мочи несемся в село по пологому склону. Ухватить хотя бы хвост этого
уходящего батальона... Нас догоняет начальник штаба полка. Не помня себя, я
как оглашенный ору: "Давай пулеметы!", хотя и дураку ясно, что быстро
подтянуть пулеметы по глубокому снегу невозможно. Если уж и нет возможности
разгромить уходящего противника, то надо во что бы то ни стало нанести ему
максимальный урон и, по крайней мере, не дать закрепиться на господствующем
над селом хребте! В десятке метров от нас - вход в костел, колокольня -
заманчивый, хотя и опасный наблюдательный пункт. Посылаю двоих: "Наверх!" Но
любой боец знает, что перед тем как войти в помещение, надо метнуть туда
гранату, а запретительного рефлекса против таких действий в церкви у нас
воспитано не было. Слышен взрыв гранаты, разведчики скрываются внутри
костела, а оттуда перепуганные, с поднятыми вверх руками выбегают жители
села Липница Велька. К счастью, молящихся было мало, все они сидели поближе
к алтарю и подальше от входа. Никто не пострадал.
Сейчас вспоминаю, и оторопь берет: гранату в костел! А тогда, мелькнуло
только после взрыва: "Вдруг убили кого-то из прихожан!.." Нет, пронесло...
Но почти через шестьдесят лет вижу и другое. Нас всего несколько
человек. Полк в километре позади. Я как последний дурак, ору: "Давай
пулеметы!" - совершенно не осознавая, что моя горстка разведчиков -
идеальная мишень для немедленного уничтожения одной пулеметной очередью. Но
этой очереди нет. А я, вместо того, чтобы, руководствуясь здравым смыслом,
принять меры для защиты своих ребят от ежесекундной опасности огня и
уничтожения, увлечен преследованием, и мы гоним вперед, хотя нам никто этого
не приказал. Я не могу поверить, что фрицы сознавали, что могут нас
уничтожить и не сделали этого по какому-то своему трезвому расчету. Скорей
всего, и мои, и их действия были совершено иррациональны. Наш азарт оказался
равным их расчетливому страху.
Всего три дня тому назад нас, как дураков, обманом "подставили" под
огонь, а теперь мы сами на него лезли, но нам сопутствовала удача.
Короткий бой с остатками противника в селе (всегда найдутся
замешкавшиеся). Четыре десятка пленных. Подоспели роты. Ведут преследование,
все дальше к лесу, к хребту. А я вдруг вижу брошенный немецкий миномет
калибра 81 мм. Наш батальонный миномет имеет калибр 82 мм. Мое минометное
прошлое взыграло. Послать бы несколько мин по уходящему батальону. Как-никак
я был выпущен из училища командиром минометного взвода. Трофейное оружие
знал. Хватаю мину из лотка, готов опустить ее в ствол, но тут меня окликает
(хорошо помню) Никулин: "Комвзвод!" Я оглядываюсь и вижу, как из подвала
ближайшего дома выбирается около десятка солдат противника с поднятыми
руками. Они называют себя русинами из Прикарпатья. Немцы их мобилизовали, а
теперь они улучили момент и решили сдаться нам. Показываю им, куда надо
идти, а сам возвращаюсь к миномету и почему-то заглядываю в ствол. А там -
мина!
Наш батальонный миномет бил только на выстрел, т.е. опускаясь в ствол,
мина капсюлем накалывалась на торчащий в казенной части ствола боек и тотчас
вылетала из ствола. Немецкий же миномет устанавливался также и на спуск.
Т.е., боек мог убираться, мина при этом опускалась, но оставалась в казенной
части, а головной взрыватель становился на боевой взвод. Когда было надо,
приводился в действие спуск, боек резко выдвигался вверх и накалывал
капсюль. Происходил выстрел, и мина вылетала из ствола.
Так вот, если бы Никулин меня не отвлек, я опустил бы свою мину, она
ударила бы на взрыватель мины, уже сидевшей в стволе, и меня разнесло бы в
клочья. Мне опять повезло.
Важно было не дать противнику закрепиться на гребне хребта. Весь
остаток дня и следующие сутки были потрачены на бои по выдавливанию
противника за хребет. Нам пришлось потрудиться главным образом в поисках
подразделений, с которыми была потеряна связь. И несколько раз получалось
так, что ни своих, ни немцев мы не обнаруживали. Это одна из опасных
неопределенностей.
На третье утро в полку появился Гоняев. Он потащил меня к слуховому
окну на чердаке дома ксендза. Весь участок полка от фланга до фланга
расположен на обращенном к нам склоне хребта и потому виден, как на ладони.
Есть только два цвета: белый и темно-зеленый, который воспринимается как
черный. Местами весь склон до водораздельной линии наш, местами - нет.
- Вот та опушка - спрашивает не по адресу Гоняев - чья?
- Наша.
- Врешь, бегом туда, через десять минут с опушки дашь ракету!
- И получаса не хватит.
-- Бегом,....мать!
В это время щелкают пули и осколки черепицы впиваются в щеку и руку.
Гоняева как ветром сдуло. Я ушел ко взводу. Хорошо, что стрелял не снайпер.
А говорю я, что спросил Гоняев не по адресу вот почему. Разведчик не обязан
знать, какой рубеж занимают наши войска, а обязан знать, где противник. И
эти сведения могут не совпадать.
Так или иначе удалось обезопасить расположение полка от прицельного
огня. Однако дальнейшее продвижение было замедлено. Начались затяжные бои с
частыми контратаками и переходом из рук в руки высот, с восстановлением
положения. Расположенным за хребтом Малая Фатра местечком Полгора так
овладеть и не удалось. Наиболее ожесточенные бои велись на правом фланге
полка, там где Липница переходила в Пшиварувку Ясно, что по-русски это
название звучит, как Приварувка, и означает "приварок", придаток,
примыкающий к основному населенному пункту. Интересно, что одна из жительниц
этой деревушки в разговорах с нами произносила именно "Приварувка",
подчеркивая этим, что она стремится облегчить понимание (якобы) незнакомой
нам речи.
На фоне этих событий постоянной заботой были поиски с целью захвата
"языка". За три недели боев в обороне вполне успешными в нашем взводе были
три таких поиска. Один раз попался эльзасец, который божился, что он
рабочий, шофер, коммунист. Один, не вошедший в "отчетность", пришел сам,
заблудившись с двумя полными котелками.
Про то, как мы взяли эльзасца, я сейчас расскажу. В тылу полка за его
правым флангом находилась деревня Кичора. От Пшиварувки, почти
перпендикулярно к линии переднего края, в Кичору вела дорога, а расстояние
между ними было не более двух километров. И вот начальник штаба однажды рано
утром приказывает мне проверить, что у нас на правом фланге, именно между
Пшиварувкой и Кичорой. И мы полувзводом отправились в свой же тыл на
разведку. И, странное дело, оказавшись в безмолвии своего же тыла, мы стали
испытывать какое-то беспокойство. Наступил такой момент, когда я
приостановил движение и решил взобраться чуть повыше по склону над тропой.
Каково же было мое изумление, когда не более чем в двухстах метрах увидел
немцев возле дома на отшибе. Там стоял пулемет, возле которого не было
пулеметчика. Трое разговаривали поодаль. Все говорило, что это пост,
охраняющий тыл подразделения, которое далеко впереди ведет бой с нашим
полком. Наши тылы со-при-ка-са-лись!
Немцы охраняли свой тыл от нашего тыла, который мы от них не охраняли.
Мы не имели права себя обнаружить, но и упустить такой шанс мы тоже не
могли. Я отправил Максимова с одним разведчиком в штаб с донесением. Часа
через два весь в мыле, почти бегом появился капитан Еременко с тремя
расчетами ручных пулеметов и, разумеется, с Максимовым.
У нас было достаточно времени, и мы еще до прибытия Еременко
наблюдением за этим постом установили, что, по-видимому, многодневная тишина
притупила его бдительность, и это бросалось в глаза почти сразу. В таких
благоприятных условиях не взять языка - непозволительно. Когда мы были
готовы к захвату, начало смеркаться. Все было в нашу пользу. Короче говоря,
эльзасец, один из трех, был наш. Мы с Еременко и пулеметчиками пресекли
попытки преследования. Единственное, что затрудняло наш отход, был обычный
минометный огонь нам вдогонку то ли на воспрещение, то ли на подавление.
Потерь не было.
Я с удовольствием вспоминаю этот неожиданный успех - точный скоротечный
экспромт, да еще при курьезных обстоятельствах. Действительно, полковой
разведке не полагалось действовать в тылу противника, но языка мы взяли
именно в тылу противника, не переходя ни нашего, ни его переднего края. И
вообще, мы действовали не со своего переднего края, а из своего тыла. Тут
есть какая-то аналогия с односторонними поверхностями. Действительно, если
из нашего тыла можно проникнуть в тыл противника, не пересекая переднего
края, то это то же самое, как, если бы фронт разрезать по переднему краю и
тылы склеить. Прямо, лист Мебиуса!
Впрочем, в условиях горно-лесистой местности при отсутствии сплошной
линии фронта такое взаимное расположение противников не было редкостью.
На обратном пути нам повстречался стрелковый взвод, который
предназначался для заслона в нашем тылу.
В смысле потребления "языков" начальство всегда было ненасытно.
Считалось, что новый "язык" нужен всегда. Если во время наступления более
или менее тонкая струйка пленных сочилась почти непрерывно, то, как только
наступление захлебывалось, или был плановый переход к обороне, для
разведчиков приходила пора постоянных забот и изнурительных тягот. Неудач
было всегда больше, чем успехов. Неудачи, связанные с захватом "языка",
всегда трагические. Счастье улыбалось отнюдь не всегда.
Во второй половине февраля нужда в "языке" почему-то оказалась особенно
острой. Однажды, после двух дней изучения объекта, мы составили детальный
план действий.
"Объектом" было боевое охранение противника с изученным режимом его
смены. Оно располагалось на опушке большой внутренней лесной поляны.
Наблюдение за ним мы вели с противоположного края опушки, метрах в двухстах
впереди нашего переднего края. К полудню, оставив двух наблюдателей, мы
отправились "домой" готовиться (главным образом, поспать, подкрепиться; об
оружии и снаряжении я уже не говорю - это само собой разумелось).
Смеркалось, когда мы ввосьмером отправились с окраины Липницы Велькой в
свой поиск. Одновременно капитан Еременко, взяв с собой одного из
разведчиков, отправился к командиру роты автоматчиков капитану Дьяченко (без
бороды; был в полку еще один капитан Дьяченко, начальник артиллерии полка, -
тот носил бороду; его так и звали: "борода"). Мы действуем перед передним
краем его роты. С ним мы еще днем договорились об огневой поддержке, если
таковая потребуется.
До пересечения тропы с передним краем менее полукилометра. Падает
негустой снег. Я ни разу не видел ни на войне, ни потом, в Карпатах ли, в
Бескидах ли, чтобы снег был с ветром. Он падает тихо и отвесно, ложится
мягко. Рядом со мной, отставая на полшага, идет Вася Косяк. Он старше меня
на два года. Хороший, ловкий, умный разведчик. При всем при том его смелость
соседствовала с постоянной заботой об ушах. Поэтому всегда, когда ему
удавалось, он подвязывал уши шапки-ушанки. А я, когда это замечал, заставлял
их развязать, потому что разведчик всегда должен хорошо слышать.
Вот и сейчас я увидел подвязанные уши. "Вася", - укоризненно говорю я.
Вася все понимает без уточнений и подчеркнуто нехотя развязывает тесемки у
шапки. А в это время в селе начинает звонить колокол к вечерне, и Вася как
будто в отместку мне говорит:
- Мабуть, по нас.
Вася не промахнулся. Вот мы подходим по тропе к переднему краю роты
автоматчиков. Он проходит в нескольких десятках метров перед начинающимся
лесом. В ближайшие несколько минут мы должны пройти небольшой участок леса
до поляны, где нас ждут мои ребята.
Высылаю дозорных. Один из них старшина, недавно пришедший во взвод с
очередным пополнением. Во взводе он рядовой разведчик, так бывало, фамилии
его я не помню. Второй дозорный Савицкий. Удаление дозорных ночью совсем
небольшое. Голосом сигнал не подашь, может быть, только шепотом, зрительная
связь, особенно в лесу, - несколько метров. Проходим мимо пулеметной ячейки
на самом правом фланге роты автоматчиков. Пулеметчик с нами хорошо знаком.
Напутствует. Вот уже не видно в темноте переднего края. Редкие молодые елки,
дозорные уже прошли опушку и вошли в лес. Скоро подойдем к своим
наблюдателям. Что-то нового они сообщат нам... И только я подумал об этом,
как впереди именно оттуда, где движутся дозорные, с интервалом в несколько
секунд раздаются три взрыва. Характерные взрывы противопехотных мин.
Немедленно на нас обрушился шквал огня. Пули летели в метре от нас
(почему в метре? кто мерил? так я чувствовал) с металлическим визгом, воем,
жужжанием и гудением. Ничего общего со штампом "пули свистят". Свистят они,
когда уже забыли про канал ствола, из которого вылетели. А тут они прямо с
пылу с жару, еще только-только из раскаленного дула. Плотность и
напряженность жгута траекторий пуль ощущалась физически, как будто на ощупь.
Описать массу деталей, насытивших те несколько секунд, умещаясь в такой
же промежуток времени, в который они имели место в действительности,
невозможно. Попытаюсь сделать это хоть как-то, полагаясь на воображение и
сочувствие читателя.
Рота автоматчиков, дабы обезопасить себя от внезапного нападения из
лесу, поставила на ночь на нашей (!) тропе противопехотные мины. Тропа была
нашей в полном и единственном смысле этого слова; мы ее проложили в глубоком
снегу, ею никто не пользовался, кроме нас. Она шла до того места, где были
мои наблюдатели, и там обрывалась. Она никому, кроме нас, не была известна.
Чья это была инициатива фактически отсечь нас минами от наших ребят, никто
так и не узнал. Если Дьяченко (без бороды) забыл про организованное с нами
взаимодействие, то такая забывчивость преступна. Поставить мины, намеренно
не предупредив нас, - в такое поверить невозможно. Скорее всего это сделал
его взводный, которого "без бороды" не поставил в известность о нашем
поиске. Так или иначе на нашем пути оказалось минное поле, на которое
нарвались дозорные.
Старшина наступил на мину. Она оторвала ему полстопы и подбросила
вверх. Он упал левым боком на вторую мину, которая, перевернув его на другой
бок, уложила на третью. Разведчики всегда хорошо знали, что оказавшись на
минном поле, нельзя делать ни шагу: мина может оказаться в миллиметре от
твоей ноги. Решив с перепугу, что на мины напоролись именно те, против
которых они и были поставлены (на самом деле - против нас, а не против
немцев), автоматчики по всем правилам войны открыли огонь по "противнику",
оказавшемуся на минном поле.
И вот мы стоим как вкопанные. Огонь неимоверный, но ни одна пуля в нас
не попала. Только плохо организованный огонь, неумелая пристрелка спасли нас
всех от полного уничтожения своими же автоматчиками. Доворот всего на
полтысячных - и мы все превращены в решето.
Огонь длился не более четверти минуты. Опомнились-таки! Сообразив
наконец, что тропа на отрезке между нами и дозорными от мин свободна, бегу к
ним, и снова взрыв и крик. Это Савицкий стал (для чего это ему
понадобилось!?) обезвреживать увиденную им мину, и взрывом ему оторвало
левую кисть.
Еще живой, лежащий на животе старшина пытается двигаться и тем самым
смещает предохранительную чеку ручной гранаты. Мы иногда против правил
носили их на поясном ремне. Взрыв, осколки, поглощенные телом старшины, не
разлетаются.
Двоих немедленно отправляю сопровождать в наш ближайший тыл уже
перевязанного Савицкого. Потом они мне рассказали, что Савицкий шел сам и
радостно кричал: "Жить буду, е... буду!"
Тут прибежали Еременко и "без бороды". Отрывистая речь, бессвязные
вопросы. Перепуганы оба. Поиск сорван, мои ребята подавлены, а я не понимаю,
как это все могло произойти и еще к тому же ищу, где я промахнулся, в чем
виноват. Все было оговорено с "без бороды", все обусловлено вплоть до
точного времени пересечения переднего края, и с пулеметчиком перекинулись
несколькими словами. Он ничем не возбудил в нас сомнений. Значит, не знал
про мины.
Должен ли я был встретиться с "без бороды"? Если бы Еременко к нему не
пошел, то - да. Но Еременко взял на себя обязанность поддержать
взаимодействие автоматчиков с моей группой.
Доложили в полк о случившемся, и обоим капитанам было приказано
"разобраться". Думаю, "без бороды" не торопился с разбирательством, ведь не
мы сами на своем пути поставили мины. Тут только я вспомнил о моих
наблюдателях там, впереди, в лесу. Не успел послать за ними, как они явились
сами. Сообразили.
Вернулись провожатые Савицкого, привели с собой крестьянина с лошадью,
запряженной в сани. Увезли тело старшины.
На тропе осталась единственная мина. Немцы на происшедшее никак не
реагировали. А что им?... Тот фриц, который стоял на посту возле блиндажа,
так и не узнал, какая судьба ему готовилась, он так и не дождался, когда мы
придем за ним взять его в "языки". Сменившись, пошел, небось, дрыхнуть в
вонючий блиндаж, так и не поняв, что, во-первых, он спасен, а во-вторых,
своим спасением он обязан дураку из роты автоматчиков, наставившему пяток
мин на пути разведчиков своего же полка. Так как не попавший нам в руки фриц
абсолютно гипотетичен, и более того, не известно, существовал ли он, я
вспоминаю один анекдот такой же логической структуры. Надпись на
кладбищенской плите гласит: "Под этой плитой никто не лежит, так как его
отец всегда пользовался изделиями нашей фабрики". Еще несколько лет тому
назад я бы не в любой компании решился рассказать этот анекдот. Теперь же я
его пишу черным по белому, ни капли не стесняясь. По сравнению с тем, что мы
видим и слышим вокруг и в своем собственном доме по радио и телевидению,
этот анекдот - невинный лепет годовалого ребенка. Можно представить себе,
сколько мелких и крупных случаев несогласованности бывало за четыре года
войны, и во сколько напрасных смертей они обошлись. "На войне без потерь не
бывает". "Война все спишет". Робко бродивший в обиходе антитезис: "а кому и
запишет" не успокаивал.
Капитан Еременко был зол, но молчал.
Когда мы прибыли с докладом в штаб, я увидел незнакомых мне офицеров.
Узнал, что ввиду бесперспективности пробиться за хребет и овладеть пунктами
Полгора и Жилина дивизия перебрасывается на другой участок фронта, а ее
полосу занимает т.н. УР - укрепрайон, с соответствующим вооружением,
выполняющий только оборонительные задачи.
Утром похоронили старшину на кладбище возле костела. Дали залп и
распрощались с Липницей Велькой. Вчерашние жертвы были напрасными, а сама
трагедия местного значения - забыта.
Еще раз стоит подчеркнуть, что динамика войны не оставляла ни времени,
ни сил для воспоминаний и тем более их осмысления, даже если речь шла о
недавних боях. Текущий бой заслонял собой все. Воспоминания, желание
написать о них приходили уже много лет спустя.
Да кому ты нужен со своим осмыслением, своими переживаниями, со своими
эпизодами! Надоело все это за шестьдесят лет! Нам нужна общая картина и
оценка войны в двух-трех фразах, а не сказки о ее восприятии разными
индивидуумами.
Вам не нужны рассказы о войне тех людей, которые в ней участвовали?
Ради бога. Это Ваше дело. Но и общей ее картины без массы отдельных эпизодов
и переживаний вы не получите.
А мне, что же...Когда тебе уже 80, лишь бы успеть. Не до жиру - быть бы
живу.
И еще об этом же в связи с недавней смертью Василя Быкова. По-видимому,
в 60-е - 70-е годы я прочитал все, что он написал о войне. Такие вещи, как
"Мертвым не больно", "Круглянский мост", "Сотников", "Его батальон", "Пойти
и не вернуться", "Знак беды", я читал с трепетом, упоением и благодарностью.
Мысленно я подписывался под каждым словом В.Быкова, и однажды я подумал, что
такое глубокое понимание человеческих отношений на войне, какое есть у
В.Быкова, мне не дано.
Конечно, уже сама такая постановка вопроса была предвестником попыток
моего собственного подсознательного нравственного анализа. Однако с
сожалением отдавая себе отчет в моих скудных возможностях, я решил все же,
что В.Быков наверняка старше меня по крайней мере лет на пять. Будь,
дескать, я постарше, и мне удалось бы понять войну, как и ему. Каково же
было мое изумление, когда почти треть века тому назад я узнал, что Быков
старше меня всего на полтора месяца!
Разумеется, мне известна система державного хамства по отношению к
Быкову. Однако у меня есть и собственные впечатления, из которых также можно
сделать достоверные выводы. Летом 1996 года в Совете ветеранов 1-й
гвардейской армии мне дали бесплатную горящую путевку в один белорусский
санаторий, который находится в ста километрах к северу от Барановичей.
Однажды, собирая грибы, я повстречал в лесу двух молодых женщин, отдыхавших
в том же санатории. Обе они были жительницами Белоруссии. Каждая из них
срезала мне по паре польских боровиков, мы с дружелюбием разговорились. Про
себя я отметил в них знакомые мне черты комсомольских активисток или даже
уже молодых партиек. Желая показать свои теплые отношения к стране
пребывания, я заговорил о В.Быкове и своем почитании его таланта. Надо было
видеть, как они вдруг изменились ко мне и, показав невольно, что ни одной
строчки Василя Быкова они не прочитали, пытались гасить мои впечатления от
творчества писателя какими-то бытовыми деталями его жизни. Они ушли,
почувствовав во мне чужака.
Но вернемся к Васе и его шапке-ушанке. Хотя роман "По ком звонит
колокол" был написан за пять лет до описываемых событий, нам с Васей о нем,
конечно, ничего известно не было. Это не помешало моему разведчику правильно
ответить на вопрос, не задавая его.
Через несколько месяцев, перед демобилизацией Вася подарил мне свою
фотографию с надписью: "Дорогому, незабутному командиру от разведчика Косяк
Василий".
Во всех случаях взвод разведки располагается вблизи от штаба полка или
КП полка, или НП полка. Место определяется начальником штаба. Оно должно
обеспечивать быструю связь с командиром полка или начальником штаба. Это
может быть дом в населенном пункте, блиндаж, выемка в скале или придорожная
канава, смотря по обстоятельствам. Однажды мы располагались в отбитом у
немцев блиндаже, и вход в него был со стороны противника. Это бы ничего, но
возле входа валялся немецкий фауст-патрон. У него кумулятивный заряд,
пробивающий лобовую броню танка. Командир полка увидел эту картину и дал
такого нагоняя, что я долго не мог его забыть. Надо сказать, что рядом с
этим блиндажом была одна из огневых позиций, по которым кочевала наша
минометная батарея. Проведя несколько огневых сеансов возле нас, батарея
уходила на запасную, точно рассчитав, что раньше этого момента немцы ее не
засекут. А мы не уходили, и немецкие мины плотно ложились рядом с нами.
Описать словами близкий разрыв тяжелой мины трудновато. Его надо
почувствовать, но у меня нет подходящих выразительных средств для описания
этих чувств.
В Липнице Велькой, где штаб располагался три недели, пока полк занимал
оборону, вынужденно прекратив наступление, мы жили в доме метрах в ста от
дома ксендза, который всегда строился рядом с костелом. Разумеется, в доме
ксендза размещался штаб полка. Жили - это означало, что отсюда мы уходили на
задание, а придя с задания, могли здесь обогреться, обсушиться, почистить
оружие, подкрепиться и вздремнуть. По сравнению с траншеей переднего края,
где пехотинцу стрелковой роты приходилось находиться круглые сутки, иногда
получая возможность погреться в блиндаже, наши "квартирные" условия означали
пятизвездочную гостиницу.
Употребляя слово "быт", следует отдавать себе отчет, что оно имеет
смысл только в обороне (или на отдыхе).
В наступлении быта нет. Во всяком случае, я не знаю, что это такое. В
наступлении фронтовик живет, греется, спасается и ест как, чем и что
придется.
Так вот, в Липнице, в том доме, где мы расположились, жила семья
словаков: мать, отец, грудной ребенок и его шестнадцатилетняя сестра,
обворожительная Иринка. Мать, даже кормя грудью мальчика, косила глаза в
сторону дочери в готовности пресечь всякие поползновения на ее внимание.
Сама дочь предвосхитила эти поползновения куплетом: "Не любите офицера,
студента и ксендза".
Большую часть времени семья находилась в подполе. Снаряды и мины, не
переставая, лениво ложились вокруг дома, кстати ни разу не попав в него.
Хотя однажды случился такой лихой артналет, который бывает только перед
контратакой. Контратаки не последовало, так как площадь артналета находилась
не на переднем крае. Мы, если артналет заставал нас в "нашем" доме, в подпол
не спускались, у нас для этого не было времени, да и стыдно было бы
спасаться там, где сосал грудь ребенок.
А вообще, немцы контратаковали почти каждый день и не по одному разу.
Обычно это бывало на рассвете. Тогда они отбивали какую-нибудь сопку, а в
полку начиналась лихорадочная подготовка к выполнению приказа "восстановить
положение". Весь штаб, и мы, разведчики, участвовали в этих "мероприятиях".
Вечером положение отчаянным боем восстанавливалось. На следующий день все
повторялось снова. Это была такая рутина с кровью и бессмыслицей... Про
любую "восстановительную" ночь можно написать книгу, хотя сценарий был
всегда один и тот же: пятнадцатиминутный артналет, автоматно-пулеметный
треск, сопровождающий получасовое карабкание по склону. К полуночи высота
уходящего батальона... Нас догоняет начальник штаба полка. Не помня себя, я
как оглашенный ору: "Давай пулеметы!", хотя и дураку ясно, что быстро
подтянуть пулеметы по глубокому снегу невозможно. Если уж и нет возможности
разгромить уходящего противника, то надо во что бы то ни стало нанести ему
максимальный урон и, по крайней мере, не дать закрепиться на господствующем
над селом хребте! В десятке метров от нас - вход в костел, колокольня -
заманчивый, хотя и опасный наблюдательный пункт. Посылаю двоих: "Наверх!" Но
любой боец знает, что перед тем как войти в помещение, надо метнуть туда
гранату, а запретительного рефлекса против таких действий в церкви у нас
воспитано не было. Слышен взрыв гранаты, разведчики скрываются внутри
костела, а оттуда перепуганные, с поднятыми вверх руками выбегают жители
села Липница Велька. К счастью, молящихся было мало, все они сидели поближе
к алтарю и подальше от входа. Никто не пострадал.
Сейчас вспоминаю, и оторопь берет: гранату в костел! А тогда, мелькнуло
только после взрыва: "Вдруг убили кого-то из прихожан!.." Нет, пронесло...
Но почти через шестьдесят лет вижу и другое. Нас всего несколько
человек. Полк в километре позади. Я как последний дурак, ору: "Давай
пулеметы!" - совершенно не осознавая, что моя горстка разведчиков -
идеальная мишень для немедленного уничтожения одной пулеметной очередью. Но
этой очереди нет. А я, вместо того, чтобы, руководствуясь здравым смыслом,
принять меры для защиты своих ребят от ежесекундной опасности огня и
уничтожения, увлечен преследованием, и мы гоним вперед, хотя нам никто этого
не приказал. Я не могу поверить, что фрицы сознавали, что могут нас
уничтожить и не сделали этого по какому-то своему трезвому расчету. Скорей
всего, и мои, и их действия были совершено иррациональны. Наш азарт оказался
равным их расчетливому страху.
Всего три дня тому назад нас, как дураков, обманом "подставили" под
огонь, а теперь мы сами на него лезли, но нам сопутствовала удача.
Короткий бой с остатками противника в селе (всегда найдутся
замешкавшиеся). Четыре десятка пленных. Подоспели роты. Ведут преследование,
все дальше к лесу, к хребту. А я вдруг вижу брошенный немецкий миномет
калибра 81 мм. Наш батальонный миномет имеет калибр 82 мм. Мое минометное
прошлое взыграло. Послать бы несколько мин по уходящему батальону. Как-никак
я был выпущен из училища командиром минометного взвода. Трофейное оружие
знал. Хватаю мину из лотка, готов опустить ее в ствол, но тут меня окликает
(хорошо помню) Никулин: "Комвзвод!" Я оглядываюсь и вижу, как из подвала
ближайшего дома выбирается около десятка солдат противника с поднятыми
руками. Они называют себя русинами из Прикарпатья. Немцы их мобилизовали, а
теперь они улучили момент и решили сдаться нам. Показываю им, куда надо
идти, а сам возвращаюсь к миномету и почему-то заглядываю в ствол. А там -
мина!
Наш батальонный миномет бил только на выстрел, т.е. опускаясь в ствол,
мина капсюлем накалывалась на торчащий в казенной части ствола боек и тотчас
вылетала из ствола. Немецкий же миномет устанавливался также и на спуск.
Т.е., боек мог убираться, мина при этом опускалась, но оставалась в казенной
части, а головной взрыватель становился на боевой взвод. Когда было надо,
приводился в действие спуск, боек резко выдвигался вверх и накалывал
капсюль. Происходил выстрел, и мина вылетала из ствола.
Так вот, если бы Никулин меня не отвлек, я опустил бы свою мину, она
ударила бы на взрыватель мины, уже сидевшей в стволе, и меня разнесло бы в
клочья. Мне опять повезло.
Важно было не дать противнику закрепиться на гребне хребта. Весь
остаток дня и следующие сутки были потрачены на бои по выдавливанию
противника за хребет. Нам пришлось потрудиться главным образом в поисках
подразделений, с которыми была потеряна связь. И несколько раз получалось
так, что ни своих, ни немцев мы не обнаруживали. Это одна из опасных
неопределенностей.
На третье утро в полку появился Гоняев. Он потащил меня к слуховому
окну на чердаке дома ксендза. Весь участок полка от фланга до фланга
расположен на обращенном к нам склоне хребта и потому виден, как на ладони.
Есть только два цвета: белый и темно-зеленый, который воспринимается как
черный. Местами весь склон до водораздельной линии наш, местами - нет.
- Вот та опушка - спрашивает не по адресу Гоняев - чья?
- Наша.
- Врешь, бегом туда, через десять минут с опушки дашь ракету!
- И получаса не хватит.
-- Бегом,....мать!
В это время щелкают пули и осколки черепицы впиваются в щеку и руку.
Гоняева как ветром сдуло. Я ушел ко взводу. Хорошо, что стрелял не снайпер.
А говорю я, что спросил Гоняев не по адресу вот почему. Разведчик не обязан
знать, какой рубеж занимают наши войска, а обязан знать, где противник. И
эти сведения могут не совпадать.
Так или иначе удалось обезопасить расположение полка от прицельного
огня. Однако дальнейшее продвижение было замедлено. Начались затяжные бои с
частыми контратаками и переходом из рук в руки высот, с восстановлением
положения. Расположенным за хребтом Малая Фатра местечком Полгора так
овладеть и не удалось. Наиболее ожесточенные бои велись на правом фланге
полка, там где Липница переходила в Пшиварувку Ясно, что по-русски это
название звучит, как Приварувка, и означает "приварок", придаток,
примыкающий к основному населенному пункту. Интересно, что одна из жительниц
этой деревушки в разговорах с нами произносила именно "Приварувка",
подчеркивая этим, что она стремится облегчить понимание (якобы) незнакомой
нам речи.
На фоне этих событий постоянной заботой были поиски с целью захвата
"языка". За три недели боев в обороне вполне успешными в нашем взводе были
три таких поиска. Один раз попался эльзасец, который божился, что он
рабочий, шофер, коммунист. Один, не вошедший в "отчетность", пришел сам,
заблудившись с двумя полными котелками.
Про то, как мы взяли эльзасца, я сейчас расскажу. В тылу полка за его
правым флангом находилась деревня Кичора. От Пшиварувки, почти
перпендикулярно к линии переднего края, в Кичору вела дорога, а расстояние
между ними было не более двух километров. И вот начальник штаба однажды рано
утром приказывает мне проверить, что у нас на правом фланге, именно между
Пшиварувкой и Кичорой. И мы полувзводом отправились в свой же тыл на
разведку. И, странное дело, оказавшись в безмолвии своего же тыла, мы стали
испытывать какое-то беспокойство. Наступил такой момент, когда я
приостановил движение и решил взобраться чуть повыше по склону над тропой.
Каково же было мое изумление, когда не более чем в двухстах метрах увидел
немцев возле дома на отшибе. Там стоял пулемет, возле которого не было
пулеметчика. Трое разговаривали поодаль. Все говорило, что это пост,
охраняющий тыл подразделения, которое далеко впереди ведет бой с нашим
полком. Наши тылы со-при-ка-са-лись!
Немцы охраняли свой тыл от нашего тыла, который мы от них не охраняли.
Мы не имели права себя обнаружить, но и упустить такой шанс мы тоже не
могли. Я отправил Максимова с одним разведчиком в штаб с донесением. Часа
через два весь в мыле, почти бегом появился капитан Еременко с тремя
расчетами ручных пулеметов и, разумеется, с Максимовым.
У нас было достаточно времени, и мы еще до прибытия Еременко
наблюдением за этим постом установили, что, по-видимому, многодневная тишина
притупила его бдительность, и это бросалось в глаза почти сразу. В таких
благоприятных условиях не взять языка - непозволительно. Когда мы были
готовы к захвату, начало смеркаться. Все было в нашу пользу. Короче говоря,
эльзасец, один из трех, был наш. Мы с Еременко и пулеметчиками пресекли
попытки преследования. Единственное, что затрудняло наш отход, был обычный
минометный огонь нам вдогонку то ли на воспрещение, то ли на подавление.
Потерь не было.
Я с удовольствием вспоминаю этот неожиданный успех - точный скоротечный
экспромт, да еще при курьезных обстоятельствах. Действительно, полковой
разведке не полагалось действовать в тылу противника, но языка мы взяли
именно в тылу противника, не переходя ни нашего, ни его переднего края. И
вообще, мы действовали не со своего переднего края, а из своего тыла. Тут
есть какая-то аналогия с односторонними поверхностями. Действительно, если
из нашего тыла можно проникнуть в тыл противника, не пересекая переднего
края, то это то же самое, как, если бы фронт разрезать по переднему краю и
тылы склеить. Прямо, лист Мебиуса!
Впрочем, в условиях горно-лесистой местности при отсутствии сплошной
линии фронта такое взаимное расположение противников не было редкостью.
На обратном пути нам повстречался стрелковый взвод, который
предназначался для заслона в нашем тылу.
В смысле потребления "языков" начальство всегда было ненасытно.
Считалось, что новый "язык" нужен всегда. Если во время наступления более
или менее тонкая струйка пленных сочилась почти непрерывно, то, как только
наступление захлебывалось, или был плановый переход к обороне, для
разведчиков приходила пора постоянных забот и изнурительных тягот. Неудач
было всегда больше, чем успехов. Неудачи, связанные с захватом "языка",
всегда трагические. Счастье улыбалось отнюдь не всегда.
Во второй половине февраля нужда в "языке" почему-то оказалась особенно
острой. Однажды, после двух дней изучения объекта, мы составили детальный
план действий.
"Объектом" было боевое охранение противника с изученным режимом его
смены. Оно располагалось на опушке большой внутренней лесной поляны.
Наблюдение за ним мы вели с противоположного края опушки, метрах в двухстах
впереди нашего переднего края. К полудню, оставив двух наблюдателей, мы
отправились "домой" готовиться (главным образом, поспать, подкрепиться; об
оружии и снаряжении я уже не говорю - это само собой разумелось).
Смеркалось, когда мы ввосьмером отправились с окраины Липницы Велькой в
свой поиск. Одновременно капитан Еременко, взяв с собой одного из
разведчиков, отправился к командиру роты автоматчиков капитану Дьяченко (без
бороды; был в полку еще один капитан Дьяченко, начальник артиллерии полка, -
тот носил бороду; его так и звали: "борода"). Мы действуем перед передним
краем его роты. С ним мы еще днем договорились об огневой поддержке, если
таковая потребуется.
До пересечения тропы с передним краем менее полукилометра. Падает
негустой снег. Я ни разу не видел ни на войне, ни потом, в Карпатах ли, в
Бескидах ли, чтобы снег был с ветром. Он падает тихо и отвесно, ложится
мягко. Рядом со мной, отставая на полшага, идет Вася Косяк. Он старше меня
на два года. Хороший, ловкий, умный разведчик. При всем при том его смелость
соседствовала с постоянной заботой об ушах. Поэтому всегда, когда ему
удавалось, он подвязывал уши шапки-ушанки. А я, когда это замечал, заставлял
их развязать, потому что разведчик всегда должен хорошо слышать.
Вот и сейчас я увидел подвязанные уши. "Вася", - укоризненно говорю я.
Вася все понимает без уточнений и подчеркнуто нехотя развязывает тесемки у
шапки. А в это время в селе начинает звонить колокол к вечерне, и Вася как
будто в отместку мне говорит:
- Мабуть, по нас.
Вася не промахнулся. Вот мы подходим по тропе к переднему краю роты
автоматчиков. Он проходит в нескольких десятках метров перед начинающимся
лесом. В ближайшие несколько минут мы должны пройти небольшой участок леса
до поляны, где нас ждут мои ребята.
Высылаю дозорных. Один из них старшина, недавно пришедший во взвод с
очередным пополнением. Во взводе он рядовой разведчик, так бывало, фамилии
его я не помню. Второй дозорный Савицкий. Удаление дозорных ночью совсем
небольшое. Голосом сигнал не подашь, может быть, только шепотом, зрительная
связь, особенно в лесу, - несколько метров. Проходим мимо пулеметной ячейки
на самом правом фланге роты автоматчиков. Пулеметчик с нами хорошо знаком.
Напутствует. Вот уже не видно в темноте переднего края. Редкие молодые елки,
дозорные уже прошли опушку и вошли в лес. Скоро подойдем к своим
наблюдателям. Что-то нового они сообщат нам... И только я подумал об этом,
как впереди именно оттуда, где движутся дозорные, с интервалом в несколько
секунд раздаются три взрыва. Характерные взрывы противопехотных мин.
Немедленно на нас обрушился шквал огня. Пули летели в метре от нас
(почему в метре? кто мерил? так я чувствовал) с металлическим визгом, воем,
жужжанием и гудением. Ничего общего со штампом "пули свистят". Свистят они,
когда уже забыли про канал ствола, из которого вылетели. А тут они прямо с
пылу с жару, еще только-только из раскаленного дула. Плотность и
напряженность жгута траекторий пуль ощущалась физически, как будто на ощупь.
Описать массу деталей, насытивших те несколько секунд, умещаясь в такой
же промежуток времени, в который они имели место в действительности,
невозможно. Попытаюсь сделать это хоть как-то, полагаясь на воображение и
сочувствие читателя.
Рота автоматчиков, дабы обезопасить себя от внезапного нападения из
лесу, поставила на ночь на нашей (!) тропе противопехотные мины. Тропа была
нашей в полном и единственном смысле этого слова; мы ее проложили в глубоком
снегу, ею никто не пользовался, кроме нас. Она шла до того места, где были
мои наблюдатели, и там обрывалась. Она никому, кроме нас, не была известна.
Чья это была инициатива фактически отсечь нас минами от наших ребят, никто
так и не узнал. Если Дьяченко (без бороды) забыл про организованное с нами
взаимодействие, то такая забывчивость преступна. Поставить мины, намеренно
не предупредив нас, - в такое поверить невозможно. Скорее всего это сделал
его взводный, которого "без бороды" не поставил в известность о нашем
поиске. Так или иначе на нашем пути оказалось минное поле, на которое
нарвались дозорные.
Старшина наступил на мину. Она оторвала ему полстопы и подбросила
вверх. Он упал левым боком на вторую мину, которая, перевернув его на другой
бок, уложила на третью. Разведчики всегда хорошо знали, что оказавшись на
минном поле, нельзя делать ни шагу: мина может оказаться в миллиметре от
твоей ноги. Решив с перепугу, что на мины напоролись именно те, против
которых они и были поставлены (на самом деле - против нас, а не против
немцев), автоматчики по всем правилам войны открыли огонь по "противнику",
оказавшемуся на минном поле.
И вот мы стоим как вкопанные. Огонь неимоверный, но ни одна пуля в нас
не попала. Только плохо организованный огонь, неумелая пристрелка спасли нас
всех от полного уничтожения своими же автоматчиками. Доворот всего на
полтысячных - и мы все превращены в решето.
Огонь длился не более четверти минуты. Опомнились-таки! Сообразив
наконец, что тропа на отрезке между нами и дозорными от мин свободна, бегу к
ним, и снова взрыв и крик. Это Савицкий стал (для чего это ему
понадобилось!?) обезвреживать увиденную им мину, и взрывом ему оторвало
левую кисть.
Еще живой, лежащий на животе старшина пытается двигаться и тем самым
смещает предохранительную чеку ручной гранаты. Мы иногда против правил
носили их на поясном ремне. Взрыв, осколки, поглощенные телом старшины, не
разлетаются.
Двоих немедленно отправляю сопровождать в наш ближайший тыл уже
перевязанного Савицкого. Потом они мне рассказали, что Савицкий шел сам и
радостно кричал: "Жить буду, е... буду!"
Тут прибежали Еременко и "без бороды". Отрывистая речь, бессвязные
вопросы. Перепуганы оба. Поиск сорван, мои ребята подавлены, а я не понимаю,
как это все могло произойти и еще к тому же ищу, где я промахнулся, в чем
виноват. Все было оговорено с "без бороды", все обусловлено вплоть до
точного времени пересечения переднего края, и с пулеметчиком перекинулись
несколькими словами. Он ничем не возбудил в нас сомнений. Значит, не знал
про мины.
Должен ли я был встретиться с "без бороды"? Если бы Еременко к нему не
пошел, то - да. Но Еременко взял на себя обязанность поддержать
взаимодействие автоматчиков с моей группой.
Доложили в полк о случившемся, и обоим капитанам было приказано
"разобраться". Думаю, "без бороды" не торопился с разбирательством, ведь не
мы сами на своем пути поставили мины. Тут только я вспомнил о моих
наблюдателях там, впереди, в лесу. Не успел послать за ними, как они явились
сами. Сообразили.
Вернулись провожатые Савицкого, привели с собой крестьянина с лошадью,
запряженной в сани. Увезли тело старшины.
На тропе осталась единственная мина. Немцы на происшедшее никак не
реагировали. А что им?... Тот фриц, который стоял на посту возле блиндажа,
так и не узнал, какая судьба ему готовилась, он так и не дождался, когда мы
придем за ним взять его в "языки". Сменившись, пошел, небось, дрыхнуть в
вонючий блиндаж, так и не поняв, что, во-первых, он спасен, а во-вторых,
своим спасением он обязан дураку из роты автоматчиков, наставившему пяток
мин на пути разведчиков своего же полка. Так как не попавший нам в руки фриц
абсолютно гипотетичен, и более того, не известно, существовал ли он, я
вспоминаю один анекдот такой же логической структуры. Надпись на
кладбищенской плите гласит: "Под этой плитой никто не лежит, так как его
отец всегда пользовался изделиями нашей фабрики". Еще несколько лет тому
назад я бы не в любой компании решился рассказать этот анекдот. Теперь же я
его пишу черным по белому, ни капли не стесняясь. По сравнению с тем, что мы
видим и слышим вокруг и в своем собственном доме по радио и телевидению,
этот анекдот - невинный лепет годовалого ребенка. Можно представить себе,
сколько мелких и крупных случаев несогласованности бывало за четыре года
войны, и во сколько напрасных смертей они обошлись. "На войне без потерь не
бывает". "Война все спишет". Робко бродивший в обиходе антитезис: "а кому и
запишет" не успокаивал.
Капитан Еременко был зол, но молчал.
Когда мы прибыли с докладом в штаб, я увидел незнакомых мне офицеров.
Узнал, что ввиду бесперспективности пробиться за хребет и овладеть пунктами
Полгора и Жилина дивизия перебрасывается на другой участок фронта, а ее
полосу занимает т.н. УР - укрепрайон, с соответствующим вооружением,
выполняющий только оборонительные задачи.
Утром похоронили старшину на кладбище возле костела. Дали залп и
распрощались с Липницей Велькой. Вчерашние жертвы были напрасными, а сама
трагедия местного значения - забыта.
Еще раз стоит подчеркнуть, что динамика войны не оставляла ни времени,
ни сил для воспоминаний и тем более их осмысления, даже если речь шла о
недавних боях. Текущий бой заслонял собой все. Воспоминания, желание
написать о них приходили уже много лет спустя.
Да кому ты нужен со своим осмыслением, своими переживаниями, со своими
эпизодами! Надоело все это за шестьдесят лет! Нам нужна общая картина и
оценка войны в двух-трех фразах, а не сказки о ее восприятии разными
индивидуумами.
Вам не нужны рассказы о войне тех людей, которые в ней участвовали?
Ради бога. Это Ваше дело. Но и общей ее картины без массы отдельных эпизодов
и переживаний вы не получите.
А мне, что же...Когда тебе уже 80, лишь бы успеть. Не до жиру - быть бы
живу.
И еще об этом же в связи с недавней смертью Василя Быкова. По-видимому,
в 60-е - 70-е годы я прочитал все, что он написал о войне. Такие вещи, как
"Мертвым не больно", "Круглянский мост", "Сотников", "Его батальон", "Пойти
и не вернуться", "Знак беды", я читал с трепетом, упоением и благодарностью.
Мысленно я подписывался под каждым словом В.Быкова, и однажды я подумал, что
такое глубокое понимание человеческих отношений на войне, какое есть у
В.Быкова, мне не дано.
Конечно, уже сама такая постановка вопроса была предвестником попыток
моего собственного подсознательного нравственного анализа. Однако с
сожалением отдавая себе отчет в моих скудных возможностях, я решил все же,
что В.Быков наверняка старше меня по крайней мере лет на пять. Будь,
дескать, я постарше, и мне удалось бы понять войну, как и ему. Каково же
было мое изумление, когда почти треть века тому назад я узнал, что Быков
старше меня всего на полтора месяца!
Разумеется, мне известна система державного хамства по отношению к
Быкову. Однако у меня есть и собственные впечатления, из которых также можно
сделать достоверные выводы. Летом 1996 года в Совете ветеранов 1-й
гвардейской армии мне дали бесплатную горящую путевку в один белорусский
санаторий, который находится в ста километрах к северу от Барановичей.
Однажды, собирая грибы, я повстречал в лесу двух молодых женщин, отдыхавших
в том же санатории. Обе они были жительницами Белоруссии. Каждая из них
срезала мне по паре польских боровиков, мы с дружелюбием разговорились. Про
себя я отметил в них знакомые мне черты комсомольских активисток или даже
уже молодых партиек. Желая показать свои теплые отношения к стране
пребывания, я заговорил о В.Быкове и своем почитании его таланта. Надо было
видеть, как они вдруг изменились ко мне и, показав невольно, что ни одной
строчки Василя Быкова они не прочитали, пытались гасить мои впечатления от
творчества писателя какими-то бытовыми деталями его жизни. Они ушли,
почувствовав во мне чужака.
Но вернемся к Васе и его шапке-ушанке. Хотя роман "По ком звонит
колокол" был написан за пять лет до описываемых событий, нам с Васей о нем,
конечно, ничего известно не было. Это не помешало моему разведчику правильно
ответить на вопрос, не задавая его.
Через несколько месяцев, перед демобилизацией Вася подарил мне свою
фотографию с надписью: "Дорогому, незабутному командиру от разведчика Косяк
Василий".
Во всех случаях взвод разведки располагается вблизи от штаба полка или
КП полка, или НП полка. Место определяется начальником штаба. Оно должно
обеспечивать быструю связь с командиром полка или начальником штаба. Это
может быть дом в населенном пункте, блиндаж, выемка в скале или придорожная
канава, смотря по обстоятельствам. Однажды мы располагались в отбитом у
немцев блиндаже, и вход в него был со стороны противника. Это бы ничего, но
возле входа валялся немецкий фауст-патрон. У него кумулятивный заряд,
пробивающий лобовую броню танка. Командир полка увидел эту картину и дал
такого нагоняя, что я долго не мог его забыть. Надо сказать, что рядом с
этим блиндажом была одна из огневых позиций, по которым кочевала наша
минометная батарея. Проведя несколько огневых сеансов возле нас, батарея
уходила на запасную, точно рассчитав, что раньше этого момента немцы ее не
засекут. А мы не уходили, и немецкие мины плотно ложились рядом с нами.
Описать словами близкий разрыв тяжелой мины трудновато. Его надо
почувствовать, но у меня нет подходящих выразительных средств для описания
этих чувств.
В Липнице Велькой, где штаб располагался три недели, пока полк занимал
оборону, вынужденно прекратив наступление, мы жили в доме метрах в ста от
дома ксендза, который всегда строился рядом с костелом. Разумеется, в доме
ксендза размещался штаб полка. Жили - это означало, что отсюда мы уходили на
задание, а придя с задания, могли здесь обогреться, обсушиться, почистить
оружие, подкрепиться и вздремнуть. По сравнению с траншеей переднего края,
где пехотинцу стрелковой роты приходилось находиться круглые сутки, иногда
получая возможность погреться в блиндаже, наши "квартирные" условия означали
пятизвездочную гостиницу.
Употребляя слово "быт", следует отдавать себе отчет, что оно имеет
смысл только в обороне (или на отдыхе).
В наступлении быта нет. Во всяком случае, я не знаю, что это такое. В
наступлении фронтовик живет, греется, спасается и ест как, чем и что
придется.
Так вот, в Липнице, в том доме, где мы расположились, жила семья
словаков: мать, отец, грудной ребенок и его шестнадцатилетняя сестра,
обворожительная Иринка. Мать, даже кормя грудью мальчика, косила глаза в
сторону дочери в готовности пресечь всякие поползновения на ее внимание.
Сама дочь предвосхитила эти поползновения куплетом: "Не любите офицера,
студента и ксендза".
Большую часть времени семья находилась в подполе. Снаряды и мины, не
переставая, лениво ложились вокруг дома, кстати ни разу не попав в него.
Хотя однажды случился такой лихой артналет, который бывает только перед
контратакой. Контратаки не последовало, так как площадь артналета находилась
не на переднем крае. Мы, если артналет заставал нас в "нашем" доме, в подпол
не спускались, у нас для этого не было времени, да и стыдно было бы
спасаться там, где сосал грудь ребенок.
А вообще, немцы контратаковали почти каждый день и не по одному разу.
Обычно это бывало на рассвете. Тогда они отбивали какую-нибудь сопку, а в
полку начиналась лихорадочная подготовка к выполнению приказа "восстановить
положение". Весь штаб, и мы, разведчики, участвовали в этих "мероприятиях".
Вечером положение отчаянным боем восстанавливалось. На следующий день все
повторялось снова. Это была такая рутина с кровью и бессмыслицей... Про
любую "восстановительную" ночь можно написать книгу, хотя сценарий был
всегда один и тот же: пятнадцатиминутный артналет, автоматно-пулеметный
треск, сопровождающий получасовое карабкание по склону. К полуночи высота