Сенкевич Генрик. Огнем и мечом

   Заглоба побагровел от злости, но промолчал, только засопел, как медведь, князь же, поразмыслив, обратился к друзьям с такими словами:
   - Не хотелось бы мне, однако, понапрасну вашу кровь проливать, и всех четверых разом отпустить я не согласен. Поначалу пускай один идет; казаки, если его убьют, не преминут тот же час похвалиться, как уже сделали однажды, предав смерти моего слугу, которого схватили подо Львовом. А тогда, ежели первому не повезет, пойдет второй, а затем, в случае надобности, и третий, и четвертый. Но, быть может, первый проберется благополучно - зачем тогда других без нужды посылать на погибель?
   - Ваша светлость... - перебил князя Скшетуский.
   - Такова моя воля и приказ, - твердо сказал Иеремия. - А чтоб не было промежду вас спору, назначаю первым идти тому, кто вызвался первый.
   - Это я! - воскликнул, просияв, пан Лонгинус.
   - Нынче после штурма, если ночь выдастся темная, - повторил князь. Писем к королю никаких не дам; что видел, сударь, то и расскажешь. А как знак возьми сей перстень.
   Подбипятка с поклоном принял перстень, а князь сжал голову рыцаря обеими руками, потом поцеловал несколько раз в чело и сказал с волненьем:
   - Близок ты моему сердцу, словно брат родной... Да хранят тебя на пути твоем вседержитель и царица небесная, воин божий! Аминь!
   - Аминь! - повторили староста красноставский, пан Пшиемский и каштелян бельский.
   У князя слезы стояли в глазах, - вот кто истинный был отец солдатам! - и прочие прослезились, а у Подбипятки дрожь одушевления пробежала по телу и огонь запылал во всякой жилке; возликовала эта чистая, смиренная и геройская душа, согретая надеждой скорой жертвы.
   - В истории записано будет имя твое! - воскликнул каштелян бельский.
   - Non nobis, non nobis, sed nomine Tuo, Domine*, - промолвил князь.
   _______________
   * Не нам, не нам, но имени твоему, господи (лат.).
   Рыцари вышли из шатра.
   - Тьфу, что-то мне глотку схватило и не отпускает, а во рту горько, как от полыни, - сказал Заглоба. - И эти всё палят, разрази их гром!.. добавил он, указывая на дымящиеся казацкие шанцы. - Ох, тяжело жить на свете! Что, пан Лонгин, твердо твое решение ехать?.. Да уж теперь ничего не изменишь! Храни тебя ангелы небесные... Хоть бы мор какой передушил этих хамов!
   - Я должен с вами, судари, проститься, - сказал пан Лонгинус.
   - Это почему? Ты куда? - спросил Заглоба.
   - К ксендзу Муховецкому, братушка, на исповедь. Душу грешную надо очистить.
   Сказавши так, пан Лонгинус поспешно зашагал к замку, а друзья повернули к валам. Скшетуский и Володыёвский молчали как убитые, Заглоба же рта не закрывал ни на минуту:
   - Ком застрял в глотке и ни взад ни вперед. Вот не думал, что так жаль мне его будет. Нет на свете человека добродетельнее! Пусть попробует кто возразить - немедля в морду получит. О боже, боже! Я думал, каштелян бельский вас удержит, а он только масла в огонь подлил. Черт принес еретика этого! "В истории, говорит, будет записано твое имя!" Пускай его имя запишут, да только не на Лонгиновой шкуре. Чего б ему самому не отправиться? Небось у кальвиниста паршивого, как у них у всех, на ногах по шесть пальцев - ему и шагать легче. Нет, судари мои, мир все хуже делается, и не зря, видно, ксендз Жабковский скорый конец света пророчит. Давайте-ка посидим немного у валов да пойдем в замок, чтобы обществом приятеля нашего хотя бы до вечера насладиться.
   Однако Подбипятка, исповедавшись и причастившись, остаток дня провел в молитвах и явился лишь вечером перед началом штурма, который был одним из самых ужаснейших, потому что казаки ударили как раз в ту минуту, когда войска с орудиями и повозками перебирались на свеженасыпанные валы. Поначалу казалось, ничтожные польские силы не сдержат натиска двухсоттысячной вражеской рати. Защитники крепости смешались с неприятелем - свой своего не мог отличить - и трижды так меж собой схватывались. Хмельницкий напряг все силы, поскольку и хан, и собственные полковники объявили ему, что этот штурм будет последним и впредь они намерены лишь голодом изнурять осажденных. Но все атаки в продолжение трех часов были отбиты с огромным уроном для нападающих: позднее разнесся слух, будто в этой битве пало около сорока тысяч вражеских воинов. И уж доподлинно известно, что после сражения целая груда знамен была брошена к ногам князя, - то был в самом деле последний большой штурм, после которого еще труднее времена настали, когда осаждающие подкапывались под валы, похищали повозки, беспрестанно стреляли, когда пришли беда и голод.
   Неутомимый Иеремия немедля по окончании штурма повел падающих с ног солдат на вылазку, которая закончилась новым погромом врага, - и лишь после этого тишина объяла оба лагеря.
   Ночь была теплая, но пасмурная. Четыре черные фигуры бесшумно и осторожно подвигались к восточной оконечности вала. То были пан Лонгинус, Заглоба, Скшетуский и Володыёвский.
   - Пистолеты хорошенько укрой, чтобы порох не отсырел, - шептал Скшетуский. - Две хоругви всю ночь будут стоять наготове. Выстрелишь примчимся на помощь.
   - Темно, хоть глаз выколи! - пробормотал Заглоба.
   - Оно и лучше, - сказал пан Лонгинус.
   - А ну, тихо! - перебил его Володыёвский. - Я что-то слышу.
   - Ерунда - умирающий какой-нибудь хрипит!..
   - Главное, тебе до дубравы добраться...
   - Господи Иисусе! - вздохнул Заглоба, дрожа как в лихорадке.
   - Через три часа начнет светать.
   - Пора! - сказал пан Лонгинус.
   - Пора, пора! - понизив голос, повторил Скшетуский. - Ступай с богом!
   - С богом! С богом!
   - Прощайте, братья, и простите, ежели перед кем виновен.
   - Ты виновен? О господи! - вскричал Заглоба, бросаясь ему в объятья.
   И Скшетуский с Володыёвским поочередно облобызали друга. В эту минуту рыцари не смогли сдержать рвущихся из груди рыданий. Один лишь пан Лонгинус оставался спокоен, хотя и был до глубины души растроган.
   - Прощайте! - еще раз повторил он.
   И, приблизившись к гребню вала, спустился в ров; через минуту его черная тень показалась на другом краю рва, и, в последний раз послав товарищам прощальный привет, пан Лонгинус скрылся во мраке.
   Меж дорогой на Залощицы и трактом, ведущим из Вишневца, тянулась дубрава, пересекаемая узкими лужайками и переходящая в бор, старый, густой и бескрайний, уходящий куда-то далеко, дальше Залощиц, - туда и решил пробраться Подбипятка.
   Путь этот был очень опасен: чтобы достичь дубравы, надлежало пройти вдоль всего казацкого стана, но пан Лонгинус намеренно выбрал эту дорогу, потому что в таборе ночью вертелось более всего людей и караульные меньше приглядывались к проходящим. Впрочем, на всех иных дорогах и тропках, в оврагах и зарослях были расставлены сторожевые посты, которые регулярно объезжали есаулы, сотники, полковники, а то и сам Хмельницкий. Идти же через луга и далее берегом Гнезны нечего было и думать: там от сумерек до рассвета на выгонах не смыкали глаз татарские конепасы.
   Ночь была теплая, облачная и столь темная, что в десяти шагах не то чтобы человека, даже дерево разглядеть было трудно. Обстоятельство это было для пана Лонгинуса благоприятно, хотя, с другой стороны, идти приходилось очень медленно и осторожно, чтобы не угодить в какую-нибудь из ям или окопов, разбросанных по всему бранному полю, изрытому польскими и казацкими руками.
   Так он добрался до второй линии валов, которые были оставлены лишь перед наступлением ночи, и, переправившись через ров, пустился крадучись к казацким апрошам и шанцам. Вблизи них постоял и прислушался: шанцы были пусты. В последовавшей за штурмом вылазке Иеремия вытеснил оттуда казаков: кто не полег, схоронился в таборе. На склонах и гребнях насыпей во множестве лежали трупы. Пан Лонгинус поминутно спотыкался о неподвижные тела, переступал их и шел дальше. Порой слабый стон или вздох давали знать, что некоторые из лежащих еще живы.
   Обширное пространство за валами, тянувшееся до первого ряда окопов, вырытых еще региментариями, тоже было усеяно телами павших. Ям и канав тут было еще больше, и через каждые полсотни шагов стояли земляные прикрытия, в темноте похожие на стога сена. Но и землянки эти были пусты. Повсюду царила мертвая тишина, ни огонька, ни живой души - лишь бездыханные тела там, где был когда-то майдан.
   Пан Лонгинус шел вперед, шепча молитву за души полегших. Шумы польского лагеря, сопутствовавшие ему вплоть до вторых валов, затихали, терялись в отдалении, покуда не замерли совершенно. Рыцарь остановился и в последний раз посмотрел назад.
   Но разглядеть он почти уже ничего не смог, потому что огней в лагере не было вовсе; одно лишь оконце в замке тускло мерцало, словно звездочка, которая то покажется, то спрячется за облаками, словно светлячок в ночь на Ивана Купалу, вспыхивающий и гаснущий попеременно.
   "Братья мои, увижу ли вас еще в жизни?" - подумал пан Лонгинус.
   И тоска тяжелым камнем легла на сердце, стеснила дыханье. Там, где дрожит этот мерцающий огонек, - свои, близкие: князь Иеремия, Скшетуский, Володыёвский, Заглоба, ксендз Муховецкий; там его любят и готовы защитить, а здесь ночь, пустота, мрак, недвижные тела под ногами, вереницы душ и впереди стан проклятых кровопийц, враги, не знающие состраданья.
   Еще тяжелее сделался камень на сердце - не под силу даже нашему исполину. И в душу пана Лонгинуса закрались сомнения.
   Бледная тень тревоги прилетела из темноты и принялась нашептывать в ухо: "Не пройдешь, невозможно это! Возвращайся, пока не поздно! Выстрели из пистолета, и целая хоругвь бросится тебе на помощь. Через таборы эти, промежду дикого люда никогда никому не пройти..."
   Польский лагерь, изо дня в день осыпаемый пулями, где царили голод и смерть, а воздух был пропитан трупным зловоньем, в тот миг показался пану Лонгину тихой и безопасной гаванью.
   Друзья ни словом не попрекнут его, если он вернется. Он скажет, что предприятие это превосходит людские силы, и они сами, послушав его, не пойдут и не пошлют никого другого - и далее станут ждать милости господней и королевской.
   А если Скшетуский пойдет и погибнет?
   "Во имя отца, и сына, и святого духа! Все это искус сатанинский, подумал Лонгинус. - Смерть принять я готов, а ничего горше меня не постигнет. Это дьявол насылает страх на слабую душу; мертвые тела, мрак, пустыня - сатана ничем не погнушается".
   Неужто рыцарь позором себя покроет, славу свою позволит запятнать, обесчестит доброе имя - войско от гибели не спасет, пренебрежет венцом небесным? Нет, никогда!
   И пошел дальше, вытягивая пред собою руки.
   Вдруг опять ему послышался глухой шум, но уже не из польского стана, а с противной стороны - неясный пока, но густой и грозный, будто в темном лесу внезапно зарычал медведь. Однако тревога уже оставила душу пана Лонгина, тоска более не стесняла груди, а уступила место сладостным воспоминаниям о близких, и тогда, словно в ответ на угрозу, надвигающуюся из табора, он еще раз повторил в душе: "И все ж я пойду".
   Спустя еще несколько времени он оказался на том самом побоище, где в день первого штурма княжеская конница разбила янычар и казаков. Дорога здесь выровнялась, меньше попадалось рвов, ям, землянок, и почти совсем не стало трупов - казаки успели прибрать тела павших в первых сражениях. И светлее немного сделалось, так как никакие препятствия не застили теперь пространства. Поле отлого спускалось к югу, но пан Лонгинус сразу свернул круто, намереваясь проскользнуть между западным прудом и казацким станом.
   Теперь он шел быстро, без задержек и уже, казалось, достиг границы табора, когда новые звуки заставили его насторожиться.
   Рыцарь тотчас остановился и после недолгого ожидания услышал приближающийся топот и фырканье лошадей.
   "Казацкий дозор!" - подумал он.
   Тут слуха его достигли людские голоса, и он стремглав кинулся вбок, а нащупав ногой первую же неровность почвы, упал на землю и замер, вытянувшись во весь рост, сжимая в одной руке пистолет, а в другой меч.
   Между тем всадники подъехали еще ближе и наконец совершенно с ним поравнялись. Было так темно, что он не мог их пересчитать, зато слышал каждое слово из разговора.
   - Им тяжко, но и нам не легче, - говорил какой-то сонный голос. - А сколько добрых молодцев грызет землю!
   - Г о с п о д и! - отозвался другой голос. - Говорят, король недалече... Что с нами будет?
   - Хан разгневался на нашего  б а т ь к а, а татары грозятся нас повязать, коли больше некого будет.
   - И на выгонах с нашими сцепляются то и дело. Б а т ь к о  заказал в ихние коши ходить - кто пойдет, обратно не ворочается.
   - Говорят, среди торговцев, что за войском идут, переодетые ляхи есть. Чтоб уж ей конец пришел, войне этой!
   - Пока только хуже стало.
   - Король с ляшской ратью близко - вот он самый страх-то!
   - Эх, то ли дело на Сечи - спал бы сейчас и забот не ведал, а тут шастай по ночам, как  с i р о м а х а.
   - А здесь и впрямь, верно, с i р о м а х и  водятся: эвон как храпят кони.
   Голоса помалу отдалялись и наконец совсем не стали слышны. Пан Лонгинус поднялся и пошел дальше.
   Зарядил дождичек, мелкий, как осенняя морось. Сделалось еще темнее.
   Слева от пана Лонгина, верстах в двух, сверкнул слабенький огонек, потом второй, третий, десятый. Теперь уже ясно было, что он на краю табора.
   Огоньки были неярки и редки - видно, в лагере все уже спали, может, кое-где только пили либо стряпали еду на завтра.
   - Благодарение господу, что я после штурма и вылазки вышел, - сказал себе пан Лонгинус. - Устали они, должно быть, смертельно.
   Едва он так подумал, вдалеке снова послышался конский топот - второй дозор ехал навстречу.
   Земля в том месте оказалась более горбиста, потому и спрятаться было легче. Караульщики проехали так близко, что чуть не зацепили пана Лонгина. К счастью, лошади, привыкшие к лежащим вокруг телам, не испугались. Лонгинус пошел дальше.
   На протяжении какой-нибудь тысячи шагов он еще дважды натыкался на патрулей. Видимо, табор по всей окружности охранялся пуще глаза. Пан Лонгинус только радовался в душе, что не встречает пеших дозоров, которые обыкновенно выставлялись на подступах к лагерю, чтобы оповещать конную стражу.
   Но радость его была недолгой. Не прошел он и версты, как впереди, не далее чем в десяти шагах, замаячила черная фигура. Сколь ни бесстрашен был пан Лонгинус, однако почувствовал словно бы легкую дрожь в крестце. Отступать или сворачивать было уже поздно. Фигура пошевелилась, должно быть, его заприметив.
   Минута растерянности была краткой, как вздох. Из тьмы раздался приглушенный голос:
   - Это ты, Василь?
   - Я, - тихо ответил Лонгинус.
   - Горелка есть?
   - Есть.
   Пан Лонгинус подошел ближе.
   - Чегой-то ты такой длинный? - испуганно спросил тот же голос.
   Что-то взбурлило во мраке. Короткий, мгновенно захлебнувшийся вскрик: "Госп!.." - вырвался из уст часового, и вот уже будто треск переламываемых костей раздался, тихое хрипенье, и казацкий стражник тяжело повалился на землю.
   Пан Лонгинус продолжал свой путь.
   Но теперь он оставил прежнее направленье, так как оно, видно, совпадало с линией караульных постов, а взял ближе к табору, рассчитывая пройти между рядом телег и караульщиками - у них за спиною. Если второй цепочки постов не выставлено, рассудил пан Лонгинус, в этом пространстве ему могут встретиться лишь казаки, идущие из лагеря часовым на смену. Конным дозорным там нечего делать.
   Минуту спустя стало ясно, что второго ряда сторожевых постов нету. Зато табор был не далее чем на расстоянии двух выстрелов из лука, - и, странное дело, казалось, все приближался, хотя пан Лонгинус старался идти вдоль вереницы возов.
   Оказалось также, что не все в таборе спали. Подле тлеющих кое-где костров виднелись сидящие фигуры. В одном месте костер был побольше - и даже настолько ярок, что отблеск его чуть не упал на пана Лонгина, отчего рыцарю снова пришлось отступить к постам, чтобы не попасть в полосу света. Издали можно было разглядеть висящих близ огня на крестообразных столбах волов, с которых скотобои сдирали шкуры. Изрядно людей, собравшись кучками, наблюдало за их работой. Некоторые тихонько подыгрывали скотобоям на сопелках. Это была часть лагеря, занятая чабанами. Следующие ряды телег терялись во мраке.
   Освещенный скупыми огнями край табора вновь как бы пододвинулся к пану Лонгину. Поначалу эта стена была только по правую от него руку, но вдруг он увидел ее и перед собою.
   Тогда наш рыцарь остановился и задумался, что делать дальше. Он был окружен. Обозы, татарский кош и таборы черного люда точно кольцом обхватывали весь Збараж. Внутри этого кольца расставлены были посты и кружили дозорные, чтобы никто не мог проскользнуть незаметно.
   Положение пана Лонгинуса было ужасно. Теперь ему оставалось либо пробираться среди телег, либо искать лазейки меж казацким станом и кошем. Иначе можно было до рассвета бродить по кругу - разве что он бы надумал вернуться в Збараж, но и в этом даже случае ничего не стоило попасть в руки стражи. Однако пан Лонгин понимал, что из-за неровностей почвы возы не могут стоять друг к другу вплотную. В их рядах должны оставаться промежутки, и немалые, чтобы можно было не только пройти наружу, но и конница свободно проезжала. Пан Лонгинус решил отыскать такой проход и с этой целью еще ближе подошел к телегам. Отблески горящих там и сям костров могли оказаться предательскими, но, с другой стороны, были ему полезны: иначе он бы не разглядел ни телег, ни дороги между ними.
   И в самом деле, затратив на поиски не больше четверти часа, он нашел дорогу и легко ее распознал, потому что она черной лентою вилась между возами. Костров на ней не было, да и казаки не должны были быть - чтобы не загораживать коннице путь. Пан Лонгинус лег на живот и пополз в черную расщелину, как змея в нору.
   Прошло еще пятнадцать минут, еще полчаса, а он все полз, шепча молитву, вверяя защите небесных сил свое тело и душу. Ему подумалось, что, быть может, судьба всего Збаража зависит сейчас от того, проберется ли он сквозь это ущелье, и потому просил всевышнего не только за себя, но и за тех, кто в ту минуту молились за него в окопах.
   По обеим сторонам было все спокойно. Человек не пошевельнулся, конь не всхрапнул, пес не залаял - и пан Лонгинус вышел из табора. Теперь перед ним чернелся густой кустарник, за которым начиналась дубрава, а за дубравой бор, идущий до самого Топорова, а за бором король, избавление и слава за заслуги перед людьми и богом. Что были срубленные три головы в сравнении с этим деяньем, для которого требовалось нечто большее, нежели твердая рука!
   Пан Лонгинус сам чувствовал, сколь велико отличье, но не исполнилось гордыни чистое его сердце, нет: точно сердце ребенка, исторгло оно слезы благодарности.
   И поднялся он, и зашагал дальше. Дозоров позади телег уже не стояло, а если и стояли, то в малом числе, и избежать их было нетрудно. Между тем дождь разошелся и шелестел в зарослях, заглушая шаги рыцаря. Вот когда пригодились длинные ноги пана Лонгинуса: где другой сделал бы пять шагов, ему одного хватало; только и трещали кусты под стопой исполина. Вереница возов все удалялась, дубрава приближалась, а с ней приближалось спасенье.
   Вот наконец и дубы! Ночь под ними черна, как в преисподней. Но оно и лучше. Поднялся легкий ветерок, и дубы негромко шумят - можно сказать, бормочут молитву: "Великий боже, милосердный боже, охрани этого рыцаря, ибо се слуга твой и верный сын земли, на которой мы взросли тебе во славу!"
   Вот уже от польских окопов добрых полторы мили отделяют пана Лонгина. Пот заливает ему чело, потому что в воздухе сделалось парно, похоже, будет гроза, но он идет вперед, не страшась грозы, так как в сердце его ангельские поют хоры. Дубрава редеет. Верно, сейчас покажется поляна. Дубы зашелестели сильнее, словно желая сказать: "Погоди, среди нас тебе безопасней", - но рыцарь не может медлить и вступает на открытую лужайку. Один лишь стоит посреди нее дуб, но всех других больше и выше. К нему и направляется пан Лонгинус.
   Вдруг, когда до дуба остается какая-нибудь дюжина шагов, из-под развесистых ветвей исполина выскакивают два десятка черных фигур и кидаются к рыцарю, точно волки.
   - Кто ты? Кто ты?
   Язык их непонятен, на головах островерхие шапки - это татары, конепасы, которые схоронились здесь от дождя.
   В эту секунду красная молния озарила поляну, дуб, узкоглазые зверские лица и шляхтича-великана. Дикий вопль всколыхнул воздух, и мгновенно закипела схватка.
   Словно волки на оленя, бросились татары на пана Лонгина, вцепились в него жилистыми руками, но он только плечами повел, и нападающие все посыпались наземь, как с дерева спелые груши. Тот же час заскрежетал в ножнах страшный Сорвиглавец - и вот уже стон полетел к небу, вой, зов на помощь, свист меча, умирающих хрипы, ржание испуганных лошадей, треск ломающихся татарских сабель. Тихая поляна огласилась наижутчайшими звуками, какие только может исторгнуть человеческая глотка.
   Татары еще дважды наваливались на рыцаря всем скопом, но он успел прислониться спиною к дубу, а спереди прикрылся бешеным круговращеньем меча - и страшны были его удары. Трупы зачернелись у его ног - оставшиеся в живых, охваченные паническим ужасом, отступили.
   - Д и в! Д и в! - раздались дикие вопли.
   И не остались без ответа. Получаса не прошло, как пешие и конные сплошь запрудили поляну. Казаки бежали и татары, с косами, кольями, луками, с пучками горящих лучин. Из уст в уста вперебой полетели торопливые вопросы:
   - Что такое, что приключилось?
   - Д и в! - отвечали конепасы.
   - Д и в! - повторяли в толпе. - Л я х! Д и в! Бей его! Живого бери! Живого!
   Пан Лонгинус двоекратно выстрелил из пистолетов, но выстрелы эти уже не могли быть услышаны друзьями в польском стане.
   Меж тем толпа надвигалась полукружьем, он же стоял в тени - исполин, прижавшийся к дереву, - и ждал, сжимая в руке меч.
   Толпа подступала все ближе. Наконец прогремели слова команды:
   - Взять его!
   Все до единого бросились к дубу. Крики умолкли. Те, что не могли протолкнуться вперед, светили остальным. Людской водоворот забурлил под деревом. Только стоны вылетали из этой заверти, и долгое время ничего нельзя было разглядеть. Но вот вопль ужаса вырвался из груди нападающих. Толпа рассеялась в одну минуту.
   Под деревом остался лишь пан Лонгинус, а под ногами у него - груда тел, еще содрогающихся в предсмертной агонии.
   - Веревок, веревок! - раздался чей-то голос.
   Верховые стремглав поскакали за веревками и мгновенно воротились. Тотчас человек по пятнадцать здоровенных мужиков ухватили с обоих концов длинный канат с намереньем прикрутить пана Лонгина к дубу.
   Но пан Лонгин несколько раз взмахнул мечом - и мужики попадали на землю. С тем же успехом маневр повторили татары.
   Поняв, что всем скопом нападать - только мешать друг другу, и желая во что бы то ни стало схватить великана живым, попытали удачу еще десятка полтора смельчаков-ногайцев, но пан Лонгинус раскидал их, как вепрь остервенелую собачью свору. Дуб, сросшийся из двух могучих стволов, имел в середине как бы впадину, дававшую рыцарю защиту, - всякий же, кто приближался спереди на длину меча, умирал, не издав даже вскрика. Нечеловеческая сила Подбипятки, казалось, только возрастала с каждой минутой.
   Завидя такое, разъяренные ордынцы оттеснили казаков, и со всех сторон понеслись дикие крики:
   - У-к! У-к!..
   И тут, при виде луков и доставаемых из колчанов стрел, понял пан Подбипятка, что близится его смертный час, и начал молиться пресвятой деве.
   Сделалось тихо. Толпа притаила дыханье, ожидая, что будет дальше.
   Первая стрела свистнула, когда пан Лонгинус проговорил: "Матерь искупителя!" - и оцарапала ему висок.
   Вторая стрела свистнула, когда пан Лонгинус вымолвил: "Преславная дева!" - и застряла у него в плече.
   Слова литании смешались со свистом стрел.
   И когда пан Лонгинус сказал: "Утренняя звезда!", стрелы уже торчали у него в плечах, в боку, в ногах... Кровь из раны на виске заливала глаза, и уже словно сквозь мглу видел он татар, поляну и свиста стрел уже не слышал. Чувствовал лишь, что слабеет, что ноги подламываются, голова упадает на грудь... и наконец рухнул на колена.
   Еще он успел сказать со стоном: "Царица ангелов!" - и то были последние его слова на земле.
   Ангелы небесные подхватили его душу и положили, словно светлую жемчужину, к ногам "царицы ангелов".
   Глава XXVIII
   На следующее утро Володыёвский с Заглобой стояли на валу среди воинства, не спуская глаз с табора, откуда валила толпа черни. Скшетуский был на совете у князя, наши же рыцари, воспользовавшись передышкой, поминали вчерашний день и гадали, отчего оживился неприятельский стан.
   - Не к добру это, - сказал Заглоба, показывая на близящуюся огромную черную тучу. - Верно, снова на приступ пойдут, а тут уже руки отказываются служить.
   - Какой еще в эту пору, среди бела дня, приступ! - возразил маленький рыцарь. - Разве что вчерашний наш вал займут и под новый начнут подкопы да палить с утра до вечера станут.
   - Хорошо бы пугнуть их из пушек.
   На что Володыёвский ответил, понизив голос:
   - С порохом плохо. При таком расходе, боюсь, и на шесть дней не хватит. Но к тому времени король подоспеть должен.
   - Эх, будь что будет. Только бы пан Лонгинус, бедолага наш, благополучно пробрался! Я ночью глаз не сомкнул, все о нем думал; только вздремну, тотчас его в презатруднительных обстоятельствах вижу - и такая меня брала жалость, прямо в пот бросало. Нет лучше его человека! Во всей Речи Посполитой днем с огнем не сыскать - хоть ищи тридцать лет и три года.