Сартаков Сергей. Философский камень (Книга - 1)

   И Тимофей невольно кивнул головой утвердительно: Куцеволов тоже называл Рещикова альтруистом и чернокнижником. Значит, верно, тот самый.
   Но чувство справедливости заставило его сказать:
   - Нет, капитан Рещиков не такой, как Куцеволов. Он не сволочь. Я знаю. И Виктор мне говорил: он любит людей. Капитан Рещиков писал книгу. Тоже для всех людей.
   - Гляди-ка, адвокат нашелся! - удивился Васенин. И потянулся к чайнику. Разливая кипяток по кружкам, проговорил, глядя как-то поверх головы Тимофея: - "Книгу для всех людей..." Написаны такие книги, да не капитаном Рещиковым. "Куцеволов сволочь, а Рещиков хороший". Стало быть, Куцеволова убей, а Рещикова не трожь. Это как же тогда на войне? Перед тобой враг стоит сплошным фронтом, стреляет в тебя: кто именно из них стреляет, неизвестно, а в наших-то они бьют в любого подряд. Ты же, выходит, сначала должен разобраться, кто там, среди врагов, хороший и кто подлец, и лишь после этого стрелять. В подлецов только! Так, что ли, Тима? Вот тут и повоюй! Хорошего убить нельзя, хотя он на виду. Подлеца убить надо, а он за спиной хорошего спрятался. Чья же тогда возьмет?
   - Да чего тут волынку тянуть, товарищ комиссар! - вмешался Сворень. Понятно, перебьют они тогда наших подчистую. На войне враг весь одинаковый.
   - Капитан Рещиков хороший, - упрямо сказал Тимофей.
   - А хороший - так пусть на нашу сторону переходит! - выкрикнул Сворень.
   - Правильно! - сказал Васенин. - Других способов врагу стать хорошим не существует.
   Он слегка отодвинулся от стола, снова взял тетрадь, стал перелистывать.
   - Капитан Рещиков ни в чем не виноватый! - с прежней настойчивостью повторил Тимофей.
   - Да, конечно, - листая тетрадь и не очень внимательно вслушиваясь в слова Тимофея, согласился Васенин. - Ха! Вот ищет человек в наши дни философский камень. Ищет и сам же ведь не верит в него, в камень алхимиков. А этот заветный камень уже есть! Существует! Да только он не минерал какой-то волшебный... А совсем иное... - Васенин отбросил тетрадь, спросил заинтересованно: - Слушай, Тима, а где же вещи этого капитана? Там ведь должны быть его рукописи.
   - У него есть книги такие, каких больше ни у кого на свете нет. И много тетрадей. В чемоданах с собой вез, - сказал Тимофей. - А я все чемоданы на снег вывалил. Там они в тайге и остались...
   - О-о! Это здорово!..
   В дверь теплушки сильно застучали.
   - Комиссара Васенина начпоарм на провод требует, - позвал сухой, словно бы промороженный голос.
   - Бегу! - отозвался Васенин, на ходу подпоясываясь, надевая шапку и застегивая тужурку. - Володя, а ты тут Тимофея устрой на ночлег. Помягче необязательно, а потеплее непременно.
   Сворень проводил Васенина, плотно задвинул за ним дверь. Всунув кисти рук за ремень, покрасовался перед Тимофеем.
   - Слыхал? Нашего комиссара сам начпоарм всегда вызывает. Дружки! Ему начподив - хны! Наш ведь раньше сколько разов даже с товарищем Лениным разговаривал! И на карточке рядом с Лениным снятый. За границей в Женеве вместе были они. Ну, не всегда, а все-таки бывали вместе. Скрывались от царского преследования.
   И Сворень восторженно стал рассказывать Тимофею, до чего же умен комиссар Васенин. Любые науки знает. На каком хочешь языке разговаривает. А стрелять - на сорок шагов в спичечный коробок попадает.
   - Это и я могу, - заявил Тимофей. Сворень больно задел его охотничье самолюбие.
   - Из нагана? Дура!
   - Из нагана я никогда не стрелял, - уже виновато сказал Тимофей.
   Сворень смягчился. Пододвинул к нему тарелку с остатками селедки, из холщового кулька еще подсыпал галет. Есть Тимофей отказался. Не потому, что был сыт, а просто потому, что заранее определил себе свою долю в ужине и теперь не мог отступить. Не позволял характер. Не позволил характер ему и солгать: "Сыт, не хочу". Он сказал: "Не буду". И все. Без объяснения причин.
   Тогда Сворень принялся готовить ему постель. Приволок откуда-то из-за перегородки несколько неоструганных досок, концами уложил их на две табуретки, раскинул матрац, щедро бросил сперва одно, потом еще и другое одеяло.
   - Себе я достану. Комиссар велел, чтобы теплее, ну вот - получай! И спи. А завтра днем по городу вместе походим.
   Держась за валенок, наполовину снятый с ноги, Тимофей замер.
   - Так мы, что же, и завтра еще здесь будем стоять? - проговорил он, волнуясь.
   - А куда же ты сунешься? Взорвали беляки мост через Уду. Саперы обводную линию сейчас по льду тянут, - объяснил Сворень. - Комиссар говорил, раньше завтрашнего вечера им работу ни за что не закончить. Кавалерию ту в эшелонах прямо к реке продвигают: из вагонов - и на коней, вскачь! А мы пехота. Нам за беляками пешком не угнаться, нашему эшелону железная дорога нужна.
   - Так зачем же меня сюда привели? - Голос у Тимофея дрожал, обрывался. - Почему не в кавалерию? Я ведь говорил, мне Куцеволова догнать нужно. И комиссар сказал: "Догоним".
   - Раз сказал, значит, так и будет. Только ты соображаешь как-то не так. - Сворень уселся против Тимофея на табуретку, повертел указательным пальцем возле виска. - Мстить задумал? А Красная Армия никому не мстит, она с классовыми врагами пролетариата в открытую борется. И не станет гоняться за одним человеком, ей в целом надо врага разгромить. Где он, твой Куцеволов? Может, давно уже за Иркутском. Спи! И скажи спасибо товарищу Васенину, что зачислит в полк, оружие тебе выдаст, красноармейскую шинель. Он помолчал и добавил: - А вообще, знаешь, может, где-нибудь он как раз и Куцеволова твоего прищучит, поскольку за этим гадом всюду черная слава идет. А что? Он ведь и с поармом и с штаармом по прямому разговаривает - все будут знать про твоего. Командиру полка товарищу Анталову прежде всего доложит. Тоже "на ять" командир! А один-то ты что? Ну какая в себе одном сила?!
   Тимофей сидел как замороженный. Он понимал: этот парень говорит правду. Но как же терпеть, держать в себе и горе, и злобу, и желание отомстить? Как не думать о матери, заледеневшей в луже крови? Не думать о всех, для кого он целые сутки долбил в мерзлой земле могилу? И кричал, обещал лесу, пустынной реке, холодной снежной метели: "Отомщу! Убью Куцеволова!"
   Что же делать? Что делать?
   От слова он отказаться не может. Он обещал. Уйти сейчас из вагона? Искать поддержки, помощи у других? Или пойти одному в морозную ночь по шпалам? Но куда?
   Он молча стащил с ног валенки, кинул на них портянки для просушки, лег на постель.
   Сворень говорил еще что-то. Рассказывал о себе. О том, что в Красной Армии при комиссаре Васенине он служит уже второй год, тоже с пятнадцати лет и тоже, как Тимофей, добровольцем. Сам с Волги. Родных не помнит, в артели среди речников вырос, работал на барже водоливом. Пролетарская кость. И в армию вступил, чтобы сражаться за революцию, за победу пролетариата...
   Но Тимофей не слушал Свореня. Он думал о Куцеволове. И знал, что своего все равно добьется.
   9
   Комиссар Васенин тряс Тимофея за плечи. Сворень удивленно разводил руками, будто говоря: "Вот это да!"
   - Тимофей! Вставай! - крикнул у него над ухом Васенин.
   Тот наконец открыл глаза. По-прежнему горела на столе керосиновая лампа. И печка топилась, накаленная до малинового цвета. И Сворень прохаживался, тонкий, подтянутый.
   - Быстро! Быстро! Ну! - повторил комиссар.
   Тимофей сполз с постели, стоял, пошатываясь после оглушающе крепкого первого сна. Васенин сильно дунул ему в глаза.
   - Привыкай, парень: боевая тревога, - говорил он, посмеиваясь и усаживая Тимофея на табуретку. - Обувайся. Ну? Пулей! Время не ждет. Доспишь как-нибудь после.
   И через несколько минут они втроем, красноармеец Мешков четвертый, уже тряслись в тесной будке резервного паровоза, летящего к мосту через Уду. В топке ровно гудели пылающие крупные поленья, которые то и дело забрасывал туда кочегар. Светлые искры метелью вились возле окошка.
   Тимофей зачарованно разглядывал блестящие медные ручки, вентили, застекленные приборы с беспрестанно шевелящимися черными стрелками.
   - Не ездил на паровозах? - спросил Васенин. - Погоди, я тебя еще и на бронепоезде прокачу.
   Энергичный, живой, он все время шутил, рассказывая, как начпоарм прямо ахнул, когда услыхал о книжных и рукописных богатствах Рещикова, брошенных в лесу. Разрешил Васенину поискать. Тем более что эшелону стоять на станции еще чуть не целые сутки.
   Все сходилось очень удачно. С этой стороны резервный паровоз, с той стороны реки подогнан порожняк из Тулуна, погрузить ранее прибывшие пехотные части. Найти бы еще чемоданы капитана Рещикова!
   - Найдем? Как думаешь, Тима? Сумеешь ночью туда провести?
   - Проведу.
   Через Уду они перебрались пешком в сполохах длиннопламенных костров, разложенных прямо на льду вдоль линии, где велись работы. Люди крючьями волокли шпалы, тяжелые рельсы. Звонко и четко били кувалдами, вгоняя в шпалы костыли. А позади, резко вычерчиваясь в небе, особенно темном от пламени костров, весь скрючившийся, словно в приступе сильной боли, цепляясь одним концом за каменный бык, висел сброшенный взрывом мостовой пролет. Тимофею делалось страшно: как это можно такую железную махину порвать, извертеть, будто корзинку, сплетенную из таловых прутьев!
   Потом они снова ехали, забравшись в переполненный товарный вагон, где красноармейцы согревали себя в веселой возне. Света в вагоне не было. Лишь изредка вспыхивал маленький огонек, когда кто-нибудь закуривал махорочную цигарку. Васенин иногда окликал: "Эй, Тима, ты не потерялся?" О других своих спутниках комиссар не заботился: стреляные воробьи.
   Эшелон остановился в Худоеланской всего на несколько минут, чтобы заправиться водой паровозу. Потом он унесся дальше в глухую морозную тьму, а Васенин, переждав, когда замолкнет перестук колес, скомандовал Тимофею:
   - Принимай отряд!
   Плотной цепочкой, ступая друг другу в след по глубокому снегу, они потянулись к дороге, единственной, по которой должны были выехать на Московский тракт от Мироновой смолокурни солдаты капитана Рещикова. Далеко на взгорке, по ту сторону железнодорожной станции, немигающими, слабыми огоньками светилось большое село Худоеланское. Делать им в этом селе пока было нечего.
   - Неладно, - сказал Васенин, когда они, все так же разваливая ногами тяжелые сугробы, пересекли широкую поляну и углубились в частый, низкорослый березнячок. - Давай-ка, Тима, пойду я головным. Не то без проводника мы останемся.
   Тимофею было жарко, он все время сбивал на затылок свою наползавшую на глаза мохнатую шапку.
   - А я тогда совсем не пойду, - сказал он. - Повел - я и веду.
   - Ну, как знаешь, - протянул Васенин. - А вообще-то мне в человеке такое упрямство нравится. Пошел - иди, пока не дойдешь!
   Миновали березнячок. Вломились в колючую еловую чащу. Потом наконец набрели и на узкий желоб, продавленный десятками саней в сыпучих сугробах, дорогу к Мироновой смолокурке.
   Чем дальше, тем выше и глуше теперь поднимались по сторонам сосны и ели. Васенин восхищенно покряхтывал: "Д-да!.." А Тимофей, разгорячась, все прибавлял шагу. Его подталкивало мальчишечье тщеславие: в тайге он свой.
   Тьма лишь чуточку стала редеть, когда они добрались до зимовья. Снег далеко вокруг был перемешан копытами лошадей и санными полозьями. Теперь он за минувшие три дня застыл жесткими гребешками. А на месте самого зимовья лежала груда обгорелых бревен, исхлестанных давно пронесшейся метелью.
   - Вот тебе на! - сказал Васенин. - А я рассчитывал, отдохнем, попьем чайку.
   Тимофей хмуро смотрел на печальное кострище.
   Отчего загорелось зимовье? Когда он уходил отсюда, оглядываясь с дороги, никакого зарева над лесом не видел. Значит, пожар начался не в той свалке, когда солдаты боролись с капитаном Рещиковым. Они запалили зимовье потом, уже совсем готовые к отъезду, иначе как бы им удалось запрячь коней, - известно: кони боятся пожаров. Зачем солдаты сожгли жилье, которое их приютило на ночь и согрело на лютом морозе? Зачем они сделали это ненужное, бессмысленное зло?
   По узкому санному следу Тимофей пошел дальше.
   Вот здесь он нахлестывал, торопил своего Буланку. Вот здесь, у этой сосны, он спохватился, что коню тяжело, остановил его, и опрокинул сани. А вон там, чуть-чуть подальше, и дуга торчит из снежного сугроба, задравшись вверх обоими концами. Там и сани, зарывшиеся головками в снег. И сам Буланка круглится белым недвижным бугром у дороги. Но ящиков и чемоданов поблизости нет, не видно.
   - Прощупаем ногами, - сказал Васенин. - Не замело ли бураном?
   Встав рядом, они несколько раз пересекли то место, где рассчитывали обнаружить находку. И напрасно. Всюду под ногами был сыпучий глубокий снег.
   - Странно. - Тимофей досадливо надвинул шапку на лоб. - Тут Виктор оставался. Выходит, он солдатам сказал. Забрали, с собой увезли.
   Запорошенные легкой изморозью, сани тоже были пусты. Тимофей обошел вокруг Буланки, борясь с подступившими к горлу слезами. Вспомнилось все. И ночная стрельба в зимовье, разговор в санях с Виктором, и тяжелый путь через тайгу обратно, и возвращение домой...
   Молча надвигая ногами снег, он засыпал голову Буланки, чтобы не видеть его оскаленных зубов и глубоких, пустых глазниц.
   Рассвет медленно растекался над лесом. Все окрест теперь казалось одинаково белым: небо, земля, осыпанные серебрящимся куржаком ветви и стволы деревьев с растрескавшейся корой. Только изредка чернели под высокими снеговыми наплывами-шапками полусгнившие пеньки.
   - Ну, что ж, бывает и так! - сказал Васенин, окидывая еще раз внимательным взглядом лесную поляну. - Жаль! Не придется мне похвастаться перед начпоармом. Рещиков несомненно обладал кладом редчайших книг и манускриптов. Где этот клад теперь? Лежит под снегом на земле или еще куда-то едет, движется на санных полозьях? Обидно будет только, если попал он в огонь. Сжечь книгу-уникум или рукопись - это все равно что начисто уничтожить живой след в истории человеческой культуры. Пошли, друзья мои, обратно. Своего эшелона дожидаться будем в Худоеланской. И не знаю, кому как, а мне чертовски хочется есть.
   - Товарищ комиссар, а я тут прихватил немного, - сказал Сворень. Дозвольте из этих головешек костер разложить. Посидим у огня, пожуем.
   - Давай! - сказал Васенин.
   Сворень с Мешковым принялись ворочать обгорелые бревна, укладывая их в костер. Тимофей сдирал с ближних елок сухой мох на растопку. Топор с собой они не догадались взять.
   - Э! Э! - вдруг закричал Сворень. - Вот тебе на! Тут горелые кости! Скелет человеческий!..
   Тимофей круто повернулся на голос. Комок зеленоватого мха вывалился у него из руки. Он подошел к пожарищу.
   - Теперь я знаю, - запинаясь, проговорил он. - Солдаты подожгли зимовье, чтобы не хоронить... Там двое... Жена капитана Рещикова и дочь его...
   Разметали все головешки. Но на полу зимовья, возле каменного остова печи, лежали кости только одного человека, по-видимому, жены капитана.
   - В снег, что ли, девчонку зарыли? - предположил Сворень, отряхивая с себя угольную пыль.
   - А может... живая осталась... - сказал Тимофей.
   Его трясла мелкая дрожь, совсем как тогда, когда он, скосив глаза, увидел кровавую пену на губах девочки. И еще жег стыд, что он не знает точно, осталась или не осталась в живых Людмила.
   - Может и это быть, - медленно проговорил Васенин. - Надо поспрашивать в Худоеланской. Все равно нам туда нужно двигаться. Неужели раненую с собой в далекий путь возьмут? Пошли, товарищи. Не станем греться у такого огня.
   И толкнул ногой головешки, разваливая сложенный костер.
   10
   Они зашли в избу, стоявшую на самом краю села. Стены избы были срублены из некантованных сосновых бревен, пожелтевших от времени, такими же потемневшими были и некрашеные наличники. Зато высокая драничная крыша под резным коньком бросалась в глаза своей новизной. Двор с улицы забран в столбы толстым заплотником, но с боков реденько обнесен жердями. Навесы дряхлые, зато амбар светился желточком. Во всем боролись достаток с нехватками, крестьянская прилежность и заботливость со слабосильностью.
   Никаких переборок внутри избы не было - вся открыта взгляду. По стенам две деревянных кровати, горбатый сундук, стол, ничем не накрытый, ближе к двери, на березовых колышках, вбитых в бревна, какая-то одежонка. В дальнем углу на одной из кроватей спал или просто лежал, закрыв глаза, круглобородый старик, облепленный сединой, словно тополевым пухом. Возле печи хлопотала худенькая женщина, закутанная в темный самовязаный платок.
   Васенин снял шапку, поздоровался, вслед за ним: "Здравствуй, хозяюшка!" - сказали остальные. Хозяйка молча выпрямилась в напряженном ожидании. Комиссар осведомился, как ее зовут.
   - Ну, Настасья, по отцу Петровна, - хмуро ответила женщина, - а всех нас ежели, так Флегонтовскими кличут.
   Васенин попросил вскипятить чайку.
   Беспокойно поглядывая на винтовку, которую Сворень прислонил к стене поблизости от кухонного стола, Настасья принялась наливать воду в самовар, щепать лучину.
   - Свои мы, Настасья Петровна, свои, - поспешил сказать Васенин. - Нас вы не бойтесь. Когда отступали здесь белые, вас не обидели?
   - "Обидели"? - переспросила женщина, сдвигая с головы на плечи темный платок. - Кабы просто обидели, так это полбеды. Под ноготь забрали все. Корову, телушку! И курей всех порезали. Из амбара даже муку пшеничную до пылинки повыгребли. А мужика моего на двух конях с собой угнали и по сю пору нету! Убили, может.
   - Ну, что вы так уж сразу, "убили". - Васенин растирал застывшие руки. - Вернется... Надо надеяться.
   - Дыть... третий день, как сегодня... Нет, клади, четвертый. Тут надежа такая - начисто сердце все выболело!
   Васенин переждал, пока женщина справится со своим горем. Спросил потом:
   - Не от Мироновой смолокурки на тракт беляки выезжали? Про больных и раненых среди них никакого разговора не было?
   Настасья разожгла лучины, кинула их в самовар и наставила короткую трубу, наклонив другой ее конец к печному челу.
   - Темный их знает, откудова они выехали! Перли, перли по тракту валом! И все с ходу в наш дом. Потому крайние мы. Всяки там были с ними: и недужные и ранетые. У меня по сю пору мельканье в глазах. Тыщи, тыщи!.. Через две избы от нас парня соседского Алеху Губанова было насмерть шашками забили. Пластью, пластью по спине! Вон и деда Флегонта, свекора моего, - кивнула головой в угол, - тоже так прикладами уходили, лежит - глаз поднять не может. А у Кургановских, опять же Савельевских - богатеев, - у тех даже щепоти не взяли. Разве только чаю у них попили. Да, господи, когда ж конец-то им? Или сызнова еще пойдут?
   - Амба! Не пойдут. Никогда больше не пойдут, - сказал Сворень. Подошел поближе к Настасье, снял с себя шапку и пальцем показал на красную звезду. Видишь? Звезда пятиконечная. Пять концов, пять слов. Вот, следи: Российская, Социалистическая, Федеративная, Советская, Республика. Поняла? Так как же своя республика не защитит народ свой!
   Но женщина ничуть не повеселела. Пощипывая концы платка, она со страхом поглядывала на шапку, которую Сворень по-прежнему держал в вытянутой руке. Васенин это заметил.
   - Что вы, Настасья Петровна, так на звезду смотрите?
   Женщина торопливо обтерла губы рукой.
   - Да ничо... Ничо... Только вот... Анчихристова, говорят, звезда эта.
   И вышла в сени, прикрыв за собой дверь.
   - Так... Крепко людям в уши надули! - Васенин пригладил волосы, сел на лавку. - Вот как получается: "Звезда анчихристова"... И думает сейчас Настасья Петровна, думает. У нее беляки все "под ноготь" забрали, а мы, новая власть, чем вознаградим? Покушаем у нее сейчас за спасибо? И только? Васенин ткнул указательным пальцем в грудь Свореню. - Ты вот, Володя, пять концов красной звезды ей показал и объяснил, что они символически означают. Не заметил я радости у женщины на лице. А если бы ты на эти концы показал так: хлеб, конь, корова, мирный труд, спокойный сон - это все Республика тебе гарантирует. Засмеялась бы Настасья Петровна, даром что мужик у нее еще неизвестно где и даром что звезду "анчихристовой" называют.
   - Так, товарищ комиссар... Вы, конечно, смеетесь насчет коня и коровы по концам звезды! - с обидой сказал Сворень. - А ведь как же над этим смеяться? Звезда наша - это же...
   - Да нет, Володя, не над звездой я вовсе смеюсь. И вообще не смеюсь. Прогнать нам белых - только половина дела. И половина-то, пожалуй, еще самая легкая. А вот как потом - и, главное, быстро - сытую жизнь народу обеспечить, когда в стране разруха полная? Как политику правильно повести, чтобы у людей терпения хватило дожидаться хорошей жизни? И сил бы хватило! И желания самим жизнь эту построить, через все трудности, а вперед! Дать им самим в руки наш "философский камень", который никак не мог отыскать в природе капитан Рещиков!
   - Для меня мудрено, ежели философия, товарищ комиссар, - признался Сворень. - Только власть-то наша зачем? Властью своей все и сделаем.
   - Так мудреного тут что, - отозвался Мешков, - мудреного нет ничего. Народу вперед всего - чтоб без войны. Народу - чтоб без насильства над тобой. Народу - чтоб один не заедал другого. А насчет власти - вот на это только и власть надо. Для твердого наблюденья.
   Вошла хозяйка с миской, полной капусты, светло поблескивающей мелкими льдинками. Сняла с полки несколько тугих, зарумяненных калачей. Поклонилась всем: "Ешьте себе на здоровье". Сама занялась полузаглохшим самоваром.
   - "Власть для наблюденья...", "Один чтобы не заедал другого". Ты. Мардарий Сидорович, теоретик, - вполголоса проговорил Васенин, присаживаясь к столу. - Володя, а ну, практически! Какие там имеются при тебе запасы? Выкладывай все, Советская власть, народу! Настасья Петровна, прошу откушать с нами. Детишек, что ли, нет у вас?
   - Как нет? Двое. Девочки две, Нюрка да Фимка. По улице где-то бегают.
   - Зовите! И деда Флегонта своего подымайте, если не спит, если встать может, за общим столом чаю попить.
   Мимо окна на крупной рыси промчался большой отряд конников. За ним еще. И еще. Подковы смачно рубили накатанную снежную дорогу. Хозяйка притаила дыхание. Сворень самодовольно подмигнул ей: "Не бойсь, свои!" И женщина в первый раз при них засветилась улыбкой.
   11
   Потом они долго ходили из избы в избу подряд. И без пользы. Так много прошло здесь белых, что в памяти жителей села все их приметы смешались. Останавливался или нет у кого-нибудь на постой отряд капитана Рещикова, понять было нельзя. Все одинаково грабили, все одинаково издевались.
   День переваливал на вторую половину, короткий зимний день. Васенин озабоченно поглядывал на часы. Ему совершенно необходимо было переговорить по селектору с Шиверском прежде, чем оттуда двинется их эшелон. А до железнодорожной станции шагать от села не близко.
   Сворень проникновенно советовал:
   - Товарищ комиссар, да вовсе напрасно мы ходим, ноги бьем. Если книги эти с места беляки подобрали, здесь они их не бросят. Вам на станцию надо идемте!
   - Всякое дело следует доводить до конца.
   - Так у нас же нет времени! Дались вам эти книги!
   - Всякое дело, Володя, следует доводить до конца, - настойчиво и твердо повторил Васенин. - Времени у нас действительно нет, но...
   Комиссар задумался. И решил: пусть Сворень с Тимофеем походят еще по селу, он же с Мешковым уже сейчас направится к станции.
   - Только, Володя, смотри! Точно: в сумерках и вам быть на месте. Понимаешь?
   - Товарищ комиссар! - Сворень укоризненно развел руками.
   И снова изба за избой. Одна, другая... десятая... Сворень крутил головой: "Если бы комиссар не сказал "надо". Сам он явно не верил в успех.
   Тимофей ходил, тяжело переставляя ноги. Ему невыносимо хотелось спать. Но еще больше хотелось выполнить приказ комиссара. А веры в это, как и у Свореня, не было.
   И вдруг...
   - Лежит девчонка кака-то, белыми брошенная, - ответил длиннобородый, суровый с виду старик, встретивший их у порога избы, близкой на выход с другого конца села.
   Провел за переборку к некрашеной деревянной кровати. Под стареньким ватным одеялом, сшитым из разных клинышков, лежала Людмила с закрытыми глазами. Девочка дышала редко и тяжело. За спинами Тимофея и Свореня сразу собралась целая ватага ребят - человек шесть, похоже, и свои и соседские. Они толкали друг друга в бока, перешептывались.
   - Люда! - позвал Тимофей. И голос у него перехватило. От радости, что жива. И от жалости - как она мучается!
   У Людмилы чуть дрогнули веки, но глаз она не открыла. Только еще короче, прерывистее стало дыхание. Дед потащил Тимофея за руку прочь от кровати.
   - Не кличь, не тревожь! - сказал сердито. - Вишь, беспамятная она. Вся горит. Грудь насквозь простреленная. Разу еще слова не молвила. Ты ей кто: свой, что ли?
   Тимофей молча глядел на Людмилу. Опять вспомнилась страшная ночь в Мироновом зимовье и все, что было потом. "Знаешь ли ты, что такое жизнь? И смерть?.." Нет, что такое жизнь он не знает, а смерть он видит теперь чуть не на каждом шагу.
   - Свой, говорю? - повторил старик.
   - Нет, не свой, - сказал Тимофей неохотно, чувствуя, что эти слова отдают какой-то неправдой. Среди посторонних сейчас Людмила для него была больше других "своя". - С ними был еще парень, брат ее, годами, как я. И отец - больной, тифозный. Офицер, всем отрядом командовал. В бекешу одет. Где они?
   Старик не успел отозваться на эти слова. Кто-то из ребят, давно уже нетерпеливо шмыгавших носами, выдвинулся вперед, застрочил скороговоркой:
   - Тут такое было-о!.. Тятька с мамкой в подполье влезли, деда в стайку убег... а... а мы с Ванькой... Вдруг - заходят... Сто человек! Сапоги скрипят, ружья мерзлые... Кинули ее прямо на пол и-и... ходу!.. Лошадей кнутами стегать... Деда после прибег. А она тут... Деда думал, мертвая. Подвинул, а она живая...