Сенкевич Генрик. Огнем и мечом

   Вопли и суматоха в сенях усиливались с каждою минутой. Казаки волокли на веревках челядь Курцевичей и безжалостно ее приканчивали. Пол был залит кровью, сени заполнились трупами, пороховым дымом, со стен было все содрано, и даже птиц перебили.
   Внезапно двери, которые заслонял собою Богун, отворились настежь. Атаман поворотился и отшатнулся.
   В дверях возник слепой Василь, а рядом с ним Елена, одетая в белую рубаху, бледная, как эта самая рубаха, с расширившимися от ужаса глазами и полуоткрытым ртом.
   Василь держал в обеих руках на высоте лица крест. И в сумятице, царившей в сенях, рядом с трупами, с растекшейся по полу кровью княжичей, вблизи сверкавших сабель и бешеных очей, на удивление торжественно выглядела его фигура, высокая, исхудалая, с седеющими волосами и черными провалами вместо глаз. Казалось, это призрак или труп, оставив могилу свою, грядет покарать злодейство.
   Крики смолкли. Казаки в ужасе расступились. В тишине раздался спокойный, но горестный и стенающий голос Василя:
   - Во имя отца и спаса, и духа, и святой-пречистой! Мужи, идущие из дальних краин, грядете ли вы во имя божие? Ибо сказано: "Благословен муж в пути, который несет слово господа". А вы благую ли весть несете? Вы ли апостолы?
   Мертвая тишина настала после слов Василя. Он же медленно повернулся с крестом в одну сторону, затем - в другую и продолжал:
   - Горе вам, братья, ибо на веки будут прокляты корысти или мести ради войну начинающие... Помолимся же, дабы сподобиться милосердию. Горе вам, братья! Горе мне! О-о-о!
   Стон вырвался из груди князя.
   - Г о с п о д и  п о м и л у й! - отозвались глухие голоса молодцев, начавших в неописуемом страхе истово креститься.
   Вдруг раздался дикий, пронзительный крик княгини:
   - Василь, Василь...
   Голос ее был душераздирающ, словно последний вопль уходящей жизни. Молодцы, прижимавшие коленями старуху к полу, почувствовали вдруг, что она больше не пытается вырваться.
   Василь вздрогнул, но тотчас же как бы отгородился крестом от отчаянного вопля и промолвил:
   - Душа обреченная, взывающая из бездны, горе тебе!
   - Г о с п о д и  п о м и л у й, - повторили казаки.
   - Ко мне, хлопцы! - закричал вдруг Богун и зашатался.
   Подбежавшие казаки подхватили его под руки.
   - Б а т ь к у! Ты раненый?
   - Раненый! Но это пустяки! Крови много убежало. Гей, хлопцы, стеречь мне эту доню как зеницу ока... Дом окружить, никого не выпускать... Княжна моя...
   Более он говорить не мог, губы его побелели, а глаза застлались пеленою.
   - Перенести атамана в комнаты! - закричал пан Заглоба, появившийся вдруг из какого-то закутка и очутившийся рядом с Богуном. - Это пустое, это пустое, - сказал он, ощупав раны. - К завтрему здоровый будет. Я им сейчас займусь. Ну-ка намять мне хлеба с паутиной. Вы, хлопцы, убирайтесь отсюда к дьяволу, с девками в людской погуляйте, потому что вам тут делать нечего, а двое берите его и несите. Вот так. Валяйте же к чертовой матери, чего стали? А дом стеречь - я сам проверю.
   Двое казаков понесли Богуна в соседнюю комнату, остальные из сеней ушли.
   Заглоба подошел к Елене и, усиленно моргая глазом, сказал быстро и тихо:
   - Я друг Скшетуского, не бойся. Уведи-ка этого пророка спать и ожидай меня.
   Сказав это, он пошел в комнаты, где два есаула уложили Богуна на турецкую софу. Заглоба тут же послал их за хлебом и паутиной, а когда они принесли из людской и то и то, занялся перевязкой Богуновых ран со знанием дела, свойственным в те времена каждому шляхтичу, понаторевшему в склеивании голов, разбитых в поединках или на сеймиках.
   - Скажите молодцам, - велел он есаулам, - что к утру атаман здоров как бык будет, так что пускай о нем не печалятся. Достаться-то ему досталось, но сам он тоже красиво действовал и завтра его свадьба, хотя и без попа. Ежели в доме погребишко имеется, можете себе позволить. Вот уже ранки и перевязаны. Ступайте же! Атаману покой нужен.
   Есаулы двинулись к двери.
   - Только весь погреб не выпейте! - напутствовал их пан Заглоба.
   И, усевшись в изголовье, внимательно вгляделся в атамана.
   - Ну, черт тебя от этих ран не возьмет, хотя досталось тебе славно. Дня два рукой-ногой не шевельнешь, - бормотал он себе под нос, глядя на белое лицо и закрытые глаза казака. - Сабля у палача хлеб отбивать не стала, ибо ты - добыча палачова, и от него не отвертишься. А когда повесят тебя, сам сатана из твоей милости куколку для щенков своих сделает, потому что ты у нас пригожий. Нет, брат, пьешь ты славно, но со мною пить больше не будешь. Поищи себе компанию среди живодеров, ибо душегуб ты, как я погляжу, знатный, а я с тобою на шляхетские усадьбы по ночам нападать не собираюсь. Пускай же тебя палач тешит! Кат веселит!
   Богун тихо застонал.
   - Вот-вот, постони, поохай! Завтра не так заохаешь. Ишь ведь, татарская душа, княжны ему захотелось. Ничего, конечно, удивительного нет - девка сдобная, но если ты ее надкусишь, то пускай мои мозги собакам достанутся. Скорей у меня волоса на ладонях вырастут, чем...
   Гомон множества голосов долетел с майдана до слуха пана Заглобы.
   - Ага, там, видать, до погребочка добрались, - буркнул он. Насоситесь же, как слепни, чтобы вам слаще спать было, а я за вас всех посторожу, хотя не уверен, обрадуетесь ли вы этому завтра.
   Сказав это, он отправился поглядеть, в самом ли деле молодцы поимели знакомство с княжеским погребом, и сперва прошел в сени. Сени выглядели страшно. По самой середине лежали уже окоченевшие тела Симеона и Миколая, труп княгини оставался в углу в том самом скрюченном сидячем положении, в каком прижимали ее к полу колени Богуновых молодцов. Глаза жертвы были раскрыты, зубы оскалены. Огонь, горевший в печи, освещал сени тусклым светом, дрожавшим в лужах крови, все остальное сливалось с тьмою. Пан Заглоба подошел к княгине узнать, дышит ли она, и положил ей руку на лицо, но оно уже окоченело; затем он торопливо вышел на майдан, потому что оставаться в сенях было страшновато. На майдане казаки уже начали гулянку. Были разложены костры, и в их отблесках увидел пан Заглоба бочки меда, вина и горелки с поотбитыми верхними доньями. Казаки зачерпывали из бочек, как из криницы, и жадно бражничали. Некоторые, уже разгоряченные вином, гонялись за дворовыми молодицами, из которых одни, охваченные страхом, отбивались или, не разбирая дороги, прыгая через огонь, убегали, другие же, среди визга и взрывов хохота, позволяли себя ловить и тянуть к бочкам или кострам, где уже плясали казачка. Молодцы точно одержимые пускались вприсядку, перед ними семенили девицы, то наступая с ужимками на партнеров, то отступая перед внезапными наскоками плясунов. Зрители или колотили в жестяные кружки, или припевали. Крики "ух-ха!" звучали все громче, им вторил собачий лай, ржанье коней и мычанье волов, забиваемых для пира. Несколько поодаль кружком стояли крестьяне из Разлогов, п i д с у с i д к и, во множестве прибежавшие из деревеньки на звуки выстрелов и крики, поглядеть, что происходит. Княжеское добро они защищать не собирались, ибо Курцевичей в деревне ненавидели, поэтому сбежавшиеся глазели на разгулявшихся казаков, подталкивали друг дружку, перешептывались и все ближе подбирались к бочкам с вином и медом. Гульба делалась все шумнее, пьянка набирала силу, молодцы уже не черпали жестянками из бочек, а прямо опускали туда головы по шею, пляшущих девок обливали водкой и медом, лица разгорались, от голов валил пар, кое-кто уже нетвердо держался на ногах. Пан Заглоба, выйдя на крыльцо, поглядел на гульбище, а затем стал внимательно разглядывать небо.
   - Хороша погодка, только темно! - буркнул он. - Луна зайдет, и тогда хоть в рожу бей...
   Сказав это, пан Заглоба поспешно подошел к бочкам и напивавшимся молодцам.
   - Пейте, хлопцы! - воскликнул он. - Гуляй дальше, пей не жалей. Лей-наливай! Зубы не сведет, не бойтесь. Кто за здоровье атамана не напьется, тот болван. Давай по бочкам! Давай по дочкам! Ух-ха!
   - Ух-ха! - радостно завопили казаки.
   Заглоба огляделся.
   - Ах, вы разэтакие, стервецы, прохвосты, негодники! - закричал он вдруг. - Сами как лошади пьете, а караульным ничего? Ну-ка, сменить их, да поживее.
   Приказ был незамедлительно исполнен, и в одно мгновение человек пятнадцать молодцев кинулись сменять часовых, до сих пор в гулянке участия не принимавших. Те мигом прибежали, и рвение их было вполне понятно.
   - Давай! Давай! - кричал Заглоба, указуя на полные бочки.
   - Д я к у е м, п а н е! - ответили прибежавшие, погружая жестянки.
   - Через час чтобы опять сменили.
   - Слушаюсь! - ответил есаул.
   Казаки считали вполне естественным, что в отсутствие Богуна команду принял пан Заглоба. Так случалось уже не однажды, и молодцы бывали этому рады, потому что шляхтич всегда им все позволял.
   Стража пила вместе с прочими, а пан Заглоба вступил в разговор с местными.
   - Мужик, - вопрошал он старого  п i д с у с i д к а, - а далеко ли отсюда до Лубен?
   - Ой, далеко, п а н е! - ответил мужик.
   - К рассвету можно добраться?
   - Ой, не можно, п а н е!
   - А к обеду?
   - К обеду оно можно.
   - А в которую сторону ехать?
   - Прямо до большой дороги.
   - Значит, есть и большая дорога?
   - Князь Ярема велел, чтоб была, она и есть.
   Пан Заглоба намеренно разговаривал во весь голос, чтобы в окружающем гаме как можно больше народу могли его услышать.
   - Дайте же и этим горелки, - велел он молодцам, указывая на мужиков, - однако сперва дайте меду мне, а то холодно.
   Один из казаков зачерпнул мед гарнцевой жестянкой и на шапке поднес ее пану Заглобе.
   Шляхтич осторожно, чтобы не расплескать, взял кружку обеими руками, поднял к усам и, откинув голову, стал пить медленно, но без передыху.
   Он пил и пил, так что молодцы начали даже удивляться.
   - Б а ч и в  т и? - шептали они друг другу. - Т р я с ц я  й о г о побей!
   Голова пана Заглобы медленно откидывалась назад, наконец, откинулась вовсе, он оторвал от побагровевшего лица кружку, выпятил губу, поднял брови и сказал, словно обращаясь к самому себе:
   - Во! Весьма недурен - выдержанный. Сразу видно, что недурен. Жаль такой мед на ваши хамские глотки тратить. Довольно для вас и барды было бы. Крепкий мед, крепкий! Чувствительно мне полегчало, и даже утешился я, прямо скажем.
   И в самом деле, пану Заглобе полегчало, голова сделалась ясной, дух приободрился, и видно было, что кровь его, приправленная медом, сотворила отборный состав, о котором он говорил и от которого всему телу сообщается мужество и отвага.
   Он махнул казакам, чтобы продолжали, и, поворотившись, неспешно обошел все подворье, внимательно оглядел все углы, перешел по мосту ров и прошелся вдоль частокола, проверяя, хорошо ли караульные сторожат усадьбу.
   Первый караульщик спал; второй, третий и четвертый тоже.
   Они и без того устали с дороги, так что, заступив во хмелю на пост, сразу же позасыпали.
   - Можно бы даже кого из них выкрасть, чтобы человека для услужения иметь, - буркнул пан Заглоба.
   Сказав это, он вернулся на подворье, снова вошел в зловещие сени, заглянул к Богуну и, удостоверившись, что атаман не подает никаких признаков жизни, подошел к дверям Елены, отворил их тихонько и вошел в комнату, из которой слышна была словно бы тихая молитва.
   Это была комната князя Василя; Елена, однако, была с ним, потому что возле князя чувствовала себя в большей безопасности. Слепой стоял на коленях перед освещенным лампадкой образом святой-пречистой, Елена рядом; оба вслух молились. Заметив Заглобу, она обратила к нему испуганные очи. Заглоба приложил палец к губам.
   - Барышня-панна! - сказал он. - Я друг Скшетуского.
   - Спаси! - прошептала Елена.
   - Затем сюда и пришел. Положись на меня.
   - Что я должна делать?
   - Надо бежать, пока этот дьявол в беспамятстве.
   - Что я должна делать?
   - Оденься в мужское платье и выйди, когда постучусь.
   Елена заколебалась. Сомнение мелькнуло в ее взоре.
   - Могу ли я довериться вашей милости?
   - А что тебе остается?
   - Верно. Это верно. Но поклянись же, что не обманешь.
   - Умом ты, барышня-панна, повредилась! Однако если желаешь, поклянусь. Вот те господь и святой крест! Здесь - погибель, спасение же в бегстве.
   - Это правда, это правда.
   - Переоденься побыстрей в мужское платье и жди.
   - А Василь?
   - Какой Василь?
   - Брат мой безумный, - сказала Елена.
   - Тебе гибель грозит, не ему, - ответил Заглоба. - Ежели он безумный, так он для казаков святой. Мне показалось, они его пророком считают.
   - Верно. И перед Богуном на нем вины нету.
   - Придется его оставить, иначе мы погибли, а пан Скшетуский вместе с нами. Поторопись, барышня-панна.
   С этими словами пан Заглоба вышел и направился прямо к Богуну.
   Атаман был бледен и слаб, глаза его, однако, были открыты.
   - Лучше тебе? - спросил Заглоба.
   Богун хотел что-то сказать, но не смог.
   - Говорить не можешь?
   Богун шевельнул было головой, подтверждая, что не может, но на лице его тотчас появилось страдание. Как видно, раны от движения заболели.
   - Значит, ты и крикнуть не сможешь?
   Богун взглядом подтвердил, что не сможет.
   - И шевельнуться тоже?
   Тот же самый знак.
   - Оно и лучше, потому как не будешь ни говорить, ни кричать, ни шевелиться, пока я с княжною в Лубны ускачу. Ежели я ее у тебя не уведу, пускай меня старая баба в ручном жернове на коровью крупу смелет. Ты что, ракалия, полагаешь, что с меня не довольно твоей компании, что я и дальше буду челомкаться с хамом? Ах, негодяй! Ты, значит, думал, что за-ради твоего вина, твоей рожи и твоих мужицких амуров я на убийство пойду и к бунтовщикам с тобою перекинусь? Нет, не бывать этому, красавец!
   По мере того как пан Заглоба витийствовал, черные глаза атамана расширялись все больше и больше. Снилось ли ему это? Или происходило наяву? Или пан Заглоба валял дурака?
   А пан Заглоба продолжал.
   - Чего ты бельмы, как кот на сало, вылупил? Думаешь, я шучу? Может, прикажешь в Лубнах кому поклониться? Может, тебе оттуда лекаря прислать? А может, заплечного мастера у князя, нашего господина, заказать?
   Бледное лицо атамана сделалось страшно. Он понял, что Заглоба не шутит, и в очах его сверкнули молнии отчаяния и бешенства, а кровь прихлынула к щекам. Нечеловеческим усилием казак привстал, и с уст его сорвался крик:
   - Гей, есаул...
   Но не докончил, ибо пан Заглоба мигом схватил его же собственный жупан и обмотал ему голову, после чего опрокинул атамана навзничь.
   - Не кричи, тебе вредно, - тихо приговаривал он, тяжело сопя. - Не то завтра голова разболится, а я, как добрый друг, о тебе радею. Уж будет тебе и тепло, и уснешь сладко, и глотку не надорвешь. А чтобы повязочки не сорвал, я тебе и ручки свяжу, а все per amicitiam*, чтобы добром меня вспоминал.
   _______________
   * дружбы ради (лат.).
   Сказавши это, он обкрутил кушаком руки казака и затянул узел, другим кушаком, своим собственным, он связал ему ноги. Атаман уже ничего не чувствовал, потому что потерял сознание.
   - Больному полагается лежать спокойно, - бормотал Заглоба, - и чтобы глупости ему в голову не приходили, не то delirium* начаться может. Ну, выздоравливай. Мог бы я тебя, конечно, и ножом пырнуть, что, вероятно, для меня было бы и лучше, да только стыдно мне мужицким манером действовать. Другое дело, если ты сам к утру сомлеешь, ибо такое не с одной уже свиньей случалось. Будь же здоров. Vale et me amantem redama**. Может, еще когда и встретимся, но, ежели я буду искать этой встречи, пускай с меня шкуру спустят и подхвостники из нее нарежут.
   _______________
   * бред (лат.).
   ** Прощай и на любовь мою любовью отвечай (лат.).
   После этих слов пан Заглоба вышел из сеней, пригасил огонь в печи и постучался в комнату Василя.
   Стройная фигура тотчас же выскользнула из двери.
   - Это ты, любезная барышня?
   - Я.
   - Пошли же, нам бы только к лошадям пробраться. Все перепились, ночь темная. Когда проснутся, мы уже далеко будем. Осторожно, тут князья лежат!
   - Во имя отца, и сына, и святого духа, - прошептала Елена.
   Глава XIX
   Два всадника неторопливо и тихо пробирались через лесистый яр, примыкавший к разложской усадьбе. Ночь сделалась совсем темна, ибо месяц давно зашел, а горизонт вдобавок затянулся тучами. В яру на три шага ничего нельзя было разглядеть, так что лошади то и дело спотыкались о протянувшиеся поперек дороги корни дерев. Довольно долго всадники ехали с величайшей осторожностью, и, лишь когда показалась в прозоре лощины открытая степь, едва освещенная тусклым отсветом туч, один из ездоков шепнул:
   - Вперед!
   Они полетели, точно две стрелы, пущенные из татарских луков, оставляя за собою глухой конский топот. Одинокие дубы, тут и там стоявшие у дороги, мелькали точно призраки, а они мчались и мчались без отдыха и роздыха, пока лошади не прижали уши и не начали всхрапывать от усталости, скача все тяжелее и медленней.
   - Ничего не поделаешь, придется коней придержать, - сказал всадник, который был потолще.
   А тут уже и рассвет вспугнул непроглядную ночь, из тьмы стали вырисовываться обширные пространства, бледно обозначились степные бодяки, отдаленные деревья, курганы - в воздух просачивалось все больше и больше света. Серые отсветы легли и на лица всадников.
   Это были пан Заглоба с Еленой.
   - Ничего не поделаешь, придется коней придержать, - повторил пан Заглоба. - Вчера они прошли из Чигирина в Разлоги без передыху. А лошади, они так долго не протянут, и дай бог, чтоб не пали. А ты как, любезная барышня, себя чувствуешь?
   Тут пан Заглоба поглядел на свою спутницу и, не ожидая ответа, воскликнул:
   - Позволь же, любезная барышня, при свете дня на тебя поглядеть. Хо-хо! Это что же, братнина одежа? Ничего не скажешь, ладный из тебя, любезная барышня, казачок. У меня такого пажика, сколько живу, еще не бывало. Да только наверняка пан Скшетуский его у меня отнимет. А это что такое? О господи, спрячь же, любезная барышня, волоса, а то касательно твоего женского звания никто не ошибется.
   И в самом деле, по плечам Елены спадали волны черных волос, распустившихся от быстрой скачки и ночной сырости.
   - Куда мы едем? - спросила она, подбирая волосы обеими руками и пытаясь запихнуть их под шапку.
   - Куда глаза глядят.
   - Не в Лубны, значит?
   Лицо Елены стало тревожно, а в быстром взгляде, обращенном к Заглобе, заметно было разбуженное вновь недоверие.
   - Видишь ли, барыщня-панна, есть у меня свой расчет, и положись в этом деле на меня. А расчет мой на вот какой мудрой максиме основан: не удирай в ту сторону, в какую за тобой погонятся. Так что ежели за нами в эту минуту гонятся, то в сторону Лубен, потому что вчера я во всеуслышание о дороге расспрашивал и Богуну на прощанье сообщил, что мы собираемся бежать туда. Ergo: бежим в Черкассы. Если же нашу хитрость раскроют, то лишь тогда, когда удостоверятся, что нас на лубенской дороге нету, а на это дня два потеряют. Мы же тем временем окажемся в Черкассах, где сейчас стоят польские хоругви панов Пивницкого и Рудомины. А в Корсуне - все гетманское войско. Поняла, любезная барышня?
   - Поняла и, сколько жить буду, вашей милости буду благодарна. Не знаю я, кто ты и как попал в Разлоги, но полагаю, что господь мне в защиту и во спасение тебя послал, ведь я скорее бы зарезалась, чем предалась в руки душегубу этому.
   - Аспид он, на невинность твою, барышня, весьма распалившийся.
   - Что я ему, несчастная, сделала? За что он меня преследует? Я же его давно знаю и давно ненавижу, и всегда он во мне только страх вызывал. Разве одна я на свете, что он не отстает от меня, что столько крови из-за меня пролил, что братьев моих поубивал?.. Господи, как вспомню, холодею вся. Что делать? Куда спрятаться от него? Ты, сударь, не удивляйся жалобам этим, ведь я несчастна, ведь я стыжусь его домогательств, ведь мне смерть во сто раз милее.
   Щеки Елены запылали, и по ним от гнева, презрения и горя скатились две слезы.
   - Чего и говорить, - сказал пан Заглоба, - великая беда пала на ваш дом, но позволь, любезная барышня, заметить, что родичи твои отчасти сами в том виноваты. Не следовало казаку руки твоей обещать, а потом его обманывать, что, обнаружившись, так его рассердило, что никакие увещевания мои нисколько не помогли. Жаль тоже и мне братьев твоих убитых: особенно младшего, он хоть и малец почти, а сразу было видать, что из него знаменитый кавалер бы вышел.
   Елена расплакалась.
   - Не пристали слезы той одежонке, которую ты, любезная барышня, сейчас носишь, так что утри их и скажи себе: на все, мол, воля божья. Господь и покарает убийцу, который без того уже наказан, ибо кровь-то пролил, а барышню-панну, единственную и главную цель страстей своих, потерял.
   Тут пан Заглоба умолк, но через малое время сказал:
   - Ох и дал бы он мне жару, попадись я ему в лапы! На шагрень бы шкуру мою выделал. Ты ведь не знаешь, барышня-панна, что я в Галате уже от турок муки принял, так что с меня довольно. Других не жажду, и потому не в Лубны, но в Черкассы поспешаю. Оно бы, конечно, хорошо у князя спрятаться. А если догонят? Слыхала, Богунов казачок проснулся, когда я коней отвязывал? А если он тревогу поднял? Тогда они сразу бы в погоню кинулись и нас бы через час поймали, у них там княжеские лошади свежие, а у меня времени не было выбирать. Он же - бестия дикая, этот Богун, уж ты мне поверь, барышня-панна, и так мне опротивел, что я дьявола бы скорее предпочел увидеть, чем его.
   - Боже сохрани к нему попасть.
   - Сам ведь он себя погубил. Чигирин, нарушив гетманский приказ, бросил, с князем-воеводой русским задрался. И остается ему идти к Хмельницкому. Да только он присмиреет, если Хмельницкого побьют, что, между прочим, могло уже быть. Редзян за Кременчугом войска встретил, плывущие под Барабашем и Кречовским на Хмеля, а вдобавок пан Стефан Потоцкий по суше с гусарами шел, но Редзян в Кременчуге десять дней, пока чайку чинили, просидел, так что, покамест он до Чигирина довлекся, сражение, надо думать, состоялось. Мы новостей с минуты на минуту ждали.
   - Значит, Редзян из Кудака письма вез? - спросила Елена.
   - Точно. От пана Скшетуского к княгине и к тебе, но Богун их перехватил и, про все из них узнав, тут же Редзяна порубал и поскакал мстить Курцевичам.
   - О, несчастный юноша! Из-за меня он кровь свою пролил!
   - Не горюй, барышня-панна. Выздоровеет.
   - Когда же это было?
   - Вчера утром. Богуну человека убить - все равно что другому чару вина опрокинуть. А рычал он, когда письма прочитал, так, что весь Чигирин трясло.
   Разговор на какое-то время оборвался. Между тем совсем развиднелось. Розовая заря, окаймленная светлым золотом, опалами и пурпуром, горела на восточной стороне небес. Воздух был свежий, бодрящий, кони стали весело фыркать.
   - Ну-ка, пришпорим с богом, и понеслись! Лошадки отдохнули, и времени терять нельзя, - сказал пан Заглоба.
   Они снова пустились вскачь и без передышки промчались полмили. Внезапно впереди показалась непонятная темная точка, приближавшаяся с небывалой скоростью.
   - Что это может быть? - молвил пан Заглоба. - Придержика своего. Верховой вроде бы.
   И в самом деле, во весь опор приближался какой-то всадник; скрючившись в седле, склонив лицо к конской гриве, он подхлестывал нагайкой своего жеребца, который и так, казалось, летел, не касаясь земли.
   - Что ж это за дьявол и почему он так несется? Ну и прыть! - сказал пан Заглоба, доставая из седельной кобуры пистолет, чтобы на всякий случай быть готовым ко всему.
   Между тем бешеный ездок был уже шагах в тридцати.
   - Стой! - гаркнул пан Заглоба, наводя пистолет. - Ты кто таков?
   Всадник на всем скаку осадил коня, выпрямился и, подняв глаза, тут же закричал:
   - Пан Заглоба!
   - Плесневский, слуга чигиринского старосты? А ты зачем здесь? Куда несешься?
   - Ваша милость! Поворачивай и ты за мною! Беда! Гнев божий, суд божий!
   - Что случилось? Что такое?
   - Чигирин запорожцы заняли. Холопы шляхту режут. Кара божья!
   - Во имя отца и сына! Что ты говоришь... Хмельницкий?
   - Пан Потоцкий убит, пан Чарнецкий в плену. Татары с казаками идут. Тугай-бей!
   - А Барабаш и Кречовский?
   - Барабаш погиб. Кречовский к Хмельницкому переметнулся. Кривонос еще вчера ночью двинулся на гетманов. Хмельницкий - сегодня засветло. Сила страшная. Край в огне, мужичье повсюду бунтует, кровь льется! Беги, милостивый государь!
   Пан Заглоба вылупил глаза, разинул рот и таково был огорошен, что слова не мог вымолвить.
   - Беги, милостивый государь! - повторил Плесневский.
   - Иисусе! - охнул пан Заглоба.
   - Иисусе Христе! - вторила Елена, разрыдавшись.
   - Бегите, время не ждет.
   - Куда? Куда же?
   - В Лубны.
   - А ты туда?
   - Туда, конечно. Ко князю-воеводе.
   - Пропади же оно все пропадом! - воскликнул пан Заглоба. - А гетманы где же?
   - Под Корсунем. Но Кривонос уже наверняка схватился с ними.
   - Кривонос или Прямонос, холера ему в бок! Значит, нам смысла нету ехать?
   - Ко льву в пасть, ваша милость, на погибель прешь.
   - А кто тебя в Лубны послал? Господин твой?
   - Господина моего прикончили, а мне мой кум, который сейчас с запорожцами, жизнь спас и помог бежать. В Лубны же я по собственному разумению еду, ибо не знаю, где еще спрятаться можно.
   - В Разлоги не езжай, там Богун. Он тоже в бунтовщики собирается!
   - О боже мой! Боже мой! В Чигирине говорят, что вот-вот и на Заднепровье мужичье поднимется!
   - Очень может быть! Очень может быть! Поезжай же, куда тебе нравится, а с меня довольно и о своей шкуре думать.