след идут...
Так наше ветреное племя
Растет, волнуется, кипит
И к гробу прадедов теснит.
Придет, придет и наше время,
И наши внуки в добрый час
Из жизни вытеснят и нас!
("Евгений Онегин", вторая глава, XXXVIII строфа.)
Встречалось, молодые люди с издевкой относились к боевым орденам,
которые фронтовики надевают единожды в году на день Победы. Правда, это не
мешало насмешникам, отправляясь со студенческим отрядом на строительство
очередного колхозного телятника, писать на спинах своей униформы "Per aspera
ad astra" Через тернии к звездам (лат.).
.
Я знаю людей, которые, как только заходит речь о войне, переводят
беседу на свои туристские походы в надежде сравнить их с боями. И то и
другое выглядит вполне по-детски. Младшие поколения стремятся принизить
нравственный подвиг старших во время войны только потому, что подсознательно
не могут не преклоняться перед его величием.
Спасибо и за это подсознательное...
Этот вариант книги получился после того, как печатный вариант прочитали
многие мои друзья и знакомые. Один из читателей упрекнул меня в том, что я
будто бы требую от нынешней молодежи помнить о Великой отечественной войне,
почитать ее и ее героев, в то время как она так же далека от молодых людей,
как Куликовская битва. Заметим, что для сравнения выбрано максимально
отдаленное событие. Самую близкую и массовую героику с издевкой задвинули к
истокам истории, лишь бы понадежнее избавиться от нее. Хотя можно было бы
отправиться поближе, например, к 1612-му году, или к 1812 году. Ведь о
Бородинском сражении та же молодежь вспоминает вполне благосклонно. Так в
чем же дело? Память о действительно отдаленных событиях ни к чему не
обязывает. Можно даже продекламировать несколько строчек из "Бородино"
Лермонтова, или вспомнить замечательное стихотворение М.Цветаевой "Генералам
двенадцатого года", не заботясь о том, чтобы подкрепить благодарную память
действенной, реальной благодарностью к участнику событий, еще живому
человеку, которого можно встретить на улице или в лифте. А вот покажешь, что
ты помнишь о Великой отечественной войне и чтишь вчерашних фронтовиков...
Что тогда? Сказал "а" - придется сказать и "б". Чего доброго, потянет на
благодарность и на улыбку. А благодарность - удел великих душ.
К счастью отнюдь не для всей молодежи наша невиданная ранее война так
же далека, как Куликовская битва. Повторюсь, самое главное состоит в том,
что сравнение с Куликовской битвой - лукавство. Память о подвиге, о
благородстве, о боли и страданиях - обязывает и подражать и сострадать, а
потому быть обязанным отнюдь не всем нравится. Лучше не помнить и не знать -
так проще жить... Потому-то и сравнивают с Куликовской битвой, что хотят
задвинуть память о трагедии новейшей истории подальше от своей совести.
Кроме констатации факта, что долгая жизнь фронтовиков заканчивается,
говорится еще, что весь свой уникальный опыт они унесут с собой. Пусть,
дескать, они оставят его на бумаге.
Не то чтобы я так сразу и откликнулся на этот призыв. Я ведь и сам
понимаю, что мне уже восемьдесят лет со всеми вытекающими из этого
последствиями. А надо или не надо писать о себе, я не уверен. Но кто из
пишущих настолько убедительно объяснит необходимость своей "писательской"
деятельности, что ему безоговорочно поверят.
Примут уже написанное - поверят, а не примут - скажут: "Со свиным рылом
- да в калашный ряд". Что поделать, пусть так и будет.
Один-два человека прочтут, и то хорошо.
Есть однако и внятное объяснение желанию написать: из каждых ста
вернулись трое, и на них ложится обязанность свидетельствовать....
В этих кратких записках - несколько моих автобиографических фрагментов,
сопровождаемых комментариями и оценками. И это отнюдь не только фронтовые
заметки. Все вперемежку.
Отрывки, подбор которых мне трудно объяснить, расположены не в
хронологическом порядке, хотя связь между ними вполне прозрачна. Как они
возникали в памяти, так и ложились на бумагу. Вернее было бы писать "на
экран монитора" или клавиатуру. Но уж пусть по старинке будет - на бумагу.
В самом конце 1942 г. в составе маршевой роты со станции Сурок на линии
Казань - Йошкар-Ола, на верхних нарах теплушки воинского эшелона, под частый
стук колес я в чине рядового отбыл на фронт. Воинские перевозки на войне
дело обычное. Спи себе или поглядывай в окошко, если твое место на нарах
тебе это позволяет. Ну, бывает еще политинформация, или гадания, на какой
участок фронта попадем. Поэтому сообщу только самые нетривиальные черты
десятидневного путешествия.
Суток через двое после Казани, рано утром, на одной из четырех станций
Пенза, по которым наши вагоны всю ночь толкали туда-сюда, я проснулся от
потрясающего запаха жареного мяса и сопровождающего его смрада. Это жарились
кишки, добытые из вагона стоявшего рядом с нами эшелона. Незаметно для
охраны сорвать пломбу с дверей вагона не составляло труда. Несколько бочек с
засоленными в них кишками, предназначенными для колбасных оболочек, были
вскрыты, и кишки, обернутые вокруг раскаленной "буржуйки" и дымоходной трубы
до самой крыши вагона, жарились и шипели, источая аромат, про который мы
давно забыли. Силуэты сидевших и стоявших "кулинаров", окружавших жаровню,
мгновениями очерчивались в темноте вспышками пламени, пробивавшимися через
щели и отверстия печки. Именно от кулинаров, проведших операцию "кишки",
зависело, получишь ты метр обожженной требухи, или нет.
За кражу кишок нам ничего не было. А вот рядового Гайнулина за кражу
пачки в десять пар валенок отправили под трибунал.
На всем пути следования нашу роту сопровождал политрук. Для поднятия
воинского духа он все время обещал скорую горячую пищу. На коротких стоянках
он, человечек маленького роста, быстро бежал вдоль вагонов эшелона и
справлялся, все ли в порядке. В ответ ему из вагонов кричали хором: "Когда
будет горячая пища?!" Иногда ничего не кричали, а услышав его приближение,
пускали струю, слегка отодвинув вагонную дверь. Он всегда ловко от нее
увертывался. И хотя он понимал, что струя предназначена именно ему,
формально претензий по поводу неуважения к своей персоне предъявить не мог:
означенный способ отправления естественной нужды в условиях коротких стоянок
был законным и единственно возможным.
На продпунктах крупных станций не чаще раза в двое суток нас
действительно кормили горячей пищей. Кормежка могла прийтись и на ночь. Это
было в порядке вещей. Организация была идеальной. Вот из столовой продпункта
выходит рота другого эшелона, ее уже накормили. Раздается команда: "Рота,
справа по два, в помещение шагом марш!" Мы вваливаемся с мороза, с привычной
сноровкой занимаем места по десять за дощатый стол. Через минуту мелькают
бачки с супом и кашей, делят хлеб. На все про все - пятнадцать минут.
"Встать! Выходи!" Нас ждет следующая рота. Пар нашего и ее дыхания на
две-три минуты сливается. Две роты расходятся в противоположных
направлениях, и нам навстречу идет очередная клиентура продпункта в две-три
сотни одинаково одетых наших сверстников.
В Ртищеве скопилось много эшелонов. Скорого отправления не
предвиделось, и, отлучаясь от эшелона, мы не боялись отстать. А отставание
квалифицировалось как дезертирство. Бродя по путям, мы наткнулись на вагон
без дверей. Его заполняли замороженные трупы пленных.
Замечательная удача - это прибывающий эшелон платформ с сахарной
свеклой. Надо было успеть за время его стоянки сбросить с него как можно
больше свеклы. Случалось, "свекольник" трогался. Тогда мы сбрасывали свеклу
до самого крайнего момента, пока еще можно было спрыгнуть на ходу. Потом,
возвращаясь к своим вагонам, собирали свеклу. Запеченная на "буржуйке", она
была сытным лакомством.
После Балашова, где нас пересадили в огромные пульмана, эшелон шел как
курьерский. Не успели оглянуться, как в Поворино сменили бригаду, и мы
помчались дальше. Топлива для печек не было. Холод лютый. На короткой
остановке раздают сухари, селедку и по стакану пшена. Варить его не на чем.
Помялись, помялись, переглянулись, да и съели сырым.
Вдоль железнодорожного полотна тянется непрерывный забор из деревянных
щитов, ограждающих полотно от снежных заносов Эх, утащить бы пару щитов на
дровишки и обогреться! Но об этом и думать не моги. Такой поступок
расценивается однозначно: диверсия ради срыва военных сообщений со всеми
вытекающими отсюда последствиями.
В пути, с приближением к фронту, который ассоциировался отнюдь не с
праздником и вечеринкой, а с надвигавшимся чем-то страшным, так или иначе
все навязчивее подкрадывалась мысль: "Убьют?" Никто не проронил по этому
поводу ни слова. Надо всем господствовали сто раз повторенные и затверженные
слова из "Боевого устава пехоты": "Бой есть самое суровое испытание
физических и моральных качеств бойца. Часто в бой приходится вступать после
утомительного марша, днем и ночью, в зной и стужу...." И ты обязан быть
смелым воином. И ты знаешь это, и не имеешь права разбавлять свои моральные
качества некстати возникающими мыслями. И ты принял присягу, и ты поклялся
"защищать свою Родину, Союз Советских Социалистических Республик,
мужественно и умело, с достоинством и честью, не щадя своей крови и самой
жизни". И если ты по злому умыслу нарушишь эту свою торжественную клятву, то
пусть тебя "постигнет суровая кара советского закона, всеобщее презрение и
ненависть трудящихся". Вот через какой нравственный барьер прорывались
нежеланные мысли. Так что же это? Ты боишься, не убьют ли тебя... Боишься
расстаться с жизнью? А как же с твоей готовностью отдать ее за Родину?! Ты
что, трус? Никоим образом! И ты снимаешь это чудовищное противоречие
категорическим и уверенным ответом самому себе: "Меня не убьют! Не могут
убить!" И так утверждали не только те, кто остался в живых, но и те, кто
потом был убит.
Высказывание вслух о твоей личной возможной смерти исключалось. Его бы
и расценили, как трусость. Мог выдать только какой-нибудь грустный напев
себе под нос, случайно перехваченный взгляд, да вдруг не к месту бесшабашная
песня: "Эх, загулял, загулял парень молодой, молодой, в красной рубашоночке,
фартовенький такой!" Разумеется, никакие такие логически выстроенные
формулировки даже и в голову не приходили, но именно к ним сводился рой
разрозненных, иногда вовсе и не фиксировавшихся мыслей.
Какое бы то ни было недовольство проявлялось только на самом низком
житейском уровне. Например, когда твоя пайка показалась тебе меньше, чем у
другого. Или если тебя сменили с поста позднее, чем полагалось.
Срочная разгрузка на станции Филоново, и длительный марш только по
ночам по грейдеру, обозначенному вехами с пучками соломы на верхушках.
Колонна длинная, всю ее впереди не видно. Перед глазами спины и тощие
вещмешки, мерное покачивание шапок-ушанок, да слышен скрип снега под
валенками.
Молчание, разговоров не слышно, редко перебрасываются одним-двумя
словами. Марш долгий, идти трудно. Вдруг замечаешь, как идущего перед тобой
повело-повело куда-то в сторону: спит. А то и тебя одернут: и ты заснул.
Позади колонны идут несколько сержантов. Это замыкающие, которые
помогают выбившимся из сил.
Днем отогреваемся и отсыпаемся возле теплых "грубок" в хуторских
домишках. Сколько войск уже успело прошагать через эти хутора... Хозяйки и
дети к ежедневно меняющимся постояльцам привыкли. Иногда угощают
какой-нибудь немудрящей едой, мы не отказываемся, а детишкам перепадает
сахарку. С наступлением сумерек доносится команда "выходи строиться".
Повторяется ночной марш.
В станице Алексеевской маршевую роту сдали фронту. Пока сдавали -
кормежки не было. В хуторах на Хопре и его притоке Бузулук кто на что
выменивали тыкву и мороженную рыбу.
Снова марш, то пешим строем, то на ЗИСах без всяких тентов и скамеек.
Вповалку на соломе. Станицы Еланская, Боковская, Глубокая... Мы - пополнение
1-го гвардейского мотомеханизированного корпуса (командир генерал-майор
Руссиянов).
Я стал вторым номером расчета пулемета "Максим" первого взвода
пулеметной роты второго батальона второй бригады (командир роты - ст.
лейтенант Феоктистов, командира батальона не помню, командир бригады -
подполковник Худяков).
Принимая нас, командир роты с изумлением спросил: "Что же вы такие
подзаморенные? Старшина, кормить!"
Надо сказать, что прибыли мы на пополнение корпуса ночью и
расположились в огромном амбаре, наполненном початками кукурузы. До
распределения по подразделениям поджаривали початки на огне. На короткое
время они становились мягче и съедобней. Одновременно очищали от ржавчины
розданные нам винтовки: их прежние владельцы выбыли из части по ранению или
погибли.
Через пару дней в январе 1943 года из района трех небольших хуторов -
Верхние, Средние и Нижние Грачики - 1-й гвардейский мотомеханизированный
корпус по льду с полыньями от разрывов снарядов форсировал р. Северский
Донец и овладел на ее высоком и довольно крутом правом берегу станицей
Большой Суходол, что в полусотне километрах восточнее Ворошиловграда.
Почти весь день после боя по форсированию, за исключением времени
чистки пулемета, я вспоминаю как мое личное непрерывное маневрирование,
заключавшееся в том, что, следя за направлением пикирования "юнкерсов", я
переваливался с одной стороны приземистой известняковой ограды, так
свойственной тем местам, на другую, надеясь спастись от авиабомб. Надо
сказать, что кроме этих оград, в Большом Суходоле, почти ничего не осталось.
Помню только оббитую со всех сторон одиноко торчавшую колокольню.
Каким-то образом я оказался в паре десятков метров от огневой позиции
"зенитки". Будучи единственным средством прикрытия пехоты от вражеской
авиации, она была одной из главных целей немецкой бомбежки. Перед моими
глазами - взрыв бомбы на позиции, крик, и санитарка, одна рука которой
удерживает откинутую голову молодого парня с побледневшим лицом, а другая
эту голову бинтует.
Время от времени наведывается "рама". Так мы называли двухфюзеляжный
самолет-разведчик, предназначенный для стерео-аэро-фотосъемки. Это была
азбука: через полчаса после "рамы" жди налета и бомбежки.
Не было отдано ни одного приказания, горячей пищей даже не пахло.
Последнее не было неожиданным, а наоборот, легко объяснялось. Накануне, за
несколько часов до боя нам выдали сухой паек - НЗ: буханка мерзлого хлеба,
пара селедок и щепоть сахара. Приказано не прикасаться. Разложив еле тлеющий
костерк, мы сидели вокруг него всем взводом. Пришел политрук роты и
поздравил нас с тем, что мы начинаем освобождать Украину. Он ушел, а
взводный, который был на год старше меня (его фамилии я не помню), развязав
свой вещмешок, чего-то там отщипнул и отправил в рот. Этого было достаточно,
чтобы приказ о неприкосновенности неприкосновенного запаса был немедленно
забыт, а сам запас - уничтожен. И есть хотелось, и сама мысль, что через
несколько часов убьют, а НЗ так и останется лежать в мешке, не давала покоя
и была настолько логична, что никакая воинская дисциплина не могла с ней
тягаться.
Все-таки кое-какую еду взамен НЗ в Суходоле раздобыть удалось. В
заброшенной землянке я наткнулся на бочку соленых бурых помидоров и корыто
квашеной капусты.
К вечеру появились признаки организованного начала. Нас собрали,
построили и объявили приказ: 1-й гвардейский мотомеханизированный корпус
вводится в прорыв и ударом с севера на юг овладевает городом Ростов-на-Дону.
Я был всего-навсего рядовым пулеметчиком, но хорошо помня
географическую карту, недоумевал, как можно корпусом наносить удар с севера
на юг вдоль фронта по тылам противника с задачей преодолеть расстояние около
двухсот километров. Разумеется, я ни с кем не делился своими мыслями. Мне
это не полагалось.
Мы двигались всю ночь, преимущественно по балкам, часто останавливаясь
на то время, пока разведка не доложит, что можно продолжать движение.
Команды отдавались только вполголоса. "Стой!" - Все валимся на снег, плотно
прижавшись друг к другу, и немедленно засыпаем. Куча мала. Хуже всего тем,
кто с краю. Тем, кто в самом низу - тяжко, но тепло. Идеального положения
нет, но об этом никто не думает. Только спать... Здесь следует заметить, что
для сна на снегу мы были вполне приспособлены. При отправке на фронт
маршевой ротой из запасного полка мы были обмундированы как нельзя лучше.
Действительно: шинель, телогрейка, ватные брюки, валенки, шапка, подшлемник,
две пары теплых рукавиц, новые хлопчатобумажные гимнастерка и брюки, две
пары нательного белья, пара теплого белья, три пары портянок. Кроме того, на
случай оттепели или, тем более, прихода весны у нас были ботинки и обмотки.
Рано или поздно весна, конечно, наступит. Вопрос, наступит ли она для тебя?
Справедливости ради надо признать, что в связи с ранними морозами ботинки и
обмотки за дальностью перспективы их использования были обменены на еду еще
по пути на фронт у крестьянок на пристанционных базарчиках. Это были,
главным образом, крупные ржаные пироги с картошкой.
"Вста-а-а-ть!", - слышится сквозь сон приглушенная команда. Ничего не
понимая, еле расправляя скованные, затекшие члены, чувствуя дикий ночной
холод, пошатываясь и продолжая дремать, автоматически подчиняешься команде.
"Продолжать движение!"
Продолжается и движение и сон на ходу. Так всю ночь. Пулеметы "максим"
укреплены на лыжах. Тащим их какими-то рывками, и только эти рывки выводят
из состояния безразличия от усталости и полусна.
Какой бы долгой ни была ночь, начинает светать. Внезапно появляются
кухни. Это уже потом я прочитал у А.Т.Твардовского:
Умный - что ни говори -
Был старик тот самый,
Что придумал суп варить
На колесах прямо.
А к тому утру никакой общественной оценки факта доставки нам еды на
колесах я еще не сформулировал. Все твое существо устремлено к одной точке:
кухня и испускаемый ею запах пшенного супа с тушенкой. (В то время
аббревиатура ППС расшифровывалась и как "полевая почтовая станция", и как
"постоянный пшенный суп".) Выясняется, что моя деревянная ложка,
хранившаяся, как полагается, за голенищем в валенке, расщепилась пополам.
Это и плохо, почти катастрофа, но, оказывается, и хорошо: мой напарник по
котелку (котелок - один на двоих) вообще лишился ложки. У нас каждому по
половинке. Едим, как тот журавль в гостях у лисы. Торопят, не успели
раздать, как уже команда: "Заканчивай!" Где там заканчивай, когда и в час по
чайной ложке не получается. Пробуем по очереди пить жижу, но горячо. И
парадокс! пить - горячо, а при медленной еде - суп замерзает.
Уже на ходу пытаемся выскребывать из котелка куски супа. Появляется
морозное солнце, а с ним "юнкерсы", которые при полнейшем и безраздельном
господстве в воздухе устраивают свою "карусель", поливают нас огнем как
хотят. Через час от нашей артиллерии ничего не остается. Она стала главной
добычей немцев. Теперь они могут не беспокоиться.
А мы и без артиллерии, с одними ружьями и пулеметами (что нам, в самом
деле!) продолжаем движение на Ростов, до которого остались те же почти
двести километров минус одна ночь медленного марша по тылам противника. Ну
не нелепость ли!? За день было еще несколько авианалетов, но вскоре
стемнело, и все затихло.
Ночь прошла в неглубоком овраге на оставленной немцами позиции
артбатареи. Снарядные ящики, здоровенная куча замерзшей и окаменевшей
картошки, разбросанные дополнительные пороховые заряды в шелковых пакетах -
все это наш трофей. Спим, варим картошку, жрем ее мороженую, сладкую. Кто
поопытней и не ленив, пытается сушить на морозе у костра портянки и валенки.
Другие - лишь бы поесть и поспать, сколько удастся. Некоторые командиры
шипят: "Погасить костры". Но команда либо выполняется нехотя, либо не
выполняется вовсе. Во-первых, это не костры, а костерочки, во-вторых, они
все-таки спрятаны в овраге. Все понимают, что даже если костры и
демаскируют, то немцам на них наплевать, так как они и без костров точно
знают, где мы. Об этом свидетельствует весь опыт прошедших суток. А что
командиры? Пошипят, пошипят - и сами к костру.
Последний раз наш "максим" вел огонь на форсировании Сев. Донца. Во
время атаки мы били с левого берега поверх голов атакующих. Сразу за ними
переправились и мы. После этого за двое суток с небольшим мы не дали ни
одной очереди. Пулеметные ленты нетронутые лежат в коробках. О них никто не
беспокоится. С рассветом начинаем "наступать". Команда: "Батальо-о-он, в
цепь!" Никакой артподдержки, движемся на станицу Верхнедуванная.
"Воздух!" Обычно по такой команде следует прятаться в какое-нибудь
укрытие. Но таковых здесь нет. Только девственно чистое, белое, снежное
поле, сверкающее солнце на совершенно безоблачном небе. Низко летящие
самолеты опять устраивают свою "карусель", т.е. один за другим "отваливают"
от своего строя, поливают пулеметным огнем и высыпают на нас, как горох из
мешка, нет, не бомбы, а гранаты. Сотнями! Они разрываются массой громовой
дроби. Щелканье осколков то по щиту, то по коробу пулемета, который рядом со
мной. Крики, стоны. "Ма-а-ма!" Близкий разрыв... Глазом влево - убитый.
Вправо - убитый. Ну, сейчас... Только бы вжаться в снег. Все летит на тебя.
Полная беззащитность. Как бы пригодились те загородки в Суходоле, сложенные
из известняка!
Ни чувства, ни мысли описать невозможно. И не только потому, что "мысль
изреченная есть ложь". Мыслей нет, сплошная мешанина. Запах пороха и крови.
Животный страх неминуемой смерти, от которой нет спасения. Сколько смертей
было рядом со мной и слева, и справа, и в этот раз, и раньше, и потом! Любой
оставшийся в живых по гроб в долгу у тех, кто погиб рядом с ним, хотя каждый
понимает, что виновен во всем только случай. Но ведь ясно, что если не
попало в меня, то попало в другого, и наоборот, в меня не попало именно
потому, что попало в другого. Как связать одно с другим? Молился кто-нибудь,
чтобы не попало ни в кого? В таком-то аду! Немыслимо! А так, если и молился,
то только за себя, а значит, волей-неволей, против другого.
Пожалуй, ближе всего у Твардовского:
Я знаю, никакой моей вины,
В том, что другие не пришли с войны.
В том, что они
- Кто старше, кто моложе -
Остались там, и не о том же речь,
Что я их мог, но не сумел сберечь, -
Речь не о том,
Но все же, все же, все же...
Да я-то, рядовой, кого мог сберечь?.. Случай ли не случай, а погиб он,
а не ты. Живи и радуйся, но помни...