Страница:
гиперактивность, эксцентричность и фантастические выходки, а также зачастую
склонность к пародированию и подражанию. Эта разновидность болезни -
'сверх-Туретт' - встречается примерно в пятьдесят раз реже ее обычных
162
форм и протекает намного тяжелее. Психоз Туретта - своего рода
перевозбуждение 'Я' - отличается и от остальных психотических состояний
особой симптоматикой и физиологией. Тем не менее в нем можно усмотреть
сходство с двумя другими расстройствами: во-первых, он похож на
сверхактивный моторный психоз, иногда вызываемый L-дофой, а во-вторых, на
корсаковский психоз со свойственной ему неудержимой конфабуляцией (см. главу
12). Как и они, психоз Туретта может почти целиком поглотить личность.
Я уже говорил, что на следующий день после встречи с Рэем, моим первым
туреттиком, у меня открылись глаза. На улицах Нью-Йорка я заметил как
минимум трех человек с теми же, что и у него, характерными симптомами, но
выраженными еще более ярко. Это был день неврологического ясновидения.
Одного за другим встречал я больных с синдромом Туретта предельной тяжести,
страдавших тиками и спазмами не только моторики, но и восприятия,
воображения, эмоций - личности в целом.
Уже беседуя с Рэем в кабинете, можно было догадаться, что происходит на
улицах, но простого рассказа здесь недостаточно - это нужно видеть своими
глазами. Клиника и больничная палата - не всегда самое подходящее место для
наблюдения за болезнью, особенно за расстройством, которое, несмотря на
органическую основу, проявляется главным образом в подражаниях, отражениях,
импульсах, реакциях и аберрациях почти неправдоподобной силы. Назначение
больницы и лаборатории - сдерживать и структурировать поведение, подчас
вообще вынося его за скобки. Медицинские и исследовательские учреждения
хороши для кабинетной, систематической неврологии, ограниченной рамками
предписанных тестов и задач, но совершенно непригодны для
наблюдателя-натуралиста. Полевая неврология изучает пациента в естественных
условиях, не стесненного обстановкой научного исследования и полностью
отдающегося порыву и игре каждого импульса. Сам наблюдатель должен при этом
оставаться незамеченным, и для этого нет ничего лучше
163
нью-йоркской улицы - безликой, оживленной улицы в огромном городе, где
страдающие экстравагантными, неуправляемыми расстройствами люди в полной
мере могут испытать и явить миру чудовищную свободу и абсолютное рабство
своей болезни.
'Уличная неврология' имеет достойных предшественников. Джеймс
Паркинсон, столь же неутомимый ходок по улицам Лондона, как и Чарльз Диккенс
сорок лет спустя, исследовал получившую его имя болезнь не у себя в
кабинете, а на запруженных лондонских улицах. Паркинсонизм просто невозможно
полностью разглядеть в клинике - он обнаруживает свой особый характер лишь в
условиях открытого, сложного пространства человеческих взаимодействий (это
блестяще показано в фильме Джонатана Миллера 'Иван'). Чтобы понять болезнь
Паркинсона, ее необходимо наблюдать в реальном мире, на людях; то же самое,
причем в гораздо большей степени, справедливо для синдрома Туретта.
Замечательная книга Мейге и Фейнделя 'Тики и их лечение', написанная в 1901
году, начинается с главы 'Исповедь тикёра' ('Les confidences d'un
ticqueur'), где от первого лица ведется рассказ о тикозном больном,
передразнивающем прохожих на улицах Парижа. В романе Рильке 'Записки Мальте
Лауридса Бригге' есть краткий эпизод, посвященный еще одному парижскому
тикёру с характерными особенностями поведения. Авторы этих книг показывают,
как важно наблюдать болезнь в естественных условиях. Я и сам понял это на
личном опыте: не только кабинетное знакомство с Рэем, но и все увиденное
затем на улицах стало для меня откровением. Мне вспоминается сейчас один
эпизод - настолько поразительный, что он так же отчетливо стоит у меня перед
глазами, как если бы это случилось вчера.
Идя по улице, я вдруг заметил седую женщину лет шестидесяти, ставшую,
судя по всему, центром какого-то странного происшествия, какого-то
беспорядка, - но что именно происходит, было неясно. 'Не припадок ли это? -
подумал я. - Что вызывает эти судороги?' Распростра-
164
няясь подобно эпидемии, конвульсии охватывали всех, кто приближался к
больной, содрогавшейся в бесчисленных неистовых тиках.
Подойдя поближе, я понял, в чем было дело. Женщина подражала прохожим -
хотя слово 'подражание' слишком убого, чтобы описать происходившее. Она,
скорее, мгновенно превращалась в живые карикатуры на всех случавшихся рядом
с ней людей. В какую-то долю секунды ей удавалось ухватить и скопировать
всех и каждого.
Я видел множество пародистов и мимов, мне попадались клоуны и комики
всех мастей, но никто и ничто не может сравниться с той зловещей магией,
свидетелем которой я оказался, - с мгновенным, автоматическим, судорожным
копированием каждого лица и фигуры. Причем это была не просто имитация,
удивительная сама по себе. Перенимая и вбирая в себя лица и жесты окружавших
ее людей, старуха срывала с них личины. Каждое ее подражание было в то же
время пародией, издевательством, гротеском характерных жестов и выражений,
причем гротеск этот, при яростном ускорении и искажении всех движений, был
столь же осмысленным, сколь и непроизвольным. Так, чья-то спокойная улыбка
отражалась на ее лице мгновенной неистовой гримасой; ускоренный до предела
неторопливый жест превращался в конвульсивное движение. При этом некоторые
из гримас были имитацией второго и третьего порядка. Оскорбленные, сбитые с
толку люди не могли сдержать естественных реакций, которые в свою очередь
тоже передразнивались и в искаженном виде возвращались к ним же, еще больше
разжигая гнев и негодование. Этот непроизвольный гротескный резонанс,
втягивавший окружающих в воронку абсурдной связи, и был причиной переполоха.
Пройдя всего один короткий квартал, исступленная старуха, словно в
безумном калейдоскопе, породила карикатуры сорока или пятидесяти прохожих,
каждая продолжительностью в секунду-две, а то и меньше, так что все это
вместе заняло не более двух минут.
165
Существо, ставшее всеми вокруг, на моих глазах утрачивало собственную
личность и превращалось в ничто. Тысячи лиц, тысячи масок и воплощений - как
переживала она этот вихрь чужих сознаний и индивидуальностей? Ответ стал
ясен очень скоро: эмоциональное давление в ней и в окружающих нарастало так
стремительно, что становилось взрывоопасным. Внезапно, в отчаянии
отшатнувшись от толпы, она свернула в ближайший переулок, и там, словно в
сильнейшем приступе тошноты, с фантастической быстротой исторгла из себя все
жесты, позы и выражения лиц только что встреченных ею людей. В одном
колоссальном пароксизме пантомимической рвоты она извергла из себя всех, кем
была одержима. И если поглощение заняло две минуты, то изрыгнуть их ей
удалось за один прием, за один выдох - пятьдесят человек за десять секунд,
по пятой доле секунды на каждого.
После этого эпизода я провел с туреттиками сотни часов, разговаривая,
наблюдая, записывая на пленку - изучая их и обучаясь сам. Но ничто, я думаю,
не дало мне такого непосредственного и пронзительного знания, как эти две
фантастические минуты на нью-йоркской улице.
В тот момент я понял, что причуды физиологии ставят 'сверхтуреттика' в
исключительную психологическую и жизненную ситуацию, сходную с положением
тяжелых 'сверхкорсаковцев', но только с другой предысторией и другим
исходом. Оба психоза могут привести к затемнению сознания, лихорадочному
бреду и разложению личности, но если блаженный корсаковец ничего этого не
осознает, то туреттик воспринимает свое положение с мучительной остротой и
ясностью, хотя часто не может или не хочет ничего по этому поводу
предпринять.
В то время как корсаковец движим амнезией и небытием, туреттиком
владеет экстравагантный импульс. Больной сам является и источником, и
жертвой этого импульса; он может от него отречься, но не в силах избавиться.
Таким образом, в отличие от корсаковца, туреттик втянут в двусмысленные
отношения со своей болезнью:
166
побеждая, покоряясь, играя, он вступает с ней в причудливые перипетии
борьбы и сговора.
Эго туреттика лишено защитных барьеров торможения и стыда, нормальных,
физиологически определенных границ, и подвергается чему-то вроде интенсивной
бомбардировки. Непрерывно, снаружи и изнутри, его подстегивают и соблазняют
самые разнообразные импульсы. Импульсы эти, по природе своей физиологические
и спазматические, проникнуты также личностным (или, скорее,
псевдоличностным) содержанием - и являются туреттику в виде искушений.
Выдержит ли личность такую атаку? Выживет ли 'Я'? Сможет ли оно развиваться,
оказавшись во власти столь разрушительных сил, - или же, как горько
выразился один из моих пациентов, сломав человека, импульсы окончательно
'туреттизируют душу'? Сумеет ли личность туреттика, находясь под
физиологическим, экзистенциальным, почти теологическим давлением, остаться
цельной и независимой - или же она окажется во власти сиюминутных импульсов,
порабощенная ими, отнятая у самой себя?
Приведем еще раз слова Юма:
Я берусь утверждать... что мы есть не что иное, как связка или пучок
различных восприятий, следующих друг за другом с непостижимой быстротой и
находящихся в постоянном течении, в постоянном движении*.
Отсюда видно, что, согласно Юму, индивидуальное 'Я' есть фикция -
личность, утверждает он, существует лишь как последовательность ощущений и
восприятий. Это очевидным образом неверно в случае нормального человека,
который владеет своими ощущениями. Они не просто составляют безличный поток,
но принадлежат субъекту и объединены его устойчивым 'Я'. Но в случае
сверхтуреттика описание Юма, судя по всему, верно отражает происходящее:
жизнь такого больного до опреде-
* Юм Д. 'Трактат о человеческой природе'. // Юм Д. Соч. в 2-х томах. T.
1. M.: Мысль, 1993. С. 307.
167
ленной степени действительно является сменой случайных движений и
ощущений, фантасмагорией содроганий без центра и смысла. С этой точки зрения
туреттик есть юмо, а не хомо сапиенс. Такая судьба - в философском и почти
религиозном смысле этого слова - уготована всякому, у кого импульс
решительно преобладает над 'Я'. Она сходна с фрейдистской 'судьбой', также
обрекающей человека на подчинение импульсам, но если в последней есть хоть
какой-то, пусть трагический, смысл, то юмовская судьба совершенно
бессмысленна и абсурдна.
Сверхтуреттики, как никто другой, вынуждены бороться, просто чтобы
выжить - сформировать личность и сохранить ее целостность в условиях
непрекращающейся атаки импульсов. С раннего детства они сталкиваются с почти
непреодолимыми препятствиями на пути к формированию индивидуальности и
личностному росту, и чудом можно назвать то, что в большинстве случаев им
удается стать полноценными людьми. Воля к бытию, к выживанию в качестве
уникального суверенного индивидуума - самый могучий наш инстинкт. Он сильнее
любых импульсов, сильнее болезни. Здоровье, воинствующее здоровье, обычно
выходит победителем.
168
169
НА ПРЕДЫДУЩИХ страницах мы подвергли серьезной критике понятие
неврологической функции и даже предприняли попытку радикально его
переопределить. В контексте противопоставления 'дефицитов' и 'избытков' нам,
конечно, пришлось им воспользоваться, но ясно, что для адекватного понимания
внутреннего опыта одного этого понятия недостаточно. В дополнение к нему
требуются концепции совсем другого рода, связанные скорее с искусством, с
поэзией и живописью. Как, к примеру, передать сущность сна в терминологии
функций? Человек существует одновременно в двух смысловых вселенных. Одну
можно назвать физической, другую - феноменальной. Первая несет в себе
аспекты количества и формальной структуры, вторая - качества и целостности
мира. У каждого из нас есть свой особый мир, свои внутренние ландшафты и
маршруты, и для большинства они не требуют никаких точных неврологических
коррелятов.
171
Обычно о жизни человека можно рассказать без всяких медицинских
подробностей (в лучшем случае они покажутся излишними, в худшем - нелепыми и
оскорбительными). Мы считаем себя свободными личностями, и даже когда речь
заходит о том, что сдерживает нашу свободу, мы ссылаемся скорее на сложную
систему культурных и нравственных устоев, нежели на превратности нейронных
функций и нервной системы. Так происходит в нормальных жизненных
обстоятельствах, однако время от времени человеческая жизнь оказывается
глубоко затронута и преображена действием органического расстройства. В этом
случае рассказать историю человека, не упоминая о физиологии и неврологии,
невозможно. Это справедливо в отношении всех описанных ниже пациентов.
В первых двух частях книги мы столкнулись с явными патологиями -
отчетливыми неврологическими избытками и дефицитами. В подобных случаях и
сами пациенты, и их родственники, и лечащие врачи рано или поздно понимают,
что имеет место болезнь и что трансформация внутреннего мира больного
связана с тяжелым и зачастую необратимым нарушением какой-либо нервной
функции. В третьей части речь пойдет о другом - о воспоминаниях и изменениях
восприятия, о воображении и снах. Эти явления редко оказываются в поле
зрения неврологии, да и медицины вообще. Подобные 'наития', часто
пронзительно-яркие и проникнутые личностным содержанием, вместе со снами
обычно относят к области психического. Психологи считают их плодом
бессознательной или пред-сознательной активности, мистически настроенные умы
видят в них проявления духовного начала, медицинский же и неврологический их
аспект почти никогда не выходит на первый план. Эти явления трудно
рассматривать в качестве объективных 'симптомов', поскольку они наполнены
драматическим, повествовательным и личностным смыслом. В силу самой своей
природы наития чаще всего оказываются в ведении психоаналитиков и
исповедников, принимаются за психотические состояния или объявляются
религиозными откровениями; к врачам
172
с ними приходят очень редко. Нам трудно допустить, что откровение может
относиться к области медицины, - считается, что наличие органической
подоплеки его 'обесценивает' (это, разумеется, неверно, ибо оценки и
ценности не имеют ничего общего с этиологией).
Все наития, описанные в этом разделе, имеют более или менее четкие
физиологические детерминанты*, что ни в коей мере не должно умалять их
психологического и духовного значения. Бог и вечная гармония открылись
Достоевскому в серии эпилептических припадков - отчего же вратами в
запредельное не могут послужить другие органические расстройства? Эта часть
книги в некотором смысле и есть исследование таких врат.
Когда в 1880 году Хьюлингс Джексон работал с эпилептиками и описывал их
'наития' и 'сновидные состояния', он использовал общий термин
'реминисценции'. Вот что он писал:
Я никогда не диагностирую эпилепсию исключительно на основании
пароксизмальной реминисценции без сопроводительных симптомов; подозрение на
эпилепсию появляется, если это сверхпозитивное психическое состояние
возникает слишком часто... Ко мне ни разу не обращались за консультацией по
поводу одних только реминисценций.
В моей практике такие случаи встречались. Ко мне обращались люди с
непроизвольными, 'пароксизмальными' реминисценциями в виде мелодий, видений,
сцен и ощущения постороннего присутствия - причем не только при эпилепсии,
но и при других, самых разнообразных органических расстройствах. Такие
наития или реминисценции нередки при мигренях (см. главу 20 - 'Видение
Хильдегарды'); описанное в 'Путешествии в Индию' (глава 17) ощущение
возвращения в прошлое связано с эпилепсией или токсикозом; симптомы из
истории 'Наплыв ностальгии' (глава 16) - отчетливо токсической и хими-
* Этот далеко не очевидный факт в каждом случае требовал тщательного
подтверждения. (Прим. автора)
173
ческой природы, так же как и необычный случай гиперосмии*, описанный в
восемнадцатой главе под названием 'Собачья радость'; ужасающую реминисценцию
из истории 'Убийство' (глава 19) вызвали либо эпилептическая активность в
мозгу, либо растормаживание лобной доли. Темой настоящего раздела является
способность образного мышления и памяти в условиях анормальной стимуляции
височных долей и лимбической системы мозга приводить к разного рода
'наитиям'. Изучая эти состояния, мы, возможно, узнаем нечто новое о
церебральном механизме видений и снов - о том, как мозг, который Шеррингтон
называл 'волшебным ткачом', сплетает для нас свои ковры-самолеты.
* Гиперосмия - болезненное обострение обоняния при некоторых
заболеваниях центральной нервной системы.
174
ЖИВШАЯ в доме для престарелых миссис O'C. была слегка глуховата, но в
остальном вполне здорова. Однажды ночью, в январе 1979 года, она увидела
удивительно яркий, ностальгический сон. Ей снилось детство в Ирландии, и
особенно живо - музыка, под которую они пели и танцевали в те далекие годы.
Она проснулась, но музыка продолжала звучать громко и ясно. 'Я, наверно, все
еще сплю', - подумала она, но это предположение не подтвердилось. Пытаясь
сообразить, что случилось, миссис О'С. встала. Была глухая ночь. Скорее
всего, кто-то не выключил радио, подумала она, но почему музыка разбудила
только ее?
Миссис О'С. проверила все радиоприемники в доме, но ни один из них не
был включен. Тут ее осенило: ей однажды рассказывали, что пломбы в зубах
могут работать как кристаллические детекторы, неожиданно громко принимая
случайные радиопередачи. 'Ну конечно, - подумала она, - музыку играет
пломба. Это скоро пройдет.
175
Утром надо будет с ней разобраться'. Она пожаловалась сестре из ночной
смены, но та ответила, что все пломбы выглядят нормально. Тут миссис О'С.
пришла в голову новая мысль: 'Какая же радиостанция станет среди ночи с
оглушительной громкостью передавать ирландские песни? Песни, одни только
песни, без всякого дикторского текста и названий. Причем только те, которые
я знаю. Какая станция будет передавать только мои песни, и ничего больше?' И
вот тут она подумала: 'А не играет ли радио у меня в голове?'
К этому моменту ей уже стало совсем не по себе. Музыка гремела не
переставая. Миссис О'С. подумала о своей последней надежде - отоларингологе,
у которого лечилась. Он наверняка успокоит ее, уверит, что для беспокойства
нет причин, что у нее просто ухудшается слух и шумит в ушах. Однако, придя
наутро к 'ухогорлоносу', в ответ на свои жалобы она услышала:
- Нет, миссис О'С, на проблемы со слухом это не похоже. Звон, жужжание,
грохот - возможно; но концерт ирландских песен в ушах звенеть не может. Я
думаю, - добавил он, - вам нужно показаться психиатру.
В тот же день она записалась на прием, но и психиатр ее не утешил.
- Психика тут ни при чем, - заявил он. - Вы не сошли с ума. К тому же
сумасшедшие не слышат музыки, только голоса. Вам следует обратиться к
невропатологу, моему коллеге доктору Саксу.
Так она попала ко мне.
Разговаривать с миссис О'С. было нелегко: с одной стороны, из-за ее
глухоты, а с другой - оттого, что мой голос постоянно перебивался песнями.
Она могла меня слышать только во время тихих и медленных номеров программы.
Это была внимательная, сообразительная женщина; я не видел у нее никаких
следов умственного расстройства или бреда. И все же она показалась мне
далекой и погруженной в себя, словно пребывала в каком-то своем особом мире.
Насколько я смог установить, с неврологической точки зрения все было в
порядке. Тем не менее я подозревал, что музыка вызвана органическими
причинами.
176
Что могло привести эту женщину в такое состояние? 88 лет от роду, в
добром здравии, симптомов горячки нет. На тот момент она не принимала
никаких медикаментов, которые могли бы расстроить ее замечательно ясный
рассудок. Еще накануне все было в порядке.
- Как вы думаете, доктор, может это быть инсульт? - спросила она,
словно читая мои мысли.
- Не исключено, - ответил я. - Но я никогда не видел таких инсультов.
Что-то, конечно, случилось, но я думаю, особой опасности нет. Не волнуйтесь
и потерпите немного.
- Легко сказать, потерпите, - ответила она. - Если бы вы только
слышали! Я знаю, тут у вас тихо, но я тону в море звуков.
Я хотел немедленно снять энцефалограмму и тщательно исследовать
височные - 'музыкальные' - доли головного мозга, однако по разным причинам
несколько дней сделать это никак не удавалось. Тем временем музыка слегка
утихла и стала менее назойливой. Впервые за три дня миссис О'С. смогла
выспаться. Кроме того, в перерывах между песнями она все лучше слышала.
Когда я наконец смог провести энцефалографическое обследование, до
миссис О'С. уже доносились только случайные обрывки мелодий, всего по
нескольку раз в день. Я прикрепил ей к голове электроды и попросил лежать
тихо, ничего не говорить и не напевать про себя. Услышав музыку, она должна
была пошевелить пальцем - на записи мозговой активности такое движение никак
не сказывалось. За те два часа, что продолжалась процедура, она подняла
палец три раза, и всякий раз это совпадало с рывками самописцев,
регистрировавших пики и острые волны в височных долях, что подтверждало
наличие эпилептической активности в этих отделах мозга.
В свое время Хьюлингс Джексон высказал гипотезу (позднее доказанную
Уайлдером Пенфилдом*), что по-
* Уайлдер Грейвс Пенфилд (1891 -1976) - канадский невролог и
нейрохирург. Широко применяя электростимуляцию при операциях на открытом
мозге, получил важные данные о функциональной организации коры головного
мозга человека.
177
добная электрическая активность коры является неизменной основой
реминисценций и других галлюцинаторных состояний. Но почему эти странные
симптомы возникли так внезапно? Мы провели сканирование мозга и выяснили,
что у миссис О'С. действительно случился небольшой тромбоз или кровоизлияние
в правой височной доле. Именно из-за этого вдруг зазвучали в ночи ирландские
песни, ожила хранившаяся в коре мозга музыкальная память. Когда сгусток
рассосался, исчезла и музыка. К середине апреля песни полностью
прекратились, и миссис О'С. вернулась к нормальной жизни. Я поинтересовался,
что она думает обо всем этом, не жалко ли ей утихшей музыкальной судороги.
- Забавно, что вы спросили, - с улыбкой ответила она. - В общем и целом
мне, конечно, гораздо легче. Но все-таки немного жаль. Мне как бы вернули
забытый кусочек детства. Сейчас столько всего играют, что я, наверно, скоро
ни одной из этих песен и не вспомню. А некоторые ведь были очень красивые...
Что-то подобное я уже слышал от своих пациентов, принимавших L-дофу;
тогда я назвал это 'наплывом ностальгии'. Слова миссис О'С. о детстве навели
меня на воспоминания о пронзительном рассказе Герберта Уэллса под названием
'Дверь в стене', и я рассказал ей сюжет.
- Точно, - сказала она. - Это прекрасно передает и настроение, и все
чувства. Но моя стена реальна. И дверь тоже - она ведет в забытое,
утраченное прошлое.
После этого эпизода мне долго не приходилось сталкиваться с подобными
случаями, пока в июне прошлого года меня не попросили осмотреть миссис О'М.,
поступившую в тот же дом престарелых. Ей тоже было за восемьдесят, она тоже
была глуховата, но в здравом уме и твердой памяти. Как и миссис О'С, она
слышала музыку и вдобавок временами звон, шипение и грохот. Она утверждала,
что слышала и голоса, обычно издали и 'по нескольку хором', так что
разобрать слова ей не удавалось. Она никому об этом не говорила и целых
четыре года втайне опасалась, что сходит с ума. Узнав от одной из
178
сестер о похожем эпизоде, случившемся у них же несколько лет назад, она
вздохнула с облегчением и немедленно обратилась ко мне.
Как-то днем, рассказала миссис О'М., она резала на кухне овощи, и вдруг
заиграла музыка. Это был гимн 'Пасхальное шествие', за которым быстро
последовали 'Славься, славься, аллилуйя' и 'Доброй ночи, Господи Иисусе'.
Как и миссис О'С, она заподозрила, что кто-то не выключил радио, - и так же
быстро обнаружила, что ни один приемник в доме не включен. Но вот дальше
дела у них пошли по-разному: у одной музыка утихла в течение нескольких
недель, а у другой продолжается уже четыре года и лишь усиливается.
Сначала миссис О'М. слышала только эти три песни. Одной мысли о них
было достаточно, чтобы начался концерт, но время от времени они раздавались
совершенно неожиданно, сами по себе. Уяснив это, она попыталась не думать о
них, но это привело лишь к тому, что они стали приходить ей на ум еще чаще.
- А сами-то песни вам нравятся? - спросил я, пытаясь обнаружить
психологическую подоплеку. - Значат ли они что-нибудь для вас лично?
- Абсолютно ничего, - ответила она, не раздумывая. - Мне они никогда
дороги не были и никакого особого значения для меня не имеют.
- А как вы относитесь к тому, что они не умолкают?
- Я их ненавижу, - сказала она с глубоким чувством. - Представьте, что
с вами рядом живет безумный сосед, который в буквальном смысле слова никак
склонность к пародированию и подражанию. Эта разновидность болезни -
'сверх-Туретт' - встречается примерно в пятьдесят раз реже ее обычных
162
форм и протекает намного тяжелее. Психоз Туретта - своего рода
перевозбуждение 'Я' - отличается и от остальных психотических состояний
особой симптоматикой и физиологией. Тем не менее в нем можно усмотреть
сходство с двумя другими расстройствами: во-первых, он похож на
сверхактивный моторный психоз, иногда вызываемый L-дофой, а во-вторых, на
корсаковский психоз со свойственной ему неудержимой конфабуляцией (см. главу
12). Как и они, психоз Туретта может почти целиком поглотить личность.
Я уже говорил, что на следующий день после встречи с Рэем, моим первым
туреттиком, у меня открылись глаза. На улицах Нью-Йорка я заметил как
минимум трех человек с теми же, что и у него, характерными симптомами, но
выраженными еще более ярко. Это был день неврологического ясновидения.
Одного за другим встречал я больных с синдромом Туретта предельной тяжести,
страдавших тиками и спазмами не только моторики, но и восприятия,
воображения, эмоций - личности в целом.
Уже беседуя с Рэем в кабинете, можно было догадаться, что происходит на
улицах, но простого рассказа здесь недостаточно - это нужно видеть своими
глазами. Клиника и больничная палата - не всегда самое подходящее место для
наблюдения за болезнью, особенно за расстройством, которое, несмотря на
органическую основу, проявляется главным образом в подражаниях, отражениях,
импульсах, реакциях и аберрациях почти неправдоподобной силы. Назначение
больницы и лаборатории - сдерживать и структурировать поведение, подчас
вообще вынося его за скобки. Медицинские и исследовательские учреждения
хороши для кабинетной, систематической неврологии, ограниченной рамками
предписанных тестов и задач, но совершенно непригодны для
наблюдателя-натуралиста. Полевая неврология изучает пациента в естественных
условиях, не стесненного обстановкой научного исследования и полностью
отдающегося порыву и игре каждого импульса. Сам наблюдатель должен при этом
оставаться незамеченным, и для этого нет ничего лучше
163
нью-йоркской улицы - безликой, оживленной улицы в огромном городе, где
страдающие экстравагантными, неуправляемыми расстройствами люди в полной
мере могут испытать и явить миру чудовищную свободу и абсолютное рабство
своей болезни.
'Уличная неврология' имеет достойных предшественников. Джеймс
Паркинсон, столь же неутомимый ходок по улицам Лондона, как и Чарльз Диккенс
сорок лет спустя, исследовал получившую его имя болезнь не у себя в
кабинете, а на запруженных лондонских улицах. Паркинсонизм просто невозможно
полностью разглядеть в клинике - он обнаруживает свой особый характер лишь в
условиях открытого, сложного пространства человеческих взаимодействий (это
блестяще показано в фильме Джонатана Миллера 'Иван'). Чтобы понять болезнь
Паркинсона, ее необходимо наблюдать в реальном мире, на людях; то же самое,
причем в гораздо большей степени, справедливо для синдрома Туретта.
Замечательная книга Мейге и Фейнделя 'Тики и их лечение', написанная в 1901
году, начинается с главы 'Исповедь тикёра' ('Les confidences d'un
ticqueur'), где от первого лица ведется рассказ о тикозном больном,
передразнивающем прохожих на улицах Парижа. В романе Рильке 'Записки Мальте
Лауридса Бригге' есть краткий эпизод, посвященный еще одному парижскому
тикёру с характерными особенностями поведения. Авторы этих книг показывают,
как важно наблюдать болезнь в естественных условиях. Я и сам понял это на
личном опыте: не только кабинетное знакомство с Рэем, но и все увиденное
затем на улицах стало для меня откровением. Мне вспоминается сейчас один
эпизод - настолько поразительный, что он так же отчетливо стоит у меня перед
глазами, как если бы это случилось вчера.
Идя по улице, я вдруг заметил седую женщину лет шестидесяти, ставшую,
судя по всему, центром какого-то странного происшествия, какого-то
беспорядка, - но что именно происходит, было неясно. 'Не припадок ли это? -
подумал я. - Что вызывает эти судороги?' Распростра-
164
няясь подобно эпидемии, конвульсии охватывали всех, кто приближался к
больной, содрогавшейся в бесчисленных неистовых тиках.
Подойдя поближе, я понял, в чем было дело. Женщина подражала прохожим -
хотя слово 'подражание' слишком убого, чтобы описать происходившее. Она,
скорее, мгновенно превращалась в живые карикатуры на всех случавшихся рядом
с ней людей. В какую-то долю секунды ей удавалось ухватить и скопировать
всех и каждого.
Я видел множество пародистов и мимов, мне попадались клоуны и комики
всех мастей, но никто и ничто не может сравниться с той зловещей магией,
свидетелем которой я оказался, - с мгновенным, автоматическим, судорожным
копированием каждого лица и фигуры. Причем это была не просто имитация,
удивительная сама по себе. Перенимая и вбирая в себя лица и жесты окружавших
ее людей, старуха срывала с них личины. Каждое ее подражание было в то же
время пародией, издевательством, гротеском характерных жестов и выражений,
причем гротеск этот, при яростном ускорении и искажении всех движений, был
столь же осмысленным, сколь и непроизвольным. Так, чья-то спокойная улыбка
отражалась на ее лице мгновенной неистовой гримасой; ускоренный до предела
неторопливый жест превращался в конвульсивное движение. При этом некоторые
из гримас были имитацией второго и третьего порядка. Оскорбленные, сбитые с
толку люди не могли сдержать естественных реакций, которые в свою очередь
тоже передразнивались и в искаженном виде возвращались к ним же, еще больше
разжигая гнев и негодование. Этот непроизвольный гротескный резонанс,
втягивавший окружающих в воронку абсурдной связи, и был причиной переполоха.
Пройдя всего один короткий квартал, исступленная старуха, словно в
безумном калейдоскопе, породила карикатуры сорока или пятидесяти прохожих,
каждая продолжительностью в секунду-две, а то и меньше, так что все это
вместе заняло не более двух минут.
165
Существо, ставшее всеми вокруг, на моих глазах утрачивало собственную
личность и превращалось в ничто. Тысячи лиц, тысячи масок и воплощений - как
переживала она этот вихрь чужих сознаний и индивидуальностей? Ответ стал
ясен очень скоро: эмоциональное давление в ней и в окружающих нарастало так
стремительно, что становилось взрывоопасным. Внезапно, в отчаянии
отшатнувшись от толпы, она свернула в ближайший переулок, и там, словно в
сильнейшем приступе тошноты, с фантастической быстротой исторгла из себя все
жесты, позы и выражения лиц только что встреченных ею людей. В одном
колоссальном пароксизме пантомимической рвоты она извергла из себя всех, кем
была одержима. И если поглощение заняло две минуты, то изрыгнуть их ей
удалось за один прием, за один выдох - пятьдесят человек за десять секунд,
по пятой доле секунды на каждого.
После этого эпизода я провел с туреттиками сотни часов, разговаривая,
наблюдая, записывая на пленку - изучая их и обучаясь сам. Но ничто, я думаю,
не дало мне такого непосредственного и пронзительного знания, как эти две
фантастические минуты на нью-йоркской улице.
В тот момент я понял, что причуды физиологии ставят 'сверхтуреттика' в
исключительную психологическую и жизненную ситуацию, сходную с положением
тяжелых 'сверхкорсаковцев', но только с другой предысторией и другим
исходом. Оба психоза могут привести к затемнению сознания, лихорадочному
бреду и разложению личности, но если блаженный корсаковец ничего этого не
осознает, то туреттик воспринимает свое положение с мучительной остротой и
ясностью, хотя часто не может или не хочет ничего по этому поводу
предпринять.
В то время как корсаковец движим амнезией и небытием, туреттиком
владеет экстравагантный импульс. Больной сам является и источником, и
жертвой этого импульса; он может от него отречься, но не в силах избавиться.
Таким образом, в отличие от корсаковца, туреттик втянут в двусмысленные
отношения со своей болезнью:
166
побеждая, покоряясь, играя, он вступает с ней в причудливые перипетии
борьбы и сговора.
Эго туреттика лишено защитных барьеров торможения и стыда, нормальных,
физиологически определенных границ, и подвергается чему-то вроде интенсивной
бомбардировки. Непрерывно, снаружи и изнутри, его подстегивают и соблазняют
самые разнообразные импульсы. Импульсы эти, по природе своей физиологические
и спазматические, проникнуты также личностным (или, скорее,
псевдоличностным) содержанием - и являются туреттику в виде искушений.
Выдержит ли личность такую атаку? Выживет ли 'Я'? Сможет ли оно развиваться,
оказавшись во власти столь разрушительных сил, - или же, как горько
выразился один из моих пациентов, сломав человека, импульсы окончательно
'туреттизируют душу'? Сумеет ли личность туреттика, находясь под
физиологическим, экзистенциальным, почти теологическим давлением, остаться
цельной и независимой - или же она окажется во власти сиюминутных импульсов,
порабощенная ими, отнятая у самой себя?
Приведем еще раз слова Юма:
Я берусь утверждать... что мы есть не что иное, как связка или пучок
различных восприятий, следующих друг за другом с непостижимой быстротой и
находящихся в постоянном течении, в постоянном движении*.
Отсюда видно, что, согласно Юму, индивидуальное 'Я' есть фикция -
личность, утверждает он, существует лишь как последовательность ощущений и
восприятий. Это очевидным образом неверно в случае нормального человека,
который владеет своими ощущениями. Они не просто составляют безличный поток,
но принадлежат субъекту и объединены его устойчивым 'Я'. Но в случае
сверхтуреттика описание Юма, судя по всему, верно отражает происходящее:
жизнь такого больного до опреде-
* Юм Д. 'Трактат о человеческой природе'. // Юм Д. Соч. в 2-х томах. T.
1. M.: Мысль, 1993. С. 307.
167
ленной степени действительно является сменой случайных движений и
ощущений, фантасмагорией содроганий без центра и смысла. С этой точки зрения
туреттик есть юмо, а не хомо сапиенс. Такая судьба - в философском и почти
религиозном смысле этого слова - уготована всякому, у кого импульс
решительно преобладает над 'Я'. Она сходна с фрейдистской 'судьбой', также
обрекающей человека на подчинение импульсам, но если в последней есть хоть
какой-то, пусть трагический, смысл, то юмовская судьба совершенно
бессмысленна и абсурдна.
Сверхтуреттики, как никто другой, вынуждены бороться, просто чтобы
выжить - сформировать личность и сохранить ее целостность в условиях
непрекращающейся атаки импульсов. С раннего детства они сталкиваются с почти
непреодолимыми препятствиями на пути к формированию индивидуальности и
личностному росту, и чудом можно назвать то, что в большинстве случаев им
удается стать полноценными людьми. Воля к бытию, к выживанию в качестве
уникального суверенного индивидуума - самый могучий наш инстинкт. Он сильнее
любых импульсов, сильнее болезни. Здоровье, воинствующее здоровье, обычно
выходит победителем.
168
169
НА ПРЕДЫДУЩИХ страницах мы подвергли серьезной критике понятие
неврологической функции и даже предприняли попытку радикально его
переопределить. В контексте противопоставления 'дефицитов' и 'избытков' нам,
конечно, пришлось им воспользоваться, но ясно, что для адекватного понимания
внутреннего опыта одного этого понятия недостаточно. В дополнение к нему
требуются концепции совсем другого рода, связанные скорее с искусством, с
поэзией и живописью. Как, к примеру, передать сущность сна в терминологии
функций? Человек существует одновременно в двух смысловых вселенных. Одну
можно назвать физической, другую - феноменальной. Первая несет в себе
аспекты количества и формальной структуры, вторая - качества и целостности
мира. У каждого из нас есть свой особый мир, свои внутренние ландшафты и
маршруты, и для большинства они не требуют никаких точных неврологических
коррелятов.
171
Обычно о жизни человека можно рассказать без всяких медицинских
подробностей (в лучшем случае они покажутся излишними, в худшем - нелепыми и
оскорбительными). Мы считаем себя свободными личностями, и даже когда речь
заходит о том, что сдерживает нашу свободу, мы ссылаемся скорее на сложную
систему культурных и нравственных устоев, нежели на превратности нейронных
функций и нервной системы. Так происходит в нормальных жизненных
обстоятельствах, однако время от времени человеческая жизнь оказывается
глубоко затронута и преображена действием органического расстройства. В этом
случае рассказать историю человека, не упоминая о физиологии и неврологии,
невозможно. Это справедливо в отношении всех описанных ниже пациентов.
В первых двух частях книги мы столкнулись с явными патологиями -
отчетливыми неврологическими избытками и дефицитами. В подобных случаях и
сами пациенты, и их родственники, и лечащие врачи рано или поздно понимают,
что имеет место болезнь и что трансформация внутреннего мира больного
связана с тяжелым и зачастую необратимым нарушением какой-либо нервной
функции. В третьей части речь пойдет о другом - о воспоминаниях и изменениях
восприятия, о воображении и снах. Эти явления редко оказываются в поле
зрения неврологии, да и медицины вообще. Подобные 'наития', часто
пронзительно-яркие и проникнутые личностным содержанием, вместе со снами
обычно относят к области психического. Психологи считают их плодом
бессознательной или пред-сознательной активности, мистически настроенные умы
видят в них проявления духовного начала, медицинский же и неврологический их
аспект почти никогда не выходит на первый план. Эти явления трудно
рассматривать в качестве объективных 'симптомов', поскольку они наполнены
драматическим, повествовательным и личностным смыслом. В силу самой своей
природы наития чаще всего оказываются в ведении психоаналитиков и
исповедников, принимаются за психотические состояния или объявляются
религиозными откровениями; к врачам
172
с ними приходят очень редко. Нам трудно допустить, что откровение может
относиться к области медицины, - считается, что наличие органической
подоплеки его 'обесценивает' (это, разумеется, неверно, ибо оценки и
ценности не имеют ничего общего с этиологией).
Все наития, описанные в этом разделе, имеют более или менее четкие
физиологические детерминанты*, что ни в коей мере не должно умалять их
психологического и духовного значения. Бог и вечная гармония открылись
Достоевскому в серии эпилептических припадков - отчего же вратами в
запредельное не могут послужить другие органические расстройства? Эта часть
книги в некотором смысле и есть исследование таких врат.
Когда в 1880 году Хьюлингс Джексон работал с эпилептиками и описывал их
'наития' и 'сновидные состояния', он использовал общий термин
'реминисценции'. Вот что он писал:
Я никогда не диагностирую эпилепсию исключительно на основании
пароксизмальной реминисценции без сопроводительных симптомов; подозрение на
эпилепсию появляется, если это сверхпозитивное психическое состояние
возникает слишком часто... Ко мне ни разу не обращались за консультацией по
поводу одних только реминисценций.
В моей практике такие случаи встречались. Ко мне обращались люди с
непроизвольными, 'пароксизмальными' реминисценциями в виде мелодий, видений,
сцен и ощущения постороннего присутствия - причем не только при эпилепсии,
но и при других, самых разнообразных органических расстройствах. Такие
наития или реминисценции нередки при мигренях (см. главу 20 - 'Видение
Хильдегарды'); описанное в 'Путешествии в Индию' (глава 17) ощущение
возвращения в прошлое связано с эпилепсией или токсикозом; симптомы из
истории 'Наплыв ностальгии' (глава 16) - отчетливо токсической и хими-
* Этот далеко не очевидный факт в каждом случае требовал тщательного
подтверждения. (Прим. автора)
173
ческой природы, так же как и необычный случай гиперосмии*, описанный в
восемнадцатой главе под названием 'Собачья радость'; ужасающую реминисценцию
из истории 'Убийство' (глава 19) вызвали либо эпилептическая активность в
мозгу, либо растормаживание лобной доли. Темой настоящего раздела является
способность образного мышления и памяти в условиях анормальной стимуляции
височных долей и лимбической системы мозга приводить к разного рода
'наитиям'. Изучая эти состояния, мы, возможно, узнаем нечто новое о
церебральном механизме видений и снов - о том, как мозг, который Шеррингтон
называл 'волшебным ткачом', сплетает для нас свои ковры-самолеты.
* Гиперосмия - болезненное обострение обоняния при некоторых
заболеваниях центральной нервной системы.
174
ЖИВШАЯ в доме для престарелых миссис O'C. была слегка глуховата, но в
остальном вполне здорова. Однажды ночью, в январе 1979 года, она увидела
удивительно яркий, ностальгический сон. Ей снилось детство в Ирландии, и
особенно живо - музыка, под которую они пели и танцевали в те далекие годы.
Она проснулась, но музыка продолжала звучать громко и ясно. 'Я, наверно, все
еще сплю', - подумала она, но это предположение не подтвердилось. Пытаясь
сообразить, что случилось, миссис О'С. встала. Была глухая ночь. Скорее
всего, кто-то не выключил радио, подумала она, но почему музыка разбудила
только ее?
Миссис О'С. проверила все радиоприемники в доме, но ни один из них не
был включен. Тут ее осенило: ей однажды рассказывали, что пломбы в зубах
могут работать как кристаллические детекторы, неожиданно громко принимая
случайные радиопередачи. 'Ну конечно, - подумала она, - музыку играет
пломба. Это скоро пройдет.
175
Утром надо будет с ней разобраться'. Она пожаловалась сестре из ночной
смены, но та ответила, что все пломбы выглядят нормально. Тут миссис О'С.
пришла в голову новая мысль: 'Какая же радиостанция станет среди ночи с
оглушительной громкостью передавать ирландские песни? Песни, одни только
песни, без всякого дикторского текста и названий. Причем только те, которые
я знаю. Какая станция будет передавать только мои песни, и ничего больше?' И
вот тут она подумала: 'А не играет ли радио у меня в голове?'
К этому моменту ей уже стало совсем не по себе. Музыка гремела не
переставая. Миссис О'С. подумала о своей последней надежде - отоларингологе,
у которого лечилась. Он наверняка успокоит ее, уверит, что для беспокойства
нет причин, что у нее просто ухудшается слух и шумит в ушах. Однако, придя
наутро к 'ухогорлоносу', в ответ на свои жалобы она услышала:
- Нет, миссис О'С, на проблемы со слухом это не похоже. Звон, жужжание,
грохот - возможно; но концерт ирландских песен в ушах звенеть не может. Я
думаю, - добавил он, - вам нужно показаться психиатру.
В тот же день она записалась на прием, но и психиатр ее не утешил.
- Психика тут ни при чем, - заявил он. - Вы не сошли с ума. К тому же
сумасшедшие не слышат музыки, только голоса. Вам следует обратиться к
невропатологу, моему коллеге доктору Саксу.
Так она попала ко мне.
Разговаривать с миссис О'С. было нелегко: с одной стороны, из-за ее
глухоты, а с другой - оттого, что мой голос постоянно перебивался песнями.
Она могла меня слышать только во время тихих и медленных номеров программы.
Это была внимательная, сообразительная женщина; я не видел у нее никаких
следов умственного расстройства или бреда. И все же она показалась мне
далекой и погруженной в себя, словно пребывала в каком-то своем особом мире.
Насколько я смог установить, с неврологической точки зрения все было в
порядке. Тем не менее я подозревал, что музыка вызвана органическими
причинами.
176
Что могло привести эту женщину в такое состояние? 88 лет от роду, в
добром здравии, симптомов горячки нет. На тот момент она не принимала
никаких медикаментов, которые могли бы расстроить ее замечательно ясный
рассудок. Еще накануне все было в порядке.
- Как вы думаете, доктор, может это быть инсульт? - спросила она,
словно читая мои мысли.
- Не исключено, - ответил я. - Но я никогда не видел таких инсультов.
Что-то, конечно, случилось, но я думаю, особой опасности нет. Не волнуйтесь
и потерпите немного.
- Легко сказать, потерпите, - ответила она. - Если бы вы только
слышали! Я знаю, тут у вас тихо, но я тону в море звуков.
Я хотел немедленно снять энцефалограмму и тщательно исследовать
височные - 'музыкальные' - доли головного мозга, однако по разным причинам
несколько дней сделать это никак не удавалось. Тем временем музыка слегка
утихла и стала менее назойливой. Впервые за три дня миссис О'С. смогла
выспаться. Кроме того, в перерывах между песнями она все лучше слышала.
Когда я наконец смог провести энцефалографическое обследование, до
миссис О'С. уже доносились только случайные обрывки мелодий, всего по
нескольку раз в день. Я прикрепил ей к голове электроды и попросил лежать
тихо, ничего не говорить и не напевать про себя. Услышав музыку, она должна
была пошевелить пальцем - на записи мозговой активности такое движение никак
не сказывалось. За те два часа, что продолжалась процедура, она подняла
палец три раза, и всякий раз это совпадало с рывками самописцев,
регистрировавших пики и острые волны в височных долях, что подтверждало
наличие эпилептической активности в этих отделах мозга.
В свое время Хьюлингс Джексон высказал гипотезу (позднее доказанную
Уайлдером Пенфилдом*), что по-
* Уайлдер Грейвс Пенфилд (1891 -1976) - канадский невролог и
нейрохирург. Широко применяя электростимуляцию при операциях на открытом
мозге, получил важные данные о функциональной организации коры головного
мозга человека.
177
добная электрическая активность коры является неизменной основой
реминисценций и других галлюцинаторных состояний. Но почему эти странные
симптомы возникли так внезапно? Мы провели сканирование мозга и выяснили,
что у миссис О'С. действительно случился небольшой тромбоз или кровоизлияние
в правой височной доле. Именно из-за этого вдруг зазвучали в ночи ирландские
песни, ожила хранившаяся в коре мозга музыкальная память. Когда сгусток
рассосался, исчезла и музыка. К середине апреля песни полностью
прекратились, и миссис О'С. вернулась к нормальной жизни. Я поинтересовался,
что она думает обо всем этом, не жалко ли ей утихшей музыкальной судороги.
- Забавно, что вы спросили, - с улыбкой ответила она. - В общем и целом
мне, конечно, гораздо легче. Но все-таки немного жаль. Мне как бы вернули
забытый кусочек детства. Сейчас столько всего играют, что я, наверно, скоро
ни одной из этих песен и не вспомню. А некоторые ведь были очень красивые...
Что-то подобное я уже слышал от своих пациентов, принимавших L-дофу;
тогда я назвал это 'наплывом ностальгии'. Слова миссис О'С. о детстве навели
меня на воспоминания о пронзительном рассказе Герберта Уэллса под названием
'Дверь в стене', и я рассказал ей сюжет.
- Точно, - сказала она. - Это прекрасно передает и настроение, и все
чувства. Но моя стена реальна. И дверь тоже - она ведет в забытое,
утраченное прошлое.
После этого эпизода мне долго не приходилось сталкиваться с подобными
случаями, пока в июне прошлого года меня не попросили осмотреть миссис О'М.,
поступившую в тот же дом престарелых. Ей тоже было за восемьдесят, она тоже
была глуховата, но в здравом уме и твердой памяти. Как и миссис О'С, она
слышала музыку и вдобавок временами звон, шипение и грохот. Она утверждала,
что слышала и голоса, обычно издали и 'по нескольку хором', так что
разобрать слова ей не удавалось. Она никому об этом не говорила и целых
четыре года втайне опасалась, что сходит с ума. Узнав от одной из
178
сестер о похожем эпизоде, случившемся у них же несколько лет назад, она
вздохнула с облегчением и немедленно обратилась ко мне.
Как-то днем, рассказала миссис О'М., она резала на кухне овощи, и вдруг
заиграла музыка. Это был гимн 'Пасхальное шествие', за которым быстро
последовали 'Славься, славься, аллилуйя' и 'Доброй ночи, Господи Иисусе'.
Как и миссис О'С, она заподозрила, что кто-то не выключил радио, - и так же
быстро обнаружила, что ни один приемник в доме не включен. Но вот дальше
дела у них пошли по-разному: у одной музыка утихла в течение нескольких
недель, а у другой продолжается уже четыре года и лишь усиливается.
Сначала миссис О'М. слышала только эти три песни. Одной мысли о них
было достаточно, чтобы начался концерт, но время от времени они раздавались
совершенно неожиданно, сами по себе. Уяснив это, она попыталась не думать о
них, но это привело лишь к тому, что они стали приходить ей на ум еще чаще.
- А сами-то песни вам нравятся? - спросил я, пытаясь обнаружить
психологическую подоплеку. - Значат ли они что-нибудь для вас лично?
- Абсолютно ничего, - ответила она, не раздумывая. - Мне они никогда
дороги не были и никакого особого значения для меня не имеют.
- А как вы относитесь к тому, что они не умолкают?
- Я их ненавижу, - сказала она с глубоким чувством. - Представьте, что
с вами рядом живет безумный сосед, который в буквальном смысле слова никак