Семенов Юлиан Семенович. Горение (полностью)

   - Умно, - сказал Глазов, не став закуривать длинную свою папиросу, так мешавшую ему все это время. - И - главное - честно до сердечной боли честно. Давайте-ка сверим часы: на ваших сколько?
   - Десять.
   - Уже? Пошли к окошку - сейчас начнется.
   Началось позже - из переулков вырвались конные жандармы и казаки: патронов было приказано не жалеть, в воздух не стрелять.
   ...Трупы - кроваво, деревянно, деловито - сволакивали на Аллею Иерусалимскую и отсюда отвозили в покойницкую госпиталя Младенца Иисуса.
   ВАРШАВСКИЙ ГЕНЕРАЛ-ГУБЕРНАТОР.
   ЕГО ВЫСОКОПРЕВОСХОДИТЕЛЬСТВУ А. Г. БУЛЫГИНУ.
   СЕКРЕТНО
   Милостивый Государь,
   Александр Григорьевич.
   Считаю долгом сообщить Вашему Высокопревосходительству важнейшие данные относительно беспорядков, имевших место в Варшаве.
   В течение последних 15 лет ежегодно 1 мая по новому стилю социалистическая подпольная партия устраивает уличные манифестации. С каждым годом число пунктов, в которых происходят беспорядки, все возрастает, в вместе с тем усиливается и самая интенсивность этих противоправительственных проявлений, выражаясь в прогрессивном увеличении толпы манифестантов, в более дерзком ее поведении (революционные песни и надписи на флагах) и в сопротивлении властям, водворяющим порядок. При таких все осложняющихся условиях полиция в последние годы оказалась уже не в силах восстановлять общественное спокойствие своими средствами и обращение ее к содействию войск стало явлением неизбежным. В текущем году, ввиду всех революционных элементов, как в Империи, так и в Царстве Польском, следовало ожидать особенно бурного празднования дня 1 мая.
   О готовящихся к этому дню беспорядках среди населения Варшавы ходили преувеличенные слухи, вполне, впрочем, понятные, если принять во внимание, что сравнительно недавно, в половине января сего года Варшава в течение нескольких дней была терроризирована небывалыми в этом городе бесчинствами разбушевавшейся черни, которая беспрепятственно чинила насилия, выражая свой восторг бандитскими действиями русских социалистов в Северной Столице во время скорбного воскресенья.
   Для успокоения населения я всеми зависящими средствами, начиная от расклеенных, по моему распоряжению, на улицах и опубликованных во всех газетах плакатов до личных объяснений с представителями местного общества, разъяснял, что все предупредительные средства для охраны личной, имущественной и общественной безопасности приняты.
   Независимо от сего мною было предложено Начальнику Охранного отделения усилить энергию в деле собрания необходимых сведений о приуроченных к 1 мая планах революционных групп. К сожалению, Охранное отделение, ослабленное лишением его в 1904 г. значительной суммы на агентурные цели, не дало обильного материала, который мог бы в достаточной степени осветить организацию ожидаемых манифестаций.
   Наконец 15 апреля под моим председательством состоялось особое совещание из нескольких гражданских и военных лиц для совместного обсуждения мероприятий к предупреждению и подавлению возможных беспорядков. В основание этих мер положена выработанная незадолго пред тем специальная на сей предмет Инструкция по наряду и вызову войск Варшавского гарнизона. Согласно этой инструкции, весь город разделен на семь районов, для охраны которых заранее определены известные воинские части, вызываемые из казарм по требованию полиции; кроме того, для постоянного наблюдения за порядком в дни, указанные Комендантом города по соглашению с гражданскою властью, наряжаются пешие и конные патрули.
   Дабы согласовать необходимость энергичного подавления беспорядков с возможно меньшими человеческими жертвами, совещанием 15 апреля установлено:
   1) не препятствовать спокойному движению рабочих по тротуарам,
   2) в случае образования сплоченной толпы на мостовой, поднятия красных флагов, пения революционных песен рассеивать демонстрантов чинами полиции и патрулями, преимущественно кавалерийскими,
   3) если этими средствами разогнать манифестантов не удастся, то после соответственных предупреждений немедленно прибегать к оружию.
   Общие распоряжения по войскам Варшавского гарнизона были мною возложены на Начальника Сводной кавалерийской дивизии генерал-лейтенанта Новосильцева, к которому вр. и. д. Варшавского Обер-Полицеймейстера коллежский советник Зейфарт и должен был обращаться непосредственно.
   Наступило 18-е апреля (1-мая). С утра город принял необычный вид. Обыкновенно оживленная бойкая Варшава затихла. Все магазины, банки, частные конторы заперты. Движения экипажей, извозчиков, конок - никакого. На фабриках и заводах работы прекращены. Рабочие высыпали на улицы. Публики из других классов было мало. В некоторых местах рабочие пытались сплотиться в толпы, среди которых выбрасывались красные флаги, но полиция при помощи небольших патрулей быстро рассеивала эти скопища без особых осложнений. В общем, день 1 мая, отмеченный всеобщею забастовкою, прошел спокойнее, нежели можно было предполагать, причем не было ни одного случая грабежа, в противоположность январским дням.
   В четырех, однако, пунктах города дело не обошлось без вооруженных столкновений, а именно:
   I. В 10 час. 50 мин. утра на углу улиц Вороньей и Холодной неизвестный рабочий стал раздавать проходящей публике какие-то прокламации, что заметил городовой 7-го Вольского участка Чернокрылое, который двинулся к неизвестному, но тот пустился бежать по тротуару. Стоявший по Холодной улице у дома No41, где квартирует рота Л. Гв. Волынского полка, рядовой этого же полка Колесов выстрелил в неизвестного молодого человека, который упал на тротуар, откуда был перенесен в дом No50 по Холодной улице и там через несколько минут скончался. В личности убитого рядовым Колесовым оказался постоянный житель гор. Варшавы, бывший ученик технического училища Вавельберга, проживающий по Иерусалимской аллее в д. No8 Карл Шонерт 19 лет от роду. В кармане у него обнаружен бумажник с прокламациями.
   II. В 1 час. 15 мин. толпа манифестантов около 2.000 человек, запрудив всю Слизкую улицу, двинулась с двумя флагами к Map-шалковской, направляясь по Золотой улице, где по предложению военного дозора и полицейского наряда разошлась, но вскоре вновь в том же количестве собралась на Железной улице и с красным флагом двинулась к Иерусалимской аллее, где полицейский наряд и военный дозор после предложения разойтись приступил к рассеиванию толпы, из коей часть бросилась ломать ворота недвижимости No101 и бросилась в ее двор, другая часть продолжала стоять с флагами, что вынудило дозор и наряд после неоднократных предварении произвести выстрелы, коими из толпы убито 24 человека и 34 ранено. При рассеивании задержано 45 человек и подобрано три флага.
   III. Около 10 час. вечера на Замбковской улице на Праге собралась большая толпа, взвод из полуроты Белгорайского полка сделал залп. Толпа рассеялась, оставив четырех убитых. О поранении сведений не поступало.
   К 12 час. ночи улицы совершенно опустели.
   Прошу принять уверение в совершенном почтении и преданности.
   Покорный слуга К. Максимович,
   генерал-губернатор 13
   ...Ночью, в маленьком домике, в рабочем поселке на Праге, Дзержинский взял из типографского станка мокрый листок бумаги. Прочитал. Перечеркнул написанное.
   - Слабо. То, что случилось, требует крови, а не чернил. - Словно поняв недоумение Барского и Софьи, хотя глаз не поднимал на них, пояснил: - О кровавом надо писать кровью. Я попробую написать еще раз, вы - тоже. Потом сведем в одно. Во время похорон улица должна стать нашей.
   "РАБОЧИЕ!
   Первого Мая снова пролита кровь рабочего люда. Царский деспотизм еще раз пытался устрашить рабочие массы. В Варшаве после двухчасовой демонстрации тридцатитысячной толпы рабочих преступное правительство устроило новую резню беззащитных. Около тридцати трупов и сотни раненых - вот жертвы этого нового преступления правительства. Среди убитых дети, женщины и старцы.
   Рабочие! Резней безоружных правительство силилось подавить в массах революционный порыв, но это новое преступление царских властей еще более воспламенило в рабочем люде дух бунта и борьбы. На резню 1-го Мая варшавский люд ответил забастовкой рабочих 2-го и 3-го Мая, сегодня, четвертого Мая, в день похорон, забастовка станет всеобщей.
   Рабочие! Правительство хочет осилить революцию страхом - отвечайте борьбой, которая вселит в правительство ужас.
   Рабочие! Отомстим за убийство наших братьев, восстав всей массой против правительства убийц. Пусть каждый рабочий старается вооружиться! Разоружайте всюду, где только возможно, полицию, казачьи и войсковые патрули.
   Массовое мщение, массовый террор! Когда тысячи и сотни тысяч рук рабочего народа подымутся для мщения - мщение это обратится в триумф рабочей революции.
   К борьбе, братья!
   Главное Правление
   Социал-демократии Королевства Польского и Литвы".
   Под утро была готова и вторая прокламация - Дзержинский придавал ей очень большое значение.
   Он с трудом дождался семи часов, поехал в центр. В восемь пришел к профессору Красовскому - старик был в шлафроке; со сна испуган.
   - Пан Красовский, не взыщите за ранний визит, - сказал Дзержинский. - Я хотел показать вам текст, если будут добавления или вы с чем-то не согласитесь, можно внести правку.
   - Не завтракали? Проходите, я спрошу для вас кофе, а сам в это время прочту нелегальщину.
   "И еще раз "цвет народа" - состоятельные и "именитые" граждане - покрыли себя позором.
   Не успела застыть кровь люда, убитого на улицах Варшавы, в те минуты, когда мы хороним наших братьев, жен и детей, "граждане" - шлют депутацию к властям, ходатайствуя перед Генерал-губернатором о назначении "следствия". Они пресмыкаются у ног коновода-живодера, надеясь снискать в его передней царское "правосудие".
   Граждане! Была минута, когда история давала вам возможность сыграть хотя бы скромную, но свою роль в нынешней революции. Однако когда в России либеральная и демократическая интеллигенция подала сигнал к штурму самодержавия, вы сохранили гробовое молчание. Первая волна революции пронеслась над вашими головами.
   Ныне, после майских убийств, молчание уже не является безразличием или трусостью; ныне, когда кровь люда пролита на мостовые, - молчание есть преступление!
   Ныне лишь две дороги открыты дня вас. Январские и майские дни, революция рабочих, вспыхнувшая в нашем крае по знаку резолюции в Петербурге, разорвали общество на два лагеря, разорвали призрачную завесу "народного единства" и указали на два народа, разделенные бездной. Выбирайте:
   Мы - дети нищеты и труда, несущие на руках изувеченные трупы наших братьев, жен и детей, мы, идущие на смерть за вашу и нашу свободу.
   И они - угрюмые тираны самовластья, а при них согбенные лакеи - польские паны.
   Польская интеллигенция, выбирайте! Кто жив - пусть спешит к нам, живым.
   Кто не с нами, т о т п р о т и в н а с.
   Во имя убитых жертв 1-го Мая - к борьбе.
   С м е р т ь с а м о д е р ж а в и ю!
   Д а з д р а в с т в у е т р е в о л ю ц и я!
   Главное Правление
   Социал-демократии Королевства Польского и Литвы".
   - Ну, что ж, - сказал Красовский, - великолепно написано.
   - Хотите добавить? - спросил Дзержинский.
   - Здесь нечего добавлять. Стиль рапирен.
   - Рапирность - это от изыска, а я добиваюсь убедительности. Вы, лично вы, на демонстрацию выйдете?
   - С внуками, - ответил Красовский. - С красными гвоздиками.
   Все улицы были запружены народом, "Варшавянка" гремела так, что звенели стекла в кабинете Глазова.
   - Конных не пускать! - кричал Глазов в трубку телефона. - Почему?! В окно посмотрите - вот почему! Весь город вышел! Сомнут! Если первого мая не добили - сейчас не запугаете! Третьего дня надо это было делать, третьего дня! И не полсотни перестрелять, а тысячу! Тогда б сегодня не вышли!
   Бросив трубку на рычаг, Глазов вызвал Турчанинова:
   - За всеми, кто знает Дзержинского, строжайшее наблюдение! Пока он не сядет в камеру - сумасшествие будет продолжаться. Проследите за исполнением лично.
   - А "Прыщик"? - тихо спросил Турчанинов.
   Глазов не сдержался:
   - Это уж мое дело, а не ваше!
   Софья Тшедецка, Мечислав Лежинский, Эдвард Прухняк и Генрих из Домброва пришли к Дзержинскому, на его маленькую конспиративную квартиру, поздним вечером, после того, как улицы Варшавы опустели и демонстранты спокойно разошлись по домам; товарищи из комитета доподлинно убедились в правоте Юзефа: ни одного выстрела в этот день не было.
   Генрих с порога, не открыв еще толком дверь, воскликнул:
   - Вот это работа, Юзеф! Вот это - пропаганда делом, а не словом! Вот это революция!
   Дзержинский лежал на кушетке, набросив на себя пальто; острые колени подтянуты к подбородку, на щеках розовые пятна румянца; Софья сразу поняла обострился процесс, возможно кровохарканье, он всегда так розовеет перед вспышкой туберкулеза, и глаза страшно западают, перестают быть зелеными, делаются черными, как уголья.
   - Вставай, подымайся, Юзеф! - гремел Генрих. - Мы должны отметить эту победу самоваром крепкого чая и бутылкою кагора!
   Софья подошла к Дзержинскому, опустилась перед ним на колени, тихо спросила:
   - Тебе совсем плохо?
   Он ничего ей не ответил, хотел, видно, улыбнуться, но лицо дрогнуло, сморщилось, глаза на какое-то мгновенье сделались обычными: длинными, огромными, цветом похожие на волну в Гурзуфе, когда внутри чувствуется зеленое, пузырчато-белое, тяжелое, глубинно-голубое.
   - Генрих, попробуй достать меда, липового меда, - обернулась Софья. Эдвард, сходи к сестре Уншлихта за малиной. Мечислав, пожалуйста, попроси у доктора Шибульского гусиного сала, он несколько раз выручал Юзефа. А я пока поставлю самовар.
   Дзержинский остановил Софью:
   - Не надо самовара.
   - Тебе необходим крепкий, горячий чай.
   - Не надо, - еще тише повторил Дзержинский. - Убавь, пожалуйста, фитиль в лампе - глаза режет.
   - Это жар, Юзеф. Сколько раз я просила тебя остерегаться ветра, холодный был ветер, пронзительный - вот ты и простыл. Не слушайте Юзефа, товарищи, подчиняйтесь женщине.
   Мечислав, Эдвард и Генрих ушли, оставив на стульях свои пелерины и пальто.
   - Посиди рядом, не суетись... Женщина - это спокойствие... - Дзержинский поправил самого себя: - Истинная женщина должна быть олицетворением спокойствия, это лучше меда, малины и гусиного жира, это и есть та медицина, которая так нужна мужчинам...
   Софья опустилась на колени перед кушеткой, прекрасное, ломкое лицо ее было рядом с полыхавшим жаром лицом Дзержинского.
   - Тебе очень плохо без Юлии, бедный, больной Юзеф?
   - Почему я должен сострадать себе, когда ушла она? Надо ей сострадать, ее памяти. Я - есть, ее - нет. Неужели человеческому существу прежде всего свойственна форма сострадательности самому себе? Я вспоминаю часто, как Юля уходила, как она умела скрывать свое страдание и ужас перед тем, что на нее надвигалось. Она была единственная, кто примерял чужую боль на себя... А мы норовим смерть близкого разбирать через свое горе. "Я без нее страдаю", "мне без нее пусто"... На первом месте личные местоимения...
   - Ты очень жестоко сказал, Юзеф. Я почувствовала себя как...
   - Я это говорил себе, Зося. Себе. Потому что последние дни думал: "Как мне плохо без тебя, Юленька, как пусто". Это ужасно, Зося: многие наши товарищи, не один Генрих, так радуются по поводу сегодняшней демонстрации, так гордятся ею... А я пошел в костел... Там отпевали убитых первого мая... Мы вели демонстрацию по улицам, а в темных, сладких костелах сотни женщин и детей рыдали по убитым отцам, по своему прошлому рыдали, которого больше не будет, и я угадывал на лицах дочек убитых рабочих страшные черты будущего, которое их ждет, я заметил сытых старичков, которые сразу же начали выискивать жертв своей похоти, прямо там, в храме господнем, когда Бах звучал; скольких я там "графов Анджеев" увидел, Зося, скольких мальчишек, которым уготована судьба страшная, неведомая им пока еще.
   - Юзеф...
   - Нет, погоди, Зосенька, не перебивай меня. Когда я шел из костела, впервые, наверное, подумал о том, кто есть судья моих поступков? Кто? Я отринул бога и церковь, я отринул мораль нынешнего общества и поэтому честно и без колебаний звал рабочих на первомайскую демонстрацию, и они пошли за мной, и вот их нет, а я-то жив!
   - Ты был в первой колонне, Юзеф...
   - Ах, Зося, - Дзержинский поморщился, - еще бы мне сидеть дома! И не обо мне речь. Я думаю о том, кто станет определять меру ответственности руководителя? Того, кто ведет, ставит задачу, указует цель... Кто?
   - Партия.
   Дзержинский повторил задумчиво:
   - Партия... Верно. Но партия состоит из людей, Зося. Ты видела, как радовался Генрих? Он ведь открыто радовался, искренне. А почему его сердце не разрывалось болью о погибших? О тех, чьим именем мы сегодня вывели на демонстрацию всю Варшаву? Он ведь сказал - "работа". Ты помнишь? Мы профессионалы от революции, Зося, у нас, как у профессионалов, есть главная привилегия - первым получить пулю в лоб. А мы ее не получили, она минула нас и нашла тех, кто поверил, кто пошел за нами...
   - Юзеф...
   - Профессиональное созидание труднее профессионального разрушения, Зося. Думаем ли мы об этом? Готовы ли? Жертва должна быть оплачена сторицей, каждая жертва, Зося, а сколько их, этих жертв, на счету нашей борьбы, а? Сколько?
   Дзержинский сел на кушетке, сдержал озноб, но Тшедецка все равно заметила, как щеки его пошли гусиной кожей - словно у мальчишек, когда они долго не вылезают из воды в майские, студеные еще, дни.
   - Замерз, Юзеф? Знобит?
   - Да. Чуть-чуть.
   - У тебя есть пуловер?
   - Да. В чемодане.
   - Достать?
   - Не надо. Мы пойдем, и я разогреюсь.
   - Куда пойдем?! Тебе лежать надо!
   - Мы пойдем в костел, Зося. В нас стреляют оттуда. В нас стреляют оттуда Словом, оно разит не человека - идею.
   - Юзеф, родной, тебе нельзя никуда идти. Погоди хотя бы, пока вернутся наши, выпей чая, отдохни...
   - Напиши записку, чтоб ждали, - поднявшись, сказал Дзержинский обычным своим, чуть глуховатым голосом.
   Зося поняла - закрылся, не переубедить.
   Седой, высокий ксендз говорил глухо и горестно о том, что бунтовщики, потеряв в себе Христа, подняли руку не на трон - на веру; жгут костелы, бесстыдствуют на улицах, д е р з а ю т против законной, угодной Господу власти, требуют внушенного дьяволом; выступают за химеру земного рая, но никогда не будет рая на земле, ибо ждет он праведника на небесах, чист рай и недоступен для живых - то есть порочных, втянутых в круговерть грешного каждодневного бытия. То, что проповедуют социалисты, знакомо уже миру, ибо мысли чужой, надменной и дерзкой религии слышны в каждом слове их.
   Дзержинский дождался, когда ксендз спустился с кафедры, подошел к нему, чувствуя на спине напряженный взгляд Зоей, и тихо сказал:
   - Я бы хотел исповедаться.
   - Пойдемте в кабину, - устало ответил ксендз и, посмотрев на пылающее лицо Дзержинского, спросил: - Вы больны?
   - О нет.
   Ксендз тронул холодной ладонью пылающий лоб Дзержинского, и Феликс с трудом сдержался, чтобы не отодвинуться от этой сухой, старческой, слабой руки.
   - У вас жар.
   - Я слегка простужен.
   - Я дам вам капель, - пообещал ксендз, - примите на ночь. Я вынесу вам после исповеди. У вас есть дом? Сейчас много бездомных в нашем несчастном городе.
   - Спасибо. У меня есть кров.
   - Ну, пожалуйста, сын мой, я слушаю вас.
   Ксендз пропустил Дзержинского в кабину, опустил шторку, зашел в соседнюю кабину и приник к тонкой перегородке, в которой было прорезано маленькое, зарешеченное окошко, - исповедь не должна видеть глаз пришельца: исповедь верит слову, не глазам.
   - Святой отец, я наблюдал, как в Козеницах казаки грабили костел. Они превратили его в казарму, стали там постоем. Я присутствовал при том, как солдаты изрубили католический крест в Пабианицах. В Жирардове драгуны въехали верхом в костел, всю утварь побили, устроили коням водопой. И я, поляк, не нашел в себе смелости поднять голос против варварства представителей Третьего Рима. Я рассказал вам правду. Я рассчитываю, что вы поведаете об этом злодействе католикам, несчастному нашему, столь набожному народу, который и лжи поверит, не то что правде, если ложь сказана служителем божьим.
   После долгого молчания ксендз спросил:
   - Вы социал-демократ или принадлежите к ППС?
   - Есть разница?
   - Определенная. Хотя и те и другие служат лжи, потому что нельзя добро завоевать силой, но социал-демократы преданы интернационалу, а социалисты все же поминают Польшу.
   - Если я скажу вам, что принадлежу к партии социалистов, вы не отдадите меня полиции?
   - Я не отдам вас полиции, даже если вы принадлежите к анархистам. Мой сын, кстати, принадлежит к их партии.
   - Вы страшитесь сказать во время проповеди истинную правду, отец? Вам запрещено говорить верующим истину? Вам предписано лгать?
   - Служителю веры предписывать не дано. Никому и нигде.
   - Значит, вы лжете по собственной воле?
   - Вы злоупотребляете моим гостеприимством.
   - Правда угодна вере; ею злоупотребить нельзя.
   - Вы католик?
   - Нет.
   - Но вы сказали о вере.
   - У меня своя вера. Моей вере угодна правда.
   - Истинную правду надо порой уметь защищать ложью.
   - Если средства должны оправдывать цель - тогда цель порочна.
   - Я слышу слова сына.
   - Так прислушайтесь к ним!
   - Вы хотите разрушить все то, чем жило человечество, во что верят миллионы. Что вы дадите им? Неужто вы искренне верите в то, что сулите несчастному люду? Неужто и впрямь думаете, что На этой земле можно достичь справедливости? Обманывать, вселяя надежду, страшнее, чем успокаивать ложью.
   - Успокаивайте. Но не лгите.
   - Я успокаиваю людей моей верой. Я верю. Понимаете? Верю.
   - Вера - право человека. Но зачем утверждать свою веру клеветой? Вы знаете, что не мы повинны в том горе, которое царствует. Вы знаете, кто повинен. Отчего же вы молчите при сильных мира сего?
   - Вы признаете свою слабость?
   - Нет. Нас можно казнить, как казнили Бруно, Коперника и Галилея. Но кто сильней - тот, кто сжигал, или тот, кого сожгли?
   - Зачем вы богохульствуете?
   - У вас нет возможности опровергнуть мои слова, и вы начинаете обвинять. Разве это достойно?
   - А разве достойно приходить в чужой дом и говорить обидное хозяину?
   - Я считал, что в храме слово "хозяин" недопустимо...
   - Вы не только дерзки, но и жестоки. Идите с миром, я не держу на вас зла.
   - Я готов просить прощенья, если завтра вы скажете верующим про то, что творит православная власть в ваших католических храмах. Чем ближе к богу, тем дальше от церкви, отец. Люди перестанут ходить к вам, когда убедятся в том, что вы не просто лжете, нет, когда они убедятся, что вы скрываете правду. Лгать можно от незнания, от доброты. А вот скрывать правду...
   Дзержинский услышал гулкие шаги ксендза и - одновременно - перестук быстрых каблучков Зоси.
   - Скорее, Юзеф, скорее, милый, скорей пойдем отсюда!
   - Он не станет звать полицию.
   - Он что-то сказал служке, а тот побежал - я видела...
   Дзержинский обнял Зосю за плечи. Так они и вышли из костела. Софья чувствовала на своей щеке его горячее, прерывистое дыхание.
   - Юзеф, милый, ты все время один. Голоден, неухожен. Так нельзя. У меня есть подруга, Зося Мушкат, она помогает нам, она светлая и нежная девушка, она видела тебя вчера, во время похорон, и ночью, после Первомая. Я завтра уезжаю в Лодзь, позволь хотя бы ей присмотреть за тобою. У меня сердце разрывается, когда я думаю, что ты один, все время один,
   На конспиративной квартире Генрих мерил комнату аршинными шагами, хрустел пальцами.
   - Вы с ума сошли! - набросился он. - Мы ж не знали, что думать! Может, полиция пришла, но тогда знак тревоги отчего не выставили?! Может, Юзефа в больницу повезли? Разве можно?!
   - Действительно, - хмуро заметил Мечислав. - Последний раз я так же волновался, когда бежал из Сибири.
   - Я волновался больше, когда ждал тебя оттуда, - ответил Дзержинский. Самовар готов?
   - Мы не ставили, - ответил Прухняк. - Не знали - вернешься ли. В городе полно шпиков. На вот, почитай, - он протянул Дзержинскому прокламацию. Польская "черная сотня" загадила весь город.
   Дзержинский сел к столу, обхватил голову руками, вжался в текст:
   "Братья рабочие!
   Сегодня мы видели, как социалистические проходимцы намеренно тормозили быстрый ритм жизни нашей столицы, как людей отгоняли от работы - на очередную демонстрацию, и делали это в городе, где четвертая с часть населения голодает из-за недостатка работы.
   Почему миллионный город обречен существовать без работы? Чьи интересы требовали, чтобы гостиницы пустели? Кому понадобилось, чтобы сотни легковых извозчиков и посыльных не находили ежедневного заработка на хлеб для своих детей? Чтобы еще несколько десятков магазинов обанкрутились?
   Когда в январе во время стачки социал-демократы вели нас на штыки, на верную смерть, когда нам говорили, что солидарность с рабочими-москалями, подавшими в Петербурге знак к революции, требует жертв от польских рабочих, мы шли. Теперь мы видим, как нас обманули. Где русская революция? Куда девались те революционеры, долженствовавшие якобы потрясти царизм в самых его основах?! За исключением польской Варшавы, польской Лодзи, польской Вильны и других польских городов, ни один город не последовал примеру Петербурга - ныне там спокойнее, чем когда-либо.
   Когда приближался несчастный день 1-го мая, вам снова было велено приносить тела на жертвенник багряного международного Молоха, потому что якобы "в день этот могучий трепет охватывает весь мир".