Страница:
состояний. Такое отношение приносило свои плоды, и через месяц к Хосе стала
возвращаться надежда. Он ожил, а самое главное, начал тянуться к людям -
впервые с тех пор, как в восьмилетнем возрасте у него развился аутизм.
Но надежда и человеческий контакт давались ему непросто. Он переживал
их как запретные и особо опасные формы чувств и поведения. Целых пятнадцать
лет Хосе жил в тщательно охраняемом замкнутом пространстве - Бруно
Беттельгейм называл его 'пустой крепостью'**. И все же мир Хосе никогда не
был абсолютно пустым - он
* Термин Эрвина Гофмана (1922-1982) - американского социолога
канадского происхождения. В книге 'Убежища' (1961) Гофман ввел понятие
'тотального учреждения', подразумевающего замкнутое пространство жизни и
деятельности. В рамках этого понятия он проанализировал больницы,
психиатрические лечебницы, монастыри, тюрьмы и некоторые типы
школ-интернатов.
** Бруно Беттельгейм (1903-1990) - американский психолог, специалист по
детской психологии. Его книга об аутизме, опубликованная в 1967 году,
называется 'Пустая крепость: детский аутизм и рождение личности'.
282
был наполнен стремлением к живой природе. Эта часть личности Хосе не
отмерла; эта дверь всегда оставалась открытой. Но сейчас, в больнице,
появилась новая возможность - человеческий контакт. Соблазн общения возник
слишком внезапно, напряжение оказалось слишком сильным, и именно в моменты
возможного сближения с людьми Хосе отбрасывало назад, в болезнь, к
безопасности привычного состояния. Он снова и снова уходил в себя,
возвращался к примитивным раскачивающимся движениям, которые в свое время
стали первыми симптомами развивавшегося аутизма.
Наша третья встреча произошла в клинике. На этот раз я пришел к нему
сам, без предупреждения, и обнаружил его в приемном отделении. Раскачиваясь,
закрыв лицо и глаза, он сидел в страшной, полной больных комнате отдыха -
живая картина регрессии. Меня охватил ужас. После первых встреч, принимая
желаемое за действительное, я поддался иллюзии скорого выздоровления, и мне
потребовалось увидеть Хосе в состоянии резкого ухудшения и регрессии (позже
оно не раз возвращалось), чтобы понять, что легкого 'пробуждения' не будет и
что впереди - опасный и рискованный путь. Что ждет его на этом пути? Ко всем
моим надеждам примешивался теперь страх, ибо я наконец осознал, до какой
степени Хосе сжился со своей тюрьмой.
Услышав мой голос, он тут же вскочил и радостно побежал за мной в
комнату для рисования. Зная, что Хосе недолюбливает цветные мелки (только
они и разрешались в отделении), я снова достал из кармана ручку.
- Помнишь ту рыбу, в прошлый раз? - спросил я и, не зная, понимает ли
он мои слова, попытался очертить ее контур в воздухе. - Можешь опять
нарисовать?
Он решительно кивнул и взял ручку.
'С тех пор прошло три недели, - думал я. - Вспомнит или нет?'
Хосе на мгновение закрыл глаза, как бы вызывая в памяти образ, и
принялся за дело. На листе бумаги опять появилась форель, вся в радужных
пятнах, с острыми
283
плавниками и раздвоенным хвостом, но на этот раз в ней отчетливо
проступали человеческие черты. Появилась чудная ноздря (откуда у рыбы
ноздри?) и пухлые губы. Я хотел уже забрать ручку, но он дал понять, что еще
не закончил. Что еще он задумал? Оказалось, что он рисовал не отдельный
образ, а целую сцену. Раньше рыба существовала сама по себе, как
изолированное иконическое существо, - теперь же она стала частью окружающего
мира, частью большего события. Хосе быстро дорисовал еще одну маленькую
ныряющую рыбку - товарища, - и от рисунка тут же возникло ощущение
плескучей, живой игры. Закончив, он очертил горизонтальную поверхность воды
и вдруг завершил ее бурной, набегавшей на рыб волной. Рисуя волну, Хосе
разволновался, и у него вырвался странный крик.
Я не мог отделаться от мысли, что рисунок символичен, хотя, возможно,
это было слишком легковесное объяснение. Неужели большая и маленькая рыбы
изображали меня и его? Важно было еще и то, что без всяких намеков и
подсказок с моей стороны Хосе пришло в голову добавить новый элемент -
взаимодействие, живую игру. Раньше в его рисунках, как и в его жизни, всякий
контакт отсутствовал. Теперь же, пусть символически и зрительно, элемент
общения проник в его мир. Можно ли было это проверить? И каков смысл
сердитой, мстительной волны?
284
Я решил, что лучше оставить зыбкую почву свободных ассоциаций. В
рисунке, безусловно, чувствовалась надежда и новые возможности, но они
сопровождались отчетливым ощущением опасности. Нужно было вернуться к
невинной надежности природы, оставив позади первородный грех человеческой
близости.
На столе перед нами лежала рождественская открытка - малиновка на
пеньке в окружении снега и темных ветвей. Я указал Хосе на птицу и дал
авторучку.
285
Он рисовал тонкими, точными линиями, а птичью грудку закрасил красным.
Лапки малиновки оканчивались вцепившимися в кору коготками (меня всегда
поражало стремление Хосе подчеркивать хваткость, цепкость рук и лап -
навязчивая потребность в надежном контакте). Но что это? Сухая зимняя ветка
рядом с пнем вдруг разрослась, выпустила новые отростки и пышно расцвела.
Возможно, в изображении имелись и другие детали,
286
обладавшие символическим смыслом, но одно радостное превращение больше
всего бросалось в глаза: зима сменилась на рисунке Хосе весной.
...Через некоторое время Хосе наконец начал говорить. Впрочем, для
описания вырывавшихся у него странных, запинающихся, невнятных звуков едва
ли годится слово 'говорить'. Звуки эти вначале путали и нас, и его самого,
так как все мы - и сам Хосе в первую очередь - считали, что он абсолютно и
неисправимо нем. Причину этого видели в отсутствии у него и способности, и
желания пользоваться речью. Чувствовалось, что в молчании Хосе помимо самого
факта имелся еще и определенный внутренний выбор. В какой мере его молчание
было связано с органическими нарушениями, а в какой - с мотивировкой,
выяснить было невозможно.
Итак, несмотря на то, что расстройство височных долей удалось взять под
контроль, окончательного выздоровления не произошло. Энцефалограммы Хосе так
и не вернулись к норме. Они по-прежнему показывали присутствие фоновой
электрической активности, время от времени перебиваемой пиками, аритмией и
медленными волнами. Даже совладав с конвульсиями, Хосе так и не оправился от
нанесенного ими ущерба. И все же по сравнению с его состоянием на момент
поступления в больницу произошло огромное улучшение.
Нам удалось также значительно повысить речевой потенциал Хосе, но при
этом было очевидно, что ему придется до конца жизни бороться с нарушениями
способности понимать, распознавать речь и пользоваться ею. И тем не менее
изменилось главное: там, где раньше, отвергая все попытки сближения, он с
каким-то безнадежным извращенным наслаждением принимал свою немоту, теперь
явственно различалась борьба за понимание и овладение языком. В этой борьбе
все мы, во главе с логопедом, всячески старались ему помочь.
Раньше нарушение речевых способностей Хосе и его отказ говорить,
дополняя друг друга, усиливали злокачественность болезни; теперь же
восстановление речи и по-
287
пытки вступить в общение счастливо сочетались с благотворным процессом
выздоровления. Несмотря на это, даже самые оптимистично настроенные среди
нас понимали, что Хосе никогда не будет говорить свободно, что речь не
сможет стать для него способом подлинного самовыражения и навсегда останется
служанкой обыденных потребностей. Он тоже это чувствовал и, продолжая борьбу
за восстановление речевых навыков, все настойчивее, все яростнее пытался
выразить себя в рисовании.
Расскажу еще один, последний эпизод. В какой-то момент Хосе перевели из
бурлящего приемного отделения в более спокойную палату для специальных
больных. Эта палата меньше походила на тюрьму и отличалась особой домашней
атмосферой; тут работало много высококвалифицированных специалистов, и
вообще, в отличие от большинства других отделений и больниц, все было
устроено так, что пациенты-аутисты могли почувствовать столь необходимое им
человеческое тепло и заботу. Беттельгейм назвал бы эту палату настоящим
'домом души'. Когда я в первый раз пришел туда навестить Хосе, он встретил
меня нетерпеливо-радостным взмахом руки. Он хотел гулять, приглашал меня на
прогулку - такого я никак не ожидал. Мне было известно, что с восьмилетнего
возраста - с начала болезни - Хосе ни разу не выразил желания выйти из дому,
и вот сейчас он указывал на запертую дверь, давая понять, что ее нужно
открыть. Он стремился на волю, на воздух.
Сбежав впереди меня по лестнице, Хосе вышел из больницы в залитый
солнцем заросший сад. На этот раз мне даже не пришлось давать ему авторучку,
он захватил ее с собой. Мы гуляли по саду, и Хосе смотрел по сторонам - на
небо, на деревья, но большей частью вниз, на желто-лиловый ковер одуванчиков
и клевера у нас под ногами. Глаз у него был наметан на различные формы и
цвета растений, и он тут же нашел редкий белый цветок клевера, а потом - еще
более редкий четырехлепестковый экземпляр. Обнаружив целых семь
разновидностей травы, он радостно приветствовал каждую. Но больше
288
всего его радовали огромные желтые одуванчики, полностью раскрытые
солнцу. Ясно было, что одуванчик - его растение, и выразить свои чувства он
решил с помощью рисунка. Стремление изобразить любимый цветок полностью
завладело Хосе. Он опустился на колени, положил дощечку для рисования на
землю и, держа одуванчик в руке, принялся за работу.
Кажется, это был его первый рисунок с натуры с тех пор, как отец возил
его на этюды, - и вышел он великолепно: цветок был схвачен верно и живо.
Качеством исполнения и научной точностью он напомнил мне изысканно-ясные
рисунки в средневековых ботанических атласах и травниках - и это притом что
Хосе совершенно не знал ботаники (даже попытавшись ознакомиться с ней, он
наверняка ничего бы не понял). Ум его вообще не приспособлен для работы с
абстрактными понятиями - эта дорога к истине для него закрыта. Но взамен у
него есть нечто другое - талант и страсть к конкретному. Он стремится к
подробностям, вникает в них и способен воссоздавать их в рисунке. При таком
подходе конкретное становится еще одним, присущим самой природе путем к
реальности и истине. Абстрактные концепции ничего не значат для аутиста,
тогда как конкретное и индивидуальное составляют для него весь мир. Неважно,
связано это со способностями или с психической установкой, но именно так
обстоят дела. Понятие общего чуждо аутистам, и их картина мира состоит из
набора частностей. В результате они существуют не в универсуме, а в
'мультиверсуме' (выражение Вильяма Джеймса) - во вселенной, составленной из
бесчисленных, точных, бесконечно живых особенностей.
289
Мышление аутиста при этом максимально далеко от процессов обобщения и
категоризации, от научного подхода - но все же ориентировано в сторону
реальности, нацелено на нее, пусть и совершенно другим способом. Именно
такое сознание описано в рассказе Борхеса 'Фунес, чудо памяти' (а также в
книге Лурии 'Ум мнемониста'):
Не будем забывать, что сам он был почти совершенно не способен к общим
платановым идеям... В загроможденном предметами мире Фунеса были только
детали, в их почти абсолютной непосредственной данности... Никто... не
испытывал столь непрестанного жара и гнета реальности, как тот, что
обрушивался денно и нощно на бедного Иренео.
Хосе похож на Иренео Фунеса, но абсолютная конкретность мира моего
пациента не обязательно предвещает катастрофу. Подробности и частности могут
стать источником радости и надежды, особенно если они сияют символическим,
значительным светом.
Мне кажется, что слабоумный аутист Хосе обладает столь глубоким даром
конкретной формы, что это делает его настоящим художником-натуралистом. Он
воспринимает мир как многообразие форм - непосредственных и вызывающих
живейший отклик - и стремится их воспроизвести. Он способен с удивительной
точностью нарисовать цветок или рыбу - и при этом может наделить их
оттенками собственной личности, превратить в символ, сон или шутку. А ведь
считается, что аутистам недоступно воображение, игра и искусство!
Такие существа, как Хосе, вообще говоря, невозможны. Дети-аутисты с
выдающимися художественными способностями, согласно всем имеющимся данным, -
чистая бессмыслица. Но так ли уж редко они встречаются - или мы просто их не
замечаем? Найджел Деннис в блестящей статье о Наде в 'Нью-йоркском книжном
обозрении' за 4 мая 1978 года задается вопросом, сколько таких детей
оказывается вне нашего поля зрения, сколько уничтожается талантливых
произведений, сколько странных
290
дарований, подобных Хосе, мы бездумно списываем со счетов как случайные
и бесполезные причуды природы. Судя по всему, аутисты, наделенные
воображением и художественными способностями, не так уж редки. За многие
годы моей врачебной деятельности, не занимаясь специальными поисками, я
столкнулся с доброй дюжиной подобных пациентов.
Аутисты в силу самой природы своего заболевания с трудом поддаются
внешним влияниям. Они обречены на изоляцию и, следовательно, на
оригинальность. Их способ видения мира, если удается его разглядеть, обычно
оказывается врожденным и идет изнутри. Общаясь с ними, я неизменно прихожу к
мысли, что они представляют собой некую отдельную расу - странный и
оригинальный подвид человечества, каждый представитель которого полностью
замкнут на себя.
В прошлом аутизм считали детской шизофренией, однако с точки зрения
реальных симптомов это противоположные состояния. Шизофреник постоянно
жалуется на воздействия, приходящие извне: он пассивен, им играют внешние
силы, он не может оставаться самим собой. Аутист же, научись он жаловаться,
поведал бы нам о недостатке влияний, об абсолютной изоляции.
Джон Донн писал: 'Нет человека, который был бы как остров, сам по
себе'*, но в отношении аутиста это как раз неверно. Каждый аутист - это
остров, отрезанный от материка. При классической форме болезни, достигающей
тотальной стадии к третьему году жизни, изоляция наступает так рано, что
воспоминаний о 'большой земле' почти не остается. Вторичный же аутизм
развивается
* Джон Донн (1572-1631 ) - английский поэт. Приводимая О. Саксом
знаменитая цитата взята из произведения Донна 'Молитвы на случай'; полная
фраза звучит так: 'Нет человека, который был бы как Остров, сам по себе:
каждый человек есть часть Материка, часть Суши; и если Волной снесет в море
береговой Утес, меньше станет Европа, и то же случится, если смоет край Мыса
или разрушит Замок твой или Друга твоего; смерть каждого Человека умаляет
меня, ибо я един со всем человечеством, а потому не спрашивай никогда, по
ком звонит Колокол: он звонит по Тебе'.
291
обычно позднее, в результате поражений мозга. В этом случае часть
памяти сохраняется, что нередко вызывает ностальгию по утраченной связи с
миром. Здесь, возможно, кроется объяснение того, почему с Хосе оказалось
легче наладить контакт, чем с большинством аутистов, почему - пусть только в
рисунках - он способен вступать во взаимодействие с другими людьми.
Мертв ли остров, отрезанный от материка? Совсем не обязательно. Даже
если все 'горизонтальные' связи человека с обществом и культурой нарушены,
остаются и даже усиливаются 'вертикальные' связи - прямое соприкосновение с
природой и реальностью, никак не опосредованное участием других людей. Этот
'вертикальный' контакт в случае Хосе приводит к поразительным результатам.
Его восприятие, его рисунки производят впечатление прямого прорыва к истине,
в них есть какая-то кристальная ясность без малейшего намека на
двусмысленность и компромиссы, связанные с оценками и влиянием окружающих.
Все это приводит нас к следующему вопросу: найдется ли в мире хоть
какое-то место для человека-острова - для существа, которое невозможно
приручить и слить с материком? Способна ли большая земля освободить место и
принять в свое лоно абсолютно уникальное явление? Здесь есть много общего с
реакцией культуры и общества на гения. (Я, конечно, далек от идеи, что все
аутисты - гении, и просто указываю на сходную уникальность их положения
среди других людей).
Возвращаясь к Хосе - какое будущее ему уготовано? Можно ли вообразить
мир, который, не уничтожая и не подавляя, воспринял бы его особую природу и
нашел применение его талантам?
Может статься, острый глаз и любовь к растениям позволят ему заняться
оформлением научных изданий, начать иллюстрировать работы ботаников,
травники, зоологические или анатомические тексты (взглянем, к примеру, на
рисунок, который он сделал, когда я показал ему учебник с изображением
многослойной ткани под названием 'реснитчатый эпителий')? А может, он сумел
бы сопровождать
292
Реснитчатый эпителий трахеи котенка (увеличенный в 255 раз)
научные экспедиции и делать зарисовки с натуры (он одинаково хорошо
пишет красками и изготовляет макеты)? Способность к абсолютной концентрации
делает его идеальным ассистентом.
Совершим еще один, пусть странный, но не такой уж абсурдный прыжок
воображения: не мог бы Хосе, со всеми причудами его характера и мышления,
иллюстрировать сказки, детские стихи, библейские истории, мифы? Да, конечно,
он не умеет читать, и слова представляются ему всего лишь рядами затейливых
форм, - но ведь есть еще искусство каллиграфии, возможность создавать
изысканные буквицы рукописных бревиариев и молитвенников! Работая с мозаикой
и мореным деревом, он уже изготовил для церквей несколько прекрасных
запрестольных образов; он вырезал также ряд удивительных надписей на
надгробных плитах. А еще он печатает на ручном станке разнообразные
материалы для больницы, и его шрифты и орнаменты достойны лучших
иллюстраторов 'Великой хартии вольностей'. Итак, подобные занятия вполне
доступны для Хосе, и, стань художественное ремесло его профессией, он мог бы
приносить пользу и радость окружающим и занять свое место в жизни. Но, увы,
для этого должны найтись внимательные и чуткие люди с достаточными ре-
293
сурсами, чтобы подготовить его и подыскать ему работу. Оглядываясь
вокруг, я подозреваю, что встреча Хосе с такими людьми крайне маловероятна.
Скорее всего, звезда его так и не взойдет, и, бесполезный, всеми забытый,
подобно множеству других аутистов, он до конца дней будет прозябать в глухой
палате государственной больницы.
После публикации этой истории я вновь получил множество писем и статей.
Самой интересной оказалась корреспонденция от Клары Парк, посвященная
аутизму*. Несмотря на то, что Надя из одноименной книги - возможно,
единственный в своем роде ребенок (что-то вроде Пикассо), художественные
таланты в целом достаточно широко распространены среди аутистов (это
подозревает и Найджел Деннис). Выявить их нелегко. Тест 'Нарисуй человечка',
разработанный Флоренс Гуденаф, как и все другие стандартные тесты, тут почти
бесполезен. Должна произойти спонтанная вспышка художественного творчества -
как это случилось с Хосе, Надей и Эллой, дочерью Клары Парк.
В серьезном и хорошо иллюстрированном обзоре книги 'Надя', появившемся
в 1978 году, Клара Парк, анализируя мировую литературу по этой теме, а также
опыт работы с собственным ребенком, перечисляет главные особенности рисунков
детей-аутистов. В ее список входят и 'негативные' черты, такие как
вторичность и стереотипность, и 'позитивные' - способность к воспроизведению
по памяти, а также способность к изображению восприятий (а не
представлений), приводящая к особой непосредственности и одухотворенности.
* В 70-х годах Клара Парк опубликовала книгу 'Осада', в которой описала
первые восемь лет своей жизни с больной аутизмом дочерью (см. библиографию).
В 2002 году появилась вторая книга Клары Парк (с предисловием Оливера Сакса)
- 'Выходя из Нирваны', где рассказывается о дальнейшей судьбе девочки.
294
Клара Парк отмечает также относительное безразличие таких детей к
оценкам и реакциям окружающих, что может приводить к непреодолимым
трудностям в обучении. Опыт, однако, показывает, что с этим можно
справиться. Дети-аутисты до определенной степени реагируют на внимание и
усилия педагогов, и особым образом построенный процесс обучения может
привести к успеху.
Клара Парк не только описывает жизнь с дочерью (ставшей к настоящему
времени художницей), но и приводит удивительные и почти неизвестные
результаты японских ученых Моришимы и Моцуги, которые добились значительных
успехов, помогая талантливым, но почти не поддающимся обучению
детям-аутистам профессионально работать в области изобразительных искусств.
Моришима использует особые техники обучения ('структурную тренировку
навыков'), основанные на классической японской традиции отношений мастера и
подмастерья; он также поощряет использование рисунка в качестве средства
общения. Но такая формальная подготовка, несмотря на всю ее важность,
недостаточна. Требуется более тесный, эмоциональный контакт. Последнюю часть
своей книги я хотел бы закончить словами, завершающими обзор Клары Парк:
Секрет успеха, скорее всего, не в этом. Он - в самоотверженности
Моцуги, поселившего одаренного ребенка-аутиста у себя дома. Моцуги пишет:
'Талант Янамуры удалось развить благодаря приобщению к его душе. Учитель
должен любить бесхитростную красоту 'простого' существа, уметь погружаться в
чистый мир наивного сознания'.
295
Хьюлингс Джексон, Курт Голдштейн, Генри Хед, А. Р. Лурия - выдающиеся
ученые, отцы неврологии. Их размышления и открытия посвящены проблемам, не
так уж сильно отличающимся от тех, с которыми приходится сталкиваться
сегодня нам. Работа любого невролога неотделима от их идей, и представители
этой четверки снова и снова появляются на страницах моей книги.
Существует тенденция сводить сложные характеры ученых к стереотипам,
игнорировать масштаб и плодотворные противоречия их мысли. Я часто упоминаю
о классической джексоновской неврологии, но Хьюлингс Джексон, писавший о
'сновидных состояниях' и 'реминисценциях', не похож на Джексона, видевшего
мышление в терминах исчисления пропозиций. Первый - поэт, второй - логик, но
оба - один и тот же человек. Генри Хед, любитель диаграмм и схем, разительно
отличается от Хеда, описавшего 'тональное чувство', а Голдштейна, так
абстрактно излагающего теорию 'Абстрактного', восхищают подробности
индивидуальных случаев.
У А. Р. Лурии эта двойственность является сознательной. Он считает
необходимым писать книги двух видов: с одной стороны, формальные,
структурные исследования ('Высшие корковые функции человека'), с другой -
художественные биографии ('Ум мнемониста'). Первую группу работ он называет
классической, вторую - романтической.
Джексон, Голдштейн, Хед и Лурия составляют интеллектуальное ядро
неврологии. Они задают главное измерение моей собственной мысли, и в
частности этой книги. Как следствие, я чаще всего обращаюсь к их трудам. В
идеале я хотел бы работать со всем корпусом их текстов, поскольку лишь
взятое в целом творчество ученого передает его характерные особенности,
однако в целях практических я ссылаюсь лишь на ключевые, наиболее доступные
издания.
Прекрасные описания отдельных болезней существовали и до Хьюлингса
Джексона (см., к примеру, работу Джеймса Паркинсона 'Эссе о дрожательном
параличе', написанную в 1817 году), но в них не было обобщений и
систематизации нервных функций. Хьюлингс Джексон - основатель неврологии как
науки. Его основные работы собраны в следующем издании: Taylor, J., Selected
Writings of John Hughlings Jackson, London: 1931; repr. New York: 1958.
Работы Джексона читать непросто, несмотря на то, что местами он достигает
поразительной ясности и образности письма. Еще один том избранного, с
записями бесед с Джексоном и его воспоминаниями, был почти полностью
отредактирован Джеймсом П. Мартином, но его недавняя смерть отложила
публикацию. Я надеюсь, что этот том выйдет в свет к 150-летию со дня
рождения Джексона.
296
Хед, как и Уэйр Митчелл (см. библиографию к главе б), пишет гораздо
лучше Хьюлингса Джексона. Обширные тома Хеда всегда читаются легко и
приятно. Studies in Neurology, 2 vols. Oxford: 1920. Apahsia and Kindred
Disorders of Speech, 2 vols. Cambridge: 1926.
Из неспециальных книг Голдштейна проще всего найти
Der Aufbau des Organismus (The Hague: 1934);
в английском переводе - A Holistic Approach to Biology Derived from
Pathological Data in Man (New York: 1939).
См. также Goldstein, К. and Sheerer, M. 'Abstract & concrete
behaviour'. Psychol. Monogr. 53 (1941). Замечательные истории из клинической
практики Голдштейна разбросаны по разным книгам и журналам; давно спедовало
бы выпустить их одним сборником.
Книги А. Р. Лурии - настоящее сокровище неврологической науки, как с
теоретической, так и с описательно-клинической точки зрения.
Маленькая книжка о большой памяти (Ум мнемониста). М., 1968.
возвращаться надежда. Он ожил, а самое главное, начал тянуться к людям -
впервые с тех пор, как в восьмилетнем возрасте у него развился аутизм.
Но надежда и человеческий контакт давались ему непросто. Он переживал
их как запретные и особо опасные формы чувств и поведения. Целых пятнадцать
лет Хосе жил в тщательно охраняемом замкнутом пространстве - Бруно
Беттельгейм называл его 'пустой крепостью'**. И все же мир Хосе никогда не
был абсолютно пустым - он
* Термин Эрвина Гофмана (1922-1982) - американского социолога
канадского происхождения. В книге 'Убежища' (1961) Гофман ввел понятие
'тотального учреждения', подразумевающего замкнутое пространство жизни и
деятельности. В рамках этого понятия он проанализировал больницы,
психиатрические лечебницы, монастыри, тюрьмы и некоторые типы
школ-интернатов.
** Бруно Беттельгейм (1903-1990) - американский психолог, специалист по
детской психологии. Его книга об аутизме, опубликованная в 1967 году,
называется 'Пустая крепость: детский аутизм и рождение личности'.
282
был наполнен стремлением к живой природе. Эта часть личности Хосе не
отмерла; эта дверь всегда оставалась открытой. Но сейчас, в больнице,
появилась новая возможность - человеческий контакт. Соблазн общения возник
слишком внезапно, напряжение оказалось слишком сильным, и именно в моменты
возможного сближения с людьми Хосе отбрасывало назад, в болезнь, к
безопасности привычного состояния. Он снова и снова уходил в себя,
возвращался к примитивным раскачивающимся движениям, которые в свое время
стали первыми симптомами развивавшегося аутизма.
Наша третья встреча произошла в клинике. На этот раз я пришел к нему
сам, без предупреждения, и обнаружил его в приемном отделении. Раскачиваясь,
закрыв лицо и глаза, он сидел в страшной, полной больных комнате отдыха -
живая картина регрессии. Меня охватил ужас. После первых встреч, принимая
желаемое за действительное, я поддался иллюзии скорого выздоровления, и мне
потребовалось увидеть Хосе в состоянии резкого ухудшения и регрессии (позже
оно не раз возвращалось), чтобы понять, что легкого 'пробуждения' не будет и
что впереди - опасный и рискованный путь. Что ждет его на этом пути? Ко всем
моим надеждам примешивался теперь страх, ибо я наконец осознал, до какой
степени Хосе сжился со своей тюрьмой.
Услышав мой голос, он тут же вскочил и радостно побежал за мной в
комнату для рисования. Зная, что Хосе недолюбливает цветные мелки (только
они и разрешались в отделении), я снова достал из кармана ручку.
- Помнишь ту рыбу, в прошлый раз? - спросил я и, не зная, понимает ли
он мои слова, попытался очертить ее контур в воздухе. - Можешь опять
нарисовать?
Он решительно кивнул и взял ручку.
'С тех пор прошло три недели, - думал я. - Вспомнит или нет?'
Хосе на мгновение закрыл глаза, как бы вызывая в памяти образ, и
принялся за дело. На листе бумаги опять появилась форель, вся в радужных
пятнах, с острыми
283
плавниками и раздвоенным хвостом, но на этот раз в ней отчетливо
проступали человеческие черты. Появилась чудная ноздря (откуда у рыбы
ноздри?) и пухлые губы. Я хотел уже забрать ручку, но он дал понять, что еще
не закончил. Что еще он задумал? Оказалось, что он рисовал не отдельный
образ, а целую сцену. Раньше рыба существовала сама по себе, как
изолированное иконическое существо, - теперь же она стала частью окружающего
мира, частью большего события. Хосе быстро дорисовал еще одну маленькую
ныряющую рыбку - товарища, - и от рисунка тут же возникло ощущение
плескучей, живой игры. Закончив, он очертил горизонтальную поверхность воды
и вдруг завершил ее бурной, набегавшей на рыб волной. Рисуя волну, Хосе
разволновался, и у него вырвался странный крик.
Я не мог отделаться от мысли, что рисунок символичен, хотя, возможно,
это было слишком легковесное объяснение. Неужели большая и маленькая рыбы
изображали меня и его? Важно было еще и то, что без всяких намеков и
подсказок с моей стороны Хосе пришло в голову добавить новый элемент -
взаимодействие, живую игру. Раньше в его рисунках, как и в его жизни, всякий
контакт отсутствовал. Теперь же, пусть символически и зрительно, элемент
общения проник в его мир. Можно ли было это проверить? И каков смысл
сердитой, мстительной волны?
284
Я решил, что лучше оставить зыбкую почву свободных ассоциаций. В
рисунке, безусловно, чувствовалась надежда и новые возможности, но они
сопровождались отчетливым ощущением опасности. Нужно было вернуться к
невинной надежности природы, оставив позади первородный грех человеческой
близости.
На столе перед нами лежала рождественская открытка - малиновка на
пеньке в окружении снега и темных ветвей. Я указал Хосе на птицу и дал
авторучку.
285
Он рисовал тонкими, точными линиями, а птичью грудку закрасил красным.
Лапки малиновки оканчивались вцепившимися в кору коготками (меня всегда
поражало стремление Хосе подчеркивать хваткость, цепкость рук и лап -
навязчивая потребность в надежном контакте). Но что это? Сухая зимняя ветка
рядом с пнем вдруг разрослась, выпустила новые отростки и пышно расцвела.
Возможно, в изображении имелись и другие детали,
286
обладавшие символическим смыслом, но одно радостное превращение больше
всего бросалось в глаза: зима сменилась на рисунке Хосе весной.
...Через некоторое время Хосе наконец начал говорить. Впрочем, для
описания вырывавшихся у него странных, запинающихся, невнятных звуков едва
ли годится слово 'говорить'. Звуки эти вначале путали и нас, и его самого,
так как все мы - и сам Хосе в первую очередь - считали, что он абсолютно и
неисправимо нем. Причину этого видели в отсутствии у него и способности, и
желания пользоваться речью. Чувствовалось, что в молчании Хосе помимо самого
факта имелся еще и определенный внутренний выбор. В какой мере его молчание
было связано с органическими нарушениями, а в какой - с мотивировкой,
выяснить было невозможно.
Итак, несмотря на то, что расстройство височных долей удалось взять под
контроль, окончательного выздоровления не произошло. Энцефалограммы Хосе так
и не вернулись к норме. Они по-прежнему показывали присутствие фоновой
электрической активности, время от времени перебиваемой пиками, аритмией и
медленными волнами. Даже совладав с конвульсиями, Хосе так и не оправился от
нанесенного ими ущерба. И все же по сравнению с его состоянием на момент
поступления в больницу произошло огромное улучшение.
Нам удалось также значительно повысить речевой потенциал Хосе, но при
этом было очевидно, что ему придется до конца жизни бороться с нарушениями
способности понимать, распознавать речь и пользоваться ею. И тем не менее
изменилось главное: там, где раньше, отвергая все попытки сближения, он с
каким-то безнадежным извращенным наслаждением принимал свою немоту, теперь
явственно различалась борьба за понимание и овладение языком. В этой борьбе
все мы, во главе с логопедом, всячески старались ему помочь.
Раньше нарушение речевых способностей Хосе и его отказ говорить,
дополняя друг друга, усиливали злокачественность болезни; теперь же
восстановление речи и по-
287
пытки вступить в общение счастливо сочетались с благотворным процессом
выздоровления. Несмотря на это, даже самые оптимистично настроенные среди
нас понимали, что Хосе никогда не будет говорить свободно, что речь не
сможет стать для него способом подлинного самовыражения и навсегда останется
служанкой обыденных потребностей. Он тоже это чувствовал и, продолжая борьбу
за восстановление речевых навыков, все настойчивее, все яростнее пытался
выразить себя в рисовании.
Расскажу еще один, последний эпизод. В какой-то момент Хосе перевели из
бурлящего приемного отделения в более спокойную палату для специальных
больных. Эта палата меньше походила на тюрьму и отличалась особой домашней
атмосферой; тут работало много высококвалифицированных специалистов, и
вообще, в отличие от большинства других отделений и больниц, все было
устроено так, что пациенты-аутисты могли почувствовать столь необходимое им
человеческое тепло и заботу. Беттельгейм назвал бы эту палату настоящим
'домом души'. Когда я в первый раз пришел туда навестить Хосе, он встретил
меня нетерпеливо-радостным взмахом руки. Он хотел гулять, приглашал меня на
прогулку - такого я никак не ожидал. Мне было известно, что с восьмилетнего
возраста - с начала болезни - Хосе ни разу не выразил желания выйти из дому,
и вот сейчас он указывал на запертую дверь, давая понять, что ее нужно
открыть. Он стремился на волю, на воздух.
Сбежав впереди меня по лестнице, Хосе вышел из больницы в залитый
солнцем заросший сад. На этот раз мне даже не пришлось давать ему авторучку,
он захватил ее с собой. Мы гуляли по саду, и Хосе смотрел по сторонам - на
небо, на деревья, но большей частью вниз, на желто-лиловый ковер одуванчиков
и клевера у нас под ногами. Глаз у него был наметан на различные формы и
цвета растений, и он тут же нашел редкий белый цветок клевера, а потом - еще
более редкий четырехлепестковый экземпляр. Обнаружив целых семь
разновидностей травы, он радостно приветствовал каждую. Но больше
288
всего его радовали огромные желтые одуванчики, полностью раскрытые
солнцу. Ясно было, что одуванчик - его растение, и выразить свои чувства он
решил с помощью рисунка. Стремление изобразить любимый цветок полностью
завладело Хосе. Он опустился на колени, положил дощечку для рисования на
землю и, держа одуванчик в руке, принялся за работу.
Кажется, это был его первый рисунок с натуры с тех пор, как отец возил
его на этюды, - и вышел он великолепно: цветок был схвачен верно и живо.
Качеством исполнения и научной точностью он напомнил мне изысканно-ясные
рисунки в средневековых ботанических атласах и травниках - и это притом что
Хосе совершенно не знал ботаники (даже попытавшись ознакомиться с ней, он
наверняка ничего бы не понял). Ум его вообще не приспособлен для работы с
абстрактными понятиями - эта дорога к истине для него закрыта. Но взамен у
него есть нечто другое - талант и страсть к конкретному. Он стремится к
подробностям, вникает в них и способен воссоздавать их в рисунке. При таком
подходе конкретное становится еще одним, присущим самой природе путем к
реальности и истине. Абстрактные концепции ничего не значат для аутиста,
тогда как конкретное и индивидуальное составляют для него весь мир. Неважно,
связано это со способностями или с психической установкой, но именно так
обстоят дела. Понятие общего чуждо аутистам, и их картина мира состоит из
набора частностей. В результате они существуют не в универсуме, а в
'мультиверсуме' (выражение Вильяма Джеймса) - во вселенной, составленной из
бесчисленных, точных, бесконечно живых особенностей.
289
Мышление аутиста при этом максимально далеко от процессов обобщения и
категоризации, от научного подхода - но все же ориентировано в сторону
реальности, нацелено на нее, пусть и совершенно другим способом. Именно
такое сознание описано в рассказе Борхеса 'Фунес, чудо памяти' (а также в
книге Лурии 'Ум мнемониста'):
Не будем забывать, что сам он был почти совершенно не способен к общим
платановым идеям... В загроможденном предметами мире Фунеса были только
детали, в их почти абсолютной непосредственной данности... Никто... не
испытывал столь непрестанного жара и гнета реальности, как тот, что
обрушивался денно и нощно на бедного Иренео.
Хосе похож на Иренео Фунеса, но абсолютная конкретность мира моего
пациента не обязательно предвещает катастрофу. Подробности и частности могут
стать источником радости и надежды, особенно если они сияют символическим,
значительным светом.
Мне кажется, что слабоумный аутист Хосе обладает столь глубоким даром
конкретной формы, что это делает его настоящим художником-натуралистом. Он
воспринимает мир как многообразие форм - непосредственных и вызывающих
живейший отклик - и стремится их воспроизвести. Он способен с удивительной
точностью нарисовать цветок или рыбу - и при этом может наделить их
оттенками собственной личности, превратить в символ, сон или шутку. А ведь
считается, что аутистам недоступно воображение, игра и искусство!
Такие существа, как Хосе, вообще говоря, невозможны. Дети-аутисты с
выдающимися художественными способностями, согласно всем имеющимся данным, -
чистая бессмыслица. Но так ли уж редко они встречаются - или мы просто их не
замечаем? Найджел Деннис в блестящей статье о Наде в 'Нью-йоркском книжном
обозрении' за 4 мая 1978 года задается вопросом, сколько таких детей
оказывается вне нашего поля зрения, сколько уничтожается талантливых
произведений, сколько странных
290
дарований, подобных Хосе, мы бездумно списываем со счетов как случайные
и бесполезные причуды природы. Судя по всему, аутисты, наделенные
воображением и художественными способностями, не так уж редки. За многие
годы моей врачебной деятельности, не занимаясь специальными поисками, я
столкнулся с доброй дюжиной подобных пациентов.
Аутисты в силу самой природы своего заболевания с трудом поддаются
внешним влияниям. Они обречены на изоляцию и, следовательно, на
оригинальность. Их способ видения мира, если удается его разглядеть, обычно
оказывается врожденным и идет изнутри. Общаясь с ними, я неизменно прихожу к
мысли, что они представляют собой некую отдельную расу - странный и
оригинальный подвид человечества, каждый представитель которого полностью
замкнут на себя.
В прошлом аутизм считали детской шизофренией, однако с точки зрения
реальных симптомов это противоположные состояния. Шизофреник постоянно
жалуется на воздействия, приходящие извне: он пассивен, им играют внешние
силы, он не может оставаться самим собой. Аутист же, научись он жаловаться,
поведал бы нам о недостатке влияний, об абсолютной изоляции.
Джон Донн писал: 'Нет человека, который был бы как остров, сам по
себе'*, но в отношении аутиста это как раз неверно. Каждый аутист - это
остров, отрезанный от материка. При классической форме болезни, достигающей
тотальной стадии к третьему году жизни, изоляция наступает так рано, что
воспоминаний о 'большой земле' почти не остается. Вторичный же аутизм
развивается
* Джон Донн (1572-1631 ) - английский поэт. Приводимая О. Саксом
знаменитая цитата взята из произведения Донна 'Молитвы на случай'; полная
фраза звучит так: 'Нет человека, который был бы как Остров, сам по себе:
каждый человек есть часть Материка, часть Суши; и если Волной снесет в море
береговой Утес, меньше станет Европа, и то же случится, если смоет край Мыса
или разрушит Замок твой или Друга твоего; смерть каждого Человека умаляет
меня, ибо я един со всем человечеством, а потому не спрашивай никогда, по
ком звонит Колокол: он звонит по Тебе'.
291
обычно позднее, в результате поражений мозга. В этом случае часть
памяти сохраняется, что нередко вызывает ностальгию по утраченной связи с
миром. Здесь, возможно, кроется объяснение того, почему с Хосе оказалось
легче наладить контакт, чем с большинством аутистов, почему - пусть только в
рисунках - он способен вступать во взаимодействие с другими людьми.
Мертв ли остров, отрезанный от материка? Совсем не обязательно. Даже
если все 'горизонтальные' связи человека с обществом и культурой нарушены,
остаются и даже усиливаются 'вертикальные' связи - прямое соприкосновение с
природой и реальностью, никак не опосредованное участием других людей. Этот
'вертикальный' контакт в случае Хосе приводит к поразительным результатам.
Его восприятие, его рисунки производят впечатление прямого прорыва к истине,
в них есть какая-то кристальная ясность без малейшего намека на
двусмысленность и компромиссы, связанные с оценками и влиянием окружающих.
Все это приводит нас к следующему вопросу: найдется ли в мире хоть
какое-то место для человека-острова - для существа, которое невозможно
приручить и слить с материком? Способна ли большая земля освободить место и
принять в свое лоно абсолютно уникальное явление? Здесь есть много общего с
реакцией культуры и общества на гения. (Я, конечно, далек от идеи, что все
аутисты - гении, и просто указываю на сходную уникальность их положения
среди других людей).
Возвращаясь к Хосе - какое будущее ему уготовано? Можно ли вообразить
мир, который, не уничтожая и не подавляя, воспринял бы его особую природу и
нашел применение его талантам?
Может статься, острый глаз и любовь к растениям позволят ему заняться
оформлением научных изданий, начать иллюстрировать работы ботаников,
травники, зоологические или анатомические тексты (взглянем, к примеру, на
рисунок, который он сделал, когда я показал ему учебник с изображением
многослойной ткани под названием 'реснитчатый эпителий')? А может, он сумел
бы сопровождать
292
Реснитчатый эпителий трахеи котенка (увеличенный в 255 раз)
научные экспедиции и делать зарисовки с натуры (он одинаково хорошо
пишет красками и изготовляет макеты)? Способность к абсолютной концентрации
делает его идеальным ассистентом.
Совершим еще один, пусть странный, но не такой уж абсурдный прыжок
воображения: не мог бы Хосе, со всеми причудами его характера и мышления,
иллюстрировать сказки, детские стихи, библейские истории, мифы? Да, конечно,
он не умеет читать, и слова представляются ему всего лишь рядами затейливых
форм, - но ведь есть еще искусство каллиграфии, возможность создавать
изысканные буквицы рукописных бревиариев и молитвенников! Работая с мозаикой
и мореным деревом, он уже изготовил для церквей несколько прекрасных
запрестольных образов; он вырезал также ряд удивительных надписей на
надгробных плитах. А еще он печатает на ручном станке разнообразные
материалы для больницы, и его шрифты и орнаменты достойны лучших
иллюстраторов 'Великой хартии вольностей'. Итак, подобные занятия вполне
доступны для Хосе, и, стань художественное ремесло его профессией, он мог бы
приносить пользу и радость окружающим и занять свое место в жизни. Но, увы,
для этого должны найтись внимательные и чуткие люди с достаточными ре-
293
сурсами, чтобы подготовить его и подыскать ему работу. Оглядываясь
вокруг, я подозреваю, что встреча Хосе с такими людьми крайне маловероятна.
Скорее всего, звезда его так и не взойдет, и, бесполезный, всеми забытый,
подобно множеству других аутистов, он до конца дней будет прозябать в глухой
палате государственной больницы.
После публикации этой истории я вновь получил множество писем и статей.
Самой интересной оказалась корреспонденция от Клары Парк, посвященная
аутизму*. Несмотря на то, что Надя из одноименной книги - возможно,
единственный в своем роде ребенок (что-то вроде Пикассо), художественные
таланты в целом достаточно широко распространены среди аутистов (это
подозревает и Найджел Деннис). Выявить их нелегко. Тест 'Нарисуй человечка',
разработанный Флоренс Гуденаф, как и все другие стандартные тесты, тут почти
бесполезен. Должна произойти спонтанная вспышка художественного творчества -
как это случилось с Хосе, Надей и Эллой, дочерью Клары Парк.
В серьезном и хорошо иллюстрированном обзоре книги 'Надя', появившемся
в 1978 году, Клара Парк, анализируя мировую литературу по этой теме, а также
опыт работы с собственным ребенком, перечисляет главные особенности рисунков
детей-аутистов. В ее список входят и 'негативные' черты, такие как
вторичность и стереотипность, и 'позитивные' - способность к воспроизведению
по памяти, а также способность к изображению восприятий (а не
представлений), приводящая к особой непосредственности и одухотворенности.
* В 70-х годах Клара Парк опубликовала книгу 'Осада', в которой описала
первые восемь лет своей жизни с больной аутизмом дочерью (см. библиографию).
В 2002 году появилась вторая книга Клары Парк (с предисловием Оливера Сакса)
- 'Выходя из Нирваны', где рассказывается о дальнейшей судьбе девочки.
294
Клара Парк отмечает также относительное безразличие таких детей к
оценкам и реакциям окружающих, что может приводить к непреодолимым
трудностям в обучении. Опыт, однако, показывает, что с этим можно
справиться. Дети-аутисты до определенной степени реагируют на внимание и
усилия педагогов, и особым образом построенный процесс обучения может
привести к успеху.
Клара Парк не только описывает жизнь с дочерью (ставшей к настоящему
времени художницей), но и приводит удивительные и почти неизвестные
результаты японских ученых Моришимы и Моцуги, которые добились значительных
успехов, помогая талантливым, но почти не поддающимся обучению
детям-аутистам профессионально работать в области изобразительных искусств.
Моришима использует особые техники обучения ('структурную тренировку
навыков'), основанные на классической японской традиции отношений мастера и
подмастерья; он также поощряет использование рисунка в качестве средства
общения. Но такая формальная подготовка, несмотря на всю ее важность,
недостаточна. Требуется более тесный, эмоциональный контакт. Последнюю часть
своей книги я хотел бы закончить словами, завершающими обзор Клары Парк:
Секрет успеха, скорее всего, не в этом. Он - в самоотверженности
Моцуги, поселившего одаренного ребенка-аутиста у себя дома. Моцуги пишет:
'Талант Янамуры удалось развить благодаря приобщению к его душе. Учитель
должен любить бесхитростную красоту 'простого' существа, уметь погружаться в
чистый мир наивного сознания'.
295
Хьюлингс Джексон, Курт Голдштейн, Генри Хед, А. Р. Лурия - выдающиеся
ученые, отцы неврологии. Их размышления и открытия посвящены проблемам, не
так уж сильно отличающимся от тех, с которыми приходится сталкиваться
сегодня нам. Работа любого невролога неотделима от их идей, и представители
этой четверки снова и снова появляются на страницах моей книги.
Существует тенденция сводить сложные характеры ученых к стереотипам,
игнорировать масштаб и плодотворные противоречия их мысли. Я часто упоминаю
о классической джексоновской неврологии, но Хьюлингс Джексон, писавший о
'сновидных состояниях' и 'реминисценциях', не похож на Джексона, видевшего
мышление в терминах исчисления пропозиций. Первый - поэт, второй - логик, но
оба - один и тот же человек. Генри Хед, любитель диаграмм и схем, разительно
отличается от Хеда, описавшего 'тональное чувство', а Голдштейна, так
абстрактно излагающего теорию 'Абстрактного', восхищают подробности
индивидуальных случаев.
У А. Р. Лурии эта двойственность является сознательной. Он считает
необходимым писать книги двух видов: с одной стороны, формальные,
структурные исследования ('Высшие корковые функции человека'), с другой -
художественные биографии ('Ум мнемониста'). Первую группу работ он называет
классической, вторую - романтической.
Джексон, Голдштейн, Хед и Лурия составляют интеллектуальное ядро
неврологии. Они задают главное измерение моей собственной мысли, и в
частности этой книги. Как следствие, я чаще всего обращаюсь к их трудам. В
идеале я хотел бы работать со всем корпусом их текстов, поскольку лишь
взятое в целом творчество ученого передает его характерные особенности,
однако в целях практических я ссылаюсь лишь на ключевые, наиболее доступные
издания.
Прекрасные описания отдельных болезней существовали и до Хьюлингса
Джексона (см., к примеру, работу Джеймса Паркинсона 'Эссе о дрожательном
параличе', написанную в 1817 году), но в них не было обобщений и
систематизации нервных функций. Хьюлингс Джексон - основатель неврологии как
науки. Его основные работы собраны в следующем издании: Taylor, J., Selected
Writings of John Hughlings Jackson, London: 1931; repr. New York: 1958.
Работы Джексона читать непросто, несмотря на то, что местами он достигает
поразительной ясности и образности письма. Еще один том избранного, с
записями бесед с Джексоном и его воспоминаниями, был почти полностью
отредактирован Джеймсом П. Мартином, но его недавняя смерть отложила
публикацию. Я надеюсь, что этот том выйдет в свет к 150-летию со дня
рождения Джексона.
296
Хед, как и Уэйр Митчелл (см. библиографию к главе б), пишет гораздо
лучше Хьюлингса Джексона. Обширные тома Хеда всегда читаются легко и
приятно. Studies in Neurology, 2 vols. Oxford: 1920. Apahsia and Kindred
Disorders of Speech, 2 vols. Cambridge: 1926.
Из неспециальных книг Голдштейна проще всего найти
Der Aufbau des Organismus (The Hague: 1934);
в английском переводе - A Holistic Approach to Biology Derived from
Pathological Data in Man (New York: 1939).
См. также Goldstein, К. and Sheerer, M. 'Abstract & concrete
behaviour'. Psychol. Monogr. 53 (1941). Замечательные истории из клинической
практики Голдштейна разбросаны по разным книгам и журналам; давно спедовало
бы выпустить их одним сборником.
Книги А. Р. Лурии - настоящее сокровище неврологической науки, как с
теоретической, так и с описательно-клинической точки зрения.
Маленькая книжка о большой памяти (Ум мнемониста). М., 1968.