- Нет.
   - Ай-яй-яй. Бедняга. Не развалится?
   - Трудно сказать.
   - Его обвиняют именно в том, что он меня напечатал?
   - Да.
   - Значит, коли я приду в полицию, его освободят?
   - Если вы придете в полицию - вас укокошат.
   - Ну уж так сразу и укокошат...
   - Не знай я вас, подумал бы: кокетничает Ленин. Ведь сейчас все ваши статьи по прокламациям расходятся, вас вся Россия читает, вынесло вас, Владимир Ильич, наверх вынесло, на всеобщее обозрение.
   Ленин поморщился:
   - Только патетики не надо бы, а? Вы же цекист, а не Гиппиус... Вот что... Давайте-ка свяжемся с Красиным, подумаем, кого из серьезных адвокатов можем отправить сегодня же, сейчас, немедля в охранку. Разговор должен быть таким: "Ежели вы не выпускаете Лесневского до суда, мы начинаем кампанию, неслыханную ранее по громкости, о том, как полиция нарушает манифест о свободе печати. И это никак не поможет предвыборной кампании в Государственную думу, это очень повредит вашим, сиречь правительственным, правым, черносотенным, кандидатам, и на этой кампании мы вместо одного арестованного Лесневского протащим в Думу десять левых. Хотите этого - мы готовы к драке. Коли согласны на п а р л а м е н т с к и й исход - отпустите редактора "Молодой России" сегодня же..." А вы говорите, что я не оставляю ни малейшего шанса сговориться. Разве это мое предложение не шанс?
   Ленин проводил Румянцева, пошел на кухню, зажег керосинку и поставил чайник: страсть как хотелось крепкого чая. 9
   "Дорогой Юзеф!
   Я много раз собирался написать тебе, но все не было времени - много работы в Питере и Москве, мотаюсь туда и сюда челноком. Пора горячая, проходят выборы на "ужин", проходят весьма оживленно, если не сказать, горячо: судя по сообщениям, поступающим из Польши, ты в курсе наших русских дел, расхождения между б. и м. не стихают, а, наоборот, по мере развития революционного процесса нарастают все больше.
   "Ротмистр" и "Гриша" рассказывали мне, что ты стоишь на стороне наших "б", то есть на стороне Вл. Ил. Позволь мне быть с тобою совершенно откровенным, Юзеф. Меня связывает с тобою не только наша общая печаль по безвременно ушедшей Юленьке, меня связывает с тобой и то, что ты был первым, кто привел меня в рабочий кружок, кто приобщил меня к сверкающему богатству ума социал-демократии. Я никогда не забуду твою листовку, детскую еще, которую ты написал в годовщину смерти нашего незабвенного учителя Фридриха Энгельса сколько в ней было мыслей, как она была открыта и глубока! Но если бы Юленька не умерла и ты стал ее мужем, а моим - тут уж я боюсь напутать, не силен в высчитывании родственных степеней - шурином или зятем, в нашей семье произошел бы раскол такой же, как в нашей организации. Постарайся меня понять, дорогой Юзеф; я знаю наши петербургские и московские условия лучше, чем ты, я варюсь в нашем "парт. соку" и могу судить о происходящем не со стороны, а изнутри.
   Почему же наши расхождения столь принципиальны?
   Во-первых, потому, что Вл. Ил. резко повернул в крестьянском вопросе, "обогнав" всех, даже эсеров, которые всегда у нас кричали о "крестьянском бунте", и выдвинул лозунг эсеров "земля и воля"! Он, правда, добавил, что "земля и воля" это слова, абстракция, что воли не будет без социальной революции, а только она и может дать землю, но что и земля ничего не значит, покуда у мужика нет плуга и зерна для посевов. Он, конечно, привлек этим лозунгом значительную массу рабочих, все еще связанных с селом. Но теперь он стал настаивать на повсеместной национализации земли, а это уж не лезет ни в какие ворота! В то же время план Гр. Вал. разумен и точен. Он полагает, что надо постепенно приучать мужика к мысли: "Ты отвечаешь за порядок в деревне, ты отвечаешь за землю, которую выделят, ты должен принимать решения в муниципалитете и землю эту защищать по закону". Разве это не путь? Разве это не есть укрепление позиций соц.-дем. в деревне?
   А по поводу Думы? Вл. Ил. предлагает активный бойкот. А мы считаем необходимым превратить Думу в трибуну социал-демократии.
   Возьми вопрос о Василии Васильевиче. Юзеф, дорогой мой друг, я знаю твою горячую душу, может быть, тебе горьки будет согласиться со мной, но разве Г р. Вал. не был прав, ко. гда считал, что выступать в Москве не надо было? Сколько жертв, Юзеф, сколько товарищей в тюрьмах! Почему мы были разгромлены? Потому что еще не настало время: в политических решениях - особенно такого значения лучше, опоздать, чем переторопиться. Гр. Вал. прекрасно написал об этом в "Рождественской открытке".
   Юзеф, все мы знаем твою роль в СДКПиЛ. От тебя зависит, куда ты повернешь комитеты партии в Варшаве, Лодзи, Петракове, в Домбровском бассейне. Польские пролетарии - партийцы, объединенные с русскими товарищами, членами РСДРП, огромная сила. Ты бы очень помог нам наставить на ум Вл. Ил. и его друзей - он наверняка посчитается с позицией партии, целой партии польских с.-д.
   Л. М. и Ф. Д. - ты их должен помнить по Женеве - шлют тебе приветы. Да, забыл сказать: Лева взял теперь себе новый псевдоним - ты этого, верно, не знаешь еще. Нас теперь Гр. Вал. шутливо называет "братья Л. А.". Лева нашел фотографию Юленьки, где мы сняты втроем: Юленька, Лева и я. Такой у тебя нет. Подарю на "ужине". Был бы очень рад твоей весточке: во-первых, дошло ли это письмо, во-вторых, согласен ли с моими доводами и, в-третьих, можем ли надеяться на твою поддержку?
   С товарищеским приветом
   Михаил".
   "Дорогой Миша!
   Письмо твое вручил мне славный парень, Яцек; он сказал, что ему передал в Белостоке "Николай". Так что, видимо, связь работает хорошо.
   Миша, я должен ответить тебе определенно, без всякой дипломатии: ты ведь знаешь, я не умею разводить "цирлих-манирлих" и все, что думаю, выкладываю открыто, может быть, резко, но худо, коли бы мы в отношениях друг с другом вели себя иначе.
   Ты говоришь, что я могу "повернуть" партию. Это глубокое, заблуждение. Партию "поворачивает" Луи Наполеон или Кромвель; в наше время, в нашей партии никто никого "повернуть" не может. Партия сама определяет движение, и эта устремленность складывается из открыто выраженного коллективного мнения ее членов, - только так и никак иначе. Общее настроение СДКПиЛ - ты прав - близко к позиции "б", к той части РСДРП, которая разделяет политическую платформу Вл. Ил. Как же я могу "повернуть" наших товарищей, если они единодушны в поддержке Вл. Ил.?
   Ты говоришь, что товарищи из "м" стоят на точке зрения реальной, исследуют положение таким, какое оно есть, а не которое желалось бы.
   Ты пишешь, что Гр. Вал. хочет приучить мужика к тому, чтобы тот через муниципалитет отвечал за порядок в деревне, за землю. А разве у мужика есть земля? Аграрный вопрос смыкается с вопросом о Думе. Кто пройдет в Думу? Помещики. Богатые крестьяне. То есть Дума будет кадетской. И ты полагаешь, что кадеты так легко и просто отдадут помещичью землю мужику?
   Вся Польская социал-демократия против Думы, все стоят за активный бойкот. Почему? Да потому, что Дума, которая вырвана борьбой рабочего класса, кровью фабричных, для них закрыта. Представь себе, что СДКПиЛ выдвинет своего депутата, и допустим, им стану я, Миша. Что случится дальше? Я буду арестован. Разве нет? А Варшавский? Он ведь тоже гос. преступник. Ты можешь допустить мысль, что в Думу пройдет Вл. Ил.? Неужели туда бы пустили Ивана, Збышка, Дмитрия, Левина, Гиршла? И ты предлагаешь голосовать, то есть п о д д е р ж и в а т ь такого рода дискриминационную Думу? Пусть она заявит себя - тогда посмотрим. Согласен с тобою - переторопиться тут негоже.
   Ты повторяешь за Гр. Вал., что Василий Васильевич пришел преждевременно. Это ошибка, Миша, и эта твоя ошибка смыкается со словами о том, что я могу "повернуть" партию. Разве можно в ы в е с т и народ на баррикады, если он не хочет этого? Разве можно начать борьбу, если в стране царит мир и спокойствие? Не идти на восстание значило опорочить себя в глазах класса, наивно уповать на отсутствующий парламентаризм, значило заявить себя хвостистами. Да, жертвы, велики. Они были велики и у нас в Лодзи и Варшаве. Но разве мы не знали, на что шли? Разве память о погибших не запала навсегда в память народа?! А память - категория поразительная, Миша. Что ни делали в Париже, дабы память о Марате и Робеспьере исчезла! Сколько было предпринято попыток представить их кровожадными убийцами, слепыми фанатиками, инквизиторами от революции? Те, кто пытался уничтожить их память - забыты, а Марат и Робеспьер в наших сердцах. Сколько приложил усилий Николай Палкин, чтобы вытравить память о Пестеле и Рылееве, о героях Сенатской площади! Как пытались заставить нас забыть Костюшку, Ульянова, Перовскую, Кибальчича! Нет, Миша, память - взрывоопасна, это страшнее бомбы, ибо это - на века.
   Ты и Лева дороги мне, как братья любимой моей Юленьки. Но уж так я устроен, что личное отходит на второй план перед общим. Поэтому мне будет горько, если вы останетесь на своей позиции и не согласитесь с мнением большинства рабочего класса.
   Я испытываю глубочайшее уважение и к Гр. Вал. и к П. Б., они были з а ч и н а т е л я м и того учения, солдатами которого мы являемся. Я был у Гр. Вал. в Женеве и навсегда запомню его блестящий ум, остроту, знание. Я никогда еще не видел Вл. Ил. Так что я не имею никаких личных причин к нему тяготеть. Я к нему тяготею лишь потому, что он выражает мнение громадного большинства.
   Спасибо Леве за фотографию. Я собираю все, что могу, о Юленьке. Недавно был в Вильне на "вернисаже", ходил полночи по нашим с нею местам. Чем дальше, тем горше и безысходнее я чувствую ее отсутствие подле нас всех.
   Передай привет М. и Д.
   Поклонись Леве.
   Не сердись.
   С товарищеским приветом Юзеф".
   "Милостивый Государь Эммануил Иванович!
   Посылаю Вам перлюстрацию переписки между одним из ведущих руководителей СДКПиЛ Ф. Дзержинским-Доманским ("Юзеф") и Михаилом Гольдманом ("Либером"), имеющим влияние в кругах Бунда и РСДРП меньшевистского направления. Перлюстрация переписки, полученная агентурным путем, лишний раз свидетельствует, что поляки готовы к объединению с большинством РСДРП.
   Смею заметить, милостивый государь Эммануил Иванович, что эта новость чрезвычайно тревожна, ибо служит подкреплением позиции Ленина, который добивается объединения всех социал-демократических сил Империи, невзирая на их национальные особенности. Получение Лениным голосов поляков может повернуть съезд в весьма опасное для нас русло большинства.
   Посему полагал бы необходимым приложить максимум усилий к тому, чтобы предпринять л ю б ы е акции, дабы помешать организационному акту, который имеет далеко идущие последствия. Одним из возможных шагов к этому считаю немедленное заарестование Дзержинского, о чем мною отдано соответствующее распоряжение Варшавскому охранному отделению.
   Прилагаю расшифровку открытых псевдонимов и терминов: Гр. Вал. - Г. В. Плеханов. "Ужин" - предстоящий съезд РСДРП, "б" и "м" - большевики и меньшевики.
   "Рождественская открытка" - нелегальная типография меньшевиков, расположенная на Рождественской, в д. 7. По соображениям ОПЕРАЦИИ ликвидировать в настоящее время нецелесообразно. Вл. Ил. - Н. Ленин.
   Василий Васильевич - вооруженное восстание. Ю. М. - Юлий Мартов (Цедербаум), с.-дем., имеющий вес в РСДРП, фракция меньшинства. Ф. Д. - Федор Гурвич (Дан), с.-дем., имеющий вес в РСДРП, фракция меньшинства, "брат Лева" Лев Гольдман (Акимский) - с.-д., имеющий вес в Бунде и среди меньшевистских кругов.
   Юлия - Ю. Гольдман, невеста Дзержинского, которая умерла в Женеве от чахотки в 1904 г., родная сестра "Либера" и "Акимского".
   "Николай" - неустановленный курьер РСДРП. "Яцек" - состоит секретным сотрудником Варшавского охранного отделения.
   "Вернисаж" - заседание Виленского Комитета СДКПиЛ, состоявшееся, по сведениям агентуры, 16.1.1906 г.
   П. Б. - П. Б. Аксельрод, второй после Плеханова по стажу пребывания в с.-дем. движении.
   С истинным почтением, Вашего Превосходительства покорнейший слуга
   Полковник Г. Глазов". 10
   Заседание Варшавского комитета СДКПиЛ затянулось допоздна: все, как один, высказались за присоединение партии к РСДРП; единогласно утвердили план выступлений "Червоного штандара" в связи с предстоящим съездом русских социал-демократов; все, как один, проголосовали против встречи Дзержинского с полковником Поповым, считая, что секретарь партии не имеет права рисковать жизнью. Несмотря на протест Дзержинского, непосредственная встреча была поручена Мечиславу Лежинскому, зарекомендовавшему себя по работе в Берлине, когда он два года назад сыграл главную роль в разоблачении заведывавшего агентурою охранки Аркадия Михайловича Гартинга. Впрочем, подготовка операции как тогда, в Берлине, так и сейчас была поручена Дзержинскому.
   Ночевать Дзержинский ушел на квартиру, где жил Мечислав: маленькая, тихая Дольна вела к садам, разбросавшимся по берегу Вислы. Пахло весной. Грачи прилетели в начале февраля, кричали ликующе, хотя небо еще было снежное, серое, низкое.
   План обговорили до мельчайших подробностей, несколько раз проверили всяческие вероятия; словно актеры, менялись ролями, пытались представить образ Попова наиболее приближенным к оригиналу; признавались себе, что мешает ненависть - хотелось видеть его гаже и глупей, чем он был, сердились, начинали и г р у снова, добиваясь логического правдоподобия.
   - У нас ничего не выйдет, - раздраженно сказал Лежинский. - Напрасно мы играем Попова. Я то и дело упираюсь в свои ощущения, когда думаю о нем, и переступить их не могу.
   - Мы с тобой сейчас и г р а е м, а игра, то есть комбинация, без теории невозможна, особенно после опытов Станиславского. Поэтому мы сейчас должны выверить каждое слово, жест, каждую интонацию. Ты считаешь, что после твоих слов Попов поднимется и позовет одного из шпиков, которые постоянно дежурят в театре, а я убежден - нет, не поднимется и не позовет, потому что, пока тебя будут тащить к выходу, пока станут вызывать пролетку с городовыми, ты станешь кричать - з а ч т о тебя задержали. А ведь это скандал! Скандал, в котором замешан он, Попов, и коли ты назовешь адрес его конспиративной квартиры, где он женщин принимает, это не вытравишь, об этом сразу же станет известно в губернаторском Бельведере, а сие - конец карьеры: г р о м к о г о они своим не прощают, они по-тихому живут...
   - У Попова есть иной путь... Не думай, что я боюсь, просто Для него это легчайший выход: достать браунинг и выпустить в меня обойму: фотографии-то мои в полиции есть. А для него это выполненный долг - убил революционера-бомбиста.
   - Разумный допуск, но ведь коли он вздумает достать браунинг, в него пустят ответную пулю из зала; пустят люди, которые наблюдают за вашим разговором. Это - во-первых. Во-вторых, будет доказано, что он покушался на невооруженного человека.
   - В-третьих, ты скажешь ему, что твои товарищи заявят прокурору, который будет вызван в кабарет, что он, Попов, передал нам служебные бумаги, и будут названы номера этих бумаг, входящие номера, и номера эти истинны, но документов в архиве охранки нет, они у нас...
   - А если...
   - Что?
   - Нет, ерунда...
   - Так нельзя, Мечислав, так нельзя, родной! Или не начинай, а уж коль начал - заканчивай.
   - Понимаешь, Юзеф, мне кажется, что все-таки разумнее говорить с ним на квартире или на его явке, на Звеженецкой.
   - Ни в коем случае. С ним нельзя говорить один на один. Там он всесилен, там он может - ты прав - пристрелить. Только под взглядами сотен людей, только в кабарете, только после выступления Стефании...
   - До.
   - Нет, именно после.
   - Почему?
   - Потому что, будучи человеком духовно бедным, то есть лишенным поэтического дара, Попов тем не менее по-своему переживает разрыв с Микульской... Переживает, Мечислав, переживает, уверяю тебя, не следует считать врагов существами, лишенными сердца и чувства. Генерал жандармерии Утгоф тайно встречается с Владимиром, сыном, которого ты прекрасно знаешь, и рыдает, горячими слезами рыдает, молит бросить эсеров и вернуться домой. Так вот, до выступления Стефании Попов наверняка будет напряжен, нервен, подобран, а после - расслабится, воспоминаниям предастся, будет думать о том, как вернуть прошлое, будет, Мечислав, обязательно будет - не зря же он на каждое ее представление ездит и цветы посылает. А здесь ты с нашим предложением. Отказ, понятное дело, означает скандал, а ведь он Стефании добился не умом своим, не красою, а именно карьерою, своими возможностями. П о с л е ее выступления он станет особо шкурно о себе думать, особо жалостливо - как-никак пятьдесят семь лет, последняя женщина, седина в голову, бес в ребро. Д о ее номера он будет так напряжен, что осмысленной реакции ждать трудно, я, во всяком случае, не берусь представить себе, он может поступить наперекор логике.
   - Чем ты станешь заниматься после победы революции? - задумчиво спросил Лежинский.
   - Народным просвещением, - как о само собою разумеющемся ответил Дзержинский.
   - Я заметил, Юзеф, - чем труднее нам было, тем большим ты был практиком. Когда дело пошло к победе, ты потянулся в теорию...
   - А это закономерно. Нельзя считать, что новое общество будет новым только в практике распределения общественного продукта. Необходимо думать о новой морали, о новых отношениях между людьми.
   Дзержинский посмотрел на ходики: было уже три часа утра.
   Рассвет еще не наступил, но он угадывался в том, как над Вислой поднимался медленный белый туман. Он клубился, вырастал странными грозными видениями, поднимаясь все выше и выше в темное, беззвездное небо.
   - Знаешь, чем страшна обыденность? - спросил вдруг Дзержинский.
   - Обыденностью, - ответил Лежинский.
   - Софизм. Обыденность страшна тем, что она умеет самое высокое и чистое обращать себе на пользу.
   - Почему ты об этом?
   - Не знаю... Видишь, как играет туман, как он красив и загадочен. Но подчинен логике бытия, исчезнет, растворится, будет утром хмарью, кашляющей, чахоточной хмарью. Давай спать, бомбист, у тебя завтра тяжелый день...
   В театре Дзержинский обычно ощущал приподнятость и благодарность за то чудо, которое разыгрывалось на сцене. И он благодарил: подходил к рампе и аплодировал до той поры, пока рядом стояли люди, чаще всего восторженная молодежь. Дзержинский остро ненавидел людей партера, когда те, похлопав раза три, сановно отправлялись к гардеробу, переговариваясь между собою о предстоящем ужине, погоде или завтрашних делах. Более всего Дзержинский не терпел в людях неблагодарности.
   Не мог Дзержинский спокойно говорить и со снисходительными ц е н и т е л я м и. Год назад он прочитал чеховского "Иванова", а после оказался в обществе людей, б л и з к и х к театру, которые п о п и с ы в а л и в газеты, выступая с обозрениями премьер.
   Петербургский гость - из н и с п р о в е р г а т е л е й, либерал, - то и дело закрывая глаза, вещал:
   - Сколько же можно болтать про Чехова, право?! Как долго будут придумывать этого господина?! Он же поверенный беса, он слабоволен, испуган, он сам не знает, как ему управиться с Ивановым! А тот уверяет нас, что любовь - это чистая физиология, а в поиске истины нет смысла. Но мы-то знаем: Иванов будет кушать, пить и получать деньги, пока ест, пьет и подсчитывает гонорары сам Чехов. А в заключение Иванов нервически застрелился У нас на глазах - так обычно поступают б е с п о р о д н ы е. Акт его самоубийства вымучен, просто Чехову надо было кончить сочинение, а ныне без смерти не кончают, эффекта нет. Кому нужен Иванов? Рыдающие сестры? Пьяные мужики из оврага? Дядя Ваня? Что Чехов тщится доказать нам? Что жизнь - дерьмо? Мы и без него это знаем, но орать-то зачем?! И стреляться не надо. Помалкивать следует, коли сидим в навозе, помалкивать, а не каркать!
   Дзержинский тогда спросил - не удержался:
   - Отчего злитесь?
   - Я? - Петербургская ш т у ч к а удивленно оглядел собравшихся. - Было б на что, милостивый государь...
   - Есть на что, - ответил Дзержинский. - Маленькое всегда ненавидит большое.
   ...Софья Тшедецка, член Варшавского комитета, поднесла к глазам бинокль это был знак.
   Дзержинский сразу же оглянулся: Попов вошел в ложу, сел в угол, спрятавшись за портьеру.
   Винценты поднял руку, в которой был зажат платок, начал обмахиваться.
   Федор Петров, сидевший в бельэтаже вместе с тремя товарищами из боевой группы, поглядел на ложу осветителей. Именно здесь затаились Ян и Трофим Пилипченко - держали Попова на мушке.
   Мечислав чуть склонил голову - все понял, готов.
   ...Стефания Микульска вышла в форме гусара, промаршировала по авансцене, п о к а з ы в а я себя, а потом остановилась и, озорно подмигнув залу, запела, размахивая в такт музыке шпагой:
   Солдат воевал, хорошо воевал!
   Города занимал,
   Женщин любил,
   Врагов убивал
   И стал солдат - капрал!
   Капрал воевал, хорошо воевал,
   Чужих разогнал,
   Своих напугал,
   Ну просто капрал-генерал!
   Время прошло, победа - ура!
   Пора по домам,
   На отдых...
   Стефания хотела было легко опустить шпагу в ножны, но шпага в ножны никак не лезла. Актриса начала прекрасную, злую пантомиму про то, как трудно спрятать оружие, коли солдат так "хорошо" навоевался. Она мучилась с неподдающейся шпагой до того уморительно, так жаль было "победителя-гусара", что зал покатывался со смеху.
   Попов портьерку отодвинул, подался вперед, аплодировал так, чтобы Микульска могла заметить. Она заметила - ее попросила об этом Хеленка Зворыкина: той эту просьбу специально сегодня передали.
   Софья Тшедецка напряженно ждала этого мгновения, она глаз с Попова не сводила: лицо жандарма дрогнуло, растеклось улыбкой.
   Софья поднесла бинокль к глазам и стала его прилаживать.
   Мечислав поднялся - место его было крайним, пошел к выходу, легко выскользнул, освещенный на долю секунды тревожным синим светом.
   Потом, тоже на долю секунды, ложу Попова прорезал острый луч света Мечислав сел на стул рядом с полковником и шепнул:
   - Игорь Васильевич...
   Микульску тем временем сменил Рымша - любимец Варшавы, автор куплетов.
   Попов обернулся к Лежинскому:
   - С кем имею честь?
   Лежинский достал из кармана фотокопии р а п о р т о в, протянул их полковнику:
   - Ваши?
   Тот, заставив себя зевнуть, спросил:
   - Оружие при себе? Документы? Отдайте добром - тогда я гарантирую вам жизнь.
   - Оружия нет. Я рассчитываю на ваше благоразумие - в зале друзья. Если полезете за револьвером - пристрелят, вы на мушке. Скандал начнете подлинники рапортов завтра же будут опубликованы у Бурцева... Станете говорить добром?
   - На что замахиваетесь?
   - Замахиваются на лошадей. Если мы опубликуем рапорты ваших шпионов, карьере конец - вы это понимаете! Изгоем станете, на службу никто не возьмет: б ы в ш и х боятся, не верят. С вами могут иметь дело до той поры, пока вы есть вы. А вы пока не просто Попов - вы полковник Попов. Держите. Это копии. Подлинники может передать мой коллега. Сейчас. Здесь же.
   - Откуда у вас эти фальшивки?
   - Не надо, полковник. Это не фальшивки. И мы взамен не многого просим...
   - Чего ж вы просите взамен? - спросил Попов, закрыв глаза - так явственно увиделось ему лицо Стефании.
   - Вы позвоните сейчас в тюрьму и скажете, чтобы поручику Розину, по вашему предписанию, передали Казимежа Грушовского - для допроса.
   - Кто такой Грушовский?
   - Мальчик, который харкает кровью после избиений...
   - Он идет по делу социал-демократов?
   - Кажется...
   - Вы понимаете, надеюсь, что вашему поручику Розину я никакого арестанта не передам?
   - Логично мыслите. Я тоже этого не допускаю.
   - Вы кто?
   - Я нанят, полковник. Мне платят за работу.
   - Не лгите.
   - Я рад, что мы с вами трезво мыслим. У меня приготовлено прошение матери Казимежа и заключение врача: юноша нуждается в немедленной врачебной консультации и помощи. В прошении сказано, что консультация у профессора Вострякова в клинике младенца Иисуса имеет быть сегодня, с восьми до девяти. Сейчас без двадцати восемь. Несчастная мать подстерегла вас в театре. После манифеста вам надо быть добрыми и снисходительными - даже к арестованным бунтовщикам. Так ведь? Словом, вы согласны удовлетворить прошение?
   - Где подлинники?
   Вы их получите, как только тюремное начальство отправит Казимежа в клинику.
   - Я ведь откажусь, милейший... Зачем вы только пришли ко мне с этим?
   - Вы не откажетесь. Вам нельзя этого делать, полковник. Мы ошельмуем вас, обречем на голодное, унизительное состояние. Вспомните судьбу коллежского советника Шарова, вспомните, как он обивает пороги охраны, а ведь его прегрешение куда как незначительнее вашего. Все шатается, полковник, все шатается, подумайте о себе, о тех, кого любите, о старости своей подумайте, об ужасе ничегонеделанья. У нас выхода нет. У вас их несколько. Можете написать мне письмо, что обещаете Казимежу жизнь, - суда ведь еще не было?
   - Вернете документы?
   - Копии. Подлинники - после суда.
   - Подите прочь.
   Лежинский чуть подвинулся к Попову, шепнул доверительно, с усмешкой:
   - Только не вздумайте палить в спину. Поглядите, - он кивнул на ложу, где были установлены прожекторы.
   Попов увидел двух людей - руки лежат на бархате, прикрыты программками, дурак не поймет, - пистолеты прячут.
   - За дверью еще двое, - добавил Лежинский, поднялся, чуть поклонившись, пошел к двери.
   - Стойте, - окликнул Попов. - Пусть придет человек с подлинниками.
   - И с прошением?
   - Хорошо, с прошением, хорошо...
   Лежинский провел несколько раз по волосам, словно поправляя прическу.
   Попов увидел, как поднялась женщина в партере, пошла к выходу.
   Прошение было в ридикюле Софьи Тшедецкой. Подлинники рапортов тоже.
   Через час Казимежа привезли в клинику. Сонный унтер расположился с двумя жандармами из конвоя возле операционной.