Сенкевич Генрик. Огнем и мечом

   Несколько минут спустя еще три тела свалились на головы стоящих под сеновалом.
   Заглоба, разгоряченный успехом, ревел как буйвол и изрыгал такие проклятья, каких свет не слышал, - у казаков от его слов душа бы ушла в пятки, не охвати их в ту минуту дикая ярость. Одни кололи пиками настил, другие карабкались по лестнице, хотя в темной дыре их ждала верная погибель. Вдруг у дверей поднялся крик и в хлев вбежал сам Богун.
   Был он без шапки, в одной только рубахе и шароварах, в руке держал обнаженную саблю, глаза сверкали.
   - На крышу, собачьи дети! - крикнул он. - Содрать солому и живым взять.
   А Заглоба, увидав Богуна, взревел:
   - Только приблизься, хам! Вмиг уши обрежу и нос отрублю, а головы твоей мне даром не надо, по ней топор плачет. Что, труса празднуешь, холоп, боишься? А ну, кто скрутит этого шельму, тот будет помилован. Что, висельник, что, кукла еврейская? Сам явился? Просунь только башку в дырку! Ну, где же ты? Залезай, рад буду и угощу отменно, сразу припомнишь папашу-сатану да мать-шлюху!
   Между тем у Заглобы над головой затрещали стропила. Видно, казаки взобрались на крышу и уже сдирали солому.
   Заглоба треск расслышал, но страх не отнял у него силы. Он словно опьянен был схваткой и кровью.
   "Забьюсь в угол и там погибну", - подумал он.
   Но в эту минуту во всех концах майдана вдруг загремели выстрелы, и тотчас в хлев ворвались человек десять казаков.
   - Б а т ь к у! - благим матом кричали они. - Сюда, б а т ь к у!
   Заглоба в первое мгновение не понял, что происходит, и остолбенел от изумленья. Глядит сквозь дыру в хлев - никого. Стропила на крыше не трещат.
   - В чем дело? Что случилось? - громко воскликнул он. - Ага, понятно! Они решили хлев спалить и из пистолетов садят по крыше.
   Тем временем людской рев за стеной становился все страшней, послышался топот копыт. Выстрелы мешались с воем, звенело железо. "Господи! Да это, никак, сраженье!" - подумал Заглоба и кинулся к своей дыре в крыше.
   Поглядел - и ноги под ним от радости подкосились.
   На майдане кипел бой, а вернее, Заглоба увидел ужасное избиение Богуновых казаков. Застигнутые врасплох, они позволили врагу подойти вплотную и падали, сраженные выстрелами в упор; припертые к изгородям, к стенам хаты и овину, разимые мечами, теснимые лошадиными крупами, сминаемые копытами, погибали почти без сопротивленья. Солдаты в красном напирали, неистово рубясь, не давая казакам ни построиться, ни замахнуться саблей, ни перевести дух, ни вскочить на лошадь. Немногие лишь защищались; кто-то в дыму и сумятице торопливо подтягивал подпруги и валился наземь, не успев поставить ногу в стремя; иные, побросав пики и сабли, бежали к изгородям, перепрыгивали через них или протискивались меж кольев, застревая, крича и вопя нечеловечьими голосами. Казалось несчастным, что сам князь Иеремия как орел налетел на них, навалился внезапно со всей своей ратью. Времени не оставалось ни опомниться, ни оглядеться: возгласы победителей, свист сабель, гром выстрелов гнали их, как ураганный вихрь, горячее конское дыхание жгло затылки. "Л ю д и, с п а с а й т е!" раздавалось со всех сторон. "Бей, убивай!" - кричали солдаты.
   И наконец увидел Заглоба маленького Володыёвского, который, стоя с несколькими солдатами близ ворот, словами и булавой отдавал приказанья, а порой врезался на своем гнедом жеребце в самую бучу: едва примерится, едва повернется, и человек уже падает, не издав и вскрика. О, Володыёвский великий был в своем деле мастер; прирожденный воитель, он безотрывно следил за ходом битвы, и, наведя где должно порядок, снова возвращался на место, и наблюдал, и указывал, словно управлял оркестром: когда надо, сам возьмет инструмент, когда надо - перестанет играть, но глаз ни на секунду ни с кого не спускает, дабы каждый свое исполнил.
   Завидя такое, Заглоба затопал ногами по доскам настила, так что пыль вокруг заклубилась, захлопал в ладоши и заревел во всю глотку:
   - Бей проклятых! Бей, убивай, сноси головы! Руби, коли, лупи, дави, режь! А ну, поднажмите! Саблями их, чтоб ни одному не уйти живому.
   Так кричал Заглоба, волчком вертясь на месте; глаза его от натуги налились кровью, даже свет померк на минуту, но, когда зрение к нему вернулось, он увидел еще более великолепную картину - в окружении полсотни казаков вихрем летел на коне Богун, без шапки, в одной рубахе и шароварах, а за ним маленький Володыёвский со своими людьми.
   - Бей! Это Богун! - крикнул Заглоба, но не был услышан.
   Меж тем Богун с казаками через плетень, Володыёвский через плетень, некоторые отстали, у иных лошади на скаку перекувырнулись. Поглядел Заглоба: Богун на равнине, Володыёвский на равнине. Казаки врассыпную и наутек, солдаты поодиночке за ними. У Заглобы дух захватило, глаза чуть не вылезли из орбит. Что ж он увидел? А вот что: Володыёвский, как гончая за кабаном, по пятам за Богуном несется, атаман поворачивает голову, заносит саблю!..
   - Бьются! - кричит Заглоба.
   Еще мгновение, и Богун падает вместе с лошадью наземь, конь Володыёвского топчет его копытами, и маленький рыцарь устремляется вдогонку за другими беглецами.
   Но Богун еще жив, он вскакивает и бежит к поросшим кустарником холмам.
   - Держи его! Держи! - ревет Заглоба. - Это Богун!
   Появляется новая ватага казаков, которая до той минуты за холмами укрывалась, а теперь, когда ее заметили, ищет нового пути к бегству. За нею, примерно в полуверсте, скачут солдаты. Казаки догоняют Богуна, окружают, подхватывают и увозят с собой. И вот уже вся ватага исчезает в извоях яра, а за ней скрываются из глаз и преследователи.
   На майдане сделалось тихо и пусто: даже солдаты Заглобы, отбитые Володыёвским, повскакав на казацких коней, понеслись вместе с другими за рассыпавшимися кто куда беглецами.
   Заглоба спустил лестницу, слез с сеновала и, выйдя из хлева на майдан, проговорил:
   - Я свободен...
   И, сказавши так, осмотрелся по сторонам. На майдане лежали во множестве убитые запорожцы и около дюжины солдатских трупов. Шляхтич медленно между них прошелся, внимательно каждого лежащего оглядел и опустился возле одного на колени.
   Когда он минуту спустя поднялся, в руке у него была жестяная манерка.
   - Полная, - пробормотал Заглоба.
   И, поднеся манерку к устам, запрокинул голову.
   - Недурственна!
   Потом опять огляделся вокруг и еще раз повторил, но уже голосом куда более бодрым:
   - Я свободен.
   После чего направился к хате, переступил через лежащий на пороге труп старого бондаря, убитого казаками, и скрылся за дверью. Когда же вышел, вкруг чресел его, поверх кунтуша, измаранного навозом, сверкал Богунов пояс, густо расшитый золотом, а за поясом нож, украшенный крупным рубином.
   - Господь вознаградил за отвагу, - бормотал он, - вон и кошелек набит весьма туго! Ну, разбойник поганый! Теперь не уйдешь, надеюсь! Но маленький-то фертик каков! Чтоб ему ни дна ни покрышки. Невелика щучка, да зубок остер, дери его черти. Знал я, что он славный воин, но чтоб эдак Богуну насесть на хвост - такого я, признаться, не ждал. Подумать только: телом тщедушен, а сколько огня и задору! Богун бы его мог за пояс заткнуть, как ножик. Чтоб ему пусто было! Ой, нет: помоги ему всевышний! Видно, он Богуна не узнал, а то бы прикончил. Фу, как порохом пахнет, аж в носу засвербило! Однако я-то из какой переделки вылез - в такую мне еще попадать не доводилось! Слава тебе, господи!.. Но Богуна-то он как лихо! Нужно будет к этому Володыёвскому присмотреться: дьявол в нем сидит, не иначе.
   Так приговаривая, Заглоба сел на пороге хлева и стал ждать.
   Вскоре вдали на равнине показались солдаты, возвращающиеся после разгрома врага. Впереди ехал Володыёвский. Увидев Заглобу, маленький рыцарь пришпорил коня и, спешившись, направился прямо к нему, крича издали:
   - Неужто я вашу милость живым вижу?
   - Меня собственной персоной, - ответил Заглоба. - Да вознаградит тебя бог, что с подмогой прибыл.
   - Благодари бога, что вовремя, - сказал Володыёвский, радостно пожимая Заглобе руку.
   - Но откуда ж ты, сударь, о моей беде прознал?
   - Мужики с этого хутора знать дали.
   - О, а я уж думал, они меня предали.
   - Что ты, это добрые люди. Парень с девушкой едва унесли ноги, а с другими что, они и не знают.
   - Коли не изменники, значит, всех казаки порешили. Вон, хозяин лежит возле хаты. Ну ладно, довольно об этом. Говори скорей, сударь любезный: Богун жив? Удрал?
   - Неужто средь них Богун был?
   - Ну да! Тот, что без шапки, в рубахе и шароварах, которого ваша милость свалил с конем вместе.
   - Я его в руку ранил. Экая досада, что не узнал... Но ты-то, ты что здесь учинил, сударь?
   - Я что учинил? - переспросил Заглоба. - Пошли со мной - да гляди хорошенько.
   Он взял пана Михала за руку и повел в хлев.
   - Гляди, - повторил он на пороге.
   Володыёвский поначалу со света ничего не мог разобрать, но, когда глаза его привыкли к темноте, увидел тела, неподвижно лежащие на навозной куче.
   - А этих кто перебил? - удивленно спросил он.
   - Я, - ответил Заглоба. - Ты спрашиваешь, что я учинил? Любуйся!
   - Н-да! - произнес молодой офицер, покачав головою. - А как это ты исхитрился?
   - Я там, наверху, оборонялся, а они на меня и снизу лезли, и с крыши. Не знаю, долго ли, - в бою время не замечаешь. Да, это был Богун, сам Богун с немалою силой - молодцы все как на подбор. Попомнит он теперь тебя, сударь, да и меня не забудет! В другой раз я расскажу, как попал в плен, что вытерпел и как Богуна отчехвостил, - мы с ним еще несколькими словами перекинуться успели. А сегодня я до чрезвычайности fatigatus, едва на ногах стою.
   - Н-да, - повторил еще раз Володыёвский, - ничего не скажешь, отважно ты, сударь, держался. Однако только замечу: рубака из тебя лучший, нежели полководец.
   - Пан Михал, - промолвил шляхтич, - не время сейчас заводить долгие разговоры. Лучше возблагодарим бога, что нам с тобой ниспослал нынче столь блистательную победу, которая нескоро в памяти людской сотрется.
   Володыёвский с удивлением взглянул на Заглобу. Ему до сих пор казалось, что он один одержал эту победу, но старый шляхтич, видно, желал разделить с ним лавры.
   Однако пан Михал только поглядел на приятеля, покачал головой и молвил:
   - Пусть будет так, ладно.
   Часом позже оба друга во главе соединенных отрядов двинулись по дороге, ведущей в Ярмолинцы.
   Люди Заглобы почти все были целы, так как, застигнутые спящими, не оказывали сопротивленья; Богун же, которому велено было достать "языка", приказал солдат не убивать, а брать живыми.
   Глава VIII
   Богуну, сколь ни бесстрашным и осмотрительным он был вождем, господь не дал удачи в той экспедиции, куда его отправили следить за мнимой дивизией князя Иеремии. Он лишь утвердился в убеждении, что князь действительно двинул все силы против Кривоноса: так говорили взятые в плен люди Заглобы, которые сами свято верили, будто Вишневецкий идет за ними следом. Поэтому бедному атаману ничего не осталось иного, кроме как возвращаться поскорей к Кривоносу, но и эта задача была не из легких. Лишь на третий день собрались возле него две с небольшим сотни казаков, остальные либо полегли в бою, либо остались, раненные, на месте схватки, а кое-кто еще блуждал по оврагам и очерету, не зная, что делать, куда бежать, в какую сторону податься. Да и от собравшейся вокруг Богуна ватаги немного было проку: после погрома люди его, перепуганные, растерявшиеся, при первой тревоге норовили обратиться в бегство. А ведь молодцев он подобрал одного к одному: лучше во всей Сечи сыскать было бы трудно. Но казаки не знали, что Володыёвский ударил на них с такой малой силой и разгромил лишь потому, что внезапно напал на спящих и неготовых к отпору, - они нисколько не сомневались, что если не с самим князем повстречались, то, по крайней мере, с сильным, в несколько раз большим по численности отрядом. Богун на стенку лез: раненый, истоптанный копытами, больной, избитый, он еще и заклятого врага упустил из рук, и славу свою запятнал, его же молодцы, которые накануне разгрома хоть в Крым, хоть в пекло, хоть на самого князя готовы были слепо за ним идти, теперь разуверились в своем атамане, поникли духом и о том только думали, как бы спасти свою шкуру. А ведь он сделал все, что атаману сделать надлежало, ничего не упустил, стражей хутор обставил, а привал устроил лишь потому, что лошади, которые из-под Каменца почти без роздыху шли, никак не могли продолжать путь. Но Володыёвский, чья молодость прошла в стычках с татарами и набегах, как волк подкрался ночью к дозорным, скрутил их, прежде чем они успели выстрелить или вскрикнуть, - и обрушился на отряд так, что он, Богун, в одних только шароварах да в рубахе унес ноги. Стоило атаману об этом подумать, как ему свет немил становился, голова шла кругом и отчаянье, словно бешеный пес, рвало душу. Он, который на Черном море турецкие галеры топил, который до самого Перекопа татар по пятам гнал и у хана на глазах предавал огню улусы, он, который у князя под боком, под самыми Лубнами, вырезал в Василевке целый регимент, - вынужден был бежать в одной рубахе, с непокрытой головой и без сабли, ибо и саблю потерял в стычке с маленьким рыцарем. Потому на привалах и ночлегах, когда никто на него не глядел, атаман хватался за голову и кричал: "Где моя слава молодецкая, где моя подруга сабля?" И от собственного крика в дикое помешательство впадал и напивался до потери человеческого облика, а тогда рвался идти на князя, против всей его рати - и погибнуть, навеки расстаться с жизнью.
   Он-то рвался - да молодцы не хотели. "Хоть убей, б а т ь к у, не пойдем!" - угрюмо отвечали они на отчаянные его призывы, и тщетно в припадках безумия замахивался он на них саблей, стрелял из пистолетов так, что им порохом опаляло лица, - не хотели идти, и все тут.
   Можно сказать, земля уходила из-под ног атамана - и это еще был не конец его бедам. Опасаясь возможной погони, он не решился идти прямо на юг, а, считая, что, быть может, Кривонос уже снял с Каменца осаду, повернул на восток и... наткнулся на отряд Подбипятки. Чуткий, как журавль, пан Лонгинус не дал себя застать врасплох, первый на атамана ударил и разбил тем легче, что казаки не желали драться, а затем погнал навстречу Скшетускому, тот же довершил разгром, так что Богун после долгих скитаний в степях, без добычи и без "языков", потеряв почти всех своих молодцев, с каким-нибудь десятком людей бесславно явился к Кривоносу.
   Но неистовый Кривонос, не знающий снисхождения к тем из своих подчиненных, которых постигла неудача, на сей раз не разгневался нисколько. Он по собственному опыту знал, каково иметь дело с Иеремией, и потому принял Богуна ласково, утешал его и успокаивал, а когда атаман свалился в жестокой горячке, приказал ухаживать за ним, и лечить, и беречь пуще глаза.
   Между тем четыре княжеских рыцаря, посеяв всеместно страх и смятенье, благополучно возвратились в Ярмолинцы, где задержались на несколько дней, чтобы дать роздых людям и лошадям. Остановились все на одной квартире и там поочередно отчитались Скшетускому, что с кем приключилось и каких кто добился успехов, а затем уселись за бутылкой доброго вина, чтобы излить душу в дружеской беседе и взаимное удовлетворить любопытство.
   Тут уж Заглоба никому не дал вымолвить слова. Не желая слушать других, он требовал, чтобы слушали только его; оказалось, однако, что ему и вправду более, нежели другим, есть о чем рассказать.
   - Любезные судари! - витийствовал он. - Я попал в плен - что верно, то верно! Но фортуна, как известно, изменчива. Богун всю жизнь других бил, а час пришел - мы его побили. Да-да, на войне так всегда бывает! Сегодня со щитом, завтра на щите - обычное дело. Но Богуна господь за то и покарал, что на нас, сладко спящих сном праведных, напасть осмелился и разбудил нагло. Хо-хо! Он думал страху на меня нагнать гнусными своими речами, но я его, любезные судари, так отбрил, что он вмиг присмирел, смешался и выболтал больше, чем самому хотелось. Впрочем, что тут долго рассказывать?.. Не попадись я в плен, мы бы с паном Михалом так легко их не одолели; я говорю "мы", ибо в заварухе сей magna pars fui* - до смерти повторять не устану. Дай мне бог здоровья! Теперь слушайте дальше: по моему разуменью, не наступи мы с паном Михалом атаману на пятки, неизвестно еще, каково бы пришлось пану Подбипятке, да и пану Скшетускому тоже; короче: не погроми мы его, он бы нас погромил - а почему так не сталось, в ком, скажите вы мне, причина?
   _______________
   * я принял значительное участие (лат.). - Вергилий.
   - А ваша милость истинно как лиса, - заметил пан Лонгинус. - Тут хвостом вильнешь, там увернешься и завсегда сухим из воды выйдешь.
   - Глуп тот пес, что за своим хвостом бежит: и догнать не догонит, и порядочного ничего не учует, а вдобавок нюх потеряет. Скажи лучше, сударь, сколько ты людей потерял?
   - Двенадцать всего-навсего, да несколько ранены, казаки и не больно-то отбивались.
   - А ваша милость, пан Михал?
   - Не более тридцати - мы их врасплох застали.
   - А ты, пан поручик?
   - Столько же, сколько пан Лонгинус.
   - А я двоих. Извольте теперь сказать: кто лучший полководец? То-то и оно! Мы сюда зачем приехали? По княжескому велению вести собирать о Кривоносе; вот я вам и доложу, любезные господа, что первый о нем проведал, причем из наивернейшего источника - от самого Богуна, так-то! Отныне мне известно, что Кривонос еще под Каменцем стоит, но об осаде больше не помышляет - потому как обуян страхом. Это de publicis*, но я еще кое-что разузнал, от чего сердца ваши должны возликовать безмерно, а молчал до поры, поскольку хотел с вами вместе обсудить, как быть дальше; к тому ж доселе нездоровым себя чувствовал, в полном пребывал изнурении сил, да и нутро взбунтовалось после того, как разбойники эти меня в бараний рог скрутили. Думал, кондрашка хватит.
   _______________
   * о делах общественных (лат.).
   - Да говори же ты, сударь, бога ради! - воскликнул Володыёвский. Неужто о бедняжке нашей что проведал?
   - Воистину так, да благословит ее всевышний, - промолвил Заглоба.
   Скшетуский поднялся во весь свой рост, но тотчас же опять сел - и такая тишина настала, что слышно было жужжанье комаров на окошке, пока наконец Заглоба не заговорил снова:
   - Жива она, это я теперь доподлинно знаю, и у Богуна в руках. Страшные это руки, любезные судари, однако ж господь упас ее от зла и позору. Богун сам мне признался, а уж он бы не преминул похвалиться, будь оно иначе.
   - Возможно ли? Возможно ли это? - лихорадочно вопрошал Скшетуский.
   - Разрази меня гром, коли я лгу! - со всей серьезностью ответил Заглоба. - Для меня это святая святых. Послушайте, что Богун говорил, когда еще насмешничать надо мной пытался, покуда я его не осадил хорошенько. "Ты что ж, говорит, думал, для холопа ее в Бар привез? Думал, я мужлан, силой хочу взять девицу? Неужели, говорит, меня не стать на то, чтобы в Киеве обвенчаться в церкви, да чтоб монахи, говорит, мне пели, да чтобы триста свечей для меня зажглись - для меня, гетмана и атамана!" - и ногами давай топать, и ножом грозиться - напугать вздумал, да я ему сказал, пусть собак пугает.
   Скшетуский уже овладел собою, но аскетическое его лицо просветлело, и снова на нем появились тревога, надежда, сомненье и радость.
   - Где же она тогда? Где? - выспрашивал он торопливо. - Если ты, сударь, и это узнал, значит, мне тебя небеса послали.
   - Этого он мне не сказал, но умной голове и полслова довольно. Не забудьте, любезные судари, что поначалу он всячески надо мной издевался, пока я его не приструнил, а тут у него и вырвалось против воли: "Вперед, говорит, я тебя отведу к Кривоносу, а потом пригласил бы на свадьбу, да сейчас война, нескоро еще свадьба будет". Заметьте, судари: еще нескоро выходит, у нас есть время! И другое заметьте: вперед к Кривоносу, а уж потом на свадьбу - значит, у Кривоноса княжны точно нет, куда-нибудь он ее от войны подальше спрятал.
   - Сущее ты золото, сударь! - воскликнул Володыёвский.
   - Я сначала подумал, - продолжал польщенный Заглоба, - может, он ее отослал в Киев, ан нет: зачем тогда было говорить, что они в Киев венчаться поедут; раз поедут, значит, не там наша бедняжка. У него достанет ума туда ее не везти, потому как, если Хмельницкий на Червонную Русь подастся, литовские войска легко могут захватить Киев.
   - Верно! Верно! - воскликнул пан Лонгинус. - Богом клянусь, не одному бы стоило с вашей милостью разумом поменяться.
   - Только я не со всяким меняться стану из опасения взамен разума мешок ботвы заполучить, а уж особенно с литвином.
   - Опять он за свое, - вздохнул пан Лонгинус.
   - Позволь же мне, сударь, закончить. Ни у Кривоноса, ни в Киеве ее, стало быть, нет - где же она в таком случае?
   - В том и загвоздка!
   - Если ваша милость догадывается, говори скорей, а то я сижу как на угольях! - вскричал Скшетуский.
   - За Ямполем она! - сказал Заглоба и торжествующе обвел всех здоровым своим оком.
   - Откуда это тебе известно? - спросил Володыёвский.
   - Откуда известно? А вот откуда: сижу я в хлеву, - разбойник этот, чтоб его свиньи слопали, в хлев меня велел запереть! - а рядом казаки разговаривают промеж собою. Прикладываю ухо к стене и что же слышу?.. Один говорит: "Теперь небось атаман за Ямполь поедет", а другой на это: "Молчи, коли молодая жизнь дорога..." Голову даю, что она за Ямполем где-то.
   - О, это уж как бог свят! - воскликнул Володыёвский.
   - В Дикое Поле ведь он ее не повез, значит, по моему разумению, где-нибудь между Ямполем и Ягорлыком спрятал. Был я однажды в тех краях, когда посредники туда съехались от нашего короля и от хана: в Ягорлыке, как вам ведомо, вечно разбираются пограничные споры об угоне стад... Там вдоль всего Днестра сплошь овражины да чащобы, места неподступные, и хуторяне никому не подвластны - пустыня окрест, они и друг с другом не встречаются. У таких диких отшельников он ее, верно, и спрятал, да и безопаснее место трудно придумать.
   - Ба! Но как туда добраться сейчас, когда Кривонос заградил дорогу? говорит пан Лонгинус. - И Ямполь, как я слышал, - сущее разбойничье логово.
   На это Скшетуский:
   - Я ради ее спасения хоть десять раз голову сложить готов. Переоденусь и пойду искать - отыщу, надеюсь: бог меня не оставит.
   - Я с тобой, Ян! - воскликнул Володыёвский.
   - И я лирником нищим оденусь. Поверьте, любезные судари, уж чего-чего, а опыта у меня всех вас поболее; торбан мне, правда, обрыдл чертовски, ну да ничего, возьму волынку.
   - Так, может, и я на что сгожусь, братушки? - спросил пан Лонгинус.
   - Отчего ж нет, - ответил Заглоба. - Понадобится переправиться через Днестр, ты и перенесешь нас, как святой Христофор.
   - Благодарствую от души, любезные судари, - сказал Скшетуский, - и готовностью вашей воспользоваться счастлив. Друзья познаются в беде, а меня, вижу, провидение такими верными друзьями подарило. Позволь же, всемогущий боже, и мне положить за друзей достояние и здоровье!
   - Все мы аки един муж! - воскликнул Заглоба. - Господь поощряет согласье; увидите, в скором времени и мы плодами своих трудов насладимся.
   - Знать, мне ничего иного не остается, - сказал, помолчав, Скшетуский, - как отвести хоругвь к князю и, не мешкая, отправиться в путь вместе с вами. Пойдем по Днестру через Ямполь к Ягорлыку и повсюду искать будем. А поскольку, надеюсь, Хмельницкий уже разбит или, пока мы с князем соединимся, разбит будет, то и служба общему делу не станет помехой. Хоругви, верно, двинутся на Украину, чтобы вконец задушить мятеж, но там и без нас обойдутся.
   - Погодите-ка, любезные судари, - сказал Володыёвский, - надо полагать, после Хмельницкого придет черед Кривоноса, так что, возможно, мы вместе с войском пойдем на Ямполь.
   - Нет, нет, туда надлежит поспеть раньше, - ответил Заглоба. - Но первая наша задача - отвести хоругвь, чтобы руки развязаны были. Надеюсь, и князь нами contentus* будет.
   _______________
   * доволен (лат.).
   - Особенно тобой, сударь.
   - Разумеется! Кто ему лучшие везет вести? Уж поверьте мне, князь не постоит за наградой.
   - Стало быть, в путь?
   - Не мешало бы отдохнуть до завтра, - заметил Володыёвский. Впрочем, пускай приказывает Скшетуский - он у нас старший; однако предупреждаю: выступим сегодня - у меня все лошади падут.
   - Это дело серьезное, знаю, - сказал Скшетуский, - но, думается, если задать им хорошего корму, завтра смело выходить можно.
   Назавтра и отправились. Согласно княжескому приказу им надлежало вернуться в Збараж и там ожидать дальнейших распоряжений. Потому пошли на Кузьмин, чтобы, оставив в стороне Фельштын, свернуть к Волочиску, откуда через Хлебановку вел старый тракт на Збараж. Идти было нелегко - дорога от дождей раскисла, - но зато спокойно, только пан Лонгинус, шедший о сто конь впереди, разбил несколько банд, бесчинствовавших в тылу региментарских войск. На ночлег остановились лишь в Волочиске.
   Но едва утомленные долгой дорогой друзья уснули сладко, их разбудила тревога: дозорные дали знать о приближении конного отряда. Вскоре, однако, выяснилось, что это татарская хоругвь Вершулла - свои, значит. Заглоба, пан Лонгинус и маленький Володыёвский тотчас поспешили к Скшетускому, а следом за ними туда же влетел вихрем запыхавшийся, с ног до головы забрызганный грязью офицер легкой кавалерии, взглянув на которого Скшетуский воскликнул:
   - Вершулл!
   - Так... точно! - проговорил тот, с трудом переводя дыхание.
   - От князя?
   - Да!.. Ох, дух перехватило!
   - Какие вести? С Хмельницким покончено?
   - Покончено... с... Речью Посполитой!
   - Господь всемогущий! А ты, часом, не бредишь? Ужель пораженье?
   - Пораженье, позор, бесчестье!.. Без боя... Разброд и смятенье! О боже!
   - Ушам не хочется верить. Говори же, говори Христа ради!.. Что региментарии?