- Занятно... Так вот, Михал Константиныч, у нас в России, - выделил Глазов, - заинтересованы в том, чтобы вы своим острым, деловым умом вытащили главное - суть разногласий между двумя фракциями: Ленина и Плеханова, помогли нам понять, какие люди как себя ведут, с кем бы, например, вы смогли поговорить по своей методе: убаюкать, расположить, убедить...
   - Кого завербовать можно? - уточнил Есин. - Вы это имеете в виду?
   - Мы называем - "склонить к сотрудничеству". Но я не это имею в виду. Я хочу получить ваши рекомендации иного рода: с кем из участников съезда можно разумно говорить, кто, по-вашему, поддается логике, разуму, кто ближе по своей духовной структуре к деловому человеку...
   - Это я сделаю, - пообещал Есин, - я чувствую человека сразу же, только мне его сначала надо расшевелить, дать выговориться, обсмотреть...
   "Мои мысли повторяет, - подумал Глазов, - неужели похожи, а? Вот ужас-то".
   - Ну и прекрасно, Михал Константиныч, коли так... В Стокгольме поселитесь в отеле "Рюлберг", я там от вашего имени номерок забронировал, там, кстати, русские будут жить, делегаты, Алексинский, Свердлов, возможно, Саблина и Джугашвили. Видимо, там же поселятся господа из Польши: Ганецкий и Варшавский...
   - С поляками мне труднее, я их языка не знаю, только "матка боска"...
   - Ничего, они говорят по-русски, а господин Варшавский знает к тому же английский. Я вас там по телефону разыщу и скажу свой адрес, только вы не записывайте его, ладно? И когда ко мне пойдете - оборотитесь, не топает ли кто за вами. Само собою, все паши счета будут мною оплачены незамедлительно.
   Ероховский встретил Глазова оглушающе громким вопросом, не прикрыв даже дверь номера, - расконспирировал, идиот, махом:
   - Вы из столичной охраны или варшавянин, коего я не встречал ранее?
   Глазов даже вспотел от ярости, втолкнул Ероховского в комнату, потом чуть отворил дверь, глянул в щелочку - нет ли кого в коридоре, покачал сокрушенно головой:
   - Нельзя так, Леопольд Адамович, здесь могут жить люди, знающие русский. И потом - без пароля, первому пришедшему, разве можно?
   - Я с похмелья, Андрей Андреевич, с похмелья...
   - С похмелья, а ведь Андрея Андреевича запомнили. Вы уж, ради бога, осторожнее себя впредь ведите.
   - Слушаюсь, вашродь!
   - Вы что эдакий колючий?
   - Погодите, колючим меня еще увидите, я сейчас добрый, как воск, я податливый сейчас, Андрей Андреевич. Водки не желаете? Дрянная у немцев водка. Я весь этот "Кайзерхоф" обошел, пока-то отыскал бутылку, - мензурками наливают немцы, сущая фармакология, большая аптека, а не страна. Закусываете? Или холодной водою?
   - Я не пью.
   - Вовсе?
   - Совершенно. Вообще-то на праздники могу, на масленицу или там на светлое Христово воскресение, но сейчас... Работы впереди у нас много, да и пост держу - грех. Игорь Васильевич предупредил, в чем будет заключаться ваша задача?
   - В общих чертах, Андрей Андреевич, в общих чертах. Вы не взыщите, я пропущу рюмашку, а?
   - Но чтоб последняя, ладно? А то вам завтра вечером уезжать на север, там встреч у вас будет много, интересных встреч, обидно, ежели вы в хмельном состоянии будете пребывать, - главное пропустите, а вам из этого главного впоследствии многое можно будет извлечь для своих реприз.
   - Я реприз не пишу. Их пишут Элькин и Коромыслов, Андрей Андреевич. Ваше здоровье...
   - И вам пусть будет хорошо... Простите, коли я не так что сказал.
   - Дело в том, что репризы пишут те, кто не умеет работать за столом, их пишут летунчики, они на салфетках сочиняют. Я пишу пантомимы с куплетами, это совершенно другое, я меньше пяти копеек за строку не беру. Вы вот, к примеру, в каком чине?
   - Да с чего вы взяли, будто я из охраны? - Глазов чувствовал себя с Ероховским неуверенно, раньше ему с такого рода агентами работать не приходилось, поэтому соврал, хотя врать не любил, сам ложь замечал, и другие, считал, не обделены таким же умением. - Я просто-напросто друг Игоря Васильевича и служу по ведомству иностранных дел.
   - О, как интересно, - с наигранной веселостью откликнулся Ероховский, - а то "работа", "репризы". С "большого художника" надо было начинать... Я спрашивал вас про звание не зря, я хотел объяснить вам все предметно, я предметист, я верю ощущению во плоти, Андрей Андреевич. Ежели вы надворный советник, "ваше благородие", то Игорь Васильевич, ваш добрый знакомый из охраны, уже "высокоблагородие". Так и я по сравнению с Элькиным и Коромысловым. Впрочем, много я им дал, какие они "благородия"? Обыватели, горожане. Ладно, пес с ними... Съезд уже начался?
   - Какой съезд? - спросил Глазов.
   - Тьфу, черт! Он же мне запретил вам об этом говорить! - вздохнул Ероховский. - Он у нас такой конспиратор, такой осторожный... Вы его не наказывайте, ладно? Хотя вы же из иностранного департамента, он вам не подчинен...
   - Леопольд Адамович, давайте-ка и я с вами согрешу, махну рюмашечку. Разливайте! А то у нас разговор как у слепца с глухонемым.
   - Слава господу! - сразу же оживился Ероховский. - Я не умею говорить с трезвым коллегой, я ощущаю массу преимуществ, и мне обидно за свое высокое одиночество.
   Чокнулись, выпили, долго дышали, мочили губы водой из-под крана.
   - Напрасно водку ругали, вполне пристойное питье, - сказал Глазов.
   - Чувствую затхлость. Не верю, чтоб немец желтый хлеб пустил на спирт. Немец со всего норовит урвать выгоду. Каким-то металлом отдает, не находите?
   - Не почувствовал.
   - А вы повторите.
   - Да мне еще работать сегодня...
   - И мне багаж паковать... Нуте-с, вашу рюмку.
   Глазов рассчитал, что Ероховский после тяжелой пьянки скорее захмелеет, начнет разговор, станет в ы к л а д ы в а т ь с я. Он не ошибся.
   - Все время бегу, Андрей Андреевич, бегу с закрытыми глазами, - жарко заговорил Ероховский, когда выпили по третьей. - Норовлю ухватить то, что является мне, вроде бы и ухватил, сажусь за стол, работаю сутки, потом читаю пантомима! А я норовил пиесу! Как Элькин с Коромысловым мечтали стать Ероховским, так и Ероховский метит в Мицкевичи. Но Элькин с Коромысловым - это я, это псевдоним, это сокрытие стыда, а Ероховский - очевидность, троньте меня, троньте! Ну? Я? Я. А не Мицкевич.
   "Будет хорош с Воровским, - подумал Глазов. - Тот пишет о литературе, только б удержать этого Коромыслова-Мицкевича от рюмки, тогда выйдет толк".
   - Это сознание правды, - продолжал Ероховский, - опрокидывает меня, превращает в парию. Ин вино веритас. А когда все выпил, не правда на донышке открывается, а череп, но с большими черными глазами и с верхней, не сгнившей еще губой - иначе усмешку не поймешь, череп ведь смеяться не может!
   "Как мне осадить его? - продолжал думать Глазов трезво. - Мне бы только его осадить, тогда ему цены не будет".
   - Строка должна являться, она как прекрасная дама, а вместо строк тебя окружают решетки, а за ними - рожи, красные, распаренные, луком пахнут! Я ищу себе отключений, я норовлю выскочить из нашей обыденности, я люблю риск, я хочу ощущать свою нужность, Андрей Андреевич... Вы меня понимаете?
   - Я вас понимаю отменно, Леопольд Адамович. Я понимаю вас так хорошо потому, что наш с вами общий друг много говорил о вас. Он говорил, что вы очень доверчивы и любите риск. Поэтому-то я больше пить вам не дам...
   - А я вас выставлю за дверь.
   Глазов покачал головой:
   - Не выставите. Ни в коем случае. Не выставите, оттого что нашего с вами общего друга вчера убили. И убили его те люди, к которым вы едете в Стокгольм, Леопольд Адамович.
   Ероховский отвалился на спинку кресла, глаза его округлились, стали прозрачными, будто провели мягкой тряпкой и стерли пыль.
   - Вы с ума сошли, - прошептал он.
   - Я в своем уме. А бороться пьяным нельзя. Так что ложитесь спать, я к вам приду вечером и поведу вас откушать айсбайн, от него трезвеешь.
   То, что Попов уже казнен, Глазов еще не знал: он получил сообщение из Петербурга, что агент "Прыщик" прислал ему личную шифрованную телеграмму о приговоре и о том, что сегодня все будет кончено. Глазов понял: Попов обречен, поэтому "Прыщик" тому ничего не сообщил, а сразу ринулся в департамент. Он понимал, этот ловкий "Прыщик", что, сообщи он Попову, сразу будет раскрыт т о в а р и щ а м и; он предложил сыграть Глазову. Что ж, Глазов сыграет. Ему ведь на руку казнь Попова. Он послал д е л о в у ю в департамент. Он не поставит "срочно", это ж само собой разумеется, этого дурак не поймет, а дурак в шифровальном отделе (пусть даже умный) все равно букве следует. Нет пометки "срочно"? Нет. Раз не поступало указания, чего ж начальство поправлять? У начальства на все свои резоны. Пока из департамента отправят в охрану, пока оттуда перешлют в Варшаву - часы-то идут... А успеют - молодцы, не посрамили чести мундира, спасли коллегу! И спас не кто-нибудь, а он, Глазов, ястребиный глаз! И этому дрыгачу, Ероховскому-Коромыслову, объяснить куда как просто: "Да, погиб, коли б не я вовремя подоспел. Его спас и вас спасаю: и ни-ни мне, назад отрабатывать поздно, в один миг т о в а р и щ а м отдам, ославлю на весь свет, как п о д м е т к у".
   Вернувшись к себе в номер, Глазов принял касторки, чтобы к вечеру быть как стеклышко: надо было садиться за телеграммы, глядишь, что новенькое подойдет, ему новенькое перед Стокгольмом необходимо. А на доверчивом и добром Попове, коли его укокошат, можно поразительное дело оформить: "Либерал, гуманист, воробья не обидит, пал от рук революционных садистов, именующих себя социал-демократами, кто станет разбираться - русские ли, польские, одно слово, анархисты, террором действуют, руки в крови, тюрьма по ним тоскует, выдать их следует Петербургу - скопом, как кровавых и дерзких преступников, скрывающихся в Стокгольме от справедливого суда". 35
   "Имею честь всеподданнейше просить Ваше Императорское Величество, для пользы дела, освободить меня от обязанностей председателя Совета Министров до открытия Государственной думы, когда я кончу дело о займе. Позволю себе всеподданнейше формулировать основания, которые побуждают меня верноподданнически поддерживать мою вышеизложенную просьбу.
   1. Я чувствую себя от всеобщей травли разбитым и настолько нервным, что я не буду в состоянии сохранять то хладнокровие, которое потребно в положении председателя Совета Министров, в особенности при новых условиях.
   2. Отдавая должную справедливость твердости и энергии министра внутренних дел, я тем не менее, как Вашему Императорскому Величеству известно, находил несоответственным его образ действия и действия некоторых местных администраторов, в особенности в последние два месяца, после того, когда фактическое проявление революции было подавлено. По моему мнению, этот прямолинейный образ действий раздражил большинство населения и способствовал выборам крайних элементов в Думу как протест против политики правительства.
   3. Появление мое в Думе вместе с П. Н. Дурново поставит меня и его в трудное положение. Я должен буду отмалчиваться по таким действиям правительства, которые совершались без моего ведома или вопреки моему мнению, так как я никакой исполнительной властью не обладал. Министр же внутренних дел, вероятно, будет стеснен в моем присутствии давать объяснения, которые я могу не разделять.
   4. По некоторым важным вопросам государственной жизни, как, например: крестьянскому, еврейскому, вероисповедному и некоторым другим, ни в Совете Министров, ни во влиятельных сферах нет единства. Вообще я неспособен защищать такие идеи, которые не соответствуют моему убеждению, а потому я не могу разделять взгляды крайних консерваторов, ставшие в последнее время политическим кредо министра внутренних дел.
   5. В течение шести месяцев я был предметом травли всего кричащего и пишущего в русском обществе и подвергался систематическим нападкам имеющих доступ и Вашему императорскому величеству крайних элементов. Революционеры меня клянут за то, что я всем своим авторитетом и с полнейшим убеждением поддерживал самые решительные меры во время активной революции; либералы за то, что я по долгу присяги и совести защищал и до гроба буду защищать прерогативы императорской власти; а консерваторы потому, что неправильно мне приписывают те изменения в порядке государственного управления, которые произошли. Покуда я нахожусь у власти, я буду предметом ярых нападок со всех сторон. Более всего вредно для дела недоверие к председателю Совета Министров крайних консерваторов - дворян и высших служилых людей, которые, естественно, всегда имели и будут иметь доступ к царю, а потому неизбежно вселяли и будут вселять сомнения в действиях и даже намерениях людей, им неугодных.
   6. По открытии Думы политика правительства должна быть направлена к достижению соглашения с нею или же получить направление весьма твердое и решительное, готовое на крайние меры. В первом случае изменение состава министерства должно облегчить задачу, устранив почву для наиболее страстных нападок, направленных против отдельных министров и в особенности главы министерства, по отношению которых за бурное время накопилось раздражение той или другой влиятельной партии, в таком случае все соглашения будут достигнуты гораздо легче. При втором решении правительственная деятельность должна сосредоточиться в лице министров внутренних дел, юстиции и военных властей, и при таком направлении дела я мог бы быть только помехою, и, как бы я себя ни держал, в особенности крайние консерваторы будут подвергать меня злобной критике.
   Я бы мог всеподданнейше представить и другие, по моему мнению, основательные доводы, говорящие в пользу моей просьбы освободить меня от поста председателя Совета Министров до открытия Думы, но мне представляется, что и приведенных доводов достаточно, чтобы моя просьба была милостиво принята Вашим Величеством. Я бы гораздо раньше обратился с этой просьбою, уже тогда, когда я заметил, что положение мое, как председателя Совета Министров, было поколеблено, но я не считал себя вправе этого сделать, пока финансовое состояние России внушало столь серьезные опасения. Я сознавал свою обязанность приложить все мои силы, дабы Россию не постиг финансовый крах или, что еще хуже, чтобы не создались такие условия, при которых Дума, пользуясь нуждою правительства в деньгах, могла заставить идти на уступки, отвечающие целям партий, а не пользе всего государства, неразрывно связанного с интересами Вашего Императорского Величества. Все революционные и антиправительственные партии недаром ставят мне в особенную мою вину мое преимущественное, если не исключительное участие в этом деле. Теперь, когда заем окончен и окончен благополучно, когда Ваше Императорское величество может, не заботясь о средствах для ликвидации счетов минувшей войны и при наступившем, до известной, по крайней мере, степени, успокоении, обратить все высочайшее снимание на внутреннее устроение империи, направив в надлежащее русло деятельность Думы, я считаю за собою некоторое нравственное право возобновить перед Вашим величеством мою просьбу. Поэтому осмеливаюсь повергнуть к стопам Вашего императорского величества всеподданнейшее мое ходатайство о всемилостивейшем соизволении на увольнение меня от должности председателя Совета Министров.
   Вашего Императорского Величества покорнейший слуга
   Сергей Витте".
   Государь показал Трепову письмо Витте после ужина, сыграв две партии в шашки с императрицей, - Александра Федоровна говаривала: "Я не люпиль шакмат с детстфа, там много есть китрость, а ф шашки есть доферчифость, они нрафятся детям".
   Трепов от Дурново знал, что Витте отправил письмо в Царское Село, понимал, что государь сначала будет обсуждать это с Александрой Федоровной, и потому затаенно ждал, когда же обратится к нему, спросит совета.
   Внимательно прочитав три странички, написанные рукою Витте, буквочки все тщательные, в готику тянутся, - хочет быть у г о д н ы м государыне, хитрит, черт, - Дмитрий Федорович сказал:
   - Я что-то не пойму, ваше величество, - это ультиматум или просьба об отставке?
   - Где ты увидал ультиматум? Ты в страхе живешь, Трепов, зачем так?
   - Эх, доброта, доброта, - тяжело вздохнул Трепов. - Он же прямо и пишет: "Пусть перестанут меня щипать честные люди, пусть отойдут в сторону всякие там Треповы, слишком уж преданные русской православной идее самодержца нашего, тогда я останусь, и буду по-прежнему властвовать в империи, и Думу зануздаю, если позволите Дурново прогнать".
   - Признайся, это ты его с Дурново столкнул лбами?
   - Да господи, что вы такое, ваше величество? - чуть не заплакал Трепов, испугавшись: откуда мог узнать государь о его блоке с Дурново? Кто сказал? Все ведь перекрыл, никого не пускал без контроля, к а к такое могло произойти?
   - Жаль, - сурово поглядев на Трепова, сказал царь. - Напрасно, коли не ты. Я был о тебе более высокого мнения; всякий конфликт среди кабинета служит на пользу двора в смутное время.
   "А признайся, что я, - понял Трепов, - болваном буду выглядеть и трусом. Эк он меня мордой об стол, и ему революция на пользу пошла, скалиться начал".
   - Я-то, дурак, как раз хотел, чтоб все миром, я, когда с Дурново видался, только об вашем императорском величестве думал, только о благоденствии династии...
   - Не пой! Я все знаю... Что будет, коли я уступлю и отправлю в отставку Дурново? Сможет Витте подобрать верных министров?
   - Кому верных-то? Себе или вам?
   - Что ж, Витте, по-твоему, республику думает провозглашать? Ты что, Трепов?! Надо уметь скрывать и симпатию и антипатию, ты ведь человек государственный, твое лицо обглядывают, а оно вроде плохой дипломатической ноты, на нем видно даже то, что писать не след, разве можно так?
   - Ваше величество, свет наш, вы б так-то с Витте говорили, как со мной, чтоб он силу чуял, а вы с ним все молчите да молчите!
   - Говорят с тем, кому верят, Трепов.
   Дмитрий Федорович не удержал благодарственной слезы, потянулся к р у ч к е, приложился, государь милостиво соизволил разрешить.
   - Как думаешь, позицию Горемыкина по аграрному вопросу Дума не примет?
   - Никогда, ваше величество! Их позиция - наша, они ведь не допускают даже и мысли, чтоб крестьянский уклад менять хоть в малости, они никогда не пойдут на то, чтобы отдать дворянство на растерзание. Другое дело - помочь мужику купить землю, под кредит, под процент, - это пожалуйста. Купит-то кто? Верный мужик купит, горлопан разве сможет? Проект Горемыкина хороший, ваше величество, его все губернаторы поддержат, вся власть за него, власть истинная, русская, а не виттовская.
   - Ты полагаешь, что Думу не удастся повернуть к горемыкинскому проекту?
   - Кадетскую? Да никогда, ваше величество! Разве кадет губернатору верен? Он верен живчикам, с о в р е м е н н о м у помещику он верен, который норовит ужом всюду пролезть, никакой солидарности, старину не чтут, с мужиком на равных в трактирах калачи едят, чистые прасолы!
   - Разве Трубецкие - прасолы? Они княжеского рода, их мои предки подняли...
   Трепов чуть было не выпалил: "В семье не без урода, мало ли чьи предки силу умели показать", - но вовремя остановился, испугавшись, что могут н е в е р н о понять.
   Царь накинул шинель:
   - Пойдем прогуляемся.
   Когда спустились в парк, Николай спросил:
   - А что Витте пишет о Думе: "Или сговориться, или крайние меры?" Как полагаешь?
   - Полагаю, что на крайние меры он никогда не решится: кто ж на свое дитя руку поднимает?
   - Это как? - удивился царь. - По-твоему, Дума - его детище, а не мое? Ты это что, Трепов?!
   - Ваше величество, государь, Дума - ваше детище, ваше, чье же еще?! Да только и м е н н о эта ли?
   - А кто, по-твоему, может распустить э т у Думу, чтоб подобрать новую, мою?
   - Горемыкин, - не задумываясь ответил Трепов. - Только он, только Иван Логгинович! Ему все эти игрушки надоели, дело к старости идет, спокойствия хочет, а Витте всего пятьдесят семь, он как конь норовистый, ему б только функционировать!
   - Ишь какие слова знаешь, - усмехнулся государь, - а прикидываешься: "Я, мол, мужик темный, неученый..." Хитрован ты, Трепов, необыкновенный хитрован... Ну, положим, Горемыкин - верный нам старик, положим, э т у Думу он погонит взашей... А кто ответит за спокойствие в стране?
   - Дурново, - так же определенно ответил Трепов. - Кто же еще?
   Государь зябко поежился, посмотрел на небо:
   - Дождь будет завтра... Погода как меняется, а? Прямо будто господне неудовольствие сошло... Так вот, Дурново мне не нужен, его Горемыкин станет бояться: кто одному хозяину изменил, тот и второго предаст. Столыпин придет на его место.
   Трепов сразу понял: против него ведут партию. Но кто же, кто?
   - Столыпин - это хорошо, - согласился сразу же. - По отзывам, крут, этот сдержит хаос, этот такой порядок наведет, что ух! Никто не шелохнется...
   - Разве плохо?
   - А разве я сказал, что плохо? Только он, слышал, дворянства сторонится, все больше с промышленной партией сносится, с Гучковым да Шиповым...
   - Пусть себе, - рассеянно откликнулся государь. - Промышленник - не бунтарь, пусть...
   Трепов не мог уснуть до утра: думал, анализировал, прикидывал, что можно сделать, - прямо хоть Витте моли не уходить. Однако наутро государь показал ему свой Витте ответ - время графа кончилось.
   Какое же начнется? Горемыкин - шашка, в дамки не пройдет.
   Двое осталось: Столыпин и он, Трепов. Кому ж победа достанется?
   "Граф Сергей Юльевич, вчера утром я получил письмо Ваше, в котором Вы просите об увольнении от занимаемых должностей. Я изъявляю согласие на Вашу просьбу.
   Благополучное заключение займа составляет лучшую страницу Вашей деятельности. Это большой нравственный успех правительства и залог будущего спокойствия и мирного развития России. Видно, что и в Европе престиж нашей родины высок.
   Как сложатся обстоятельства после открытия Думы, одному богу известно. Но я не смотрю на ближайшее будущее так черно, как Вы на него смотрите. Мне кажется, что Дума получилась такая крайняя не вследствие репрессивных мер правительства, а благодаря широте закона 11 декабря о выборах, инертности консервативной массы населения и полнейшего воздержания всех властей от выборной кампании, чего не бывает в других государствах. Благодарю вас искренно, Сергей Юльевич, за вашу преданность мне и за ваше усердие, которое вы проявили по мере сил на том трудном посту, который Вы занимали в течение шести месяцев при исключительно тяжелых обстоятельствах. Желаю Вам отдохнуть и восстановить ваши силы. Благодарный Вам Николай". 36
   Встретив пароход, прибывший из Финляндии с делегатами, Ленин повел "Ретортина" (Бубнова), "Арсеньева" (Фрунзе) и "Володина" (Ворошилова) в тот отель, где были сняты для них комнаты, - товарищи за границей первый раз, иностранного языка не знали, могли заплутаться в городе; Сталина, Рыкова, Калинина и Ярославского взялся опекать Красин.
   Фрунзе по дороге рассказывал, как добирались: пароход наскочил на мель в густом тумане.
   - Обидно было, Владимир Ильич, - вздохнул Ворошилов. - Только-только за ужин сели, только-только по тарелкам закуску разложили, там блюдо посредине стояло, какой только еды не было, "шведский стол" называется, только-только из самовара попробовали, а в самоваре оказалось хлебное вино, только-только начали с меньшинством замиряться, как жж-ах! - и все повалились на пол. Череванин "ой" закричал и лицом стал мучнистый.
   - Замиряться? А из-за чего рассорились? - спросил Ленин.
   - Они нас объегорить решили, черти, - ответил Ворошилов. - В Финляндии за посадку в каюты отвечал меньшевик, так он своих в первый и второй класс расселил, а нас всех решил в третий загнать. Ничего, мы им зубы показали...
   - Анекдот есть, - улыбнулся Бубнов, - не слыхали, Владимир Ильич? Ведут конвоиры на казнь двух эсдеков. Выпить конвоирам страсть как охота, но приговоренных оставить, понятно, боятся. "Вы, - спрашивают, - кто по партейности?" - "Большевик и меньшевик", - отвечают. Тогда конвоиры сразу в кабак завернули - раз большевик и меньшевик, значит, сразу заспорят, про побег забудут...
   Ленин рассмеялся. Очень ему помог Бубнов со своим незамысловатым анекдотом, потому что в порту, пожимая руки прибывшим делегатам, Ленин понял со всей очевидностью: съезд проигран, большевиков мало, по сходням спускались почти одни меньшевики. Он ничего не стал говорить товарищам - намучились, бедняги, глаза блестят, ночь не спали, им сейчас надо отключиться от всего и завалиться в чистые постели - отдыхать. Их ждут трудные дни, не надо их огорчать в первые минуты.
   - Сейчас позавтракаете, еда входит в стоимость номера, - пояснил Ленин, раздав товарищам тяжелые бронзовые ключи от комнат, - и сразу же спать.
   - Да мы еще одну ночь можем не спать, - заулыбался Ворошилов. - За границу приехали, как город не посмотреть?!
   - Луначарский организует экскурсию, - пообещал Ленин. - Он у нас энциклопедист, он знает то, чего сами шведы про себя не знают.
   Бубнов подбросил на руке тяжелый ключ:
   - Как тюремный.
   Ленин стремительно глянул на синеглазого, молодого совсем товарища, лицо закаменело - так бывало с ним, когда близко в и д е л все то, что пришлось уже пройти Бубнову, а что еще придется?!
   В ресторане сели за столик возле рояля - все остальные были заняты французами, прибывшими с экскурсионным пароходом из Гавра.
   Ленин перевел название блюд - прейскурант был в тяжелой кожаной папке, словно какой царский рескрипт. Товарищи, смущаясь под взглядами французов, говорили шепотом, близко склоняясь друг к другу, и ноги под стулья прятали ботинки были в латках, старого фасона.
   Заметив это, Ленин сказал:
   - Царь царем, дорогие мои, а Россия Россией. Извольте-ка гордиться, что представляете великороссов! Смейтесь в голос! Говорите громко! Плечи расправьте, что вы будто сироты?! Уровень Цивилизации определяется количеством прочитанных книг, а не фасоном галстука! Ваш уровень выше! Рабство из себя самим выжимать надо, по-чеховски, по капле!