Сартаков Сергей. Философский камень (Книга - 1)

   23
   Черные сны каждую ночь давили Куцеволова.
   Просыпался он усталый, измученный, вставал с постели, словно бы поднимался с каменного пола после жестокой, нечестной борьбы, в которой противник и душил его, и топтал ногами, и силился разбить ему голову.
   Он понимал: просто сдали, расшатались нервишки. И сам себя презирал за это. Днем он мог держать их туго намотанными на кулак, а ночью - дрябли, распускались, подлые.
   Это, конечно, только от неизвестности. Знай он сейчас, кто тогда вскрикнул "Куцеволов!", чьи были в гневе изломанные черные брови - страх бы исчез, уступив место расчету. Куцеволов сумел бы разгадать, смертельно ли для него опасен нежданно-негаданно появившийся враг. А разгадав, сумел бы и точно рассчитать, что ему лучше делать: скрываться самому или избавиться от врага хитро и тихо, как избавился он от Веры Астафьевны. Что о нем знает этот курсант пехотной школы, кроме того, что он - Куцеволов? И насколько тверда его в этом уверенность, если при случае станут - он, Петунин, и этот курсант - друг против друга, глазами в глаза?
   За прошлое совесть не мучила Куцеволова. Кровь, истязания, расстрелы все это было его службой. И не тягостной для него потому, что это было для него и политической обязанностью перед своим классом. Куцеволов стрелял, рубил шашкой, сек нагайкой тех, кто стоял на пути его класса, а следовательно и на его, Куцеволова, пути. Угрызения совести не томили его жила только тревожная забота о том, как теперь замести следы, убрать возможных свидетелей его прежней службы.
   В дни гражданской войны все было просто: открытый бой. А в любом сражении, даже у слабой стороны, есть все же некоторые шансы на победу. Но что он может сделать сейчас? Если теперь принять ему бой, исход такого боя точно известен заранее - повязка на глаза, либо просто пуля в затылок в подвалах гепеу. С этим не шутят.
   Конечно, Петунин - не Куцеволов, даже когда ему кричат: "Куцеволов!" Но риск должен быть полностью исключен.
   Согнав с себя холодной водой под умывальником ночные страхи, Куцеволов весело балагурил с Евдокией Ивановной, укладывал в бумажный кулек свой завтрак и отправлялся на работу. Портфель забросил: "Отвертел он мне все руки". Отпустил усы и бороду: "Чего мне молодиться? Года, года..." Приобрел новую кожаную куртку: "Весьма практично".
   И Евдокия Ивановна со всем этим охотно и радостно согласилась, как соглашалась с мужем во всем и всегда.
   Но женской логикой своей, и не вслух, а только для самой себя, она определяла эти перемены иначе: ее Гриша приноравливается ко вкусам другой женщины. Отыскивала в его поведении и еще более тревожные приметы наступавшего отчуждения. Оставшись одна, Евдокия Ивановна хваталась руками за голову, плакала, бежала к зеркалу. Да, конечно! И пусть Гриша не рисуется своей бородой - разница в возрасте теперь стала уже не в пять, а в целых десять лет. Женская доля - и ничего не поделаешь.
   Куцеволов теперь меньше ходил пешком. Завидев издали молодого красноармейца, идущего навстречу, останавливался и, отвернувшись, по обстановке, разглядывал витрины магазинов или афиши на заборах.
   Через своих сослуживцев тонко, хитро и как бы между прочим он разузнал, что действительно в предмайские дни у Яузы по набережной маршировала, отрабатывая парадный шаг, Лефортовская нормальная военная школа. Ну, допустим, что опознавший его военный был действительно курсантом Лефортовской школы. Что делать дальше? Как узнать его фамилию?
   "Но ты же следователь, ты старший следователь! - язвительно говорил себе Куцеволов. - И ты не можешь придумать, как установить тебе личность этого курсантишки?"
   Он сидел в своем кабинете, листал бумаги, допрашивал обвиняемых и свидетелей, писал протоколы дознаний и постановления, а сам думал и думал об одном.
   Доложить начальнику своего отдела о предположениях: дескать, нити по одному делу тянутся к какому-то из курсантов Лефортовской военной школы. Запросить через особый отдел поименные списки. Вдруг что-то натолкнет на верный след. Место рождения курсанта и прочее. Но какие доказательства может он привести в подтверждение подозрений... Неубедительность доводов может только насторожить начальство. Нет, нет, это никуда не годится!
   А может быть... Самый дешевый бандитский прием. Анонимное письмо начальнику школы: "Я знаю, где скрывается Куцеволов, пришлите человека, который знает его в лицо, туда-то в такое-то время, чтобы опознать негодяя". Если анонимку начальник школы просто не выбросит, он без труда установит, кто из курсантов может опознать какого-то Куцеволова и вообще - кто такой Куцеволов. Он пошлет курсанта, и тогда... Да, но тогда... Не он будет ловить этого курсанта, а вся чекистская машина придет в движение, чтобы поймать Куцеволова!
   Явится или не явится курсант в назначенное место, а десяток тайных агентов гепеу явятся непременно. Ведь это же значит со всей определенностью подтвердить тому, кто кричал "Куцеволов!", что видел он действительно Куцеволова. Глупо и глупо! Сто раз!
   Так что же тогда? Уехать тихонечко из Москвы? Уехать, оставшись в полном неведении? Земля тесна, чтобы на ней снова не встретиться где-нибудь. И неизвестно, при лучших ли обстоятельствах, чем теперь, может случиться такая новая встреча.
   Плюнуть на все? Вообще не придавать этому больше никакого значения? Другими словами, сыграть в чет или нечет? Ну нет, этой игрой пусть занимаются какие-нибудь сопливые мальчишки! Он будет действовать только наверняка.
   Так, в бесплодных поисках верного хода, пролетело все лето и наступила осень. Служебные дни были похожи один на другой. Все шло, как всегда. Его авторитет как великолепного работника, мастера своего дела - рос и укреплялся...
   И постепенно страшная опасность будто отступила в тень, сгладилась тревога, и все чаще стала приходить мысль, что тогда, на Яузе, оклик: "Куцеволов!" - ему просто почудился.
   Он успокоился, взял себя в руки и снова отправился на Яузу в поисках сапожника, о котором нечаянно проболтался парень, схваченный с подложными документами. Прогулка дала самые неожиданные результаты. Сапожника-кустаря он отыскал, накрыл его за граверной работой при таких уликах, что можно было и арестовать его. Арестовал. А после целого ряда допросов, упорных и длительных, понял... что имеет дело с таким же бывшим белогвардейским офицером, как и он сам. Только не из колчаковской, а из деникинской армии.
   Орешек оказался очень крепким. Сапожник-офицер, по фамилии Астанаев, утверждал, что в своих побочных занятиях граверным ремеслом не преследовал никаких корыстных целей - так, лишний кусок мяса на столе, а главное - для души, эстетическая потребность. Но допрос за допросом, улика за уликой, свидетель за свидетелем - и Куцеволову стало ясно, что "эстетическая потребность" у Астанаева является "потребностью политической", а операции с подложными накладными всего лишь частью развернутой экономической диверсионной программы. Руководителя этой программы Куцеволову пока еще прощупать не удалось.
   Уже на этой стадии следствия Куцеволову полагалось доложить по инстанции и все материалы на Астанаева передать в гепеу. Бесспорно, это укрепило бы его служебные позиции еще больше. Раньше Куцеволов поступил бы именно так. Черт с ним, с каким-то Астанаевым, и прочими! У каждого, как у Наполеона, может быть свой Аустерлиц и свое Ватерлоо. Теперь же Куцеволов подумал иначе: "Меня ведь тоже кто-то ловит. И ловит именно как классового врага, белого офицера. Так нате же вам! Для вашей пользы не стану я выдавать своего!"
   И круто повернул ход следствия. Одни существенные документы уничтожил, другие заменил, благо высшее начальство еще не интересовалось делом. А когда все приобрело вполне безобидный вид, вынес постановление о прекращении дела.
   Затем вызвал Астанаева и долго вел с ним осторожную беседу, полную намеков и недомолвок. Смысл этой беседы был таков: "Да, да, гражданин Астанаев, в конечном счете я убедился, что ваши побочные занятия, разумеется, незаконны, хотя и не в столь убийственной для вас степени, как это мне рисовалось вначале. Однако все же полагалось бы дело передать в суд. Но, боже, и так слишком много жестокостей в наше время! Мне жаль вас. И не хочется, чтобы побочные занятия ваши нанесли, так сказать, удар вашей основной деятельности. Вы совершенно свободны, гражданин Астанаев. Но будьте впредь осмотрительнее".
   Астанаев выслушал все. И с такой же осторожностью, наполненной двусмысленными намеками, с какой говорил Куцеволов, ответил, что доверие Советской власти его окрыляет, что гуманизм следственных органов его восхищает, что в грязь лицом он больше не ударит. И попрощался крепким рукопожатием: "Спасибо, товарищ следователь!"
   Он нажал на слово "товарищ", а уходя, настойчиво и многозначительно пригласил Куцеволова подбивать подметки только у него. На это Куцеволов ответил с подчеркнутой, особенной сухостью, что никогда не пользуется услугами бывших своих подследственных. На всякий случай ответить Астанаеву нужно было именно так. А когда дверь за белым офицером закрылась, Куцеволов долго сидел, наслаждаясь своей властью и ловкостью. Много ли осталось в России вот таких, как этот Астанаев, преданных своему классу людей? Да, видно, немало. Живут, работают, делают свое тихое дело. Незаметно готовят свои сюрпризы товарищам большевикам. А птичка, только что выпорхнувшая из клетки, еще покажет себя... Как еще покажет!
   Настроение у Куцеволова улучшилось, он почувствовал себя по-прежнему уверенным, сильным и молодым. И тогда вновь постучалась настойчиво давняя мысль о настоящей подруге жизни. Евдокию Ивановну пора бросать! Тем более пора, что появилась и очень выгодная, заманчивая замена, хорошенькая вдова крупного работника наркомата внутренних дел, и сама - не последнего ряда чекистка. Щит, о котором можно только мечтать. Ну, и все женское тоже в полной мере при ней. Но здесь рубить сплеча никак нельзя. Что ж, ничего время есть.
   Куцеволов улыбнулся, предвкушая победу, - игра стоила свеч.
   24
   Моросил мелкий осенний дождь. По стеклу сбегали кривые, дрожащие струйки воды. Центральное отопление еще не включали, промозглый сырой воздух ледяным обручем стягивал Куцеволову спину. Не грело даже толстое драповое пальто, наброшенное на плечи.
   Он вставал, трогал закоченевшими пальцами чугунные радиаторы, будто вдруг могло свершиться какое-то хозяйственное чудо, и снова садился к своим бумагам. Что бы там ни было, а дело-то делать нужно. И ловил себя на мысли, что "дело" само по себе ему начинает нравиться. Увлекает своей сложностью, загадками житейских взаимоотношений, постепенно или внезапно переходящих в преступления.
   Странно: при "той" власти у него была отличная служба, она совпадала с его желаниями; при "этой" власти у него оказалась тоже отличная служба, она тоже вполне отвечала его желаниям. Можно даже поиграть словами: при "белой" власти работа у него была "красная", при "красной" власти работа стала "белая".
   А всяческих дел целая пропасть. Хищения на транспорте, разгильдяйство, аварии, взяточничество - чем только не приходится заниматься!
   Нынче выходной день. Рассчитывал в спокойной обстановке привести в порядок некоторые пухлые папки, чтобы столкнуть их наконец в архив, а после обеда, невзирая на мелкий моросящий дождь, побродить с замнаркомшей Валентиной Георгиевной по бульварам, топча пожухлую, опавшую листву, - так нет, назначили дежурить.
   И вот, как нарочно, с утра одно происшествие за другим. Даже по телефону с Валюшей поговорить недосуг. Оперативники приходят советоваться. Звонят с вокзала, с товарного двора, с Москвы-Сортировочной. Ох, эта Северная дорога - ворота в Москву из Сибири и с Дальнего Востока - самая неблагополучная дорога! Из ЖОХРа - железнодорожной охраны - принесли пачку протоколов, составленных сотрудниками на месте происшествия. Разного рода нарушения. Дать бы там же, на месте, по шее этим нарушителям - и только. Нет, протокол на стол следователю, разбирайся - гражданское, уголовное дело или простое нарушение устава железных дорог. Есть даже задержанные требуется санкция прокуратуры...
   В дверь постучали. Куцеволов крикнул: "Да, да!"
   Вошел Епифанцев, сотрудник ЖОХРа, и с ним невысокая девушка в разбитых, вытертых унтах, в залепленной угольной грязью домотканой куртушке. Толстый, промокший на дожде платок был сбит на затылок. Лицо красивое, тонкое и в то же время бледное до синевы, то ли от голода и усталости, то ли просто неумытое.
   - Товарищ Петунин, вот еще одну задержали, - сказал Епифанцев и подтолкнул девушку вперед, к столу. - В товарном вагоне со сбитой пломбой обнаружили. А там тюки с шерстью, шкуры бараньи невыделанные. При обыске, правда, не найдено у нее ничего.
   И он повел рукой, как бы продолжая свою речь уже мысленно: "Да сами поглядите, чего при ней может быть!"
   Куцеволов равнодушно посмотрел на задержанную: "Ну, а ко мне-то в кабинет зачем же привел? И без этого дал бы я санкцию". Епифанцев стоял, переминаясь с ноги на ногу. Понятно: симпатизирует девице. Он всем симпатизирует. Ему бы не в ЖОХРе, а в детдоме служить.
   Похожих случаев каждый день несколько. Ничего исключительного такие оборвыши не представляют, обыкновенные "зайцы". Но когда они едут в товарных вагонах, сбивая при этом пломбы, приходится все-таки составлять протоколы и задерживать зайца, пока не будут проверены накладные. Материалец совсем не для старшего следователя, но сегодня дежурит он, и надо делать - Куцеволов про себя улыбнулся - уже не только "белую", но и "черную" работу. За Епифанцева, альтруиста и недотепу.
   - Садись, - сказал он девушке. И, вынимая из папки чистый бланк протокола допроса, поинтересовался: - Пломбу сбила сама?
   Опытный заяц ответил бы: "Нет. Не знаю. До меня была сбита". Девушка утвердительно наклонила голову. Села, постукивая от холода зубами. Епифанцев сел на другой стул, напротив девушки.
   - То же и я спрашивал. Ответила: "Сама", - сказал он с таким оттенком в голосе, будто советовал ей не признаваться, а девушка или не поняла этого, или не хочет лгать. И продолжил, все с тем же скрытым упреком: - Ей бы заранее перед Москвой где сойти, а она пригрелась на шерсти, заспалась, вот те и въехала.
   - Ну ладно, она сама все расскажет, - сухо остановил Куцеволов. Обмакнул перо в чернильницу, занес над листом бумаги. - Фамилия, имя, отчество? Возраст?
   - Рещикова. Людмила Андреевна. Мне девятнадцатый.
   Перо у Куцеволова на мгновенье повисло в воздухе. Что-то знакомое почудилось ему в сочетании фамилии, имени и отчества этой девушки. А что именно - сразу вспомнить не мог. Медленно стал записывать.
   - Погоди... Буква какая: "ща", Рещикова или Резчикова? - спросил он. От слова "резать"?
   - Нет, Рещикова. Через "ща", - сказала Людмила. - Я не знаю, от какого слова моя фамилия.
   Куцеволов записал. Смотрел на Людмилу молча. Память вдруг подсказала: при отступлении из Мариинска в двадцатом году его карательный отряд передали под временную команду капитана Рещикова, мягкотелого болвана и чернокнижника. Он тогда тоже, точь-в-точь как сейчас, только с насмешкой, переспросил штабного офицера, через "ща" пишется фамилия капитана из адвокатов или произведена от слова "резать".
   Он смотрел на Людмилу и никак не мог задать очередной вопрос. При капитане Рещикове были дети. Кажется, двое: мальчишка и девчонка. Была в санях с ним и жена, больная тифом. Она называла капитана Андрюшей. Это точно.
   - Где твои родители? Есть братья, сестры? - с расстановкой спросил Куцеволов, забыв о незаполненных еще обязательных пунктах протокола допроса. - Кто они?
   Веки у Людмилы дрогнули. Документов при ней нет никаких. Что она скажет, то и будет записано. Если скажет всю правду, значит, снова она станет "белячкой", а выдумывать, лгать, отказываться от отца с матерью она не может. Ну никак не может! И "белячкой" зачем же ей навсегда оставаться? Она сбежала из Худоеланской не только от подлостей Голощековых, сбежала как раз еще и от этой клички, так позорно к ней прилепившейся. Она хочет жить, как все, и работать и веселиться вместе с людьми, а не бродить по праздникам одиноко, в лесу. Она ехала сюда, в Москву, ради совсем иной жизни. И всю дорогу сменные кондуктора, принимая ее за беспризорную, поддерживали и ободряли: "Советская власть, девушка, ни одному человеку не даст пропасть. Только ты сама для нее постарайся". Сама-то она постарается! К ней бы отнеслись с полным доверием!
   Почему же она так растерялась, назвала сразу свою настоящую фамилию? Что сказать сейчас на вопрос следователя?
   - Они все умерли. В двадцатом году, - с запинкой ответила Людмила.
   И Куцеволов почувствовал, что девушка сдерживает себя, говорит ему неполную правду. Не хочет сказать сразу, кто ее родители. Что ж, это естественно.
   - Та-ак... А едешь откуда? - спросил, не требуя точного ответа ему на свой первый вопрос. Он его уже прочитал в глазах девушки.
   - Еду из Худоеланской... Это в Сибири, - опять запнувшись, ответила Людмила. "Что же она делает! Снова рассказывает все, как есть. А не говорить правду - тут же запутаешься".
   Куцеволов в десятый раз обмакнул перо в чернила. Да, помнится, именно о Худоеланской и шел разговор, когда они сбились в роковом двадцатом году с Братск-Острожного тракта и пытались выбраться снежной целиной к Московскому тракту. Неужели это действительно дочь того самого капитана Рещикова? Любопытная встреча! Она тогда все время куталась в шубку, закрывала от жуткой стужи лицо воротником. Не помнит в лицо он ту девчонку, совершенно не помнит. Могла ли она запомнить его? Куцеволов невольно потянулся рукой к бороде, короткой, но очень густой.
   - И как ты жила эти годы без отца и без матери? - задал он новый вопрос, опять не стремясь сразу, в упор, выведывать, "тот" или "не тот" Рещиков отец этой девушки.
   - Ну, жила...
   - Как ты оказалась в Худоеланской?
   Людмила молчала, покусывая обметанные холодом губы. Тяни не тяни, а он все равно дознается.
   Куцеволов повторил свой вопрос.
   - Жила у чужих. Когда не стало своих, куда же мне было деваться?
   Так, так... "Все умерли...", "Когда не стало своих..." Куцеволов вертел перо над листом бумаги... Значит, капитан Рещиков нашел свою гибель где-то под Худоеланской. Такая же судьба, по-видимому, постигла и весь его отряд. Подробности? Это все узнается потом, постепенно... Капитан Рещиков погиб. А он, Куцеволов, тогда повернул обратно с половины дороги, и вот он жив. Что это было - счастливый случай? Или точный расчет?
   - А зачем ты сюда, в Москву, пожаловала?
   - Ну... Больше мне некуда...
   - О-о! Некуда больше? Что же, здесь родственники есть у тебя? Или знакомые?
   - Знакомые. - Людмила трудно перевела дыхание. И уточнила: - Есть один хороший знакомый.
   Ей подумалось, что вот о Тимофее надо, пожалуй, сказать все. Тогда к ней больше будет доверия у этого строгого следователя. Неужели повредит Тимофею, что она, задержанная как беспризорница в товарном вагоне, назвала его здесь своим хорошим знакомым? А ей-то ведь это очень поможет!
   Не дожидаясь очередных вопросов Куцеволова, Людмила стала обстоятельно рассказывать, что ее знакомого зовут Тимофеем Павловичем Бурмакиным, что он вот уже два с лишним года учится в Лефортовской военной школе, а сам он тоже из Сибири, с Кирея, - это недалеко от Худоеланской. Бурмакин давно служит в Красной Армии. Он из дому еще мальчишкой ушел воевать. Потому, что мать у него застрелили белые и его соседей на Кирее тоже всех перестреляли...
   Куцеволов записывал все, что говорила Людмила, записывал, даже не думая о том, что к делу о проезде в товарном вагоне со сбитой пломбой это, собственно, никак не относится. Каждое слово девушки, оборванной, измазанной угольной гарью, теперь все определеннее подтверждало: да, это дочь именно того самого капитана Рещикова. И потому надо все как можно подробнее выспросить у нее, чтобы точно решить, как с ней поступить дальше - из классовой, так сказать, солидарности, помочь по-настоящему или, из осторожности, быстрее сплавить куда-нибудь в исправительно-трудовую колонию. Особенно бояться этой девицы во всяком случае нечего...
   Он писал торопко, легко, почти со стенографической точностью поспевая за неровной речью Людмилы. Так... Знакомый - Тимофей Бурмакин, он учится в Лефортовской военной школе, сам тоже из Сибири...
   Перо летело по бумаге. Но по мере того, как чернильные строки заполняли бланк допроса, у Куцеволова как бы вступало в действие второе зрение, всплывали картины той жестокой зимы...
   ...Оледеневшая река. На крутом берегу в ряд выстроились четыре избы. Над крышами курятся голубые дымки. Это - поселок Кирей.
   ...Красивая баба, гордо отступившая, когда он ее припугнул своей витой плетью. Не опуская глаз, баба говорит:
   "Дороги на Московский тракт отсюда нет. Глухая тайга впереди..."
   "Куда же нам ехать?"
   "А этого я и не знаю. Откуда приехали, туда и езжайте..."
   ...Тут появляется скуластый, большелобый парень...
   Перо у Куцеволова остановилось, и по бумаге поплыло большое чернильное пятно. Сделалось жарко, словно в радиаторы центрального отопления пустили горячий пар. Да, да, конечно, никто иной, именно этот курсант нынче весной кричал ему: "Куцеволов!" Вот как иногда работает случай...
   - Ты знаешь, где найти... Тимофея Бурмакина? - спросил Куцеволов, теперь уже и сам слегка запинаясь. - Ты собираешься встретиться с ним?
   Теперь осторожность, и только осторожность. Нельзя допустить даже малейшего промаха. Почему замолчала эта девица?
   - Я спрашиваю: тебе не трудно будет здесь найти Бурмакина? Москва город большой.
   - Ну, я не знаю, - помедлив, сказала Людмила. - Как-нибудь найду. Известно же, в какой военной школе он служит.
   - Да, совершенно верно, - с поспешностью согласился Куцеволов. - Ты и в лицо хорошо его знаешь?
   - Господи! - радостно воскликнула Людмила. - Как же мне не знать! И школу найду. Ну, буду спрашивать...
   Куцеволов жирно перечеркнул недописанный протокол, сунул его в ящик стола и взял чистый бланк. Тот пойдет для себя, а этот - в дело. Достаточно будет отметить только факт, что в товарном вагоне со сбитой пломбой обнаружена бездокументная девушка девятнадцати лет, назвавшая себя Людмилой Рещиковой. Хищения груза из вагона не установлено. Задержанная препровождается в...
   - Так... Что же мне делать с тобой? - и мягко улыбнулся. Первый раз за все время. Вести свою игру теперь надо особенно тонко. Ни в чем, ни в чем ошибиться нельзя.
   - Не знаю...
   - Отпустить? А где ты жить будешь? Пить-есть что будешь, пока доберешься до своего Тимофея Бурмакина? Он ведь в казарме.
   Виноватая улыбка тронула губы Людмилы. Конечно же, отпустить! Но где она будет жить и что будет есть-пить, она не знала. А за окном идет дождь, и в мокрых, раскисших унтах совершенно заледенели ноги. От голода ссохлось во рту. Она стеснительно пожала плечами.
   - Герасим Петрович, - сказал Куцеволов Епифанцеву, все время молча и сострадально слушавшему рассказ Людмилы, - Герасим Петрович, ну что ее держать, пока проверят накладные? Ведь не украла же она тюк с шерстью или сырую кожу?
   - Не украла, товарищ Петунин! - с готовностью согласился Епифанцев. Все от вас. Если скажете "отпустить", так чего же не отпустить! Сию минуту выведу на волю и дорогу ей покажу.
   - Слушай, надо ее, чтобы не погибла на холоде, куда-то устроить.
   - Чего ж не устроить? Пустое дело. Найдем.
   - Накормить, напоить, повести по адресу, куда она скажет. Герасим Петрович, а ты лично ей в этом поможешь? Денег я тебе дам. Потом разберемся. - Куцеволов достал из кармана, раскрыл бумажник. - Вот, возьми!
   - Да покормить-то я и на свои могу, товарищ Петунин. Не обедняю. И смену белья у жены найдем, - сказал Епифанцев. Но деньги все же взял. - Это пусть ей на обувку. В общем, дело доведу, как полагается. Вы, товарищ Петунин, не беспокойтесь, сыщем и ее любезного! - Он весело подмигнул Людмиле. - Только потом как она? Ведь бездокументная вовсе. И по годам - уже и в беспризорные не подходит.
   - Ну, там будет видно. По обстоятельствам. В протоколе я ей, пожалуй, сброшу годок, - сказал Куцеволов небрежно. И, провожая их обоих к двери, добавил как бы совсем между прочим: - Только ты, Герасим Петрович, зафиксируй на всякий случай, где нам найти, если понадобятся, и девушку и Бурмакина. Точненько. Понял?
   - Чего ж не понять? Это самая первая обязанность, товарищ Петунин! даже с легкой обидой ответил Епифанцев.
   Куцеволов прошелся по кабинету, похлопал всей ладонью стылые радиаторы. Действительно, не затопили ли? Подсел к столу, прищурился. Отлично! Только не надо проявлять повышенный интерес к этой девушке. Все можно будет теперь узнать и через Епифанцева.
   Позвонил Валентине Георгиевне, надтреснутым голосом пожаловался, что совершенно простудился в нетопленном помещении, хочется горячего чаю... Поблагодарил за приглашение, сказал, что только сдаст дежурство - тут же прибежит. Потом еще долго балагурил, о чем придется...
   Наконец повесил телефонную трубку. Еще походил по кабинету, растягивая губы в полуулыбке. Потрогал бороду. Сбрить бы ее поскорее! Засунув руки в карманы, приподнялся несколько раз на носках. Все правильно! И все можно, все можно!
   Нельзя пока одного: чтобы курсант Лефортовской военной школы Тимофей Бурмакин встретился лицом к лицу со старшим следователем транспортной прокуратуры Петуниным. Риск должен быть полностью исключен.
   25
   Под строгими сводами храма святого Витта всегда было полутемно. Цветные витражи, удивительное творение Макса Швабинского, пропускали столь необыкновенный свет, что он казался облаком, плавающим в выси свободно и независимо. А над каменным полом и в боковых притворах, где молчаливо и печально стояли раскрашенные статуи Марии-девы и святых, как бы витал таинственный серый туман.