- Это их термин? - поинтересовался Веженский.
   - Их. Они в терминологии блистательны - тут спору нет, - сказал Половский. - После этого Париж, завязший на конференции в Альжесирасе с немцами, потребовал от Витте определенности: либо Россия д а в и т на Берлин и принуждает кайзера признать главенство Франции в Марокко - заем состоится, либо Россия докажет свое бессилие на дипломатическом поприще, кайзер по-прежнему будет беспредельничать с Марокко - тогда займа не будет. Далее события развивались следующим образом: кайзер Вильгельм, узнав об этом условии, немедленно начал "громить посуду в арабской лавке", в стратегически важном Марокко, требуя себе преимуществ, особенно в Касабланке, - узловой порт, держит Средиземное море, противовес британскому Гибралтару. Зная нашу нужду в займе, он играл на том, чтобы Россия давила на Францию как раз в его пользу. Яснее ясного: Вильгельм хотел нарушить наш союз с Францией, привязать Россию к себе. Франция, в свою очередь, принудит кайзера к здравомыслию, о займе речи быть не может. Заслуга Витте в том, что он удержал Россию от того шага, на который его толкали в Царском Селе: он не отменил свободный обмен кредитных билетов на золото, рубль по-прежнему оплачивается песочком, и он не поворачивал к кайзеру - медлил. Он медлил не зря - военная агентура сообщала, что правительство Рувье шатается. И оно было свалено. Пришел Пуанкаре. Нам, в армии, было известно, что Пуанкаре видит свою цель в создании прочного русско-французского союза. Он дал разрешение банковской группе Нейцлина начать переговоры о займе. Кайзер, узнав об этом, запретил банковской группе Мендельсона финансировать Витте. Отказался от русского займа американский дом Моргана - тот тесно связан с немцами, они к нему через Гамбург подлезли. Остались Нейцлин в Париже и Ревельсток в Лондоне. Вопрос стоит так: если мы хотим свалить Витте немедленно, можно - у нас есть пути - содействовать займу завтра же. Коли, однако, мы заинтересованы в его премьерствовании еще на год, пока он не приползет на коленях к кайзеру, мы имеем возможность не мешать кадетской кампании в прессе Франции и Англии против займа. Кадеты могут инспирировать такую кампанию хоть сегодня.
   Половский забросил худую, невероятно длинную ногу на острое колено, видно было, какое оно костлявое; откинулся на спинку кресла, сцепил длинные пальцы, опер подбородок на них, оглядел братьев, приглашая к тому, чтобы высказались.
   - Витте жаль, до слез жаль, это умный и честный человек, но заем необходим, - убежденно сказал князь Проховщиков. - Иначе анархия станет неуправляемой. Необходимо накормить рабочий элемент и хоть как-то помочь мужику. Только это оторвет их от социалистов.
   Веженский, как-то странно усмехнувшись, быстро глянул на Балашова.
   - От социалистов оторвет другое, - сказал граф, подчинившись молчаливой просьбе преемника. - От них оторвет иная идея, которую нам следует выдвинуть. Дело зашло слишком далеко, брат. Куском хлеба, подачкой, говоря иначе, сейчас не отделаешься.
   - Витте стоит за союз с Францией и Германией, который будет подтвержден их двумя миллиардами франков, - сказал Рослов. - Модель английского общества мне более симпатична. Немецкая модель таит в себе угрозу необузданного гегемонизма и спорадической агрессивности.
   - Кто же сменит Витте? - спросил князь Прохорщиков. - Видимо, это должно озадачивать нас прежде всего?
   - Нет, - ответил уверенно Веженский. - Не это. Любой человек, который сменит Витте, долго не продержится. Придет сильный. Думаю, нам стоит очень внимательно изучить Столыпина. Думаю, нам стоит его поддержать, - впрочем, анализ и еще раз анализ, он только в о с х о д и т, а всякое неожиданное восхождение в политике весьма рискованно и таит в себе угрозу тирании, которая в условиях России всегда неразумна, опирается на темноту и страшится культурного элемента. Однако ни переходный премьер - если мы поддержим заем через наших братьев в ложах Парижа и Лондона и, таким образом, свалим Витте, как ненужного мавра, - ни премьер будущий не есть главный вопрос. Мастер только что сказал: "Подачками не отделаемся". Это слова великого политика. Поэтому, братья, я зову вас - и это только на первый взгляд странно - к изучению разногласий между двумя революционными течениями. И среди кадетов и в партии октябристов наши позиции достаточно сильны, мы п р о р о с л и там, я же зову вас к изучению социал-революционной теории Чернова, к анализу Плеханова и Ленина, потому что эти деятели определяют движение не только рабочего и крестьянского элемента, но и значительной части интеллигенции. Социал-демократия, будучи доктриной европейской, есть единственная доктрина в нынешней России, которая базируется на фундаменте науки. Кадеты - симбиоз славянофильства и британского конституционного монархизма. Октябристы уповают на сильную личность, которая развяжет им руки в управлении промышленностью и будет надежно гарантировать ритмику работы заводов. Эти - с челюстями, но доктрины нет, образ политического будущего России для них в тумане. Социал-революционеры приняли из рук стариков знамя утопического народничества - они пока что не есть серьезная сила, хотя шумят довольно, и к ним мы еще не подошли - жаль. Но именно социал-демократы - с одним из их лидеров, Юзефом Доманским, я встречался в Варшаве год назад, это личность, братья, это серьезно, в высшей мере серьезно - должны стать объектом нашего пристального внимания. Поняв их, изучив сердцевину их расхождений и суть их связующего, мы обязаны озаботить себя созданием своей группы в Думе. Следует отрывать левый элемент от кадетов и октябристов так, чтобы не отдать их социал-демократам; следует - исповедуя наше преклонение перед Циркулем и мастерком - превратить понятие п р о с в е щ е н н о г о т р у д а в нашу доктрину, в то, что будет притягивать к себе русского человека, алчущего доброй работы. Мы, братья, должны проникать всюду и везде, мы должны уметь становиться тем и теми, за кем- - тенденция. Главное - понять тенденцию, братья, понять и выверить все вероятия. Время таково, что ошибка чревата гибелью империи.
   Балашов скривил губы от боли.
   Веженский положил руку на ледяные пальцы Балашова, - костяшки стали выпирать, сделались бугристыми, желтыми, - шепнул:
   - Мы покурим в кабинете?
   Балашов благодарственно прикрыл веки, тронул кнопочку звонка, вызвал брата милосердия: доктор Бадмаев прописал инъекции из тибетских трав, боль снимало часа на три, наступало блаженство, голова становилась светлой, появлялось ощущение звонкой силы в теле - встань и иди, но что-то такое, что жило в Балашове помимо него самого, не позволяло ему подняться.
   В кабинет был подан кофе; сигары кубинские, короткие, очень горькие, но со сладким запахом.
   - Я беседовал с врачами, - негромко сказал Веженский, проверив, надежно ли прикрыты черные, мореного дуба, двери кабинета. - Чувствуется известный оптимизм - мастер так силен духом, что, возможно, он поднимется.
   Половский покачал головой:
   - Александр Федорович, зачем друг другу-то? Дни мастера сочтены.
   - Мы же не монархия, - вздохнул Прохорщиков. - Наша линия постоянна. Я боюсь показаться жестоким, но ради пользы дела было бы разумным провести перевыборы мастера.
   - Это жестоко, - сразу же откликнулся Веженский. - Он семнадцать лет был мастером, при нем наша ложа получила распространение в России, он провел нас сквозь грозные бури... Это жестоко, братья.
   - А если кризисная ситуация? - кашлянув, поинтересовался Вакрамеев. - Если придется заседать не час и не два, а сутки? Если нужно принимать решение ночью, ехать к кому-то на рассвете - что тогда? Он ведь не выдержит, он не выходит из дому, тяготится болезнью, немощен, избегает встреч, не вносит предложений... А мы - по уставу ордена - не вправе принимать решений без утверждения мастера. Мне кажется, Александр Федорович, вы находитесь в плену неверно понимаемого чувства благодарности. Будет лучше, если мы сохраним в сердцах память по мастеру в его лучшие годы, когда он был на взлете. Горько, если мастер уйдет из нашей памяти больным, бессильным, неспособным к крутым в случае надобности - решениям.
   - Это жестоко, - повторил Веженский, понимая, что ему, преемнику, только так и можно вести себя. Он не допускал мысли, что его проверяют, - это было чуждо духу братства.
   "А почему? - спросил он себя. - Братству - да, чуждо, но мы рождены в России, нами правит двор, который живет именно такого рода проверками. Проверка может происходить помимо осознанного желания братьев".
   - Я против каких-либо шагов, - заключил Веженский. - Если, впрочем, вам кажется, что я недостаточно твердо провожу нашу линию во время недуга мастера, можно предложить иную кандидатуру.
   Половский, который все сразу понял - умен генерал, мысль ч у е т, даже коли не высказана, - пыхнул сигарой, задрал голову, словно зануздали:
   - Дорогой мой, вы - истинный рыцарь. Речь идет не о каких-то крайних мерах. Просто, видимо, следует проинформировать наших братьев в главной ложе Парижа, что практическую работу в о в р е м я болезни мастера проводите вы, Александр Веженский. Надо поставить точки над "i". Если хотите, я подниму это перед мастером. Я найду форму, которая никак его не обидит. Больной и бессильный мастер - плохая реклама нашей идее, - увы, это жестокая правда, вечность возможна только после смерти.
   В кабинет, осторожно постучав, вошел брат милосердия.
   - Господа, - прошептал он, - его превосходительство уснул после укола. Изволите дождаться пробуждения?
   - Сколько он будет спать? - спросил Рослов, и вопрос его сделал тишину ощутимой - так были резки его слова и столько было в них скрытого раздражения.
   - Два часа, - ответил брат милосердия и вышел. 21
   - Кто вас просил прийти к пани Микульской? - спросил Попов, предложив Яну Баху сесть. - Думаю, для вас будет лучше, если сразу откроете всю правду.
   - Она сама вызвала, - ответил Бах. - Баретки хотела заказать.
   - Ах, вот в чем дело... Когда вызвала?
   - Вчера.
   - Заказала?
   - Да.
   - Из какого материала? .
   Бах не сразу понял вопрос, волновался.
   - Я интересуюсь: из какого материала будете тачать баретки? - помог Попов.
   - Белое шевро.
   - Вы социалист?
   - Я? Нет, что вы! Я ни к какой партии не принадлежу.
   - Кожу трудно доставать?
   - Что?
   - Экий вы непонятливый! - улыбнулся Попов. - Я интересуюсь: трудно ли по нынешним временам получать хорошие кожи?
   - Нет, меня времена не зацепили, у меня с кожевниками хорошие отношения, меня не обижают.
   - Кто вас снабжает, какая мастерская? Бах вспомнил, что именно в мастерской Шабельского собирается по средам кружок, там он с Уншлихтом познакомился, там с Дзержинским схлестывался.
   Попов поднажал, открыл в голосе угрозу:
   - Что, запамятовали?
   - Я ведь со многими мастерскими имею дело..,
   - Имели, - поправил Попов. - Вы имели дело, сейчас вы со мною дело имеете. И до-олгошенько будете иметь, решись таить от меня название мастерской.
   - Так я не таю... Кожевенное производство Шераньского, Готлиба и Городецкого...
   - Ну вот видите, вспомнили... Расскажите-ка мне, пожалуйста, Бах, о вашем ремесле. С чего вы начинаете тачать сапоги?
   - Начинаю с того, что ногу смотрю, господин начальник, фигуру, лицо, - я ж модельер, не просто тачаю, я делаю обувь на заказ.
   - Только дамскую?
   - Нет, мужскую тоже.
   Попов встал из-за стола, вышел на середину кабинета, остановился перед Бахом:
   - Мои сапоги хороший сапожник тачал?
   - Прощелыга, - ответил Бах убежденно. - Разве при вашей комплекции возможно икры в бутылочки загонять?!
   - Нельзя?
   - Никак нельзя. Вы, простите, столбом глядитесь. Вам нужны мягкие голенища, но высокие, под колено.
   - Ну что ж, принимайте заказ, - сказал Попов. - Давайте, давайте, смелее...
   - У меня сантиметра с собою нет.
   - Изъяли при обыске?
   - Нет, не захватил, господин начальник.
   - А на глаз?
   - Ну что вы?! Сделаешь на глаз, а потом мозоли замучают!
   - А фасон? В голове? Или рисуете?
   - Обязательно рисую.
   Попов отошел к столу, взял стопку бумаги и карандаш, протянул Баху:
   - Извольте.
   Бах легко набросал фасон. Мастер, он брал уроки рисования. Он изобразил Попова сидящим, поднимающимся со стула, стоящим, подвинул все это полковнику. Тот внимательно поглядел рисунки, вздохнул:
   - Смотрите, Бах, какая досада у нас выходит... Жаль, право... Такой великолепный мастер, а туда же, в политику лезете...
   - Да что вы, господин начальник! Какая политика?! - Бах улыбнулся, его успокоил тон Попова. Он ждал избиений, криков и угроз - так рассказывали товарищи, прошедшие охранку. Этот не кричал и не дрался, да и зачем? Улик-то нет, при обыске на вокзале ничего не нашли, провожал заказчицу, которая попросила поднести чемоданы до вагона...
   - Слушайте меня, Бах. Слушайте внимательно, Вы мне лгали, причем лгали неумело, вы же ни разу еще не привлекались, не прошли камерного обучения, мы на вас карточку посмотрели...
   - Да не лгал я вам, господин начальник!
   Попов, словно бы не услыхав, продолжал:
   - Вы сказали, что приняли заказ у Микульской. Так?
   - Так.
   - А где записи? Вы ж в голове держать не умеете! Вам сантиметр нужен? А где сантиметр? Как же заказ принимали без сантиметра? И при обыске его у вас не было, сами признались. Где размеры, снятые с ножки госпожи Микульской? А? Что молчите? Нечего ответить? Есть чего ответить. Скажите, что размеры сняли утром, когда были у нее в кабарете, а вечером, на Маршалковской, встретили ее случайно. Мы ж обыск у вас дома сделаем, там записи и лежат, а? Или вы их оставили в мастерской? У кого? У Шераньского? Готлиба? Или, может, в мастерской Шабельского, куда часто заглядывают социал-демократы и где вы кожу-то получаете?
   Попов говорил все это, не поднимая на Баха глаз, стирал мизинцем пылинки со стекла, лежавшего на зеленом сукне стола. Он заранее предполагал реакцию того или иного арестанта, он в этом редко ошибался - перед тем, как перейти в охрану, работал смотрителем тюрьмы в Орле, там на каторжанах быстро выучишься все человеческие и з в и в ы понимать.
   - Пойдемте, Бах. - Попов поднялся с кресла, тяжело двинулся к двери, распахнул ее, кивнул двум офицерам, сидевшим в приемной, те пропустили сапожника, повели по коридору, близко касаясь его плечами.
   В комнате, куда Баха втолкнули, стояли три дворника.
   - Это понятые, - пояснил Попов, по-прежнему на Баха не глядя.
   На стульях возле окна лежали баулы и чемоданы Микульской.
   - Узнаете багаж? - спросил Попов, дождавшись, пока один из офицеров сел к столу и заполнил первый лист протокола.
   - Да.
   - Чьи они?
   - Пани Микульской.
   - Подпишите.
   Бах деревянно подошел к столу, поставил подпись. Рука его чуть дрожала.
   - Кстати, против понятых не возражаете? Отводов нет?
   - Нет.
   Попов закурил, бросил спичку под ноги, затянулся.
   - Все эти чемоданы вы помогали Микульской спустись из квартиры в пролетку? .
   - Да.
   - И все эти чемоданы и баулы донесли до вагона?
   - Нет.
   - Почему?
   - Здесь же пять мест, рук не хватило.
   - Все чемоданы отдали носильщику?
   - Нет.
   - Почему?
   - Пани Микульска взяла маленький чемодан сама.
   - Какой именно?
   - Вот этот, черный.
   - Покажите его. Притроньтесь рукой.
   Бах подошел к стулу, тронул чемодан.
   - Распишитесь в протоколе, - сказал Попов. - Вы, понятые, тоже. И можете идти, спасибо, вы больше мне не потребуетесь... Хотя...
   Попов вопросительно посмотрел на офицера, писавшего протокол.
   - Она уже опознала, - ответил тот, поняв молчаливый вопрос полковника. Протокол есть.
   - Да, не понадобитесь, - подтвердил Попов понятым, - благодарю.
   Когда в комнате остались жандармы и Бах, Попов подвинул себе стул, сел и, потянувшись с хрустом, сказал:
   - А теперь, конспиратор несчастный, подойдите к чемодану, который несла сама Микульска.
   Бах подошел к окну, возле которого на стульях лежали чемоданы.
   - Очень хорошо, - сказал Попов. - Вспомните, что вам говорила Микульска об этом чемодане?
   - Ничего.
   - Вы помогали ей нести этот чемодан?
   - Нет.
   - Павел Робертович, - обратился Попов к офицеру, - покажите Баху показания носильщика Ловиньского.
   Офицер подошел к Баху, протянул ему протокол допроса: "Я принял из рук неизвестного, сопровождавшего неизвестную мне даму, предъявленный мне к опознанию чемодан фирмы "Брулей и сын", когда извозчик разгружал пролетку. В этот момент неизвестный господин взял у меня из рук чемодан фирмы "Брулей и сын", сказав, что поклажу понесет сам, ее осторожно надобно нести".
   - Ну как? - спросил Попов. - Отвергаете показания носильщика?
   - Может быть, он прав, я запамятовал, вероятно...
   - Распишитесь в таком случае, что с показаниями носильщика Ловиньского согласны... Или не согласны?
   - Да какое это имеет значение? - Бах пожал плечами. - Если он так говорит, значит, так и было.
   - Прекрасно. Теперь откройте чемодан.
   Бах открыл крышку и отступил: там, рядком уложенные, лежали оболочки бомб.
   - Что, испугались? Железки и есть железки. Или сапожнику известно, как выглядят бомбы-самоделки? Откуда? Где видал?
   - Вы сами это подложили! Здесь подложили! - крикнул Бах. - Почему убрали понятых?!
   - Ну вот и заговорили, - удовлетворенно протянул Попов. - Просто как адвокат... Извольте занести протест арестованного в протокол, господа. Распишитесь под вашим протестом, Бах.
   - Рученьки трясутся, - рассмеялся Павел Робертович. - Раньше еще куда ни шло, легкий мандраже, а теперь колотун, Игорь Васильевич, словно пациент попал в охрану после большого похмелья-с!
   - Он трезвенник. Господа революционеры почитают хлебное вино средством для бесстыдного оглупления трудового люда. Так, бедолага? Так, так, я ж ваши речи знаю, слушал... Дайте ему, Павел Робертович, показания Микульской.
   - Читай, Бах, - сказал Павел Робертович, подвинув арестованному протокол. - Читай сам, а то решишь - обманываем...
   Бах не сразу понял те слова, которые были занесены в протокол опознания вещей, подписанный Микульской. Он зажмурился на какое-то мгновение, потом прочитал снова: "То, что в кожаном маленьком чемодане фирмы "Брулей и сын" находятся три бомбы-самоделки, мне было неизвестно, потому что этот чемодан мне был передан незнакомым человеком, сказавшим, что за ним гонятся. Он просил сохранить чемодан в моей квартире. Записано по моему утверждению верно. Микульска".
   Бах хотел было перевернуть страницу, но Павел Робертович папочку у него из рук легко выхватил:
   - Хорошенького понемножку! Попов докурил папиросу и сказал:
   - Подписывайте, Бах, подписывайте свое показание: "То, что в чемодане бомбы, не знал". Не вывернешься, загнали в угол, господа социал-демократы...
   - Я не буду подписывать ни строчки, - ответил Бах. - Пусть мне устроят встречу с Микульской.
   - Придет время - устроим, - с готовностью пообещал Попов. - Можете, конечно, не подписывать. Тогда нам снова придется пригласить понятых, и они в вашем присутствии подпишут то, что отказались подписать вы.
   В голове Баха тяжело ворочался страшный глагол "подпишите". Попов произносил его ласкающе, будто гурман осматривал кусок мяса, прежде чем отправить в рот.
   "Она подписала страшное признание, - думал Бах лихорадочно. - Она напутала так, что не выпутается! Какой человек? Почему подошел к ней? Откуда он знал ее? Наши бы сказали мне про бомбы! Какие бомбы? Уншлихт не мог не сказать: он же доверяет мне!"
   - Я могу написать только одно, - сказал наконец Бах. - Я могу написать, что бомбы мне предъявили в отсутствие понятых...
   - Пожалуйста, - сразу же согласился Попов. - Это правда, не смею возражать.
   - А почему вы так сразу и согласились? - спросил Бах растерянно.
   - Да потому, что ваш резон справедлив. Что ж мне - драться с вами?
   Бах написал объяснение. Попов внимательно прочитал его вслух:
   - "Бомбы в чемодане я увидел в то время, когда понятых в комнате уже не было". Прекрасно. Только справедливости ради добавьте и следующее: "При мне сотрудники охраны бомб в чемодан "Брулей и сын" черного цвета, малого формата, новый, не прятали". Это правда или нет? Мы при вас бомбы не прятали?
   - Нет, не прятали.
   - Правду написать можете?
   - Разве так непонятно? И так все понятно...
   - С меня форму спрашивают, Бах! Мы ж порядка хотим достичь в империи! А порядок без тщательного оформления документа невозможен.
   - Я иначе напишу.
   - Пожалуйста, - равнодушно согласился Попов, но п о д б р о с и л: Только чтоб ясно было, о чем идет речь.
   Бах написал: "После того, как понятые ушли, мне предложили открыть чемодан, и там я увидел бомбы".
   - Ну-ка, вслух, - попросил Попов. - Как это на слух, в военно-полевом суде будет звучать?
   Бах почувствовал, как его начало трясти: военно-полевой суд означает виселицу. Расстрел в лучшем случае.
   - Ну-ну, смелей, Бах! - усмехнулся Попов. - Что вы кадыком елозите? Читайте! Имейте в виду: от того, как э т о ваше показание будет звучать, многое зависит, о-о-очень многое! Я могу вынести на суд показание носильщика про то, что вы, именно вы несли чемодан с бомбами, а могу это показание ошельмовать другим, которое опровергнет первое: нес чемодан сам носильщик. А могу и вовсе это показание обойти молчанием. Коли я докажу, что вы несли чемодан, - веревка вам обеспечена, в крае военное положение, Бах, нам не до шуток.
   - Показанию одного извозчика не поверят!
   - Носильщика, носильщика - ишь как разволновался, - заметил Павел Робертович. - Извозчик против тебя не показывал.
   - Против вас Микульска показала, - лениво заключил Попов, - прочитайте ему то место.
   - Нет, я сам хочу прочитать, - возразил Бах, откашлявшись, голос сел, звучал глухо.
   - Пожалуйста, - согласился Попов. - Пусть он прочтет, Павел Робертович. Дайте ему листок.
   "В о п р о с: Кто нес опознанный вами чемодан, принадлежавший неизвестному вам господину?
   О т в е т: Мне помогал его нести мой спутник.
   В о п р о с. Как зовут вашего спутника?
   О т в е т: Его зовут Ян Бах.
   В о п р о с: Что вы о нем можете сказать?"
   Ответа на этот вопрос Баху не показали, и он понял, что тонет, тонет.
   - Итак, - подстегнул его Попов. - Написали? "В моем присутствии бомбы в чемодан сотрудники охраны не клали". Что-нибудь мешает? Хотите заменить слово?
   Бах написал фразу, продиктованную Поповым, расписался, посмотрел на полковника затравленно.
   Попов поднялся, пошел к двери, там задержался, пальцами обхватив медную, начищенную до блеска ручку.
   - Слушайте, Бах... Слушайте меня и верьте. Коли вы не дадите слово написать все о тех людях, которые направили вас к Микульской; что они говорили о ней; когда они заметили за нею филерское наблюдение; почему верили, что Микульска решится принять ваше предложение и уйти с вами, - если вы не напишете обо всем этом самым подробным образом, вас вздернут. Материала у меня хватит. Микульска, как понимаете, все расскажет, она человек во всем этом деле случайный. Ваша судьба - в ваших руках. Решайте, Бах, решайте... 22
   Ротмистр Сушков вызвал Микульску на допрос вечером, предупредив поручика Павла Робертовича и его помощника, что они, вероятно, понадобятся ему позже, и посоветовал заказать в трактире пана Адама ужин: коробки с деваляями, хрустящим картофелем и поросенка под хреном обычно приносила племянница хозяина Ева.
   ...Сушков направил на лицо Микульской свет лампы, сразу же отметил страх в ее глазах; легкую паутинку морщинок, которую не скрывала уже косметика - за сутки сошла; особый тюремный отпечаток, который более сильно заметен на женщинах: пряди волос, выбившиеся из некогда высокой прически, следы от колец на пальцах, пустые дырочки в мочках ушей - гребни, перстни и сережки забирали при аресте.
   - Ну-с, Микульска, как наши дела?
   - Плохи дела. - Стефания заставила себя ответить просто, без волнения, по возможности с юмором. - Куда уж хуже.
   - Может быть еще хуже, - не согласился Сушков. - Пока что вы сидите в санатории, а не в остроге, пока еще даже не листочки, пока еще п о ч е ч к и... А вот когда цветочки начнутся...
   - Я никак не возьму в толк, за что я арестована? Какое-то несусветное недоразумение...
   - Для того чтобы происшедшее действительно оказалось недоразумением, не хватает одного лишь...
   - Чего же?
   - Вашего правдивого рассказа. Вы поймите, Микульска, в крае объявлено предписанием председателя совета министров военное положение. Вы понимаете, что это такое?
   - Не совсем, я же не солдат, - попробовала пошутить Микульска.
   - Вы очень хорошо играете солдат, особенно тех, которые кончили срок службы и отправились на отдых, но никак саблю спрятать не могут... Так вот, военное положение означает, что человек, задержанный на улице с бомбами, может быть застрелен на месте...
   - Но я же не знала! Я не могла и подумать, что в чемодане бомбы!
   - А что, по-вашему, там могло быть? Милая, женщины умеют лгать мужьям и любовникам, но совершенно теряются, сталкиваясь с законом... Ну, согласитесь, вы ведь дали глупые показания: "Ко мне на улице подошел человек, за которым гнались, и попросил взять чемодан". Ну? Глупо же! Кто гнался? Вы видели преследователей? Как они одеты? Сколько их? Опишите.
   - Он сказал мне это так искренне, он задыхался... Поймите, я актриса порыв, эмоции; мне все к а ж е т с я отчетливей, чем другим, я ведь представлением живу, все время чем-то грежу.
   - Значит, вам пригрезились преследователи?
   - Наверное...
   - Где к вам подошел преследуемый?
   - На улице...
   - На какой?
   - Я не помню сейчас...
   - А вы вспомните. Надо вспомнить, Микульска, мы это сейчас в протокол опроса станем писать, это в военно-полевой суд пойдет так что вы уж постарайтесь все дотошно вспомнить, от этого ваша жизнь зависит, жизнь, вы поймите это, время-то особое, анархическое время, слабинку давать мы не вправе - дали уж, хватит! Ну, где?