Сартаков Сергей. Философский камень (Книга - 1)

   - Мы всегда будем с тобой вместе.
   - Я тебя никому не отдам! Загрызу хоть кого, если... - вскрикивала она ревниво. И опять бормотала тихонько, протяжно: - Осенью, когда первые заморозки ударят, лиственница становится золотая... Глухари слетаются хвою клевать. На молоденьких лиственничках она тогда становится вкусная, кисленькая... Леха, придвинься, мне холодно.
   - Хочешь, я за овчинной полстинкой в амбар сбегаю, прикрою тебя?
   - Не надо... - Не уходи... Придвинься! - долго молчала, наслаждаясь теплом. - Леха, а скоро все люди станут счастливыми?
   - Конечно, скоро! - Алеха удивлялся: зачем Нюрка задает такой вопрос. Революция победила, и Колчана давно выгнали вон, расстреляли, и кулаков на селе как следует поприжали. - Нюр, теперь люди счастливыми станут совсем уже скоро!
   - А я не знаю, - задумчиво говорила Нюрка. - Врагов разных много. И нужды очень много. И весь наш народ еще малограмотный.
   - Давай поедем учиться в Москву? Ведь предлагают!
   - Поедем. Только на рабфак нас еще не возьмут. Надо нам здесь сперва доучиться. А тогда уж - в Москву!
   Нюрка ластилась, прижималась к Алехе, охватывала ему шею прохладными руками, долго взасос целовала. Усталая, откидывалась.
   Алеха спрашивал:
   - Ты разве сейчас не счастливая? Мне так больше ничего на свете не надо!
   И Нюрка снова принималась целовать. Зажав в своих ладонях голову Алехи, она пыталась в темноте разглядеть его глаза.
   - Ты правду говоришь, правду? - немного с угрозой. А после доверчиво: - Я тоже очень счастливая.
   - Чего ты задумалась?
   - День наступит, опять заботы всякие, работа тяжелая. И со злостью людской столкнешься. Сама озлишься.
   - А без этого как?
   - Да я и не хочу без этого! Это ведь совсем и не жизнь, и счастье не в счастье, если только лежать да обниматься. Счастье - чтобы оно с тобой было всегда, на каждом твоем шагу, в каждом твоем деле.
   - Ну и я тоже так, - оправдывался Алеха. - Так и любой человек.
   - Не любой! - Нюрка вздыхала. - Если бы все так! Леха, зачем мы с тобой в комсомол вступали?
   И, то затевая горячий спор, то просто подсказывая друг другу, они уносились мечтой в бегущие навстречу дни и годы.
   Было им радостно и хорошо. Они знали, что все придуманное ими сейчас в жизни, быть может, потом и не сбудется. Они знали, что на свете чудес не бывает и не слова, а нужен гигантский труд человеческий, чтобы вся земля преобразилась так, как им хотелось, и все люди на земле стали бы свободны, равны между собой и счастливы. Но они никак не стесняли, не ограничивали свою фантазию. Потому что без такой мечты, похожей на сказку и зовущей в неизвестность, жить было бы пусто и скучно.
   И опять целовались. Потому что без любви жить на свете тоже было бы пусто и скучно.
   13
   Стояли последние дни апреля, удивительно теплые дни. Солнце весело играло в окнах домов и отсвечивалось на трамвайных рельсах. В безветренной голубизне высокого неба лишь изредка проплывали тугие белые облака. Переполненные вешними соками, деревья томились, тихо пощелкивая, лопались острые почки, и, словно маленькие флажки, на их месте поднимались с желтинкой зеленые молодые листочки.
   Безмятежно помахивая портфелем, Куцеволов вразвалочку вышагивал по бульвару. Спешить ему было некуда, время вполне позволяло досыта насладиться ласковым весенним теплом. Несколько часов подряд провел он в своем кабинете, обращенном окнами к северу, к глухой кирпичной стене, покрытой натеками грязи, - можно было себя и побаловать. Куцеволов долго и трудно допрашивал угрюмого, нескладного парня, пытавшегося по умело подделанному дубликату накладной и такой же доверенности получить на товарном дворе крупную партию ценного груза.
   Парень утверждал, что ломового извозчика нанимал не он, что он не знает даже, куда потом повез бы извозчик полученный груз, что его "попросили" только предъявить в контору документы и оформить там все, что полагается. Извозчика не задержали, он с грохотом проскакал по товарному двору на выезд, едва определилось, что номер с поддельными бумагами у парня не пройдет. А на вопрос, кто же его "попросил" предъявить фальшивые документы, парень плел такую чушь несусветную, что даже у Куцеволова, привыкшего ко всему, вяли уши.
   Было ясно: парень действовал по заданию умелой, опытной шайки. И не впервой. Уже зарегистрировано несколько случаев, подобных этому. По существу, пахло государственным преступлением и следовало бы парня сдать в гепеу. Но коли это не было сделано сразу и начальник отдела поручил разобраться в жульничестве Куцеволову, он с особым удовольствием приступил к допросам.
   Подделка важных транспортных документов и нотариально оформленной доверенности - это же не "работа" у вагонов с пломбиром или ломом! Хотелось добраться до самого мастера, отлично сфабриковавшего подложные бумаги с казенными печатями, посмотреть, что это за птица - интеллигентный художник или просто набивший себе руку гравер? Ну, а если затем удастся накрыть и всю шайку - это снова выделит старшего следователя Петунина как наиспособнейшего, которому можно доверить любое дело. Игра стоит свеч.
   Сейчас Куцеволов шел к Яузской набережной. В одном из путаных ответов парня проскользнула неясная ссылка на какого-то сапожника-кустаря, которому, дескать, плевое дело любую печатку вырезать. В другой раз парень упомянул Яузу и осекся - прямо язык проглотил. Нет ли тут связи? Во всяком случае, не лишним будет проверить, работает или нет какой-нибудь сапожник на Яузской набережной.
   В портфеле у Куцеволова не было ничего ценного, только газеты, бутылка из-под молока и вязаный жилет на случай перемены погоды - навязчивая забота жены. Но он любил ходить с портфелем. Это было по меньшей мере модно. И очень соответствовало его служебному положению.
   Солнце грело так сильно, что вгоняло в дрему. Хотелось присесть на скамейку, блаженно вытянуть ноги и посидеть с закрытыми глазами. Но Куцеволов подумал, что все-таки следует сперва дело сделать, а потом уж вернуться сюда и греться на солнышке.
   Вдоль бульвара со звоном и грохотом пробегали трамваи.
   "А что? Подъеду немного! - решил он. - Ноги совсем словно свинцом налитые".
   На остановке трамвай ожидало всего пять-шесть человек. Куцеволов присоединился к ним.
   В отдалении был уже виден вагон. Пошатываясь из стороны в сторону, он приближался.
   А навстречу, от Яузы, звучно чеканя шаг, с песней, двигалась колонна красноармейцев по четыре в ряд. Куцеволов опытным оком сразу определил: курсанты пехотной школы. И скорее всего той, что находится в Лефортове. Близятся первомайские праздники, и войсковые части без конца маршируют сейчас по всем улицам, отрабатывая красивую выправку.
   Куцеволов любил военную музыку, ровный строй, ходил на Красную площадь смотреть все парады. Это будило какие-то далекие, щемящие сердце воспоминания. Лучшими днями своими он все же считал дни службы в белой армии.
   Колонна курсантов была уже близко. Куцеволов различал отдельные молодые лица, стремительно летящие в отмашку руки, сверкающие на солнце пряжки поясных ремней. И ему захотелось стать во фронт, взять под козырек, приветствуя по-офицерски этих бравых ребят.
   Трамвайный вагон, полупустой, тоже подкатывался к остановке.
   Ударил гонг. Ожидающих словно всосало на тормозную площадку. Опять ударил гонг. Куцеволов еще на несколько секунд задержался. Курсанты шли мимо.
   Вагон тронулся. Уже на ходу Куцеволов вскочил на подножку, цепляясь за поручень левой рукой, в которой держал он портфель, правой рукой, подняв ее над головой, сделал приветственный жест проходящим мимо курсантам.
   Провожая их ровный строй, Куцеволов развернулся вполоборота. И тут, на мгновенье, словно бы столкнулся с чьим-то острым взглядом.
   Возник высокий упрямый лоб, в гневном изломе приподнятые брови - и все исчезло. Песня, крепкая, слаженная, казалось, вломилась в распахнутые двери трамвая.
   И вдруг вместе с нею, прорезав и расколов ее, взлетел одиноко встревоженный и удивленный голос:
   - Куцеволов!..
   Ровный строй курсантов сразу сбился с ноги.
   Трамвай набирал ход. Расстояние между ним и колонной курсантов быстро увеличивалось. Видны были только их спины.
   А голос, молодой, сильный, но совершенно не знакомый, так и звенел в ушах: "Куцеволов!" И виделись злые глаза, высокий, упрямый лоб.
   Куцеволов поднялся в вагон, вдруг почувствовав, как озноб колючими волнами прокатывается у него по всему телу.
   Сел на свободную скамью с солнечной стороны, угнетенно задумался. Что это? Просто показалось? Кровь прилила к голове, и зашумело в ушах. Галлюцинация? Или в действительности какой-то курсант выкрикнул его фамилию, которую он и сам почти забыл?
   Больше восьми лет не существует этой фамилии! Кто и как мог ее снова вспомнить? Тем более из молодых!
   Трамвай миновал уже пять или шесть остановок, ушел далеко в сторону от Яузы. Куцеволов все сидел, напряженно думая. Припоминал, сопоставлял...
   Все очень странно. Если в самом деле его опознал один из курсантов... Но - восемь лет... Тогда этот курсант был совсем еще мальчишкой... А кто? И где? Когда именно?..
   Радости не было в этом голосе, в этом вскрике. Горящие, злые глаза... Значит, если узнал, то узнал не по-доброму. Ах, сколько тогда на пути попадалось ему этих разных мальчишек!.. Бессмысленно и вспоминать...
   Нет, нет, скорее всего просто почудилось... Конечно, почудилось...
   Переступая отяжелевшими ногами, он вышел из вагона. Огляделся по сторонам. Куда же это он заехал? Ведь надо было сойти у моста! Солнышко светит все так же. Тепло, хорошо...
   Вдруг с новой силой страх стянул ему виски. Куцеволов отчетливо осознал: нет, не почудилось! И весь вопрос только в том, насколько это практически опасно. Станет теперь или не станет разыскивать его этот курсант, которого сам Куцеволов совершенно не помнит, не знает?
   Д-да, выходит, не только в далеком Иркутске, - там пустяки! - но и здесь, совсем близко, рядом, таится еще одна, негаданная вовсе и явно очень большая опасность? Ну? И что же дальше?
   Герберт Уэллс, великий фантаст, вы придумали человека-невидимку! А этого "невидимку" придумал кто? Как теперь укрыться от его взгляда? И как самому увидеть его?
   К черту! Немедленно к черту портфель, эту одежду, обувь, прическу!
   Сейчас нужен холодный расчет, и только расчет. Довольно эмоций! Главное, не потерять головы.
   14
   С того дня, когда начальник школы приказал Гуськову и Тимофею подать рапорта, прошло довольно много времени. Сперва оба они жили тревожным ожиданием: вот-вот их вызовут и объявят приказ об отчислении из школы. Не такой человек Анталов, чтобы требовать рапорт попусту! Потом и ждать перестали. Когда грянет гроза, все равно не угадаешь. А что быть грозе - нет и сомнений.
   Тимофей послал Васенину обстоятельное письмо, рассказал в нем о своем разговоре с Анталовым насчет дяди Гуськова, рассказал о решении худоеланской комсомольской ячейки. И пожаловался: нехорошо истолковали комсомольцы его просьбу помочь Людмиле. Васенин не отвечал.
   Это еще больше усиливало тревогу. Как необходим сейчас совет комиссара, брата. Тимофей ложился спать и говорил себе: "Завтра я получу письмо обязательно". День наступал, но письма от Васенина не приходило.
   Еще раз прикинув по календарю, Тимофей определил последний срок: подождать до конца недели - и тогда послать телеграмму. Решив это, он заснул спокойно, как давно уже не засыпал.
   Кто-то сильно толкнул его в плечо. Так быстро пролетела ночь? Тимофей привычно вскочил, спустил ноги к койки. И...
   - То-варищ комис-сар!.. - проговорил ошеломленно. - Приехали! А я-то жду от вас письма.
   Васенин приложил палец к губам. Повел рукой вокруг. Тимофей понял: еще глубокая ночь, все спят.
   - Меня зовут Алексеем, - с легким упреком сказал Васенин, и в глазах у него засветился веселый огонек.
   - Сейчас я оденусь, Алексей Платоныч, сейчас, - радостным шепотом отозвался Тимофей, торопливо хватая одежду, сапоги. - Вот хорошо, что ты приехал!
   Васенин понимающе кивал головой. Одет он был в шинель, потертую, заношенную, но, как всегда, удивительно ловко и плотно сидящую на нем. Эмалевые ромбики на петлицах слабо поблескивали в полутьме. Тимофей стал рядом с ним. И что-то словно бы кольнуло его: каким молодым, проворным щегольком он выглядит рядом с комиссаром, уставшим от длинной дороги. А все-таки Васенин сразу, наверно прямо с поезда, пришел сюда. Вон и на лице у комиссара прибавились морщины и виски совсем побелели...
   - Быстрее, быстрее, - торопил Васенин.
   Они свободно миновали караульное помещение, из которого неведомо куда отлучился дежурный по казарме, пересекли двор. В проходной дневальный сидел, обхватив обеими руками винтовку, и клевал носом. Васенин кинул на него осуждающий взгляд. Тимофей на цыпочках прокрался мимо. Он горел от стыда. Что подумает комиссар о дисциплине! Такого случая, чтобы дневальный заснул на посту, в школе у них еще не бывало.
   Сияя широкими окнами, прогрохотал совсем пустой трамвай. Они успели вскочить на заднюю площадку.
   - Куда мы? - спросил Тимофей.
   - Куда-нибудь, - ответил Васенин. - У меня очень мало времени, а нужно о многом поговорить. Я получил твое письмо...
   Они сидели рядом и разговаривали. Кондукторша дергала сигнальную веревку, протянутую под потолком вагона, и, хотя в вагоне, кроме них, не было никого, объявляла остановки.
   Васенин говорил о том, что Тимофей напрасно так худо думает об Анталове и напрасно так рьяно, вслепую, защищает родственников Гуськова. Классовая борьба в деревне обострена сейчас до предела. Бьются там не только самые крайние силы - беднота с кулаками, - захвачена борьбой вся крестьянская масса. Середины тут нет. И каждый должен сделать свой твердый выбор: присоединиться или к той, или к другой стороне. А дядя Никифора Гуськова, по-видимому, долго колебался. Опоздал...
   - Анталов мог бы заступиться! А он...
   - Ты поступаешь, Тима, так, как тебя обязывает совесть. Анталов делает то же самое. Прибавь к этому его житейский опыт, его положение начальника школы. И не суди слишком решительно о том, чего ты сам хорошо не знаешь.
   - Я все знаю! Анталов теперь не такой, каким он был в гражданскую на востоке, теперь он пальцем не пошевельнет...
   - Зачем он показал тебе постановление комсомольской ячейки, которым ты так недоволен?
   - Не знаю... - Тимофей горячился. - Чтобы сразу все против меня собрать в одно место и рапорт потребовать!
   - Вот ка-ак! - Васенин раздумчиво потер лоб рукой. И Тимофей вдруг заметил, что даже и в бровях у комиссара появилась седина. - А я, Тима, думаю несколько иначе. Но оставим в покое Анталова. Поговорим о тебе. Комсомольцы-то ведь поступили правильно. Они проявили политическую бдительность...
   Тимофей вскочил, сказал возбужденно:
   - Просто не любит там кто-то Людмилу. В этом весь гвоздь.
   - Ну-у... - И Васенин развел руками. - Сразу же - в личный план! Этак недолго во всю эту историю подверстать и такие чувства человеческие, как зависть, ревность и так далее. Не отрицаю их. Но важен в первую очередь все-таки социальный смысл. И он существует. Да, Тима, никуда не денешься существует.
   - Я знаю, Алексей Платоныч, знаю! Но я ведь писал...
   - Согласен. Людмиле, безусловно, следует быть в ряду строителей новой жизни, моральное право на это она имеет. Но делать из нее знамя протеста против несправедливого отношения к человеку, как это получается у тебя, дорогой мой Тима, нельзя. Ну, никак невозможно! Сама она опоздала, вроде дяди Гуськова, занять решительные позиции в борьбе или мы с тобой опоздали помочь ей, но Людмила находится сейчас в открытом поле, которое простреливается с обеих сторон. Аллегорически, чья пуля может ее сразить кто знает? Ты вот обижаешься на худоеланских комсомольцев. А она-то сама, первая, постучалась ли к ним? Со всей настойчивостью и твердым желанием быть с ними вместе? Боюсь, что нет, не постучалась. Вот и последствия...
   Сонно зевнув, кондукторша объявила: "Крымская площадь!" - и дернула веревку. Брякнул звонок, трамвай покатился дальше. Васенин схватил Тимофея за руку, метнулся к выходу:
   - Пройдемся по набережной!
   Они спрыгнули с трамвая. Поднялись на мост, необыкновенно высокий. Гладкая, снежная, лежала перед ними Москва-река. В черном небе мерцали звездочки.
   Тимофею вспомнилась набережная Ангары, палящий мороз, скрипучие обозы, медленно ползущие среди ледяных торосов. И комиссар читает стихи, рассказывает о декабристах, открывает ему новый, дотоле неведомый мир. Как много хорошего в жизни открыл ему комиссар!
   - По-человечески, Тима, мне жаль эту девушку. И мои военные аллегории пусть будут, в конце концов, только лишь аллегориями. В действительности, конечно, никакие "пули" твоей Людмиле не угрожают. Скорее, рикошетом, они могут попасть в тебя...
   - Ты очень точно понимаешь, Алексей. Я и жду такого "рикошета". Не зря же Анталов...
   Васенин перебил Тимофея:
   - Если ты всерьез заинтересован в судьбе этой девушки, научи ее мужеству! Если быть ей с нами - нам нужны люди, умеющие не только ходить в общем строю, но и сражаться.
   - Ей ставят в вину...
   - Примеры, когда люди, куда более Людмилы, казалось бы, нам классово чуждые, решительно и твердо становились на нашу сторону, нами принимались с доверием и это доверие оправдывали, - такие примеры бесчисленны. Ты и сам хорошо знаешь, сколько бывших царских офицеров с честью служит в армии нашей. Они преданны революции всей душой, потому что для честного человека защита революции - высший гражданский долг, веление совести. А Людмила - ей ведь надо только помочь, ломать себя ей не нужно. Она совсем не чужая. Выведи и ты свою Людмилу на этот благородный путь!
   - Ну, правильно, Алексей! Именно этого я и хочу.
   - Так сделай! - тоном приказа сказал Васенин.
   И Тимофей ничего не мог на это ответить. Любой совет, любой приказ может быть хорош по замыслу своему, а вот как выполнить его на деле? Какая волшебная сила способна сейчас круто изменить судьбу Людмилы? Как научить ее мужеству, если даже письма к ней не могут пробиться? Если даже собственная его судьба тоже пока неизвестна?
   Они теперь шли по набережной. Впереди вычерчивались в небе острые Кремлевские башни. Москва-река здесь - на прямой - казалась невообразимо широкой, чем-то напомнившей Тимофею зимний Амурский залив у Владивостока. Васенин все набирал шагу, и Тимофею трудно было за ним поспевать. Вдруг Васенин остановился, притопнул ногой.
   - Тима, а я ведь понял тебя: ты хочешь, чтобы я поговорил с Анталовым. Хорошо, я зайду к нему.
   - Алексей! Вот спасибо тебе!
   - Ладно, ладно! Только... Когда я это сделаю? Сегодня же ночью я должен уехать обратно.
   - Как!!! - Тимофей не поверил своим ушам.
   - Неспокойно стало у нас на маньчжурской границе, Тима. Очень неспокойно. А я ведь комиссар дивизии. Если что-то начнется - с первой минуты я должен быть на передовой. Иначе я не могу. Да, Тима, да.
   - Так как же... Алексей, совсем мы и не поговорили.
   - Нет, почему же - поговорили! Разве ты не понял меня? Или ты не согласен со мной?
   - Все понял. И согласен.
   - Тогда прощай! Анталов где-то здесь живет. Что ж, подниму с постели. А ты беги! Беги!
   Он обнял Тимофея, оттолкнул, сделал под козырек и повернулся, щелкнув подкованными каблуками. Исчез в ближнем подъезде. Тимофею приметились: широкая, сильная спина комиссара, круто посаженная голова. И еще посеченная от долгой носки шинель, стоптанные, походные сапоги.
   К казарме Тимофей подбежал, совсем задыхаясь, в тревоге, как проберется он теперь через проходную?
   Дневальный, тот же самый, наклонил винтовку, преграждая путь.
   - Ты это откуда?
   Тимофей не мог вымолвить ни слова. И только показывал жестами, что ему надо пройти, скорее пройти.
   Но дневальный покачал головой, лязгнул затвором и взял винтовку наперевес. Уперся штыком в грудь Тимофею и...
   - По-одъем! По-одъем!..
   Тимофей испуганно открыл глаза. Петрик бегал между койками. Вокруг кипела обычная утренняя суета.
   Он несколько дней ходил под впечатлением этого сна.
   А когда наконец пришло от Васенина долгожданное письмо, Тимофей поразился: до чего же оно по смыслу своему совпадало с их ночным разговором! И даже, подчеркивая, Васенин писал: "...если ты хочешь помочь Людмиле, прежде всего научи ее мужеству", - слова, которые Тимофею запомнились после той ночи больше всего. Да, выходит, хорошо они понимают друг друга!
   Ну, а с ним самим-то что? Он все ждал, когда "пуля" ударит в него рикошетом, но "выстрел" почему-то запаздывал.
   Анталов, как обычно, от времени до времени присутствовал на строевых и на политических занятиях, однако держал себя так, словно бы никакого рапорта и не принимал ни от Тимофея, ни от Гуськова.
   Потом прошла большая полоса предвесенних веселых дней и сгладила, почти совсем погасила тревоги.
   15
   Бывает иногда вот так. С утра как ляжет на губы улыбка, так до самого вечера и не покидает. Тимофей неизменно просыпался каким-то особенно легким и радостным. Бежал на физкультурную зарядку, и мускулы сами просили работы. В столовой давали удивительно вкусную кашу - гречку с салом. На занятиях все казалось до того простым и ясным, что даже хотелось забежать вперед и подсказать самому преподавателю. Все увольнительные часы приходились на самую отличную погоду. В кинематографах крутили комедии с участием Пата и Паташона - зрители покатывались от смеха.
   Ко всему этому Володя Сворень наконец-таки разыскал свою Надю, с которой свел знакомство еще в поезде на пути из Владивостока. Надя оказалась лоточницей из Моссельпрома и жила совсем не на той улице, которую когда-то, при расставании, назвала Свореню. Встреча в Москве была неожиданной и оттого особенно радостной. Сворень кричал: "Ах ты, курносая! Всю Москву из-за тебя перевернул, а нашел. На самом донышке". Надя кокетливо поигрывала глазками: "А я как раз не на донышке. У всех на виду. Могли бы найти и раньше..."
   Можно было целый день стоять и разговаривать с Надей, а разговаривая непременно улыбаться. Никто из покупателей не мог отойти от ее лотка без улыбки, до того в ее круглом, чуть лукавом личике было что-то привлекательное.
   Свореня сразу точно подменили. С Тимофеем он стал снова добрым товарищем, как много лет назад. Захлебываясь радостью, он доверительно твердил ему:
   - Женюсь, честное слово! Вот только школу закончу - женюсь. Ну и нашел же я себе судьбу - это нашел! Думал ли тогда я, в поезде?
   Он весь преображался, когда рассказывал о своей Надежде. Возле ее лотка стоял, то и дело одергивая гимнастерку и незаметно пробегая пальцами по ордену - не села ли на него какая-нибудь пылинка.
   В одно из воскресений Сворень, Тимофей и Гуськов побывали у Нади в гостях. Ее отец, Иван Ильич Митин, еще моложавый черноусый рабочий с Дорогомиловского химического завода, встретил их как самых давних друзей. А мать Нади, Елена Савельевна, - санитарка глазной больницы, как и дочка, такая же чуть курносенькая и с лукавинкой в уголках губ, - та вообще с первых слов принялась Свореня называть сынком.
   Все было душевно и трогательно. О предстоящей свадьбе никто прямо не говорил, но это подразумевалось. Сворень поправлял орден, приглаживал волосы, а сам не отводил глаз от невесты, - дома Надя казалась еще милее. Иногда Сворень словно бы примерял взглядом комнату - маловата для четверых. И тут же подтягивался: "Ничего, стану командиром, женатым - свою получу!"
   Когда они возвращались в казармы, просрочив время и отмахивая саженные шаги, Сворень, счастливый, острым локотком толкнул в бок Тимофея.
   - Ты понял? Красотища у девчонки какая! А семья? Сам - потомственный рабочий, сама - честная труженица. - И с горьким, дружеским укором: - А у тебя в мозгах засела - кто?
   Тимофей промолчал.
   16
   Совсем нежданно-негаданно Сворень схватил наряд вне очереди как раз в воскресенье, когда у Нади отмечался день рождения. Сворень пренебрег замечанием старшины Петрика, указавшего ему, что койка заправлена плохо. Вместо того чтобы безропотно взять да потуже натянуть одеяло - он вполголоса огрызнулся: "Койка не барабан!" Изумленный таким ответом, Петрик приказал Свореню стать по стойке "смирно". Сворень хотя и подчинился команде, но при этом пошевелил губами столь выразительно, что Петрик понял: курсант произносит недозволенные слова. Он гневно прикрикнул на Свореня: "Прекратить пререкания!" А Сворень с полной искренностью вдруг развел руками: "Да я же и так нем, как рыба, товарищ старшина!" И вот...
   Теперь Сворень упрашивал Тимофея, собиравшегося на прогулку по городу, зайти к Наде, поздравить ее и передать записку, в которой сказано все.
   Тимофей почесал затылок. Действительно, положение у человека такое...
   И хотя это ломало его собственные планы, потерять час-другой ради товарища можно. Тимофей согласился. Взял записку Свореня, сунул ее за обшлаг шинели и отправился по знакомому адресу.
   День выдался солнечный, оттепельный, во всех дворах и тихих переулках кипела, суетилась детвора. Ребята катались с ледяных горок на салазках, лепили снежных баб, догоняя друг друга, носились по слегка уже осевшим сугробам.
   - Жених пошел к Надежде Митиной! - выкрикнул кто-то из мальчишек вслед Тимофею, когда тот, пересекая двор, направлялся к дому, в котором жила Надя.
   Тимофей покачал головой. Все на свете знают эти мальчишки. Только, выходит, в лицо не запомнили Володю Свореня.
   Уже на лестничной площадке вкусно пахло жареным. Тимофей позвонил. Дверь открыла Елена Савельевна, да так и ахнула. Гость! Такой ранний гость! А у нее еще ничего не готово, стряпня в самом разгаре.