Щербакова Галина Николаевна. Актриса и милиционер (авторский сборник)

   Дашка все свои страхи выразила сразу:
   – Я его с Аленой видела.
   Как напугалась Нина. Все что угодно...
   – Погоди, доча. – Нина старалась говорить спокойно. – Как ты их видела?
   – Стояли, разговаривали... Прямо наперебой... Как птицы на ветке.
   – Делов, – сказала Нина, а сама вспомнила, как наблюдала их в лад моющих посуду. Можно было тут же успокоить дочь: мол, Алена в положении. Но ничего не сказала Нина, скрывала она от дочери Аленино положение. Во-первых, стыдно. Все-таки куда ни кинь, Нина из другого времени. Во-вторых, Дашкино осуждение на дух слышать не хотела. Вот так была она раздвоена, будучи у Алены и прокурором и адвокатом одновременно.
   Вспомнился старый фильм. Там девчушка в одночасье не поступила в институт и не устояла перед московским пижоном, который ее, естественно, бросил. Родился мальчик. Девчушка оказалась честной труженицей, хорошей матерью, и нашелся честный труженик, хороший парень... Люди смотрели фильм и плакали навзрыд. Плакали потому, что все любят счастливые концы в фильмах. Тем более если в тазике для купания стоит ребеночек, весь такой в перепоночках, и девочка-грешница так праведна и так смиренна, что счастье за несчастье ей просто причитается, как сдача в магазине.
   И тут вдруг появилась статья в газете из тех, что супротив потока. В ней черным по белому: девица – падшая. И ежели искусство начнет показывать, как хорошие парни, минуя девственниц, будут жениться на грешницах, то грех станет соблазнительным и нестрашным. А вот если бы искусство отразило, как ей, падшей, приходится помыкать горя, если б ей, падшей, хлебнуть в фильме сполна за ту свою дурь, то другие, слабые на любовь девушки очень бы остереглись.
   Глупая, недобрая статья, а запомнилась. И почему-то по неведомым законам памяти пришла сейчас. Разве то, что у Нины перед глазами, похоже на тот фильм? Рассказать Алене, та ухохочется: «Я падшая, тетя Нина, падшая! Давайте я это напишу в паспорте». В том-то и дело, все нынче не так... Ту грешницу жалеть надо было, а Алена сама хоть кого пожалеет. И еще неизвестно, кто кому нужнее. Куня – ей, или она – Куне. А может, и Мите?
   То, что Алена и Митя где-то там разговаривают, а дома он молчит, все-таки плохо.
   Надо все выяснить. И Нина поехала к Куне.
   Куня и Алена лепили громадные, как свиные уши, вареники с картошкой. Им было весело, и Нине стало завидно.
   – Включайтесь в процесс, – сказала Алена.
   – Почему они такие большие?
   – Ну, – засмеялась Алена, – вы, тетя Нина, не понимаете смысла вареника. Его же сначала интересно обкусать по кромочке, а уж потом... – И добавила: – Я замуж выйду – ух как буду готовить!
   – А что, уже есть за кого? – осторожно спросила Нина.
   – Добра! – фыркнула Алена.
   – А я тут тебя с нашим Митей видела, – соврала Нина и покраснела от того, что соврала и ударение на «нашем» сделала.
   – Где? – прямо глядя ей в глаза, спросила Алена и сама же спасла совсем растерявшуюся Нину: – Не видели вы меня, тетя Нина, не врите. Дашка видела. И настучала...
   – Просто сказала.
   – Не просто. Она меня подозревает. – Алена хохотнула. – Очень мне это нравится... Если я на седьмом месяце могу мужика увести из стойла, значит, со мной все в порядке!
   Надо было видеть лица Куни и Нины. Раньше бы сказали: их оторопь взяла. Теперь так не говорят. А жаль. Хорошее слово кануло.
   Алена посмотрела на одну, на другую, покачала головой и как-то печально сказала:
   – Ну зачем же вы так про меня? Нужен он мне, если он сейчас и себе не нужен? Просто я катализатор. Я единственный человек в окружении вашего Митьки, с кем ему охота поговорить. Потому что я говорю правду, а вы все говорите то, что надо... Ему противен институт, и я его побуждаю послать сие заведение к такой-то маме. Потому что нет ничего отвратительней делать всю жизнь не то, что хочется. Надо разводиться с опостылевшей работой, как с нелюбимым мужиком. Да что вы закаменели? Ну, прописи это, прописи... Надо уметь бросать, надо уметь начинать, надо быть свободным хотя бы в самом себе...
   Они обе молчала. Вся их жизнь подчинялась другим правилам. Свободны в себе? А как это? Как?
   Ушей-вареников уже было больше, чем стола.
   – Пойду делиться, – сказала Алена. – Ваша коммуналка сроду таких не едала. Такие, теть Нин, тут живут копеечники.
   Она ушла, а они с Куней сели на краешки стульев и посмотрели друг на друга.
   – Как это у них легко, – вздохнула Нина. – Взял и бросил коту под хвост три курса...
   – Кто тебе сказал, что легко? – спросила Куня. – А вот насчет – надо уметь... это не она придумала. – Тихим, каким-то даже не своим голосом, будто слова возникали перед ней по мере надобности, Куня сказала: – Чтобы жить честно, надо рваться, путаться, биться, ошибаться, начинать и бросать, и опять начинать, и опять бросать, и вечно бороться и лишаться...
   – Лишаться, – эхом повторила Нина. – С этим у нас с тобой все в порядке, да? Когда-то я целую курсовую посвятила этому письму Толстого.
   – Она у меня сохранилась, – похвасталась Куня. – Ты хорошо думала в молодости...
   – Имеется в виду, что сейчас я дура, – горько заключила Нина и пошла мыть руки.
   ... Она разводилась с Дашкиным отцом за два года до серебряной свадьбы. Это имело успех у суда.
   Нина смотрела на человека, сидящего рядом с ней, и чувствовала страшное: проваливающееся в преисподнюю или куда там еще прошлое. Все уходило, и она оставалась без прожитой жизни нагой и беспомощной, как новорожденная. Как же она могла относиться к сделавшему ее калекой человеку?
   Она его ненавидела.
   Он же улыбался. Он сказал, что виноват с головы до ног. Чистосердечно так признался. В углу зала сидела мадам. Когда кончился суд, Женька, радостный, подошел к Нине: «Видишь, как все легко и просто». Потом сообразил, что ему надо в другую сторону. И хоть Нина была ни жива ни мертва от всей этой процедуры, она заметила, как что-то полыхнуло в его глазах: то ли жалость, то ли сомнение, короче, нечто такое, что заставило его остановиться. И даже судья, собирая бумаги, не без интереса наблюдала, как обернулся в проходе разводящийся, и, может, подумала о судебной ошибке?
   Нина осталась жить без прошлого...
   Даже воплощенное столь зримо в свекрови, оно все равно перестало существовать.
   Дашка, четырнадцатилетняя акселератка, взяла над матерью шефство, как тимуровец над инвалидом войны.
   С отцом она продолжала дружить. Ей даже чем-то нравилась ситуация. Свидания с ним в скверах, театрах... Видимо, он ее и научил «маму беречь». И это ей тоже нравилось. Ответственность за инвалида.
 
   Куня знала, что никогда больше не пойдет к трем домам на пригорке. Все. Точка. Хотелось другого – неожиданной встречи в тесноте, лицом к лицу, когда некуда свернуть.
   – Здравствуй, Сергей Никифорович! – скажет она ему.
   – Куня, голубушка! – ответит он ей.
   – Как здоровье Вити после операции гланд? – спросит она его.
   – Откуда ты знаешь про операцию? – воскликнет он.
   – Я все знаю, – ответит Куня. – Эх ты, Сереженька! – И тут сама по себе возникнет в тесноте пустота, и она шагнет в нее и пойдет по ней, как по коридору, а он останется, потому что для него-то выхода не будет.
   А тут Алена вдруг сказала ей:
   – Я и забыла! К вам приходил какой-то солидный мужчина.
   Клещами она тащила из девчонки: какой из себя, и в чем одет, и росту какого, и глаза, глаза какого цвета?
   – Понятия не имею, – отбивалась Алена. – Я его секунду видела. Нет вас – и все.
   Он! – решила Куня. Мало ли что было. Она придумала ему длительную заграничную командировку, благо повторяли многосерийку про Штирлица. И хоть Куне не нравилось, что из шпионов делают героев, – какие герои, если у них вся работа на вранье и обмане? – в случае с Сереженькой шпионаж Куня реабилитировала.
   А вдруг и он много лет где-то там... А когда наконец приехал, то и пришел сразу. Придумается же такая чушь!
   Все очень скоро разъяснилось. Приходил Кунин однокурсник. Он овдовел, переехал в Москву к дочери и пришел.
   Хороший, положительный человек, ничего не спрашивал, все сразу узнал...
   – Внучка, значит, – твердо сказал он, глядя на Алену. – А ты, видать, тоже вдовствуешь... – оглядев комнату и не найдя мужских предметов, заключил он. Потом увидел портрет Нины. – Дочь, значит. Отдельно, значит, живет. А беременная внучка – у тебя. Понятно... Комнату не хотите упустить.
   Куня и Алена молчали, только поглядывали друг на друга, когда чужой дядька рассказывал им их жизнь как по писаному. А тот говорил дальше:
   – Покойный муж твой был, видать, небольшой человек, если оставил тебя в восьмиметровке. Не пробойный. И сама ты такая. Видно...
   Однокурсник был в шевиотовом костюме и нейлоновой рубашке, под которой просвечивалось толстое хлопчатобумажное белье. Он принес к чаю ириски и сосал их так громко, что пришлось открыть форточку, чтоб это не слышать.
   Надежда, что приходил Сергей, долго отсутствующий герой-разведчик, отпала.
   «Когда-нибудь все равно встретимся, – думала Куня. – Встретимся непременно... Одна ж линия метро».
 
   Директор клуба все сделал, как обещал: Алену прописали в общежитие к лимитчикам, назначив воспитателем.
   Алена, до этого вся такая внутренне распущенная и ленивая, за дело взялась с какой-то даже ожесточенностью.
   – Я им всем покажу! – говорила она Нине и Куне. – Я честная. Отработаю до декрета, как надо. Не вышло легкой жизни, проживем ту, которая есть...
   – Ты помни, в каком ты положении, – увещевала ее Куня. – Не рвись уж так...
   – Я здоровущая бабища, – смеялась Алена. – Что б там ни говорили ученые интеллигенты, Россия всегда держалась на бабе. На мне, значит.
   Ну что с нее возьмешь, с Алены? Лежит, положив ноги на диванный валик. Двенадцать слоновьих хоботков стерегут ее живот.
 
   В своих исканиях и сомнениях Митя обрел в глазах Нины плоть и кровь. До этого просто Дашкин муж, маячивший где-то за ее спиной, у которого вся индивидуальность проявлялась в одном, примитивном: он почти в каждое предложение вставлял слово «значит». Хороший мальчик, но никакой. «А что Дашка?» – думала Нина. Вон Олег поносил, поносил над ней пакеты-зонты и сбежал. Жить рядом с Дашкой сможет лишь тот, кто безропотно сядет с ней в общую тележку. Олег вытолкнулся, как пробка. А Митя просочился, обтек, утрамбовался.
   И вдруг – на тебе! Заявил себя как суверенное государство.
   Позвонила в гневе Дашка:
   – Этот идиот все-таки бросил институт. Приезжай, я с ним не справляюсь.
   Нина тут же примчалась. Митя чинил магнитофон, Дашки не было.
   – Ей предложили «саламандру», – сказал он. И Нина подумала: она, ненормальная, мчится по первому зову, а ее дочь не может остановить никакое ЧП, если где-то возникают импортные тряпки.
   Потом оказалось – ей повезло, что Дашки не было, потому что она первый раз как следует разглядела Митю.
   – Я его терпеть ненавижу, – сказал он об институте. И эта безграмотная фраза убедила Нину больше всего. Собственно, можно было дальше ничего и не говорить, но Митя приготовился к длинному мучительному разговору:
   – Я дурак. Я кретин. Я не думал, значит. Хотите – верьте, хотите – нет. Не думал об этом по-настоящему. Геологический так геологический. С маминой подачи, значит... Понял: мерить землю не люблю. Оказывается, можно и не мерить. Успокоился, значит... Пришел на практику в НИИ. Озверел от тоски... Не мое это, не мое!
   – А что твое – знаешь?
   – Нет! Нет! Пойду в армию. Буду думать. У меня так... Я не думал, не думал, значит, а потом меня как включили...
   – А Дашка? Она без тебя с ума сойдет.
   Митя посмотрел на Нину так, что она растерялась. Не с осуждением, не с пониманием, не с раздражением. Он посмотрел так, что она сообразила: то, что с ним происходит, важнее Дашки. И вообще неизвестно, понадобится ли ему Дашка в его процессе думания. Мальчик выпростался поздновато, резковато, но ведь лучше так, чем никак. Он что-то про себя понял, так куда ж теперь от этого денешься? И ей, Нине, не Митю спасать надо, а дочь, которая кричит, возмущается, которой предпочтительней Митя прежний. Она, дурочка, за туфлями побежала, а ей бы настроиться на Митино состояние, понять его... Понять, что в нем произошло перерождение, что он пойдет своей дорогой... И любовь их сейчас на ниточке, стоит одному неосторожно дернуть.
   Надо объяснить Дашке: любовь изнашивается с изнанки во всех случаях. И сейчас у них с Митей кризис. Они еще обнимаются и целуются и веруют в свою вечную любовь, но Митя стал другим. И с этим другим надо Дарье знакомиться, да и ему, другому, тоже предстоит выяснить, та ли у него подруга, что готова терпеть его сомнения, его желание жить собственным умом.
   – Не исключено, значит, – сказал Митя, – что после армии будет пединститут. Мне нравится ваша профессия.
   – Да? – удивилась Нина.
   – Да! – упрямо повторил Митя. – Я понял, значит... я из тех людей, которые, напоровшись на что-то, оставляют после себя вешки. Я напоролся... на наше бестолковое образование, в котором все вразброд. Школа – сумасшедший дом с моноидеями. Сначала всех посылали учиться в институт. Сейчас всех – на производство. Короче, чтоб все как один, значит, делали что-нибудь одно... Знаете, у меня есть идея – помочь каждому стать тем, кем он должен стать... Помочь состояться. Если человеку нужно всего два класса образования, чтоб он был полон и счастлив, не надо тащить его дальше, значит.
   – Ну, ну, ну, – засмеялась Нина. – Два все-таки маловато...
   – Вы все знаете про каждого? – спросил Митя. – Ничего вы не знаете. А надо знать! Знать! Вот Дашке повезло, у нее был учитель литературы.
   – Да что ты, Митя! – замахала руками Нина. – Это совсем не то...
   – А мне понравилось, – сказал Митя. – Неординарно. Я хожу к нему на уроки. Я не все принимаю, но мне хочется с ним, значит, спорить. Я хотел и к вам попроситься... Все-таки интересно, что вы говорите людям, значит, когда они поставлены в необходимость вас слушать?
   Нина растерялась.
   Она, оказывается, не готова была к ответу.
 
   Ни Нина, ни Куня не знали, что однажды Дашка встретилась с Аленой на Тверском бульваре.
   – Ты по какому это праву вмешиваешься в чужую жизнь? – спросила она.
   – Без права, – засмеялась Алена.
   Дарья распалилась и договорилась до того, что выселит Алену из Москвы, ей это ничего не стоит.
   – Эх ты, дурочка с переулочка! – пуще смеялась Алена.
   Дарья от злости чуть не замахнулась на нее. Но то ли Алена повернулась боком, то ли ветер помог, только Дашка увидела Аленин живот. Так и застыла с поднятой сумочкой.
   – От ребенка скрывали, – засмеялась Алена. – Берегли целомудрие...
   – Ну ты даешь! – хрипло сказала Дашка. – От кого?
   – От голубя, милка, от голубя. – И как знать, куда пошел бы разговор дальше, не остановись рядом с ними группа африканцев. Гид демонстрировал им новый МХАТ.
   Африканец со светло-матовыми, как яичная скорлупа, ладонями, снял с плеча фотоаппарат и, повернувшись к Дашке и Алене, процокал им что-то на своем языке.
   – О’кей, – догадалась Алена и, картинно выставив пузо, склонила голову к Дашке.
   Африканец просто зашелся от восторга – такие «рашен» девушки! – и защелкал аппаратом.
   – Снимай, родной, снимай, – смеялась Алена, – снимай беременную Русь. Не все ж вам!
   Когда расходились, Дашка сказала:
   – Ты если что...
   – Позвоню, – ответила Алена. – Митьке привет. И не носи его в зубах...
   Дарья тут же ушла: советов и пожеланий от Алены не надо. А вот выдать матери и Куне за то, что молчали, – это непременно. А может, и Митька знал? Ну тогда она им всем!
 
   Как-то утром, убегая, свекровь спросила:
   – Надеюсь, ты вечером дома? Обещал прийти Евгений.
   – Нашелся-таки, – ответила Нина.
   – Он не пропадал. Он был в командировке! – В ее голосе Нина почувствовала удовлетворение: невестка попалась на слове «нашелся». Значит, думала о нем, ждала, потом потеряла... Свекровь молила Бога о примирении, но понимала, что не должна этого показывать. Она видела, Нина – «размораживается», но боялась это ускорять. Тут если уж сорвется дело, то навсегда. Осторожненько надо, это что операция на сердце. А ее дорогой сынок – дровосек, а не ювелир. Он всегда женщин брал с ходу, с лета, он ни за одной больше двух дней не ухаживал. Тут же надо первую жену вернуть, а это дело непростое. Нину спугнуть ничего не стоит...
   Убежденная в своей хитромудрости, свекровь убежала. А Нина осталась наедине со своими мыслями: «Она старается на меня не давить, чтоб я сама, добровольно вернулась в старую конуру. А я ведь уже стою перед ней, мне осталось только хвостом вильнуть и юркнуть».
   Что в ней поднялось? Гнев ли, злость, гордость? Та девчонка, которая выдавливала из себя по капле раба? Или та сильная баба, что умела ломать, потому что была уверена – построит? Или та, что точно знала, чего хочет? «Вразуми меня, Господи, – шептала Нина, – что истина? Любовь или полное от нее освобождение? Желание докопаться до сути или принятие мира на веру? Быть гордой или не быть? Зачем все это со мной было? Чтобы я что-то поняла? Но что? Что я поняла за свои пятьдесят лет? Что ничего не знаю, что ничего не понимаю?...»
   А вечером пришел Евгений и положил на стол красивый пуховый платок.
   – Можешь протянуть через колечко, – сказал он.
   Нина пододвинула платок свекрови.
   – Это тебе! – почему-то испугался Евгений. – Тебе, тебе!
   – Я ему посоветовала привезти тебе платок, – победоносно сказала свекровь, – ты все время зябнешь.
   Потом они пили чай, и Нине было уютно в платке, тепло и покойно. Женька гордился собой – не так было просто достать настоящий оренбургский пуховый платок, свекровь трижды костяшками пальцев постучала снизу стола. Со стороны – приличная, интеллигентная семья.
   Правда, когда Женька затоптался в коридоре, Нина излишне торопливо вложила ему в руки шапку и зазвенела ключами.
   – Дорогой ведь платок, – сказала она, когда он уже переступил порог, – мне даже неудобно...
   – Дорогой! – подтвердил Женька. – Но тем приятней дарить.
   «Это в нем всегда было, – подумала Нина, закрывая дверь. – Дарить дорогое... Он не жмот... А вот Дашка завела тетрадь расходов. Считает трамвайные копейки. Чья ты, моя дочь?»
 
   Алена родила сына 1 мая. Нина и Куня с ног сбились в поисках подарков. Пришли в роддом с раздутыми сумками, написали длинное письмо, спросили, как сына звать-величать.
   Алена ответила большими каракулями: «Иван, международный сын».
   Нина тут же позвонила Дашке:
   – Забираем Алену. У нее Ванечка.
   – Ишь ты! – засмеялась Дашка. – А ты тут при чем? Дождись своих! Ладно, поздравь и от нас...
   Чтоб все было по-людски, взяли с собой Евгения.
   Упакованного Ванечку вручили Евгению, но Куня вырвала этот маленький кулек из его рук и прижала к груди, как родного внука.
   Алена, Нина и Куня с Ванечкой на руках сели сзади. Женька впереди.
   – С внуком можно поздравить? – спросил шофер.
   – Ага! – засмеялся Евгений и подмигнул Нине.
   Сладострастно вдыхала весенний воздух Алена. Чужая? Своя? Насвистывал модную мелодию седеющий мужчина. Муж? Отец? Куня нежно прижимала ребенка, и было ясно – не отдаст. Никому и никогда.
   Они переехали бульвар, по которому бежала группа физкультурников.
   – Эй, бабушка! – закричала Алена и хотела открыть окно, но Куня посмотрела на нее так, что Алена тут же осеклась: – Не буду, не буду.
   – Бабушка бегает по другому маршруту, – сказал Евгений. – В синих костюмах они все похожи...
   – В двадцать первый век бегут старухи. Хотят поспеть, – засмеялся шофер.
   Нина глубоко вздохнула: этого она уже может не увидеть, двадцать первый век. Видимо, и Евгений подумал о том же, потому что он перестал свистеть и посмотрел на Нину как-то растерянно и виновато. А вот Куня сердито сжала губы, она явно хотела справиться с этим приближающимся веком, до которого можно не дожить, а дожить надо...
   Алена пялилась в окно, не озабоченная, не повязанная ни временем, ни мыслями о нем.
   Ванечка не сердился, не пялился, не терялся, не виноватился, не ждал, не боялся... Он благостно спал и набирался сил, чтоб все начать и все пройти, а может, и что-то понять в этом бестолковом, безалаберном, не выбираемом человеком мире.