И все же, рискуя вызвать массу возражений, я настаивал бы на глубинно метафизической сущности личности М. В. Панова. Выдающийся «диалектик», М. В. Панов – еще более выдающийся «метафизик».
М. В. Панов сформировался как ученый в недрах Московской фонологической школы. И нельзя не согласиться с тем утверждением, что «обобщение идей Московской фонологической школы в виде целостной концепции, отражающей ее состояние в 60 – 70-х гг., осуществлено М. В. Пановым».[14] Сюда можно было бы добавить, что в 80 – 90-е гг. М. В. Панов активно переносит основные (по сути не только лингвистические, но и философско-лингвистические) идеи М. ф. ш. из фонологии на другие уровни.[15]
Суть, «сердцевина» концепции М. ф. ш. – учение о фонеме. Неслучайно во время записи (см. приведенный в данном сборнике диалог с ученым) М. В. Панов, произнеся слово «фонема», тут же иронично добавил: «Ну, вы пропали… <…> Потому что я как сел на фонему… так вы меня и не отгоните от нее…».
М. ф. ш. в отличие от «ленинградцев» («петербуржцев») и «пражан», вкладывает в фонему, на мой взгляд, глубочайшее метафизическое содержание. «Московская» концепция фонемы – глубоко «платоническая».[16] Фонема, которая имеет множество реализаций, – своего рода идея, «эйдос», «дух» (можно назвать ее и более «приземленно» – «абстракцией», «отношением», как и назвал ее М. В. Панов во время записи, но это не меняет сути). «Ощутить» фонему нельзя, можно «ощутить» лишь ее воплощения. «В фонему можно только верить». Эта «вера в фонему» по своему духу близка ко многим, казалось бы, совершенно «идеалистическим» учениям Серебряного века, например учению В. С. Соловьева о Софии, которое (на этот раз осознанно) ведет свою родословную от Платона и платонизма. Концепция фонемы, которую полностью разделял и страстно проповедовал М. В. Панов, будучи полнокровной научной (т. е. вроде бы «метафизической» концепцией), тем не менее глубоко идеалистична и метафизична. Московская фонология – «лингвистический извод» объективного идеализма, т. е. веры в нечто неизменное, вечное, находящееся вне нас. Именно поэтому она (московская фонология), по словам М. В. Панова, «отряхнула со своих ног прах ничтожного эмпиризма» (см. диалог).
И здесь есть еще одна важная составляющая личности М. В. Панова.[17]
Ученый настойчиво сближал фортунатовцев и формалистов (тоже «продукт» Серебряного века). При этом подчеркивая, что «формалисты» – неверное название. Верное же – «спецификаторы» (определение М. Эйхенбаума). Что это значит? Это значит, что формалисты-спецификаторы ставят перед собой одну глобальную задачу: определить, в чем специфика искусства по сравнению с другими областями человеческой деятельности. Фортунатовцы же в отличие от «других» структуралистов ставят своей задачей определить и отстаивать специфику языка как знаковой системы по сравнению с другими знаковыми системами. И там, и там – культ специфики, уникальности, неповторимости. Чрезвычайно русская идея! Созвучная идеям Ф. Достоевского, Н. Розанова, «цветущей сложности» К. Леонтьева и др. М. В. Панов (отдавая должное) не мог не принять, например, «семиотического глобализма» в науке, как не мог принять и перенесения идеологических схем на искусство вульгарными социологами. И очень характерно, что от разговора о фонеме, фортунатовцах и «спецификаторах» он тут же переходит к разговору о достоинстве личности («самостоянии», как говорил Д. С. Лихачев), о «профессиональном» чувстве достоинства и о национальном языке: «Профессиональное чувство достоинства допускает только одно: то, чем я занимаюсь, бесконечно важно, ценно, и я в своих воззрениях не подчинюсь никому, кроме объекта изучения. А мой объект изучения, в свою очередь, он совершенно самостоятелен и представляет величайшую ценность, потому что он приносит людям радость и счастье. Ни одного человека нет такого, который прочел бы какую-нибудь басню Крылова и перестал бы врать, и перестал бы воровать… Басни Крылова почему радостны? Да по языку своему родному радостны! По меткости характеристик, по наблюдениям! Ничему они не учат кроме того, что они учат любить русский язык и любить искусство».
«Метафизику» М. В. Панову, глубоко осознававшему глобальные, интегральные законы языка, был, тем не менее (а вернее – именно поэтому), свойственен культ специфичности, «самости», будь то та или иная сфера человеческой деятельности, сфера национального или сфера личного. Именно М. В. Панов первым, еще в 60-е гг., веско выдвинул идею разработки методов описания речевого портрета личности и осуществил идею, развернув ее в «Истории русского литературного произношения XVIII–XX вв.». «Специфичное» же может существовать только в условиях свободы, свободного диалогизма. Отсюда, в частности, и отстаивание М. В. Пановым взгляда на языковую норму в наши дни как на «выбор», а не как на «запрет».[18]
Культ «личного», неповторимого и специфичного при отчетливом видении единой метафизической глубины мира и веры в нее – может быть, все это и есть подлинная сущность интеллигентности.
4. Разговор М. В. Панова с Е. В. Красильниковой и Л. Б. Парубченко. 10 декабря 1998 г
Принятые сокращения:
М. В. – Михаил Викторович Панов.
Е. В. – Елена Васильевна Красилъникова.
Л. Б. – Любовь Борисовна Парубченко.
М. В.: <…> В свой университет когда писал заведующей кафедрой, сказал, что Вы совершили подвиг – переписали лекции. И я возгорелся желанием доделать эту книгу. Потому что, конечно, книжка – это одно, а лекции – другое, там кое-что изменить, очень многое добавить, но Вы меня вдохновили на эту работу. Чтобы получилась книжка. Может быть, не «Лингвистика и преподавание русского языка», а просто «Преподавание русского языка», а там из содержания они увидят, что есть еще и лингвистика.
Л. Б.: У меня эту книгу уже многие читали, многие учителя читали (я авторские права Ваши ставлю все время под угрозу), студенты читали и слушали. Вы знаете, она очень нужна, эта книга, я это поняла.
М. В.: Спасибо. А вот я сейчас хочу ее доделать. Стал смотреть свои методические материалы, я же всю жизнь их собираю… Ох, я боюсь Вашего шевеления на этом стуле, лучше вот сюда…
Л. Б.: Нет-нет, все нормально.
М. В.: Так вот. Всю жизнь все собираю, и вдруг стал рассматривать, и заметил там любопытные вещи. Ну вот, например. Приходит учитель, новый учитель, в новый класс, знакомится с учениками. Ну, как всегда, он строгость напускает, спрашивает, проводит опрос, чтобы узнать, каковы знания. Говорит: «Что такое существительное?» – Ученик: «Слово, которое изменяется по родам, числам и падежам». – Учитель: «Вот слово стол. Измени по родам». – Ученик отвечает быстро: «Парта!» (Смеются.) Началась игра. Я думаю, после этой игры дети хорошо запомнили, что существительное не изменяется по родам.
Приходит он на следующий день, учитель этот, в класс, спрашивает: поезд – как женский род? Ученик, в ус не дуя, говорит: «Электричка!» (Смеются.) А потом говорит, что мы узнали, что это называется тематические группы слов. Иначе говоря, приемы введения веселого духа на уроке русского языка очень могут быть разнообразны.
(Пауза)
И вы, отчаянные люди, чаю не хотите!
Е. В.: Нет, обязательно выпьем. Просто надо паузу, у нас уже столько перемен.
Л. Б.: Михаил Викторович, знаете, чем в Ваших лекциях студенты оказались покорены? Они слушали несколько лекций в курсе истории преподавания русского языка в школе, ну, и когда фонетику изучают, я тоже даю им про историю Московской фонологической школы слушать… Вот я даю им слушать Ваши лекции, потом мы с ними беседуем. И самое сильное впечатление на них произвело, даже неожиданно для меня, – они были поражены тем, что Вы очень хотите, чтобы студентам было ясно, о чем Вы говорите, что Вы очень об этом заботитесь, постоянно…
М. В.: Это очень редкий случай! (Все смеются.)
Л. Б.: Да! Я из этого заключила, что не все лекторы так себя ведут с ними…
Е. В.: Абсолютно!
Л. Б.: И они были вот этим потрясены. Несколько раз мне говорили: как он заботится о том, чтобы поняли, чтобы студенты поняли! А второе – они знаете еще чем потрясены? Они были потрясены тем, что Панов любит студентов.
М. В.: Честно вам скажу: люблю! (Смеются.) Вот ко мне ходят студенты разных выпусков. Вот сейчас выпуск, были один раз студенты православного университета. После того, как они у меня несколько часов пробыли, я чувствую себя помолодевшим. На самом деле. И сил прибавляется, и, в общем, и жизнь все-таки неплохая: если были сомнения, то они исчезли.
Л. Б.: Михаил Викторович, а можно я Вам вопросы буду по лингвистике задавать? Потому что есть вопросы, на которые мне никто не ответит.
М. В.: Если я знаю. Потому что… вопросы есть, на которые ответить нельзя.
Л. Б.: Вначале у меня вопрос про Пешковского. Вы в статье «Московская лингвистическая школа. 100 лет» Пешковского не назвали в числе «москвичей».
М. В.: Это ведь очень сложный вопрос. Я думаю, что его надо называть в Московской школе. Он фортунатовец, он близок ему. Но в последних работах он стал очень сильно пропагандировать Потебню, и у многих появилось такое впечатление, что он отошел от Московской школы к потебнианцам.
А в чем это сказалось? В том, что Потебня был психологист, то есть он думал, что язык – это особый способ мышления, то есть это тема психологии. У нас было три больших ученых-психологиста: это Потебня, это Бодуэн, это, наконец, Поливанов. А потом пришла Московская школа и начала с борьбы против психологизма. Это очень любопытно.
Почему Потебня был психологист? Вот почему. Идея Потебни – то, что язык течет. До него компаративисты Востоков, Буслаев – строгие законы, соотношения строгие между славянскими языками: одна эпоха, другая эпоха, между ними – границы. Старославянский язык один, соотносится таким-то образом с русским языком, с другими. Получилось так, что все в клетки заключено. Строгие закономерности, строгие квадраты таблиц.
Потебня сделал колоссальный шаг. Уже у Буслаева значительное влияние именно исторического взгляда: вот было то, а стало так. У Потебни язык все время течет. Его спрашивают: что такое – я имею в виду в работах, конечно, спрашивают – что такое предложение? А сказать, что такое предложение, невозможно. В разных языках по-разному, в разные эпохи по-разному, и даже у разных людей предложение наполняется разным содержанием. Его, скажем, спрашивают: а что такое вид глагола? А вид глаголов – это неясно. Потому что в XII веке одно, в XVI веке другое, а у нас третье. Ну, и что у него не спросят…
Е. В.: Такая мудрость глубокая, да?
М. В.: Это глубокая мудрость! Что язык непрестанно течет. Язык есть какое-то решето, сквозь которое протекает, язык – несколько решет, и, перетекая из одного решета в другие, он представляется каплями одними – то более крупными, то более мелкими…
А как ему доказать это? Как обосновать, что язык – непрестанное течение? А он сказал, что так же, как мысль непрестанно течет и мысль все время меняется: человек думает, он новые доказательства приводит, новые факты, одни факты сталкиваются с другими… Мысль есть непрестанное действие, работа. Вот он и на язык смотрел как на непрестанное действие, аналогичное мышлению. Поэтому он был психологист, считал, что надо рассматривать язык как психологическую деятельность.
При этом он выиграл одно очень важное. Во-первых, новый взгляд сам по себе был плодотворен когда-то, а с другой стороны, он первый заметил, что в разных говорах гласные изменяются по-разному. Ну, например, в русском языке: гълава, хъдуном, а в каком-нибудь там говоре NN по-другому, другое решето, а в каком-нибудь еще третьем говоре по-другому гласные изменяются. Гласные все время преобразуются, они протекают сквозь решета диалектов. Получается так: единый взгляд на язык – как то, что постоянно изменяется и зависит от физической деятельности человека, от возраста, от того, какое мышление в каждом регионе, чуть ли не в каждом говоре – в общем, он был психологист.
Дальше пришел Бодуэн. Он стал высказывать мысли совершенно непривычные. Ну, например, вот эти самые [гълава]: в ударном – [о]: г[ó]ловы; [а] – в первом предударном: г[а]лов; во втором предударном – г[ъ]лова – [ъ]. А почему? Как можно в одну фонему объединить столь разные единицы: [о], [а], [ъ]? Это и сейчас многие не признают, а тогда это был просто, я бы сказал, скандал в честном лингвистическом семействе! Как это так? Объединяет в одну единицу то, что совершенно непохоже! И Бодуэн отвечал: в сознании это объединяется. Мы должны обратиться к сознанию говорящих, а в сознании объединяется все, что чередуется позиционно. Как бы ни было, по-разному ни произносились, вообще, как бы единицы ни изменялись, но если они в сознании единство, они единство в языке.
Для него, значит, совсем по-другому встал психологизм. Надо было обосновать новые идеи, доказать, что объединяются в одно целое совершенно непохожие единицы. Раньше, как там ни говори, это было все-таки представление натуралистическое: звуки объединяются, потому что похожие, формы объединяются, потому что они имеют общее значение, омонимы различаются с полисемией, потому что омонимы не имеют общего значения, а полисемия имеет общее значение – то есть речь шла о сходстве. Обычном, примитивном сходстве. О элементарном наблюдении.
А Бодуэн показал, что в языке есть очень неэлементарные связи. Как доказать, что эти разные факты надо объединить? Он обращался к сознанию. В сознании говорящего они объединяются. Спросите человека грамотного, но не филолога: голова – какие там гласные? – О, о, а. – Почему о? – Потому что у него в сознании это. Почему там, скажем, не слышат, что кость с мягким [с'] произносится? Какое же там [с'] – мягкого знака-то нету! Потому что объединяет кость и косточка – в сознании у него объединено. И тысячи таких примеров! Горсть – нет, здесь всегда будет мягко. Кость – косточка – мягкое [с'] и твердое [с] размещаются позиционно, объединяются – где? Функционально, можно сказать, а функция отражается в сознании. В сознании объединяются единицы, функционально тождественные. Вот Бодуэн.
И кроме того, у Бодуэна была еще одна важная причина: он разделял синхронию и диахронию, не менее твердо, чем Соссюр. Так-то у него этих терминов не было – синхрония и диахрония – забыл я, вылетело из головы, у него какой-то другой термин. Делит факты, соотносящиеся в одно время друг с другом, – и факты меняющиеся. А как? Критерий того, что это к одной системе относится? – Есть в одном и том же сознании. Вот кричали: как можно избавиться от буквы ять, это особый звук, вот он дифтонгично произносился! – В сознании современного говорящего есть это дифтонгическое ять? Нет, в современный язык тянется то, что было когда-то. Значит, вот требование строгой синхронности выдвигал как такой критерий. Синхронно то, что есть в сознании говорящего в определенную эпоху.
Ну и наконец Поливанов. Во-первых, как ученик Бодуэна де Куртенэ и как человек, занимающийся орфографией, он подхватил идеи Бодуэна де Куртенэ о том, что в сознании есть – значит, надо отражать в письме. А то, что в письме не отражается – возьмите вон, взял он тему, которую все мы с вами любим, – ошибки. Человек, если его специально, искусственным правилом не научить, где ять, он делает бесконечно ошибки. Почему? У него в сознании нет разграничения ять и е.
После этого пришел Николай Феофанович… правильно я его имя называю? Вот до чего я постарел…
Л. Б.: Яковлев?
М. В.: Яковлев.
Л. Б.: Феофанович.
М. В.: Николай Феофанович, да. Он взял этот самый… пику тореадора – и пошел на психологизм. Говорит: психология – это не лингвистика. Психология летуча, колеблется, у разных людей по-разному. И самое главное, в эпоху начала материализма, марксизма у него был довод: это субъективизм в языкознании. Психология у всех разная, а язык один для всех. Поэтому надо освободиться от психологизма. И фонема – это не то, что объединяется в сознании, а фонема то, что объединяется в языке. Путем че-ре-дований. Вот Яковлев начал антипсихологизм.
Это подхватил Рубен Иваныч Аванесов, Владимир Николаич – они все антипсихологисты. И так как они узрели у Пешковского какую-то, я думаю, очень незначительную, склонность к психологизму, они Пешковского вывели за, они его не упоминают обычно в составе учеников Фортунатова.
М. В.: Но я думаю, это была все-таки кампания, которая прошла. Сейчас вопрос о психологизме не стоит, сейчас мы опять можем говорить: надо учитывать психологию учащегося – не потому, чтобы мы отказывались от взглядов Бодуэна де Куртенэ, Аванесова, Сидорова. Так что можно считать, я бы Пешковского считал «москвичом», и только из страха перед учителем Аванесовым я его не упоминаю иногда. (Смеются.)
Л. Б.: Михаил Викторович, а почему – я, может быть, в этом неправа, но вот я читаю литературу 30-х годов – мне показалось, что Пешковского ругают больше всех. Или это не так? А если так, то почему именно Пешковского? Его до 50-х, еще в 55-м году ругали, как имя такое вот…
М. В.: Пешковского, его не ругали, а с ним спорили. Спорил Сергей Осипович Карцевский, ну, и многие другие. Я думаю, что с ним спорили именно когда он… Человек скажет, не предвидя из сего никаких последствий, что ученики воспринимают какие-то формы как… Ах, воспринимают какие-то формы как – о-о-о! это отступление! Они считали, что… во-первых, он по поколению гораздо старше. Вот. А старшие, например я, все любят рычать на младших, например на вас (смеется).
Л. Б.: А он своей смертью умер, Пешковский, в 33-м году?
М. В.: Что?
Л. Б.: Как умер Пешковский?
М. В.: Лег в постель, (со смехом) а встать не смог (все смеются).
Л. Б.: Да? (Смеется.) Понятно.
М. В.: Нет, его никто не репрессировал, <…>.
Л. Б.: Не успели. Михаил Викторович, а как правильно… (снова смеются) как правильно говорить: основную принадлежность или основную принадлежность слова?
М. В.: Наверно, основную принадлежность.
Л. Б.: Основную, да? Михаил Викторович, а вот теперь у меня вопрос, который я вам два года подряд боялась задавать; думаю, скажет: совсем ничего не знает, а еще фонетику читает. Вопрос вот какой. Михаил Викторович: что такое позиционный ряд фонемы. Ну, допустим, вот фонема (а). Вот у нее позиционный ряд вот такой: <а>: [ρ] // [á] // [ä] // [и]… и так далее. А как тогда быть с единством морфемы? Потому что вот, допустим, вот этот звук: [а] и этот звук: [и] – они ведь не встретятся в одной морфеме…
М. В.: Они встретятся в одной морфеме. Пять – …нет, не это. Сел – сидя – сяду: это чередование не позиционное, потому что это чередование именно морфонемное, да, Леночка?
Е. В.: (Кивает головой.)
Л. Б.: Ну, вот я хочу сказать: вот это: [а] между мягкими и [а] между твердыми – не встретятся в одной морфеме. А почему тогда…
М. В.: Посадка – сядь. (Улыбается) Но это редкий случай. Ну, я думаю, что… важно вот что. Что есть, значит, пять и [п'и]тм – попарно их соединять можно. Посадка – сядь. Попарно их можно свести к сильной позиции под ударением между твердыми.
Л. Б.: Ну, а вот посадка – и сиди: они почему попадут в одну фонему?
М. В.: Они встречаются не в одной позиции, они чередуются с [а], которое… ведь никто не говорит, что эти звуки должны в одной позиции встречаться, они должны позиционно чередоваться. А эти звуки позиционно чередуются. Знаете, когда [а] и [и] будут в одной и той же морфеме? Это в каких-нибудь аффиксах. Какой-нибудь чужак – вот суффикс – ак.
Л. Б.: Босяк.
М. В.: Бос'[а]к. О бос'[ш]ке. Бос'[ä]ческий. Вот: бос'[ä-ä-ä-]ческий1 Вот они могут встречаться все в одной морфеме. А позиции у них будут разные. А какое-нибудь окончание – ами и – ну, это уже нахальный обман: – ам – дательный падеж и – ами творительный. Если вы скажете вот: плечами – (утрируя): плеч[ä-ä-ä-]ми (Е. В. и Л. Б. смеются), а какое-нибудь там ногам – [ä] и [а] чередуются. Ну, правда, это разные падежные окончания, так что это не в одной морфонологической позиции.
Л. Б.: Михаил Викторович, а какой фонемный состав у слова след[уш':]гш? Кто след[уш':]ий?
М. В.: Вот так, значит. Если вы след[ущ]ий связываете со словом следует…
Л. Б.: Не связываю.
М. В.: А есть вариант: след[yjy]щий. Такой есть. Значит, все-таки есть полное произношение этого слова и краткое. И если след[yjy]щий, тогда… Вот для меня все-таки следовать – это связывается со словом следующий. Но если не связывается, тогда следующ– есть корень. Если следующий не тот, кто следует, а тот, кто за мной.
Л. Б.: То есть для вас связывается со следующий, да?
М. В.: Связывается. Кто за вами следующий? Раз за вами – значит, очевидно, следовать за кем-то. А без за вами – это сокращенный оборот.
Л. Б.: И тогда получится, что здесь две нулевые фонемы, да? В произношении? Мы же след[уш':]ий говорим.
М. В.: Да. Если след[уш':]ий?
Л. Б.: Да, след[уш':]ий.
М. В.: Тогда, значит, они факультативно бывают нулевыми. А если зануда говорит: след[y-jy]щий! (утрируя) – то они у него проясняются. У него два фонемных варианта этого слова.
Л. Б.: Понятно. Михаил Викторович, а вот еще два вопроса у меня. Мы с Еленой Васильевной ехали и говорили. Она говорит, что очень трудно аспирантами руководить, что она лучше бы лекции читала. Я хотела бы Вам вопрос задать: вот как Вы руководите дипломниками, как Вы руководите аспирантами, что они у Вас пишут все, и пишут хорошие работы?
М. В.: Вот в прошлом году, Вы помните, эта неблагодарная моя дипломница, и я поступил так же неблагодарно – я фамилию ее забыл. Она писала на тему: «Переводы Катулла в русской поэзии». И даже не пришла, и не сказала «спасибо» после защиты. Да. Ну, и я решил ей отомстить – я ее фамилию забыл.
Но мы с ней, наверное, раз двадцать встречались. Она приезжала, привозила переводы Катулла. Причем так как я латынь в студенческие годы знал на «хорошо», а сейчас знаю на «минус пять» – не на единицу, а гораздо меньше, так у нее был второй руководитель, который проверял ее переводы с латинского на русский. А дальше мы с ней беседовали. Она очень девочка была хотя неблагодарная, но работящая, она нашла, она взяла десять стихотворений Катулла, и каждое стихотворение в пяти, шести, семи переводах. И она эти переводы сравнила: что ближе к тексту латинскому, что дальше, чем вызвано отдаление, какие есть тенденции в переводах – ну очень интересная работа.
И вообще дипломники в прошлом году один раз всего приехали, вот. Нет…
Е. В.: Курсовые они писали.
М. В.: Курсовые. Они мне просто сами написали и принесли. Спасибо, оказалось, что ничего написали, и я им поставил пятерки, по-моему, заслуженно. Вот я так и руководил: поставил им отметки. (Смеются.)
Е. В.: Ну, это зависит от человека.
М. В.: Что?
Е. В.: Я говорю, зависит от студента: кто хочет получить, тот получает. Кто не хочет, ну…
М. В. Панов сформировался как ученый в недрах Московской фонологической школы. И нельзя не согласиться с тем утверждением, что «обобщение идей Московской фонологической школы в виде целостной концепции, отражающей ее состояние в 60 – 70-х гг., осуществлено М. В. Пановым».[14] Сюда можно было бы добавить, что в 80 – 90-е гг. М. В. Панов активно переносит основные (по сути не только лингвистические, но и философско-лингвистические) идеи М. ф. ш. из фонологии на другие уровни.[15]
Суть, «сердцевина» концепции М. ф. ш. – учение о фонеме. Неслучайно во время записи (см. приведенный в данном сборнике диалог с ученым) М. В. Панов, произнеся слово «фонема», тут же иронично добавил: «Ну, вы пропали… <…> Потому что я как сел на фонему… так вы меня и не отгоните от нее…».
М. ф. ш. в отличие от «ленинградцев» («петербуржцев») и «пражан», вкладывает в фонему, на мой взгляд, глубочайшее метафизическое содержание. «Московская» концепция фонемы – глубоко «платоническая».[16] Фонема, которая имеет множество реализаций, – своего рода идея, «эйдос», «дух» (можно назвать ее и более «приземленно» – «абстракцией», «отношением», как и назвал ее М. В. Панов во время записи, но это не меняет сути). «Ощутить» фонему нельзя, можно «ощутить» лишь ее воплощения. «В фонему можно только верить». Эта «вера в фонему» по своему духу близка ко многим, казалось бы, совершенно «идеалистическим» учениям Серебряного века, например учению В. С. Соловьева о Софии, которое (на этот раз осознанно) ведет свою родословную от Платона и платонизма. Концепция фонемы, которую полностью разделял и страстно проповедовал М. В. Панов, будучи полнокровной научной (т. е. вроде бы «метафизической» концепцией), тем не менее глубоко идеалистична и метафизична. Московская фонология – «лингвистический извод» объективного идеализма, т. е. веры в нечто неизменное, вечное, находящееся вне нас. Именно поэтому она (московская фонология), по словам М. В. Панова, «отряхнула со своих ног прах ничтожного эмпиризма» (см. диалог).
И здесь есть еще одна важная составляющая личности М. В. Панова.[17]
Ученый настойчиво сближал фортунатовцев и формалистов (тоже «продукт» Серебряного века). При этом подчеркивая, что «формалисты» – неверное название. Верное же – «спецификаторы» (определение М. Эйхенбаума). Что это значит? Это значит, что формалисты-спецификаторы ставят перед собой одну глобальную задачу: определить, в чем специфика искусства по сравнению с другими областями человеческой деятельности. Фортунатовцы же в отличие от «других» структуралистов ставят своей задачей определить и отстаивать специфику языка как знаковой системы по сравнению с другими знаковыми системами. И там, и там – культ специфики, уникальности, неповторимости. Чрезвычайно русская идея! Созвучная идеям Ф. Достоевского, Н. Розанова, «цветущей сложности» К. Леонтьева и др. М. В. Панов (отдавая должное) не мог не принять, например, «семиотического глобализма» в науке, как не мог принять и перенесения идеологических схем на искусство вульгарными социологами. И очень характерно, что от разговора о фонеме, фортунатовцах и «спецификаторах» он тут же переходит к разговору о достоинстве личности («самостоянии», как говорил Д. С. Лихачев), о «профессиональном» чувстве достоинства и о национальном языке: «Профессиональное чувство достоинства допускает только одно: то, чем я занимаюсь, бесконечно важно, ценно, и я в своих воззрениях не подчинюсь никому, кроме объекта изучения. А мой объект изучения, в свою очередь, он совершенно самостоятелен и представляет величайшую ценность, потому что он приносит людям радость и счастье. Ни одного человека нет такого, который прочел бы какую-нибудь басню Крылова и перестал бы врать, и перестал бы воровать… Басни Крылова почему радостны? Да по языку своему родному радостны! По меткости характеристик, по наблюдениям! Ничему они не учат кроме того, что они учат любить русский язык и любить искусство».
«Метафизику» М. В. Панову, глубоко осознававшему глобальные, интегральные законы языка, был, тем не менее (а вернее – именно поэтому), свойственен культ специфичности, «самости», будь то та или иная сфера человеческой деятельности, сфера национального или сфера личного. Именно М. В. Панов первым, еще в 60-е гг., веско выдвинул идею разработки методов описания речевого портрета личности и осуществил идею, развернув ее в «Истории русского литературного произношения XVIII–XX вв.». «Специфичное» же может существовать только в условиях свободы, свободного диалогизма. Отсюда, в частности, и отстаивание М. В. Пановым взгляда на языковую норму в наши дни как на «выбор», а не как на «запрет».[18]
Культ «личного», неповторимого и специфичного при отчетливом видении единой метафизической глубины мира и веры в нее – может быть, все это и есть подлинная сущность интеллигентности.
4. Разговор М. В. Панова с Е. В. Красильниковой и Л. Б. Парубченко. 10 декабря 1998 г
Текст представляет собой расшифровку магнитофонной записи беседы М. В. Панова с Е. В. Красильниковой и Л. Б. Парубченко, происходившей в квартире М. В. Панова. Была записана средняя часть беседы, за чаем.
Запись, компьютерный набор и подготовка текста к печати Л. Б. Парубченко.
Оригинал хранится в Институте русского языка им. В. В. Виноградова РАН.
Принятые сокращения:
М. В. – Михаил Викторович Панов.
Е. В. – Елена Васильевна Красилъникова.
Л. Б. – Любовь Борисовна Парубченко.
М. В.: <…> В свой университет когда писал заведующей кафедрой, сказал, что Вы совершили подвиг – переписали лекции. И я возгорелся желанием доделать эту книгу. Потому что, конечно, книжка – это одно, а лекции – другое, там кое-что изменить, очень многое добавить, но Вы меня вдохновили на эту работу. Чтобы получилась книжка. Может быть, не «Лингвистика и преподавание русского языка», а просто «Преподавание русского языка», а там из содержания они увидят, что есть еще и лингвистика.
Л. Б.: У меня эту книгу уже многие читали, многие учителя читали (я авторские права Ваши ставлю все время под угрозу), студенты читали и слушали. Вы знаете, она очень нужна, эта книга, я это поняла.
М. В.: Спасибо. А вот я сейчас хочу ее доделать. Стал смотреть свои методические материалы, я же всю жизнь их собираю… Ох, я боюсь Вашего шевеления на этом стуле, лучше вот сюда…
Л. Б.: Нет-нет, все нормально.
М. В.: Так вот. Всю жизнь все собираю, и вдруг стал рассматривать, и заметил там любопытные вещи. Ну вот, например. Приходит учитель, новый учитель, в новый класс, знакомится с учениками. Ну, как всегда, он строгость напускает, спрашивает, проводит опрос, чтобы узнать, каковы знания. Говорит: «Что такое существительное?» – Ученик: «Слово, которое изменяется по родам, числам и падежам». – Учитель: «Вот слово стол. Измени по родам». – Ученик отвечает быстро: «Парта!» (Смеются.) Началась игра. Я думаю, после этой игры дети хорошо запомнили, что существительное не изменяется по родам.
Приходит он на следующий день, учитель этот, в класс, спрашивает: поезд – как женский род? Ученик, в ус не дуя, говорит: «Электричка!» (Смеются.) А потом говорит, что мы узнали, что это называется тематические группы слов. Иначе говоря, приемы введения веселого духа на уроке русского языка очень могут быть разнообразны.
(Пауза)
И вы, отчаянные люди, чаю не хотите!
Е. В.: Нет, обязательно выпьем. Просто надо паузу, у нас уже столько перемен.
Л. Б.: Михаил Викторович, знаете, чем в Ваших лекциях студенты оказались покорены? Они слушали несколько лекций в курсе истории преподавания русского языка в школе, ну, и когда фонетику изучают, я тоже даю им про историю Московской фонологической школы слушать… Вот я даю им слушать Ваши лекции, потом мы с ними беседуем. И самое сильное впечатление на них произвело, даже неожиданно для меня, – они были поражены тем, что Вы очень хотите, чтобы студентам было ясно, о чем Вы говорите, что Вы очень об этом заботитесь, постоянно…
М. В.: Это очень редкий случай! (Все смеются.)
Л. Б.: Да! Я из этого заключила, что не все лекторы так себя ведут с ними…
Е. В.: Абсолютно!
Л. Б.: И они были вот этим потрясены. Несколько раз мне говорили: как он заботится о том, чтобы поняли, чтобы студенты поняли! А второе – они знаете еще чем потрясены? Они были потрясены тем, что Панов любит студентов.
М. В.: Честно вам скажу: люблю! (Смеются.) Вот ко мне ходят студенты разных выпусков. Вот сейчас выпуск, были один раз студенты православного университета. После того, как они у меня несколько часов пробыли, я чувствую себя помолодевшим. На самом деле. И сил прибавляется, и, в общем, и жизнь все-таки неплохая: если были сомнения, то они исчезли.
Л. Б.: Михаил Викторович, а можно я Вам вопросы буду по лингвистике задавать? Потому что есть вопросы, на которые мне никто не ответит.
М. В.: Если я знаю. Потому что… вопросы есть, на которые ответить нельзя.
Л. Б.: Вначале у меня вопрос про Пешковского. Вы в статье «Московская лингвистическая школа. 100 лет» Пешковского не назвали в числе «москвичей».
М. В.: Это ведь очень сложный вопрос. Я думаю, что его надо называть в Московской школе. Он фортунатовец, он близок ему. Но в последних работах он стал очень сильно пропагандировать Потебню, и у многих появилось такое впечатление, что он отошел от Московской школы к потебнианцам.
А в чем это сказалось? В том, что Потебня был психологист, то есть он думал, что язык – это особый способ мышления, то есть это тема психологии. У нас было три больших ученых-психологиста: это Потебня, это Бодуэн, это, наконец, Поливанов. А потом пришла Московская школа и начала с борьбы против психологизма. Это очень любопытно.
Почему Потебня был психологист? Вот почему. Идея Потебни – то, что язык течет. До него компаративисты Востоков, Буслаев – строгие законы, соотношения строгие между славянскими языками: одна эпоха, другая эпоха, между ними – границы. Старославянский язык один, соотносится таким-то образом с русским языком, с другими. Получилось так, что все в клетки заключено. Строгие закономерности, строгие квадраты таблиц.
Потебня сделал колоссальный шаг. Уже у Буслаева значительное влияние именно исторического взгляда: вот было то, а стало так. У Потебни язык все время течет. Его спрашивают: что такое – я имею в виду в работах, конечно, спрашивают – что такое предложение? А сказать, что такое предложение, невозможно. В разных языках по-разному, в разные эпохи по-разному, и даже у разных людей предложение наполняется разным содержанием. Его, скажем, спрашивают: а что такое вид глагола? А вид глаголов – это неясно. Потому что в XII веке одно, в XVI веке другое, а у нас третье. Ну, и что у него не спросят…
Е. В.: Такая мудрость глубокая, да?
М. В.: Это глубокая мудрость! Что язык непрестанно течет. Язык есть какое-то решето, сквозь которое протекает, язык – несколько решет, и, перетекая из одного решета в другие, он представляется каплями одними – то более крупными, то более мелкими…
А как ему доказать это? Как обосновать, что язык – непрестанное течение? А он сказал, что так же, как мысль непрестанно течет и мысль все время меняется: человек думает, он новые доказательства приводит, новые факты, одни факты сталкиваются с другими… Мысль есть непрестанное действие, работа. Вот он и на язык смотрел как на непрестанное действие, аналогичное мышлению. Поэтому он был психологист, считал, что надо рассматривать язык как психологическую деятельность.
При этом он выиграл одно очень важное. Во-первых, новый взгляд сам по себе был плодотворен когда-то, а с другой стороны, он первый заметил, что в разных говорах гласные изменяются по-разному. Ну, например, в русском языке: гълава, хъдуном, а в каком-нибудь там говоре NN по-другому, другое решето, а в каком-нибудь еще третьем говоре по-другому гласные изменяются. Гласные все время преобразуются, они протекают сквозь решета диалектов. Получается так: единый взгляд на язык – как то, что постоянно изменяется и зависит от физической деятельности человека, от возраста, от того, какое мышление в каждом регионе, чуть ли не в каждом говоре – в общем, он был психологист.
Дальше пришел Бодуэн. Он стал высказывать мысли совершенно непривычные. Ну, например, вот эти самые [гълава]: в ударном – [о]: г[ó]ловы; [а] – в первом предударном: г[а]лов; во втором предударном – г[ъ]лова – [ъ]. А почему? Как можно в одну фонему объединить столь разные единицы: [о], [а], [ъ]? Это и сейчас многие не признают, а тогда это был просто, я бы сказал, скандал в честном лингвистическом семействе! Как это так? Объединяет в одну единицу то, что совершенно непохоже! И Бодуэн отвечал: в сознании это объединяется. Мы должны обратиться к сознанию говорящих, а в сознании объединяется все, что чередуется позиционно. Как бы ни было, по-разному ни произносились, вообще, как бы единицы ни изменялись, но если они в сознании единство, они единство в языке.
Для него, значит, совсем по-другому встал психологизм. Надо было обосновать новые идеи, доказать, что объединяются в одно целое совершенно непохожие единицы. Раньше, как там ни говори, это было все-таки представление натуралистическое: звуки объединяются, потому что похожие, формы объединяются, потому что они имеют общее значение, омонимы различаются с полисемией, потому что омонимы не имеют общего значения, а полисемия имеет общее значение – то есть речь шла о сходстве. Обычном, примитивном сходстве. О элементарном наблюдении.
А Бодуэн показал, что в языке есть очень неэлементарные связи. Как доказать, что эти разные факты надо объединить? Он обращался к сознанию. В сознании говорящего они объединяются. Спросите человека грамотного, но не филолога: голова – какие там гласные? – О, о, а. – Почему о? – Потому что у него в сознании это. Почему там, скажем, не слышат, что кость с мягким [с'] произносится? Какое же там [с'] – мягкого знака-то нету! Потому что объединяет кость и косточка – в сознании у него объединено. И тысячи таких примеров! Горсть – нет, здесь всегда будет мягко. Кость – косточка – мягкое [с'] и твердое [с] размещаются позиционно, объединяются – где? Функционально, можно сказать, а функция отражается в сознании. В сознании объединяются единицы, функционально тождественные. Вот Бодуэн.
И кроме того, у Бодуэна была еще одна важная причина: он разделял синхронию и диахронию, не менее твердо, чем Соссюр. Так-то у него этих терминов не было – синхрония и диахрония – забыл я, вылетело из головы, у него какой-то другой термин. Делит факты, соотносящиеся в одно время друг с другом, – и факты меняющиеся. А как? Критерий того, что это к одной системе относится? – Есть в одном и том же сознании. Вот кричали: как можно избавиться от буквы ять, это особый звук, вот он дифтонгично произносился! – В сознании современного говорящего есть это дифтонгическое ять? Нет, в современный язык тянется то, что было когда-то. Значит, вот требование строгой синхронности выдвигал как такой критерий. Синхронно то, что есть в сознании говорящего в определенную эпоху.
Ну и наконец Поливанов. Во-первых, как ученик Бодуэна де Куртенэ и как человек, занимающийся орфографией, он подхватил идеи Бодуэна де Куртенэ о том, что в сознании есть – значит, надо отражать в письме. А то, что в письме не отражается – возьмите вон, взял он тему, которую все мы с вами любим, – ошибки. Человек, если его специально, искусственным правилом не научить, где ять, он делает бесконечно ошибки. Почему? У него в сознании нет разграничения ять и е.
После этого пришел Николай Феофанович… правильно я его имя называю? Вот до чего я постарел…
Л. Б.: Яковлев?
М. В.: Яковлев.
Л. Б.: Феофанович.
М. В.: Николай Феофанович, да. Он взял этот самый… пику тореадора – и пошел на психологизм. Говорит: психология – это не лингвистика. Психология летуча, колеблется, у разных людей по-разному. И самое главное, в эпоху начала материализма, марксизма у него был довод: это субъективизм в языкознании. Психология у всех разная, а язык один для всех. Поэтому надо освободиться от психологизма. И фонема – это не то, что объединяется в сознании, а фонема то, что объединяется в языке. Путем че-ре-дований. Вот Яковлев начал антипсихологизм.
Это подхватил Рубен Иваныч Аванесов, Владимир Николаич – они все антипсихологисты. И так как они узрели у Пешковского какую-то, я думаю, очень незначительную, склонность к психологизму, они Пешковского вывели за, они его не упоминают обычно в составе учеников Фортунатова.
М. В.: Но я думаю, это была все-таки кампания, которая прошла. Сейчас вопрос о психологизме не стоит, сейчас мы опять можем говорить: надо учитывать психологию учащегося – не потому, чтобы мы отказывались от взглядов Бодуэна де Куртенэ, Аванесова, Сидорова. Так что можно считать, я бы Пешковского считал «москвичом», и только из страха перед учителем Аванесовым я его не упоминаю иногда. (Смеются.)
Л. Б.: Михаил Викторович, а почему – я, может быть, в этом неправа, но вот я читаю литературу 30-х годов – мне показалось, что Пешковского ругают больше всех. Или это не так? А если так, то почему именно Пешковского? Его до 50-х, еще в 55-м году ругали, как имя такое вот…
М. В.: Пешковского, его не ругали, а с ним спорили. Спорил Сергей Осипович Карцевский, ну, и многие другие. Я думаю, что с ним спорили именно когда он… Человек скажет, не предвидя из сего никаких последствий, что ученики воспринимают какие-то формы как… Ах, воспринимают какие-то формы как – о-о-о! это отступление! Они считали, что… во-первых, он по поколению гораздо старше. Вот. А старшие, например я, все любят рычать на младших, например на вас (смеется).
Л. Б.: А он своей смертью умер, Пешковский, в 33-м году?
М. В.: Что?
Л. Б.: Как умер Пешковский?
М. В.: Лег в постель, (со смехом) а встать не смог (все смеются).
Л. Б.: Да? (Смеется.) Понятно.
М. В.: Нет, его никто не репрессировал, <…>.
Л. Б.: Не успели. Михаил Викторович, а как правильно… (снова смеются) как правильно говорить: основную принадлежность или основную принадлежность слова?
М. В.: Наверно, основную принадлежность.
Л. Б.: Основную, да? Михаил Викторович, а вот теперь у меня вопрос, который я вам два года подряд боялась задавать; думаю, скажет: совсем ничего не знает, а еще фонетику читает. Вопрос вот какой. Михаил Викторович: что такое позиционный ряд фонемы. Ну, допустим, вот фонема (а). Вот у нее позиционный ряд вот такой: <а>: [ρ] // [á] // [ä] // [и]… и так далее. А как тогда быть с единством морфемы? Потому что вот, допустим, вот этот звук: [а] и этот звук: [и] – они ведь не встретятся в одной морфеме…
М. В.: Они встретятся в одной морфеме. Пять – …нет, не это. Сел – сидя – сяду: это чередование не позиционное, потому что это чередование именно морфонемное, да, Леночка?
Е. В.: (Кивает головой.)
Л. Б.: Ну, вот я хочу сказать: вот это: [а] между мягкими и [а] между твердыми – не встретятся в одной морфеме. А почему тогда…
М. В.: Посадка – сядь. (Улыбается) Но это редкий случай. Ну, я думаю, что… важно вот что. Что есть, значит, пять и [п'и]тм – попарно их соединять можно. Посадка – сядь. Попарно их можно свести к сильной позиции под ударением между твердыми.
Л. Б.: Ну, а вот посадка – и сиди: они почему попадут в одну фонему?
М. В.: Они встречаются не в одной позиции, они чередуются с [а], которое… ведь никто не говорит, что эти звуки должны в одной позиции встречаться, они должны позиционно чередоваться. А эти звуки позиционно чередуются. Знаете, когда [а] и [и] будут в одной и той же морфеме? Это в каких-нибудь аффиксах. Какой-нибудь чужак – вот суффикс – ак.
Л. Б.: Босяк.
М. В.: Бос'[а]к. О бос'[ш]ке. Бос'[ä]ческий. Вот: бос'[ä-ä-ä-]ческий1 Вот они могут встречаться все в одной морфеме. А позиции у них будут разные. А какое-нибудь окончание – ами и – ну, это уже нахальный обман: – ам – дательный падеж и – ами творительный. Если вы скажете вот: плечами – (утрируя): плеч[ä-ä-ä-]ми (Е. В. и Л. Б. смеются), а какое-нибудь там ногам – [ä] и [а] чередуются. Ну, правда, это разные падежные окончания, так что это не в одной морфонологической позиции.
Л. Б.: Михаил Викторович, а какой фонемный состав у слова след[уш':]гш? Кто след[уш':]ий?
М. В.: Вот так, значит. Если вы след[ущ]ий связываете со словом следует…
Л. Б.: Не связываю.
М. В.: А есть вариант: след[yjy]щий. Такой есть. Значит, все-таки есть полное произношение этого слова и краткое. И если след[yjy]щий, тогда… Вот для меня все-таки следовать – это связывается со словом следующий. Но если не связывается, тогда следующ– есть корень. Если следующий не тот, кто следует, а тот, кто за мной.
Л. Б.: То есть для вас связывается со следующий, да?
М. В.: Связывается. Кто за вами следующий? Раз за вами – значит, очевидно, следовать за кем-то. А без за вами – это сокращенный оборот.
Л. Б.: И тогда получится, что здесь две нулевые фонемы, да? В произношении? Мы же след[уш':]ий говорим.
М. В.: Да. Если след[уш':]ий?
Л. Б.: Да, след[уш':]ий.
М. В.: Тогда, значит, они факультативно бывают нулевыми. А если зануда говорит: след[y-jy]щий! (утрируя) – то они у него проясняются. У него два фонемных варианта этого слова.
Л. Б.: Понятно. Михаил Викторович, а вот еще два вопроса у меня. Мы с Еленой Васильевной ехали и говорили. Она говорит, что очень трудно аспирантами руководить, что она лучше бы лекции читала. Я хотела бы Вам вопрос задать: вот как Вы руководите дипломниками, как Вы руководите аспирантами, что они у Вас пишут все, и пишут хорошие работы?
М. В.: Вот в прошлом году, Вы помните, эта неблагодарная моя дипломница, и я поступил так же неблагодарно – я фамилию ее забыл. Она писала на тему: «Переводы Катулла в русской поэзии». И даже не пришла, и не сказала «спасибо» после защиты. Да. Ну, и я решил ей отомстить – я ее фамилию забыл.
Но мы с ней, наверное, раз двадцать встречались. Она приезжала, привозила переводы Катулла. Причем так как я латынь в студенческие годы знал на «хорошо», а сейчас знаю на «минус пять» – не на единицу, а гораздо меньше, так у нее был второй руководитель, который проверял ее переводы с латинского на русский. А дальше мы с ней беседовали. Она очень девочка была хотя неблагодарная, но работящая, она нашла, она взяла десять стихотворений Катулла, и каждое стихотворение в пяти, шести, семи переводах. И она эти переводы сравнила: что ближе к тексту латинскому, что дальше, чем вызвано отдаление, какие есть тенденции в переводах – ну очень интересная работа.
И вообще дипломники в прошлом году один раз всего приехали, вот. Нет…
Е. В.: Курсовые они писали.
М. В.: Курсовые. Они мне просто сами написали и принесли. Спасибо, оказалось, что ничего написали, и я им поставил пятерки, по-моему, заслуженно. Вот я так и руководил: поставил им отметки. (Смеются.)
Е. В.: Ну, это зависит от человека.
М. В.: Что?
Е. В.: Я говорю, зависит от студента: кто хочет получить, тот получает. Кто не хочет, ну…