Страница:
– Удивительная девчонка, – сказала свекровь.
Артистизм у Алены от матери. Да плюс естественность, еще не замороченная жизнью. Да плюс бесстрашие, потому что Алена Нине как-то сказала: «Я ничего не боюсь. Маму я уже похоронила, а больше у меня никого нет. Меня нельзя обидеть – я просто не обижусь. Меня нельзя придавить – я выскользну. Меня можно только убить, но я не боюсь смерти, потому что мне интересно, что там...» «Ничего», – сказала Нина. «Откуда вы знаете? Есть и другое мнение. Во всяком случае, пятьдесят процентов надежды на то, что там тоже что-то есть, я имею. Это прекрасные шансы...»
Нина сравнивала Алену с Дарьей и признавалась: дочь сравнения не выдерживает, хоть они и одно поколение. Ну способна ли ее доченька вот так сорваться с места, выдернуть себя с корнем? Да никогда! Нина спросила ее после того разговора с Аленой: «Ты в жизни чего боишься?» – «Остаться в условиях без теплого клозета и электричества». – «Я серьезно», – сказала Нина. «И я... – засмеялась Дарья. – Вот этого боюсь. И именно в связи с этим боюсь войны». «Какую чушь ты порешь, – возмутилась Нина. – Разве этим война страшна?» «Мне – этим», – ответила Дашка. «Твоего мужа могут убить», – сказала Нина. «Это будет конец, – ответила Дашка. – Для меня конец всего, а значит, уже все не будет иметь значения».
Вот так – в грудь она выпихнула ее с территории своей жизни. Не приставай! В общем, все пространство – муж, а потом сортир и электричество.
Нина приехала в Москву, когда еще жили старушки, которые могли видеть Толстого или Чехова. Встречая на улице маленьких старых женщин в шляпках и с сумочками, как-то испуганно-виновато прижатыми к груди, она вдавливалась в стены, чтоб, не дай Бог, их не задеть... Ее потрясало в них все – семенящий шаг, достоинство, перчатки с рваными пальцами. О том, что они не рваные, а так специально сделанные (митенки), она узнала позже. Чулки стандартного размера на некую единую женщину топорщились на их сухих щиколотках.
Стараясь их не задеть, Нина вдыхала их запах – запах нафталина, корицы, валерианы, запах пыли старой мебели... Сталкиваясь с кем-нибудь на улице, они вскрикивали, как испуганные птицы, и бормотали какие-то слова.
Они говорили на том, ушедшем в прошлое русском языке, которого уже нет. С языком у Нины отношения очень личные. Она любит русские слова. Русские названия. Она добреет, когда их слышит.
Как она ненавидела этих законодателей современной речи. Она содрогалась от возлюбленной ими деепричастной формы глаголов: «идя», «встречая», «побеждая».
Лишенные смысла слова вянут и меркнут, как проколотые шары.
Те старушки... Они воспринимались как привет откуда-то из времени без деепричастного оборота...
Через двадцать с лишним лет время смело старушек в митенках. А старушки нынешние уже не видели Чехова. Это другие старушки. Многие из них бегают, как Нинина свекровь, в синих тренировочных костюмах. Кто из них сейчас пахнет корицей и ванилином, если в продаже навалом французских и американских духов, а корицы нет и в помине...
Сегодняшнее время пахнет иначе.
Сегодняшнее время – время Алены...
Она приехала и всех победила.
Веселая, беспринципная, здоровая, горячая, нахальная Алена, никого и ничего не боясь на свете, приехала и победила.
Как бы Нина хотела хоть чуть-чуть, хоть немного почувствовать себя смелой.
Дашка позвонила после передачи сразу.
– Какова? – сказала она об Алене. – Я же тебе сразу сказала: нынешняя периферия душит без анестезии. Где москвичка моргнуть не успеет, лимита три раза вокруг Земли обежит.
– Алена была прелестна! – закричала Нина.
– А я о чем? Она же абсолютная нахалка, она же шла на всех грудью.
– Молодец! – сказала Нина.
– Между прочим, мне не нравится, что она живет у Куни. Ее потом не выгонишь.
– Это Кунино дело. А ты о каждом только плохо...
Дарья бросила трубку. Но дело свое сделала. Она повернула все мысли Нины к Куне, от них делалось тревожно, вспоминался все время Плетнев, будь он неладен, глупой, какой-то неестественной казалась их встреча на виду у собак. Нина чувствовала себя человеком, который подслушал, подглядел и разгласил. Какое она имела право вторгаться в их отношения? Почему у нее всегда так? Почему она считает себя вправе решать за Куню и поступать, будто бы исходя из ее интересов, а на самом деле нанося обиды, уколы... Все! Никогда больше! Только да – нет. Только спасибо – пожалуйста. Только дай – на.
Куня сама прислала письмо. Писала, что ей у Раи хорошо, что двум сестрам-старухам есть о чем поговорить. Что зима, а очень тепло, даже прибрала все могилы, собирается красить оградки. Говорят, холодов и не будет. Видали Алену по телевизору. Молодец, всех переиграла. Правда, показалось, что Алена пополнела, а может, искажает телевизор.
Нина потом скажет себе: почему тетка за тысячу километров увидела то, чего я не увидела? Дело в том, что Алена была беременна.
Она пришла к ним вечером недели через три после передачи. Это были не простые три недели. Объявился Евгений. Он позвонил матери с работы и сказал: «Ну вот, я уже на месте». «Где ты был?» – закричала свекровь. «Ты же знаешь, болел». – «Где болел?» «В больнице, где же еще?» – засмеялся Евгений. «То есть как в больнице?» – «Вот так. Ты не волнуйся, мать. Я никому ничего... На работе тоже знали не больше...» – «Что у тебя было?» – «У меня? Тебе на самом деле или чтобы спокойней было?»
Свекровь призналась, что хотела сказать – чтоб спокойней было. Потому что подумала о венерической болезни, испугалась, что он сейчас назовет ее. Но сказала тихо: «Говори правду, только уж не всю, пожалуйста». «Меня прищучила стенокардия, мать, – ответил Евгений. – И я понял, что смертен».
Все в таком Евгении было непонятно Нине. Любитель комфорта, он болел бескомфортно, лежа в больничном коридоре. К нему никто не ходил, ничего не носил. Такая аскеза ему не соответствовала. Он позвал Нину к телефону.
– Давай погуляем вечером? – предложил.
Свекровь смотрела на ее сборы пристально, стараясь понять: платок надела – что это значит? Сапоги на низком каблуке, растоптанные – а это что?
– Спроси, где он живет... – попросила она.
– Спрошу, – перебила ее Нина, – прежде всего об этом спрошу.
– Я не хочу, чтоб он думал...
– Он ничего не подумает, – ответила Нина. – Мы слишком хорошо знаем друг друга, чтоб подозревать в чем-то.
Женька обнял ее и поцеловал в щеку.
– Ты где живешь? – сразу спросила Нина.
– Один наш мужик живет у своей пассии, квартира пустая. Я сторожу.
– Вы будете с женой размениваться?
– Не буду, – ответил Евгений. – Полежал в больнице, подумал и решил – не буду. Пусть живет женщина спокойно, не ахти какие хоромы, а ведь съедим друг друга, если будем делиться. Так же – ей абсолютно хорошо, мне – относительно, и останутся силы подумать.
– О чем?
– Слушай, – сказал Евгений. – Я не хотел сразу... Я хотел с подходом... Но мне теперь так жалко времени на пустяки. В общем – короче... Я ни на чем не настаиваю. Не имею права. Но подумай, а? Не объединить ли нам наши усилия, чтобы дожить жизнь?
– Ну знаешь! Ты – непредсказуемый тип! – растерялась Нина.
– Зачем же так? Скажи – просто бабник, у которого вылезли волосы и одрябли мускулы, поэтому он...
– Перестань! – зло сказала Нина. – Перестань! Делаешь женщине предложение, так хоть для приличия прикинься...
– А то ты меня не знаешь... – как-то вяло сказал Евгений. – Все ты про меня знаешь, как бы я ни прикидывался. Я могу, конечно, сказать тебе, что у меня лучше тебя женщины не было...
– Вот что! – ответила Нина. – Иди-ка ты на все четыре стороны. У тебя не волосы вылезли, мозги поизносились... мелешь, мелешь языком...
– Нин, – тихо сказал Евгений, – я просто робею. Потому и молочу. Я люблю тебя, Нинка, ну вот и все. Всегда любил.
– Не надо! – закричала Нина.
– Чего бы я тогда от них от всех убегал? Я от тебя – тебя же и искал. Лежал в больнице, смотрел в потолок, в замечательные его разводы, не потолок, а географическая карта. То зеленое, то желтое, то синее... Над ним проходили трубы, они сочились и создавали мне объект для наблюдения. Я по этим разводам глазом походил, походил, все про себя понял. Так что я теперь умный. И потому остаюсь при своем предложении.
– Скажи еще, что у нас дочь общая, – уныло произнесла Нина.
– Не-а, – засмеялся Евгений. – Не скажу! При чем тут дочь? Она уже своими ножками топает... Подумаешь обо всем, что я тебе сказал?
– Глупость ты сказал, – ответила Нина. – Не хожу я назад, Женя, не хожу! Не умею.
– Подумай, – повторил Женька. – Мы еще не завтра умрем.
Странные он сказал слова. Глупые и точные. А может быть, точные, потому что глупые? Мы недооцениваем глупость. Ее непосредственность, ее простодушие. Глупость такое может выдать, что уму не снилось. Пока ум сомневается, глупость произносит. Как часто она вещает с легкой подачи интуиции. Да здравствует глупость, которая возвращает надежду! Надежду, что еще не завтра нам умирать. Следовательно... Стоп, сказала себе Нина. Вот тут пока стоп...
Легко сказать...
– Что у тебя с Евгением, можешь мне сказать? – встретила ее свекровь.
– Ничего, – ответила Нина.
– Если ты спросишь мое мнение...
– Вам пора принимать таблетки, – перебила ее Нина.
– При чем тут таблетки? – взвилась свекровь. – Он был тебе паршивый муж, но мне он все-таки сын... – И она заплакала, громко всхлипывая и сморкаясь. – У него, дурака, уже стенокардия, в его-то годы.
Свекровь пришлось укладывать, и отпаивать валерьянкой, и мерить ей давление, и бежать в аптеку за папазолом. «Неужели все дело в том, что мне, одинокой бабе, просто нужен какой-никакой мужик и я радуюсь, что он у меня может быть?» – думала Нина. Ну и пусть, ну и пусть... В конце концов, не завтра умирать. Нину захлестывала радость.
И вот тут, именно в этот момент, Алена, придя к ним вечером, распахнула пальто и продемонстрировала им крепенький, тугой животик, на котором уже не застегивалась молния джинсов.
– Видали? – засмеялась она. – И что я буду с этим делать?
Куня красила могильную ограду. Это была большая добротная металлическая ограда, внутри которой спокойно, не теснясь, поместились могилы отца Куни, его первой жены, их умершего в младенчестве сына, второй жены, матери Куни. И еще осталось место. «Для меня и для тебя, – сказала Раиса. – Не вздумай в Москве своей спалиться. Манеру взяли... Что мы – не православные, что ли?» Раиса очень обрадовалась приезду Куни. «Давно уже голландку не топлю. Славик жар не любит, а мне зачем одной?» – сказала она, вводя сестру в сыроватый дом.
Докрасив ограду, Куня с ведром пошла к могиле Нининой матери. Там тоже была семейная ограда, и тоже оставалось место. «Для Нины», – подумала Куня. Мысль не показалась ей ни кощунственной, ни преждевременной, наоборот, даже как-то утешающей. Вот, мол, и у этой нескладехи Нины есть уготованное ей место. Знать это – хорошо и правильно.
Она покрасила и эту ограду, на обратном пути зашла в магазин, купила пшена для трех Раиных кур, тут же поймала себя на том, что уже хочет вернуться в свою восьмиметровку, а также в «стакан», что соскучилась по коммунальной бестолковщине и шуму. Значит, надо написать Нине, а та пусть передаст Алене, что она, Куня, скоро возвращается. Недели через две. Через неделю, написала Куня. Хватит, нагостилась... Наговорилась. Накрасилась...
Первым делом Нина стянула с Алены джинсы. Именно так – стянула. Усадила девчонку в кресло, встала перед ней на колени и стала стаскивать штаны.
– Ох, как хорошо! Сил нет так ходить, но когда свитер до колен распустишь, то еще и ничего. Не сразу видно... Это я к вам без свитера... Для большего эффекта.
– Кто он? – спросила Нина.
– Я его к вам приводила, – ответила Алена. – Директор.
– Когда поженитесь? – каким-то не своим голосом поинтересовалась свекровь. В ее тоне было презрение, возмущение, унижение и страх. С чего бы страх? А вот с этих Нининых колен. С этой ее простоты, которая хуже воровства. Стоит перед девчонкой – чужой, заметьте! – как рабыня. И аккуратненько, по складочке выпрямляет видавшие виды, замызганные джинсы. А та в широких трусах сидит, блаженно расставив ноги. Ну, картина, скажу вам! Свекровь вдруг почувствовала ту свою, первую, неприязнь к Алене. С другой стороны, она уже и привязаться к ней успела и, будучи человеком справедливым, помнила это. В общем, в голове у свекрови случилась путаница, и она закричала на Нину:
– Да дай же ей наконец халат, черт подери!
Этот самый вылетевший изо рта «черт» почему-то Нины и не коснулся, а Алену задел.
– А чего вы чертыхаетесь? – спросила она. – Я сама возьму халат. – И пошла в ванную, переступив через сидящую на полу Нину.
– Не вздумай! – взвизгнула свекровь, буравя Нину. – Не вздумай!
Алена вернулась в старом махровом халате. Она калачиком уселась на диван и произнесла речь.
– Значит, так... – сказала она. – У меня со сроками всегда путаница, потому я и подзалетела. Возлюбленный мой женат, и у него семеро по лавкам от трех жен. Ей-богу, семеро. Работает на одни алименты. Перепуган он до смерти, сказал, что до конца дней своих ни к одной посторонней женщине не притронется. Да мне он и холостой был бы не нужен. Это я по глупости, выпивши была... Но хоть шерсти клок должна я с него иметь? Должна! Он меня переводит на лимитную работу, благо меня теперь народ в лицо знает, так что прописка у меня в кармане. Но естественно, это только общежитие... Пока тетя Куня в отъезде, я, конечно, поживу у нее, а потом... Потом надо будет что-то придумать. Бабушка! – воскликнула она весело. – К вам я не перееду, не волнуйтесь!
– Я не волнуюсь! – ответила свекровь сразу повеселевшим голосом.
– Между прочим, ребенок у меня будет очень красивый, у него все дети – херувимы.
После «херувимов» она как-то сразу замолчала, как будто ее выключили. И сидела молча, и смотрела куда-то поверх их голов в угол, и лицо у нее было неприсутствующим.
И эта мертво сидящая Алена выражала гораздо больше, чем ее собственная пламенная речь. Девчонка испуганна, растерянна, ей, наверное, стыдно, а страшно – точно.
– Тетя Нина! А если мне укольчик организовать? Чтоб раз...
Неизвестно как, но рука поднялась... И пощечина, звонкая, полновесная, что называется от всего сердца, раздалась в комнате.
– Вы чего? – заверещала Алена. – Вы чего?
– Ничего, – ответила Нина, взмахивая кистью, будто стряхивая с нее капли переполнившего ее гнева. – Ничего! Я тебя и не так еще двину, соплячку! Укольчик ей понадобился, ишь! И родишь, и выкормишь, и вырастишь своего херувима. Не калека, как понимаю. Здоровущая деваха. Тебе только этим и заниматься...
– Учи, учи, – проворчала свекровь. – И так хулиганья...
Немного надо было, чтобы Алена развеселилась. Хулиганья! Значит, бабушка уже сейчас знает, что у нее будет хулиганье? А как она это узнала, как? Это ж интересно, «тут» – она постучала себя по животу – уже живет хулиганье? Да?
– Не тут, – возмутилась свекровь, – а без отца. Безотцовщина. От нее все...
– Вам не надо про это, – холодно сказала Нина. – Ваш сын тоже безотцовщина. Но по вашему доброму желанию...
Свекровь как-то стушевалась, заерзала, стала делать знаки, молчи, мол, молчи, а потом вдруг, вроде поняв наконец, что было с ней в отличие от беременной Алены, сказала:
– Я спасала сына. Я расчищала ему дорогу. Вам не понять... То – другое время. Сейчас же... Какое мне, собственно, дело? Рожай!
– Спасибо! – поклонилась ей Алена и повернулась к Нине. – Вы мне вмазали зря. Не по делу. Это был бы выход... Но нет, так нет. Рожу родине богатыря. Назову Жоржем. И скажу, что в честь Марше... Пусть французские коммунисты делают мне подарки. А если девчонка – Анджелой. Пусть сплотятся у колыбели все красные негры.
«А с нее ведь хватит, – подумала Нина. – Кем угодно назовет, во все поиграет».
Свекровь, поджав губы, вышла. Алена захихикала:
– Бабушка! А нет в вашей группе здоровья богатого старика, который завтра умрет? Я бы сегодня вышла за него замуж. Порадовала бы дедушку напоследок...
Кажется, она сказала все, что могла, потому что снова замерла, отпустила в полет душу. Ах, Кира, Кира! Как жаль, что ты умерла! Как хорошо, что ты умерла!
На Дашкино двадцатилетие – 20 января – были званы все. Из экспедиции специально приехала свекровь-геологиня в сопровождении обросшего, бряцающего на гитаре мужика. Геологиня сделала химию, маникюр и просила всех называть себя попросту – Таней. Дашка прибежала с изменившимся лицом и выпалила: вышедшая из ума «старуха Таня» склонна выйти замуж за периферийного мужика. Ей, конечно, все равно, пусть хоть за Михаила Боярского, но вдруг пропишет?
Но Таня сама все сказала. Да, она, видимо, выйдет замуж... Квартира, прописка? Зачем им это? Во-первых, они не меняют образа жизни. Во-вторых, потом, потом, есть мечта поселиться на берегу океана. На самом, самом... Чтоб входить в него по утрам босыми ногами... Они уже облюбовали место. После этого на дне рождения Таня и мужик были посажены в красный угол. Дашка просто увивалась вокруг них: «Танечка! Танечка! Толяшек! Толяша!» Толяша тихонько ладонью стучал по струнам, аккомпанировал себе таким образом и пел какие-то бестолковые нескладушки, которые ему, видимо, очень нравились. Про серный колчедан. Про минералы класса силикатов... Про подземные источники... Его нельзя было сбить с толку ничем – ни вопящей стереосистемой, ни задушевным Окуджавой. Он все равно пел про свое. Таня сидела млеющая, и было совершенно ясно – она будет входить босыми ногами в акваторию или куда там еще, если он этого захочет. Так что живи спокойно, дорогая невестка Дашенька.
Стол был разнообразный, изобретательный. Евгений спросил у Нины: «В кого она у нас такая хозяйственная?» Нина пожала плечами: «В предков!» Дочь крутилась юлой, меняя тарелки, салфетки, выставляя все новые и новые салаты, закуски. Все ею восхищались и поздравляли Нину. Все в один голос говорили, что Дашка похожа на отца. «А вашего – ничего», – говорили Нине. «Я отыграюсь на внуках, – отшучивалась Нина. – Они будут все в меня».
Алена тоже была здесь. Сидела притихшая, в широком свитере до колен. Дашка хотела ее вытащить танцевать, но та отказалась с какой-то прямо-таки ненавистью. На что было обращено внимание. Разве можно так – с хозяйкой, с именинницей? «Да пошли вы!»
– Чего хамишь, девочка? – спросил Алену Евгений, дергая ее за свитер. – Почем самовяз?
Алена посмотрела на Нину: вы никому, ничего? «Никому, ничего», – ответила молча Нина. «Ну и напрасно, – дернулась Алена. – Сразу бы всем».
«Может, действительно мне надо было сказать и Дашке, и Евгению, – подумала Нина, – но вот... не сказала. И свекровь не сказала. Хотели уберечь? А сделали вроде хуже».
– Так что это у тебя за битниковский самовяз? – приставал Женька. – Он на хорошего мужика сшит, вроде Толяши.
– А мне нравится, – ответила Алена.
– Да я понимаю, – добродушно засмеялся Женька. – Ты не можешь делать то, что тебе не нравится. Ты – девушка... прямодушная.
«Господи! Да что он к ней пристает?» – наблюдала Нина. И она взяла Алену за руку и сжала ее. Большая, теплая, вялая рука никак не ответила.
– Все будет хорошо, – тихо сказала Нина.
– Кому? – спросила Алена.
А потом ушла на кухню мыть тарелки. Нина заглянула – моют в четыре руки с Дашкиным Митей и так горячо о чем-то разговаривают, что ее не заметили, а она долго стояла в дверях. О чем это они? Конечно, Алена может хоть о чем... Но Митя... Такой сроду молчун... А тут перетирает тарелки и говорит, говорит...
Что греха таить, Нина немного, совсем чуть-чуть взволновалась. Она подумала: «С Алены станется...»
Куня приезжала рано утром. Ее встречали Стасик и Нина. Тетя Рая переслала сыну двенадцать банок варенья.
– У нас еще позапрошлогоднее стоит, – сокрушался Стасик. – Засахарилось так, что ножом не проткнешь. Клава потихоньку спускает в мусоропровод. Но неудобно. Все-таки... продукт. Особенно из крыжовника не идет...
– Здесь шесть банок из крыжовника, – сказала Куня.
– Хоть на вокзале оставляй, – засмеялся Стасик. – Может, Нина возьмет?
– Она, наверное, мое выбрасывает в мусоропровод, – засмеялась Куня. – Я ей тоже наварила.
Уже у дома Куня, посмотрев на часы, засокрушалась:
– Подыму девчонку ни свет ни заря.
– Какую девчонку?
– Живет у меня одна. Нинина знакомая. Ну, сейчас переедет, конечно. Ее по телевизору показывали. Всех победила. Боевая!
Стасик ничего не понял из Куниных слов. По какому телевизору? Кого победила? Какая знакомая? Но уточнять не стал. Он не любил узнавать ненужные ему подробности. Информации и так слишком много.
– Ну тогда я дальше не пойду, – сказал он у двери.
– Верно, – согласилась Куня. – Не надо.
Он легко сбежал вниз и уже взялся за ручку машины, когда услышал сверху: «Стасик! Вернись!»
– Я знаю одного врача, – сказала Нина, и не успела она это произнести, как Куня, по пояс высунувшись в окно, закричала: «Стасик! Стасик! Не уезжай!»
Все у этой дурочки Алены обошлось.
Пока ее обихаживали, убирали комнату, поили врача чаем с вареньем, Стасик, умница, все это время ждал с машиной. Алена, умытая и успокоенная, уснула.
Когда Стасик увез врача, Куня уважительно сказала:
– Представительная женщина... И давно ты ее знаешь?
– Давно, – ответила Нина. – Ее муж у нас работает.
Если бы... Если бы Нина не ходила к Плетневу, если бы вообще этой истории не существовало, она, возможно, и рассказала бы, кто муж у этой именитой гинекологини.
Но маячил, маячил этот Плетнев. И, как гвозди, забивал свои логически разумные мысли, от которых хотелось повеситься.
Нина, которая была резкой противоположностью Куни, была убеждена: тут они одинаковые. Они обе бы повесились...
И получалось... У этой бестолковой тетки не было ни одного стоящего мужчины, оба – на выброс. Летчика Петю в расчет брать не приходилось. Он и мужчиной-то, по сути, еще не был. Был мальчишкой.
«А у меня разве был стоящий?» – спросила себя Нина.
Она вспомнила, как отловила ее на улице Женькина мадам.
– Вы же знаете, – сказала она, – он сам ничего не решит. Решать нам...
Нина, которая все его похождения чувствовала, именно в этот раз не почувствовала ничего.
Такая это была женщина. Она не оставляла мелких следов. У Нины даже возникла надежда – перебесится.
У мужа был глупый вид. Это надо признать. Он уходил с поднятыми руками («Мне ничего не надо. Ничего!»), как пленный.
Тянулась, тянулась, уже давно не мучительная, а какая-то хроническая боль и – враз. Свекровь смотрела на нее с ужасом. Даже обидно стало, что, прожив столько вместе, она будто испугалась Нины.
– Вам со мной плохо? – спросила Нина.
– Господь с тобой! – тихо ответила свекровь.
– Значит, ничего в нашей с вами жизни не изменилось.
Свекровь сделала несуразное – подошла и положила ей голову на грудь. И Нина вдохнула запах ее волос, увидела просвечивающую кожу.
«Сволочь, – как-то тупо подумала она о Евгении, – сволочь».
Свекровь же стояла, замерев, и было в этом что-то детское, жалкое. Нина гладила ее по волосам и повторяла: «Дурочка вы, дурочка».
Так что с вопросом: стоящий – нестоящий муж был у Нины, тоже не все ясно.
Конечно, настоящим был Славик. Вопрос в другом – почему она до сих пор помнит, как содрогнулась тогда, в Никитовке, сворачивая промасленную газету, когда он признался ей в любви? Сколько лет прошло, а она помнит это свое ощущение и, случись завтра начать жить сначала, содрогнется снова, хотя доподлинно знает, какой он преданный, Славик. Так что же такое наши знания любви? Да ничего! Припарка мертвому. Бесполезно и размышлять. Как это в каком-то гороскопе: ваш разум не пригодится вам... И все... И точка...
Главное, чтобы Куня не узнала, что Нина встречалась с Куниными мужчинами. Не надо про другого знать столько... Хорошо, что Алена с Куней, которая оставила ее у себя.
Спасибо детям, своими бедами они не дают нам умереть раньше времени от собственных. Пока их надо спасать...
Явилась Дашка. В слезах. Чтоб дочь плакала? Она мертвела, каменела, но без слез, а тут платочек, сморкание, нос распухший, красный, голос хриплый... Все по правилам: ребенок плачет.
Короче, Митька у нее что-то задумался. Ничего другого, просто задумался... Молчит целыми вечерами, ночью не спит. Она пристает к нему – волнуется же! Тогда он идет в ванную, включает воду и сидит на бортике. Дашка зашла в туалет и через окошко подглядела. Ей бы смолчать, а она возьми и постучи ему в окошко... Митька рванулся как ужаленный, убежал из дома, бродил где-то и теперь замолчал.
Артистизм у Алены от матери. Да плюс естественность, еще не замороченная жизнью. Да плюс бесстрашие, потому что Алена Нине как-то сказала: «Я ничего не боюсь. Маму я уже похоронила, а больше у меня никого нет. Меня нельзя обидеть – я просто не обижусь. Меня нельзя придавить – я выскользну. Меня можно только убить, но я не боюсь смерти, потому что мне интересно, что там...» «Ничего», – сказала Нина. «Откуда вы знаете? Есть и другое мнение. Во всяком случае, пятьдесят процентов надежды на то, что там тоже что-то есть, я имею. Это прекрасные шансы...»
Нина сравнивала Алену с Дарьей и признавалась: дочь сравнения не выдерживает, хоть они и одно поколение. Ну способна ли ее доченька вот так сорваться с места, выдернуть себя с корнем? Да никогда! Нина спросила ее после того разговора с Аленой: «Ты в жизни чего боишься?» – «Остаться в условиях без теплого клозета и электричества». – «Я серьезно», – сказала Нина. «И я... – засмеялась Дарья. – Вот этого боюсь. И именно в связи с этим боюсь войны». «Какую чушь ты порешь, – возмутилась Нина. – Разве этим война страшна?» «Мне – этим», – ответила Дашка. «Твоего мужа могут убить», – сказала Нина. «Это будет конец, – ответила Дашка. – Для меня конец всего, а значит, уже все не будет иметь значения».
Вот так – в грудь она выпихнула ее с территории своей жизни. Не приставай! В общем, все пространство – муж, а потом сортир и электричество.
Нина приехала в Москву, когда еще жили старушки, которые могли видеть Толстого или Чехова. Встречая на улице маленьких старых женщин в шляпках и с сумочками, как-то испуганно-виновато прижатыми к груди, она вдавливалась в стены, чтоб, не дай Бог, их не задеть... Ее потрясало в них все – семенящий шаг, достоинство, перчатки с рваными пальцами. О том, что они не рваные, а так специально сделанные (митенки), она узнала позже. Чулки стандартного размера на некую единую женщину топорщились на их сухих щиколотках.
Стараясь их не задеть, Нина вдыхала их запах – запах нафталина, корицы, валерианы, запах пыли старой мебели... Сталкиваясь с кем-нибудь на улице, они вскрикивали, как испуганные птицы, и бормотали какие-то слова.
Они говорили на том, ушедшем в прошлое русском языке, которого уже нет. С языком у Нины отношения очень личные. Она любит русские слова. Русские названия. Она добреет, когда их слышит.
Как она ненавидела этих законодателей современной речи. Она содрогалась от возлюбленной ими деепричастной формы глаголов: «идя», «встречая», «побеждая».
Лишенные смысла слова вянут и меркнут, как проколотые шары.
Те старушки... Они воспринимались как привет откуда-то из времени без деепричастного оборота...
Через двадцать с лишним лет время смело старушек в митенках. А старушки нынешние уже не видели Чехова. Это другие старушки. Многие из них бегают, как Нинина свекровь, в синих тренировочных костюмах. Кто из них сейчас пахнет корицей и ванилином, если в продаже навалом французских и американских духов, а корицы нет и в помине...
Сегодняшнее время пахнет иначе.
Сегодняшнее время – время Алены...
Она приехала и всех победила.
Веселая, беспринципная, здоровая, горячая, нахальная Алена, никого и ничего не боясь на свете, приехала и победила.
Как бы Нина хотела хоть чуть-чуть, хоть немного почувствовать себя смелой.
Дашка позвонила после передачи сразу.
– Какова? – сказала она об Алене. – Я же тебе сразу сказала: нынешняя периферия душит без анестезии. Где москвичка моргнуть не успеет, лимита три раза вокруг Земли обежит.
– Алена была прелестна! – закричала Нина.
– А я о чем? Она же абсолютная нахалка, она же шла на всех грудью.
– Молодец! – сказала Нина.
– Между прочим, мне не нравится, что она живет у Куни. Ее потом не выгонишь.
– Это Кунино дело. А ты о каждом только плохо...
Дарья бросила трубку. Но дело свое сделала. Она повернула все мысли Нины к Куне, от них делалось тревожно, вспоминался все время Плетнев, будь он неладен, глупой, какой-то неестественной казалась их встреча на виду у собак. Нина чувствовала себя человеком, который подслушал, подглядел и разгласил. Какое она имела право вторгаться в их отношения? Почему у нее всегда так? Почему она считает себя вправе решать за Куню и поступать, будто бы исходя из ее интересов, а на самом деле нанося обиды, уколы... Все! Никогда больше! Только да – нет. Только спасибо – пожалуйста. Только дай – на.
Куня сама прислала письмо. Писала, что ей у Раи хорошо, что двум сестрам-старухам есть о чем поговорить. Что зима, а очень тепло, даже прибрала все могилы, собирается красить оградки. Говорят, холодов и не будет. Видали Алену по телевизору. Молодец, всех переиграла. Правда, показалось, что Алена пополнела, а может, искажает телевизор.
Нина потом скажет себе: почему тетка за тысячу километров увидела то, чего я не увидела? Дело в том, что Алена была беременна.
Она пришла к ним вечером недели через три после передачи. Это были не простые три недели. Объявился Евгений. Он позвонил матери с работы и сказал: «Ну вот, я уже на месте». «Где ты был?» – закричала свекровь. «Ты же знаешь, болел». – «Где болел?» «В больнице, где же еще?» – засмеялся Евгений. «То есть как в больнице?» – «Вот так. Ты не волнуйся, мать. Я никому ничего... На работе тоже знали не больше...» – «Что у тебя было?» – «У меня? Тебе на самом деле или чтобы спокойней было?»
Свекровь призналась, что хотела сказать – чтоб спокойней было. Потому что подумала о венерической болезни, испугалась, что он сейчас назовет ее. Но сказала тихо: «Говори правду, только уж не всю, пожалуйста». «Меня прищучила стенокардия, мать, – ответил Евгений. – И я понял, что смертен».
Все в таком Евгении было непонятно Нине. Любитель комфорта, он болел бескомфортно, лежа в больничном коридоре. К нему никто не ходил, ничего не носил. Такая аскеза ему не соответствовала. Он позвал Нину к телефону.
– Давай погуляем вечером? – предложил.
Свекровь смотрела на ее сборы пристально, стараясь понять: платок надела – что это значит? Сапоги на низком каблуке, растоптанные – а это что?
– Спроси, где он живет... – попросила она.
– Спрошу, – перебила ее Нина, – прежде всего об этом спрошу.
– Я не хочу, чтоб он думал...
– Он ничего не подумает, – ответила Нина. – Мы слишком хорошо знаем друг друга, чтоб подозревать в чем-то.
Женька обнял ее и поцеловал в щеку.
– Ты где живешь? – сразу спросила Нина.
– Один наш мужик живет у своей пассии, квартира пустая. Я сторожу.
– Вы будете с женой размениваться?
– Не буду, – ответил Евгений. – Полежал в больнице, подумал и решил – не буду. Пусть живет женщина спокойно, не ахти какие хоромы, а ведь съедим друг друга, если будем делиться. Так же – ей абсолютно хорошо, мне – относительно, и останутся силы подумать.
– О чем?
– Слушай, – сказал Евгений. – Я не хотел сразу... Я хотел с подходом... Но мне теперь так жалко времени на пустяки. В общем – короче... Я ни на чем не настаиваю. Не имею права. Но подумай, а? Не объединить ли нам наши усилия, чтобы дожить жизнь?
– Ну знаешь! Ты – непредсказуемый тип! – растерялась Нина.
– Зачем же так? Скажи – просто бабник, у которого вылезли волосы и одрябли мускулы, поэтому он...
– Перестань! – зло сказала Нина. – Перестань! Делаешь женщине предложение, так хоть для приличия прикинься...
– А то ты меня не знаешь... – как-то вяло сказал Евгений. – Все ты про меня знаешь, как бы я ни прикидывался. Я могу, конечно, сказать тебе, что у меня лучше тебя женщины не было...
– Вот что! – ответила Нина. – Иди-ка ты на все четыре стороны. У тебя не волосы вылезли, мозги поизносились... мелешь, мелешь языком...
– Нин, – тихо сказал Евгений, – я просто робею. Потому и молочу. Я люблю тебя, Нинка, ну вот и все. Всегда любил.
– Не надо! – закричала Нина.
– Чего бы я тогда от них от всех убегал? Я от тебя – тебя же и искал. Лежал в больнице, смотрел в потолок, в замечательные его разводы, не потолок, а географическая карта. То зеленое, то желтое, то синее... Над ним проходили трубы, они сочились и создавали мне объект для наблюдения. Я по этим разводам глазом походил, походил, все про себя понял. Так что я теперь умный. И потому остаюсь при своем предложении.
– Скажи еще, что у нас дочь общая, – уныло произнесла Нина.
– Не-а, – засмеялся Евгений. – Не скажу! При чем тут дочь? Она уже своими ножками топает... Подумаешь обо всем, что я тебе сказал?
– Глупость ты сказал, – ответила Нина. – Не хожу я назад, Женя, не хожу! Не умею.
– Подумай, – повторил Женька. – Мы еще не завтра умрем.
Странные он сказал слова. Глупые и точные. А может быть, точные, потому что глупые? Мы недооцениваем глупость. Ее непосредственность, ее простодушие. Глупость такое может выдать, что уму не снилось. Пока ум сомневается, глупость произносит. Как часто она вещает с легкой подачи интуиции. Да здравствует глупость, которая возвращает надежду! Надежду, что еще не завтра нам умирать. Следовательно... Стоп, сказала себе Нина. Вот тут пока стоп...
Легко сказать...
– Что у тебя с Евгением, можешь мне сказать? – встретила ее свекровь.
– Ничего, – ответила Нина.
– Если ты спросишь мое мнение...
– Вам пора принимать таблетки, – перебила ее Нина.
– При чем тут таблетки? – взвилась свекровь. – Он был тебе паршивый муж, но мне он все-таки сын... – И она заплакала, громко всхлипывая и сморкаясь. – У него, дурака, уже стенокардия, в его-то годы.
Свекровь пришлось укладывать, и отпаивать валерьянкой, и мерить ей давление, и бежать в аптеку за папазолом. «Неужели все дело в том, что мне, одинокой бабе, просто нужен какой-никакой мужик и я радуюсь, что он у меня может быть?» – думала Нина. Ну и пусть, ну и пусть... В конце концов, не завтра умирать. Нину захлестывала радость.
И вот тут, именно в этот момент, Алена, придя к ним вечером, распахнула пальто и продемонстрировала им крепенький, тугой животик, на котором уже не застегивалась молния джинсов.
– Видали? – засмеялась она. – И что я буду с этим делать?
Куня красила могильную ограду. Это была большая добротная металлическая ограда, внутри которой спокойно, не теснясь, поместились могилы отца Куни, его первой жены, их умершего в младенчестве сына, второй жены, матери Куни. И еще осталось место. «Для меня и для тебя, – сказала Раиса. – Не вздумай в Москве своей спалиться. Манеру взяли... Что мы – не православные, что ли?» Раиса очень обрадовалась приезду Куни. «Давно уже голландку не топлю. Славик жар не любит, а мне зачем одной?» – сказала она, вводя сестру в сыроватый дом.
Докрасив ограду, Куня с ведром пошла к могиле Нининой матери. Там тоже была семейная ограда, и тоже оставалось место. «Для Нины», – подумала Куня. Мысль не показалась ей ни кощунственной, ни преждевременной, наоборот, даже как-то утешающей. Вот, мол, и у этой нескладехи Нины есть уготованное ей место. Знать это – хорошо и правильно.
Она покрасила и эту ограду, на обратном пути зашла в магазин, купила пшена для трех Раиных кур, тут же поймала себя на том, что уже хочет вернуться в свою восьмиметровку, а также в «стакан», что соскучилась по коммунальной бестолковщине и шуму. Значит, надо написать Нине, а та пусть передаст Алене, что она, Куня, скоро возвращается. Недели через две. Через неделю, написала Куня. Хватит, нагостилась... Наговорилась. Накрасилась...
Первым делом Нина стянула с Алены джинсы. Именно так – стянула. Усадила девчонку в кресло, встала перед ней на колени и стала стаскивать штаны.
– Ох, как хорошо! Сил нет так ходить, но когда свитер до колен распустишь, то еще и ничего. Не сразу видно... Это я к вам без свитера... Для большего эффекта.
– Кто он? – спросила Нина.
– Я его к вам приводила, – ответила Алена. – Директор.
– Когда поженитесь? – каким-то не своим голосом поинтересовалась свекровь. В ее тоне было презрение, возмущение, унижение и страх. С чего бы страх? А вот с этих Нининых колен. С этой ее простоты, которая хуже воровства. Стоит перед девчонкой – чужой, заметьте! – как рабыня. И аккуратненько, по складочке выпрямляет видавшие виды, замызганные джинсы. А та в широких трусах сидит, блаженно расставив ноги. Ну, картина, скажу вам! Свекровь вдруг почувствовала ту свою, первую, неприязнь к Алене. С другой стороны, она уже и привязаться к ней успела и, будучи человеком справедливым, помнила это. В общем, в голове у свекрови случилась путаница, и она закричала на Нину:
– Да дай же ей наконец халат, черт подери!
Этот самый вылетевший изо рта «черт» почему-то Нины и не коснулся, а Алену задел.
– А чего вы чертыхаетесь? – спросила она. – Я сама возьму халат. – И пошла в ванную, переступив через сидящую на полу Нину.
– Не вздумай! – взвизгнула свекровь, буравя Нину. – Не вздумай!
Алена вернулась в старом махровом халате. Она калачиком уселась на диван и произнесла речь.
– Значит, так... – сказала она. – У меня со сроками всегда путаница, потому я и подзалетела. Возлюбленный мой женат, и у него семеро по лавкам от трех жен. Ей-богу, семеро. Работает на одни алименты. Перепуган он до смерти, сказал, что до конца дней своих ни к одной посторонней женщине не притронется. Да мне он и холостой был бы не нужен. Это я по глупости, выпивши была... Но хоть шерсти клок должна я с него иметь? Должна! Он меня переводит на лимитную работу, благо меня теперь народ в лицо знает, так что прописка у меня в кармане. Но естественно, это только общежитие... Пока тетя Куня в отъезде, я, конечно, поживу у нее, а потом... Потом надо будет что-то придумать. Бабушка! – воскликнула она весело. – К вам я не перееду, не волнуйтесь!
– Я не волнуюсь! – ответила свекровь сразу повеселевшим голосом.
– Между прочим, ребенок у меня будет очень красивый, у него все дети – херувимы.
После «херувимов» она как-то сразу замолчала, как будто ее выключили. И сидела молча, и смотрела куда-то поверх их голов в угол, и лицо у нее было неприсутствующим.
И эта мертво сидящая Алена выражала гораздо больше, чем ее собственная пламенная речь. Девчонка испуганна, растерянна, ей, наверное, стыдно, а страшно – точно.
– Тетя Нина! А если мне укольчик организовать? Чтоб раз...
Неизвестно как, но рука поднялась... И пощечина, звонкая, полновесная, что называется от всего сердца, раздалась в комнате.
– Вы чего? – заверещала Алена. – Вы чего?
– Ничего, – ответила Нина, взмахивая кистью, будто стряхивая с нее капли переполнившего ее гнева. – Ничего! Я тебя и не так еще двину, соплячку! Укольчик ей понадобился, ишь! И родишь, и выкормишь, и вырастишь своего херувима. Не калека, как понимаю. Здоровущая деваха. Тебе только этим и заниматься...
– Учи, учи, – проворчала свекровь. – И так хулиганья...
Немного надо было, чтобы Алена развеселилась. Хулиганья! Значит, бабушка уже сейчас знает, что у нее будет хулиганье? А как она это узнала, как? Это ж интересно, «тут» – она постучала себя по животу – уже живет хулиганье? Да?
– Не тут, – возмутилась свекровь, – а без отца. Безотцовщина. От нее все...
– Вам не надо про это, – холодно сказала Нина. – Ваш сын тоже безотцовщина. Но по вашему доброму желанию...
Свекровь как-то стушевалась, заерзала, стала делать знаки, молчи, мол, молчи, а потом вдруг, вроде поняв наконец, что было с ней в отличие от беременной Алены, сказала:
– Я спасала сына. Я расчищала ему дорогу. Вам не понять... То – другое время. Сейчас же... Какое мне, собственно, дело? Рожай!
– Спасибо! – поклонилась ей Алена и повернулась к Нине. – Вы мне вмазали зря. Не по делу. Это был бы выход... Но нет, так нет. Рожу родине богатыря. Назову Жоржем. И скажу, что в честь Марше... Пусть французские коммунисты делают мне подарки. А если девчонка – Анджелой. Пусть сплотятся у колыбели все красные негры.
«А с нее ведь хватит, – подумала Нина. – Кем угодно назовет, во все поиграет».
Свекровь, поджав губы, вышла. Алена захихикала:
– Бабушка! А нет в вашей группе здоровья богатого старика, который завтра умрет? Я бы сегодня вышла за него замуж. Порадовала бы дедушку напоследок...
Кажется, она сказала все, что могла, потому что снова замерла, отпустила в полет душу. Ах, Кира, Кира! Как жаль, что ты умерла! Как хорошо, что ты умерла!
На Дашкино двадцатилетие – 20 января – были званы все. Из экспедиции специально приехала свекровь-геологиня в сопровождении обросшего, бряцающего на гитаре мужика. Геологиня сделала химию, маникюр и просила всех называть себя попросту – Таней. Дашка прибежала с изменившимся лицом и выпалила: вышедшая из ума «старуха Таня» склонна выйти замуж за периферийного мужика. Ей, конечно, все равно, пусть хоть за Михаила Боярского, но вдруг пропишет?
Но Таня сама все сказала. Да, она, видимо, выйдет замуж... Квартира, прописка? Зачем им это? Во-первых, они не меняют образа жизни. Во-вторых, потом, потом, есть мечта поселиться на берегу океана. На самом, самом... Чтоб входить в него по утрам босыми ногами... Они уже облюбовали место. После этого на дне рождения Таня и мужик были посажены в красный угол. Дашка просто увивалась вокруг них: «Танечка! Танечка! Толяшек! Толяша!» Толяша тихонько ладонью стучал по струнам, аккомпанировал себе таким образом и пел какие-то бестолковые нескладушки, которые ему, видимо, очень нравились. Про серный колчедан. Про минералы класса силикатов... Про подземные источники... Его нельзя было сбить с толку ничем – ни вопящей стереосистемой, ни задушевным Окуджавой. Он все равно пел про свое. Таня сидела млеющая, и было совершенно ясно – она будет входить босыми ногами в акваторию или куда там еще, если он этого захочет. Так что живи спокойно, дорогая невестка Дашенька.
Стол был разнообразный, изобретательный. Евгений спросил у Нины: «В кого она у нас такая хозяйственная?» Нина пожала плечами: «В предков!» Дочь крутилась юлой, меняя тарелки, салфетки, выставляя все новые и новые салаты, закуски. Все ею восхищались и поздравляли Нину. Все в один голос говорили, что Дашка похожа на отца. «А вашего – ничего», – говорили Нине. «Я отыграюсь на внуках, – отшучивалась Нина. – Они будут все в меня».
Алена тоже была здесь. Сидела притихшая, в широком свитере до колен. Дашка хотела ее вытащить танцевать, но та отказалась с какой-то прямо-таки ненавистью. На что было обращено внимание. Разве можно так – с хозяйкой, с именинницей? «Да пошли вы!»
– Чего хамишь, девочка? – спросил Алену Евгений, дергая ее за свитер. – Почем самовяз?
Алена посмотрела на Нину: вы никому, ничего? «Никому, ничего», – ответила молча Нина. «Ну и напрасно, – дернулась Алена. – Сразу бы всем».
«Может, действительно мне надо было сказать и Дашке, и Евгению, – подумала Нина, – но вот... не сказала. И свекровь не сказала. Хотели уберечь? А сделали вроде хуже».
– Так что это у тебя за битниковский самовяз? – приставал Женька. – Он на хорошего мужика сшит, вроде Толяши.
– А мне нравится, – ответила Алена.
– Да я понимаю, – добродушно засмеялся Женька. – Ты не можешь делать то, что тебе не нравится. Ты – девушка... прямодушная.
«Господи! Да что он к ней пристает?» – наблюдала Нина. И она взяла Алену за руку и сжала ее. Большая, теплая, вялая рука никак не ответила.
– Все будет хорошо, – тихо сказала Нина.
– Кому? – спросила Алена.
А потом ушла на кухню мыть тарелки. Нина заглянула – моют в четыре руки с Дашкиным Митей и так горячо о чем-то разговаривают, что ее не заметили, а она долго стояла в дверях. О чем это они? Конечно, Алена может хоть о чем... Но Митя... Такой сроду молчун... А тут перетирает тарелки и говорит, говорит...
Что греха таить, Нина немного, совсем чуть-чуть взволновалась. Она подумала: «С Алены станется...»
Куня приезжала рано утром. Ее встречали Стасик и Нина. Тетя Рая переслала сыну двенадцать банок варенья.
– У нас еще позапрошлогоднее стоит, – сокрушался Стасик. – Засахарилось так, что ножом не проткнешь. Клава потихоньку спускает в мусоропровод. Но неудобно. Все-таки... продукт. Особенно из крыжовника не идет...
– Здесь шесть банок из крыжовника, – сказала Куня.
– Хоть на вокзале оставляй, – засмеялся Стасик. – Может, Нина возьмет?
– Она, наверное, мое выбрасывает в мусоропровод, – засмеялась Куня. – Я ей тоже наварила.
Уже у дома Куня, посмотрев на часы, засокрушалась:
– Подыму девчонку ни свет ни заря.
– Какую девчонку?
– Живет у меня одна. Нинина знакомая. Ну, сейчас переедет, конечно. Ее по телевизору показывали. Всех победила. Боевая!
Стасик ничего не понял из Куниных слов. По какому телевизору? Кого победила? Какая знакомая? Но уточнять не стал. Он не любил узнавать ненужные ему подробности. Информации и так слишком много.
– Ну тогда я дальше не пойду, – сказал он у двери.
– Верно, – согласилась Куня. – Не надо.
Он легко сбежал вниз и уже взялся за ручку машины, когда услышал сверху: «Стасик! Вернись!»
* * *
Алену рвало, видимо, уже давно. В комнате стоял отвратительный кислый запах, еще более отвратительный из-за примеси каких-то резких духов, которыми Алена пользовалась. Они поняли все сразу. Девчонка чего-то напилась, чтоб вызвать схватки, но у нее ничего не вышло. Могучая природа вывернула ее наизнанку, еще и продолжает выворачивать, и схваток все равно не будет. Ишь, подложила под себя полиэтиленовую подстилку... Чистенькая подстилка лежит! Чистенькая!– Я знаю одного врача, – сказала Нина, и не успела она это произнести, как Куня, по пояс высунувшись в окно, закричала: «Стасик! Стасик! Не уезжай!»
Все у этой дурочки Алены обошлось.
Пока ее обихаживали, убирали комнату, поили врача чаем с вареньем, Стасик, умница, все это время ждал с машиной. Алена, умытая и успокоенная, уснула.
Когда Стасик увез врача, Куня уважительно сказала:
– Представительная женщина... И давно ты ее знаешь?
– Давно, – ответила Нина. – Ее муж у нас работает.
Если бы... Если бы Нина не ходила к Плетневу, если бы вообще этой истории не существовало, она, возможно, и рассказала бы, кто муж у этой именитой гинекологини.
Но маячил, маячил этот Плетнев. И, как гвозди, забивал свои логически разумные мысли, от которых хотелось повеситься.
Нина, которая была резкой противоположностью Куни, была убеждена: тут они одинаковые. Они обе бы повесились...
И получалось... У этой бестолковой тетки не было ни одного стоящего мужчины, оба – на выброс. Летчика Петю в расчет брать не приходилось. Он и мужчиной-то, по сути, еще не был. Был мальчишкой.
«А у меня разве был стоящий?» – спросила себя Нина.
Она вспомнила, как отловила ее на улице Женькина мадам.
– Вы же знаете, – сказала она, – он сам ничего не решит. Решать нам...
Нина, которая все его похождения чувствовала, именно в этот раз не почувствовала ничего.
Такая это была женщина. Она не оставляла мелких следов. У Нины даже возникла надежда – перебесится.
У мужа был глупый вид. Это надо признать. Он уходил с поднятыми руками («Мне ничего не надо. Ничего!»), как пленный.
Тянулась, тянулась, уже давно не мучительная, а какая-то хроническая боль и – враз. Свекровь смотрела на нее с ужасом. Даже обидно стало, что, прожив столько вместе, она будто испугалась Нины.
– Вам со мной плохо? – спросила Нина.
– Господь с тобой! – тихо ответила свекровь.
– Значит, ничего в нашей с вами жизни не изменилось.
Свекровь сделала несуразное – подошла и положила ей голову на грудь. И Нина вдохнула запах ее волос, увидела просвечивающую кожу.
«Сволочь, – как-то тупо подумала она о Евгении, – сволочь».
Свекровь же стояла, замерев, и было в этом что-то детское, жалкое. Нина гладила ее по волосам и повторяла: «Дурочка вы, дурочка».
Так что с вопросом: стоящий – нестоящий муж был у Нины, тоже не все ясно.
Конечно, настоящим был Славик. Вопрос в другом – почему она до сих пор помнит, как содрогнулась тогда, в Никитовке, сворачивая промасленную газету, когда он признался ей в любви? Сколько лет прошло, а она помнит это свое ощущение и, случись завтра начать жить сначала, содрогнется снова, хотя доподлинно знает, какой он преданный, Славик. Так что же такое наши знания любви? Да ничего! Припарка мертвому. Бесполезно и размышлять. Как это в каком-то гороскопе: ваш разум не пригодится вам... И все... И точка...
Главное, чтобы Куня не узнала, что Нина встречалась с Куниными мужчинами. Не надо про другого знать столько... Хорошо, что Алена с Куней, которая оставила ее у себя.
Спасибо детям, своими бедами они не дают нам умереть раньше времени от собственных. Пока их надо спасать...
Явилась Дашка. В слезах. Чтоб дочь плакала? Она мертвела, каменела, но без слез, а тут платочек, сморкание, нос распухший, красный, голос хриплый... Все по правилам: ребенок плачет.
Короче, Митька у нее что-то задумался. Ничего другого, просто задумался... Молчит целыми вечерами, ночью не спит. Она пристает к нему – волнуется же! Тогда он идет в ванную, включает воду и сидит на бортике. Дашка зашла в туалет и через окошко подглядела. Ей бы смолчать, а она возьми и постучи ему в окошко... Митька рванулся как ужаленный, убежал из дома, бродил где-то и теперь замолчал.