Страница:
Уже по лагерю кружили слухи, будто хан перешел Днепр и о двести тысяч конь денно и нощно поспешает на запад, а князь Доминик все не появлялся.
Похоже было, что войскам, расположенным под Чолганским Камнем, придется противостоять силам, пятикратно их превосходящим, и, потерпи региментарии пораженье, ничто уже не помешает врагу вторгнуться в самое сердце Речи Посполитой - подступить к Кракову и Варшаве.
Кривонос потому особенно был опасен, что, если б региментарии захотели продвинуться в глубь Украины, он, идучи от Каменца прямо на север, на Староконстантинов, заградил бы им путь обратно, и уж тогда бы польское войско оказалось между двух огней. Оттого Скшетуский и решил не только разузнать побольше о Кривоносе, но и постараться его задержать. Сознавая важность своей задачи, от выполнения которой во многом зависела судьба всего войска, поручик без колебаний готов был поставить на карту свою жизнь и жизнь своих людей, хотя намеренье молодого рыцаря с отрядом в пятьсот сабель остановить сорокатысячную Кривоносову рать, которую поддерживали белгородские и добруджские орды, граничило с безумьем. Но Скшетуский был достаточно опытный воин, чтобы не совершать безумных поступков, к тому же понимал прекрасно, что, начнись сраженье, не пройдет и часу, как горстка его людей будет сметена клокочущей лавиной, - и потому обратился к иным средствам. А именно: первым делом распустил слух среди собственных солдат, будто они - лишь передовой отряд дивизии грозного князя, и этот слух распространял повсюду: на всех хуторах, во всех деревнях и местечках, через которые лежал путь отряда. И действительно, весть эта с быстротою молнии полетела вниз по течению Збруча, Смотрыча, Студеницы, Ушки, Калусика, достигла Днестра и, словно подхваченная ветром, понеслась дальше, от Каменца к Ягорлыку. Ее повторяли и турецкие паши в Хотине, и запорожцы в Ямполе, и в Рашкове татары. И снова прогремел знакомый клич: "Идет Ярема!", от которого замирали сердца мятежников, и без того дрожавших от страха, не уверенных в завтрашнем дне.
В достоверности этого слуха никто не сомневался. Региментарии ударят на Хмеля, а Ярема на Кривоноса - это подсказывал ход событий. Сам Кривонос поверил - и у него опустились руки. Что теперь делать? Идти на князя? Но ведь под Староконстантиновом и дух был иной у черни, и сил больше, однако же они были разбиты, едва унесли ноги с кровавой бойни. Кривонос знал твердо, что его молодцы будут насмерть стоять против любого войска Речи Посполитой и против всякого полководца, но стоит показаться Яреме разлетятся, словно от орла лебединая стая, словно степные перекати-поле от ветра.
Поджидать князя под Каменцем было еще хуже. И решил Кривонос двинуться к востоку, - к самому Брацлаву! - чтобы, избежав встречи со своим заклятым врагом, соединиться с Хмельницким. Правда, он понимал, что, сделавши такой крюк, ко времени вряд ли поспеет, однако, по крайней мере, загодя будет знать, чем окончится дело, и позаботится о собственном спасенье.
А тут ветер принес новые вести, будто Хмельницкий уже разгромлен. Слухи эти - как и прежние - намеренно распускал сам Скшетуский.
В первую минуту несчастный атаман совсем растерялся, не зная, что делать. Но потом решил, что тем паче надо идти на восток да поглубже в степи забраться: вдруг там на татар наткнется и под их крылом схорониться сможет?
Однако прежде всего захотел Кривонос эти слухи проверить и стал спешно выискивать среди своих полковников надежного и бесстрашного человека, которого можно было б отправить в разъезд за "языком".
Но задача оказалась нелегкой: "охотников" не находилось, к тому ж не на всякого атаман мог положиться, а послать надлежало такого, который бы, попадись он неприятелю в руки, ни на огне, ни на колу, ни на колесе планов бегства не выдал.
В конце концов Кривонос нашел такого человека.
Однажды ночью он велел позвать к себе Богуна и сказал ему:
- Послушай, Иван, дружище! Ярема идет на нас с великою силой - знать, погибель наша неминуча.
- И я слыхал, что идет. Мы с вами, б а т ь к у, об том уже толковали, только зачем погибать-то?
- Н е з д е р ж и м о. С другим бы справились, а с Яремой не выйдет. Боятся его ребята.
- А я не боюсь, я целый его полк положил в Василевке, в Заднепровье.
- Знаю, что не боишься. Слава твоя молодецкая, казачья, его княжьей стоит, да только я ему не дам бою - не пойдут ребята... Вспомни, что на раде говорили, как на меня с саблями да кистенями кидались: мол, я их на верную смерть вести задумал.
- Пошли тогда к Хмелю, там и крови, и добычи будет вдоволь.
- Говорят, Хмеля уже региментарии разбили.
- Не верю я этому, батька Максим. Хмель хитрый лис, без татар не ударит на ляхов.
- И мне так думается, да надобно знать точно. Мы б тогда треклятого Ярему обошли и с Хмелем соединились, но сперва все надо разведать! Кабы нашелся кто, кому Ярема не страшен, да отправился в разъезд и языка взял, я б тому молодцу полну шапку золотых червонцев насыпал.
- Я пойду, батька Максим, но не червонцев ради, а за славой казачьей, молодецкой.
- Ты моя правая рука, а идти желаешь? Быть тебе у казаков, добрых молодцев, головою, потому как Яремы не страшишься. Иди, сокол, а потом проси, чего хочешь. И еще я тебе скажу: кабы не ты, я бы сам пошел, да нельзя мне.
- Нельзя, б а т ь к у, уйдете - ребята крик подымут, скажут, спасаете шкуру, и разлетятся по белу свету, а я пойду - прибодрятся.
- А конников много попросишь?
- Нет, - с малой ватагой и укрыться легче, и тишком подкрасться, но с полтыщи молодцев возьму, а уж языков я вам приведу, головой ручаюсь, и не простых солдат, а офицеров, от которых все узнать можно.
- Езжай быстрее. В Каменце уже из пушек палят ляхам на радость и на спасение, а нам, безвинным, на погибель.
Выйдя от Кривоноса, Богун тотчас принялся готовиться в дорогу. Молодцы его, как водилось, пили мертвую - "покуда костлявая не приголубит", - и он с ними пил, наливался горелкой, буйствовал и шумел, а под конец повелел выкатить бочку дегтя и, как был, в бархате и парче, бросился в нее, раз-другой с головой окунулся и крикнул:
- Ну, вот и черен я, как ночь-матушка, не увидеть меня ляшскому оку.
Потом, покатавшись по награбленным персидским коврам, вскочил на коня и поехал, а за ним припустили под покровом тьмы верные его молодцы, напутствуемые криками:
- На славу! Н а щ а с т я!
Между тем Скшетуский добрался до Ярмолинцев; там, встретив отпор, учинил над горожанами кровавую расправу и, объявив, что наутро подойдет князь Ярема, дал отдых утомленным лошадям и людям.
После чего, созвав товарищей на совет, сказал им:
- Покамест господь к нам благоволит. Судя по страху, обуявшему мужичье, смею предположить, что нас везде за княжеский авангард принимают и верят, будто главные силы идут следом. Надо подумать, как бы и впредь обман не открылся: еще кто заприметит, что один и тот же отряд всюду мелькает.
- А долго мы так разъезжать будем? - спросил Заглоба.
- Пока не узнаем, каковы намеренья Кривоноса.
- Ба, эдак можно и к сражению не поспеть в лагерь.
- И так может случиться, - ответил Скшетуский.
- Весьма прискорбно, - заявил Заглоба. - Под Староконстантиновом только вошли в охоту! Немало, конечно, мы там бунтовщиков положили, но это все равно что льву мышей давить! Так и чешутся руки...
- Погоди, сударь, может, тебя впереди поболе, нежели ты думаешь, ждет сражений, - серьезно ответил Скшетуский.
- О! А это quo modo? - с явным беспокойством спросил старый шляхтич.
- В любую минуту на врага можно наткнуться, и, хоть не для того мы здесь, чтобы ему оружием преграждать дорогу, защищать себя все же придется. Однако вернемся к делу: расширить надо круг наших действий, чтобы сразу в разных местах о нас слыхали, непокорных для пущего страху кое-где вырезать и слухи распускать повсюду - потому, полагаю, следует нам разделиться.
- И я того же мнения, - подхватил Володыёвский, - будем множиться у них на глазах - и те, что побегут к Кривоносу, о тысячах рассказывать станут.
- Твоя милость, пан поручик, нами командует - ты и распоряжайся, сказал Подбипятка.
- Я через Зинков пойду к Солодковцам, а смогу, то и дальше, - сказал Скшетуский. - Наместник Подбипятка отправится вниз, к Татарискам, ты, Михал, ступай в Купин, а пан Заглоба выйдет к Збручу под Сатановом.
- Я? - переспросил Заглоба.
- Так точно. Ты человек смекалистый и на выдумки гораздый: я думал, тебе такое дело по вкусу придется, но, коли не хочешь, я Космачу, вахмистру, отдам четвертый отряд.
- Отдашь, да только под моим началом! - воскликнул Заглоба, внезапно сообразив, что получает командованье над отдельным отрядом. - А если я и задал вопрос, то лишь потому, что с вами жаль расставаться.
- А достаточно ли у тебя, сударь, опыта в ратном деле? полюбопытствовал Володыёвский.
- Достаточно ли опыта? Да аист еще вашу милость отцу с матерью презентовать не замыслил, когда я уже многочисленнее этого водил разъезды. Всю жизнь прослужил в войске и доселе бы не ушел, кабы в один прекрасный день заплесневелый сухарь колом не стал в брюхе, где и застрял на целых три года. Пришлось за животным камнем податься в Галату; в свое время я вам об этом путешествии расскажу во всех подробностях, а сейчас пора в дорогу.
- Поезжай, сударь, да не забудь впереди себя слух пускать, будто Хмельницкий уже погромлен и князь миновал Проскуров, - сказал Скшетуский. - Без разбору пленных не бери, но, если повстречаешь разъезд из-под Каменца, постарайся любой ценой языка добыть, да такого, чтобы осведомлен был о Кривоносовых планах; прежние реляции были весьма противоречивы.
- Самого бы Кривоноса встретить! Ну что б ему отправиться в разъезд пришла охота - ох, и задал бы я ему перцу! Можете не сомневаться, любезные судари, эти мерзавцы у меня не только запоют - запляшут!
- Через три дня съезжаемся в Ярмолинцах, а теперь - в путь, кому куда вышло! - сказал Скшетуский. - Только людей берегите.
- Через три дня в Ярмолинцах! - повторили Заглоба, Володыёвский и Подбипятка.
Глава VI
Когда Заглоба остался один со своим отрядом, ему как-то сразу сделалось неуютно и даже, правду говоря, страшновато: дорого бы дал старый шляхтич, чтобы рядом был Скшетуский, Володыёвский либо пан Лонгинус, которыми он в душе премного восхищался и рядом с которыми, безоглядно веря в их находчивость и бесстрашие, чувствовал себя в совершенной безопасности.
Поэтому вначале ехал он во главе своего отряда в довольно скверном расположении духа и, подозрительно озираясь по сторонам, перебирал в уме опасности, которые могли ему встретиться, бормоча при этом:
- Конечно, оно б веселей было, ежели бы хоть один из них поблизости находился. Господь всякого сообразно задуманному предназначенью создал, а этим троим надо бы слепнями родиться, потому как до крови весьма охочи. Им на войне таково, каково другим возле жбана меду, - что твои рыбы в воде, ей-богу. Хлебом не корми, а допусти в сечу. В самих нисколько весу, зато рука тяжелая. Скшетуского я в деле видал, знаю, сколь он peritus*. Ему человека сразить, что ксендзу молитву сказать. Излюбленное занятье! Литвину нашему, который своей головы не имеет, а охотится за тремя чужими, терять нечего. Всего меньше я маленького этого фертика знаю, но тоже, верно, жалить пребольно умеет, судя по тому, что я под Староконстантиновом видел и что мне о нем рассказывал Скшетуский, - оса, да и только! К счастью, хоть он где-то неподалеку; соединюсь-ка я с ним, пожалуй: а то куда идти, хоть убей, не знаю.
_______________
* опытный, умный (лат.).
До того Заглоба чувствовал себя одиноким, что сердце от жалости к самому себе защемило.
- Вот так-то! - ворчал он тихонько. - У каждого есть к кому притулиться, а у меня что? Ни друга, ни матери, ни отца. Сирота - и баста!
В эту минуту к нему подъехал вахмистр Космач:
- Куда мы идем, пан начальник?
- Куда идем-то? - переспросил Заглоба.
И вдруг выпрямился в седле и ус закрутил лихо.
- Да хоть в Каменец, ежели будет на то моя воля! Понимаешь, вахмистр любезный?
Вахмистр поклонился и молча вернулся в строй, недоумевая, отчего рассердился начальник. Заглоба же, бросив вокруг несколько грозных взглядов, успокоился и продолжал бормотать:
- Так я и пошел в Каменец - пусть мне сто палок по пяткам всыплют турецким манером, коли сделаю такую глупость. Тьфу! Хоть бы один из этих был рядом, все б на душе стало полегче. Что можно с сотней людей сделать? Уж лучше одному идти - извернуться проще. Много нас чересчур, чтобы пускаться на хитрости, а чтоб защищаться - мало. Ох, и некстати придумал Скшетуский отряд разделить. Куда, например, мне направляться? Я знаю только, что у меня за спиною, а что впереди, кто скажет? Кто поручится, что дьяволы эти западни не уготовили на дороге? Кривонос да Богун! Славная парочка, чтоб их черти драли! Упаси меня всевышний от Богуна хотя бы. Скшетуский жаждет с ним встречи - услышь, господи, его молитвы! И я ему того желаю, потому как он друг мне, прости меня, боже! Доберусь до Збруча и вернусь в Ярмолинцы, а языков им приведу побольше, чем хотели сами. Это дело простое.
Тут вдруг к нему снова подскакал Космач.
- Пан начальник, верховые какие-то за взгорком.
- Да пошли они к дьяволу... Где? Где?
- А вон там, за горою. Я значки видел.
- Войско?
- Похоже, войско.
- Пес их за ногу! А много людей?
- Кто их знает, они далеко покамест. Может, укроемся за тот валун да и нападем врасплох - им так и так проезжать мимо. А больно много окажется - пан Володыёвский рядом: заслышит выстрелы и прилетит на подмогу.
Заглобе удаль внезапно ударила в голову, как вино. Возможно, от отчаяния пробудилась в нем жажда действовать, а быть может, подстегнула надежда, что Володыёвский не успел далеко отъехать; так или иначе, он взмахнул обнаженной саблей и крикнул, страшно заворочав глазами:
- Укрыться за валун! Навалимся вдруг! Мы этим разбойникам покажем...
Вышколенные княжеские солдаты с ходу поворотили к валунам и в мгновение ока выстроились в боевом порядке, готовые ударить внезапно.
Прошел час; наконец послышался приближающийся шум голосов, эхо донесло обрывки веселых песен, а вскоре затаившиеся в засаде явственно различили звуки скрипок, волынки и бубна. Вахмистр снова подъехал к Заглобе и сказал:
- Не войско это, пан начальник, не казаки - свадьба.
- Свадьба? - переспросил Заглоба. - Ну, погодите, я вам сыграю!
С этими словами он тронул коня; следом выехали на дорогу и выстроились шеренгой солдаты.
- За мной! - грозно крикнул Заглоба.
Всадники пустились рысью, затем галопом и, обогнув валун, выросли вдруг перед толпой людей, ошарашив их и напугав неожиданным своим появленьем.
- Стой! Стой! - раздались с обеих сторон крики.
Это и вправду была крестьянская свадьба. Впереди ехали на конях волынщик, бандурист, два д о в б ы ш а и скрипач; они были уже под хмельком и лихо наяривали задорные плясовые. За ними невеста, пригожая девка в темном жупане, с распущенными по плечам волосами. Подле нее выводили песни подружки, у каждой из которых на руку было нанизано по нескольку венков. Издали этих девок, по-мужски сидящих на лошадях, нарядно одетых, убранных полевыми цветами, и впрямь можно было принять за лихих казаков. Во втором ряду ехал на добром коне жених в окружении дружек, державших венки на длинных шестах, похожих на пики; замыкали шествие родители молодых и гости, все верхами. Только бочки с горелкой, медом и пивом катились на легких, выстланных соломой повозках, смачно взбулькивая на неровностях каменистой дороги.
- Стой! Стой! - понеслось с двух сторон, и свадебный поезд перемешался.
Девушки, подняв с перепугу крик, отступили назад, а парни и мужики постарше метнулись вперед, чтобы грудью своей заслонить их от нежданного нападенья.
Заглоба подскочил к ним и, махая перед носом у испуганных крестьян саблей, завопил:
- Ха! Голодранцы, крамольники, охвостье собачье! Бунтовать вздумали! Кривоносу служите, негодяи? Шпионить подрядились? Войску путь надумали преградить? На шляхту подняли руку? Я вам покажу, стервецы, собачьи души! В колодки велю забить, на кол посадить, нехристи, шельмы! Сейчас вы у меня поплатитесь за все злодейства!
Старый и седой как лунь дружка соскочил с лошади, подошел к шляхтичу и, с покорностью уцепившись за его стремя, кланяясь в ноги, стал упрашивать:
- Смилуйся, доблестный рыцарь, не губи бедных людей, видит бог: невиновные мы, не к бунтарям идем, из Гусятина возвращаемся, из церкви, сродственника нашего Димитрия, кузнеца, с бондаревой дочкой Ксенией повенчали. На свадебку с караваем едем.
- Это люди безвинные, - прошептал вахмистр.
- Пошел вон! Все они шельмы! На свадьбу, да только от Кривоноса! рявкнул Заглоба.
- К о л и б й о г о т р я с ц я м о р д у в а л а! - воскликнул старик. - Мы его в глаза не видели, мы люди смирные. Смилуйся, ясновельможный пан, дозволь проехать, мы никому зла не чиним и повинность свою соблюдаем.
- В Ярмолинцы пойдете в путах!..
- Пойдем, куда, пане, прикажешь! Тебе повелевать, нам слушать! Одну только окажи милость, доблестный рыцарь! Скажи панам ж о л н i р а м, чтобы наших не обижали, а сам - прости уж нас, темных, - не погнушайся с нами за счастье молодых выпить... Челом бьем: подари радость простым людям, как господь и Святое писание учат.
- Только не надейтесь, что я, когда выпью, вам дам поблажку! - строго молвил Заглоба.
- Что ты, пане! - с радостью воскликнул старик. - У нас и в мыслях нету такого! Эй, гудошники! - крикнул он музыкантам. - Сыграйте для я с н о г о л и ц а р я, о н л и ц а р добрый, а вы, хлопцы, несите-ка я с н о м у л и ц а р ю сладкого меду, он бедных людей не обидит. Быстрей, х л о п ц i, живо! Д я к у є м, п а н е!
Хлопцы кинулись со всех ног к бочкам, а тем часом зазвенели бубны, запищали весело скрипки, волынщик надул щеки и давай мять мех под мышкой, а дружки махать шестами с нанизанными на них венками. Видя такое, солдаты подступили поближе, закрутили усы, стали посмеиваться да через плечи мужиков поглядывать на девок. Вновь молодицы завели песни - страха как не бывало, даже кое-где послышалось радостное: "Ух-ха! Ух-ха!"
Однако Заглоба не сразу смягчился - даже когда ему подали кварту меду, он еще продолжал ворчать себе под нос: "Ах, мерзавцы! Ах, шельмы!" Даже когда усы уже обмочил в темной влаге, брови его оставались хмуро насуплены. Запрокинув голову, жмуря глаза и причмокивая, он отпил глоток и лицо его выразило сначала удивление, а затем возмущенье.
- Что за времена! - буркнул он. - Холопы такой мед пьют! Господи, и ты на это взираешь и не гневаешься?
Сказавши так, он наклонил кварту и одним духом осушил до дна.
Тем временем поезжане, расхрабрясь, подошли всей гурьбой просить, не причиня зла, отпустить их с миром; была среди них и молодая, Ксения, робкая, трепещущая, со слезами в очах, с пылающими щеками, прелестная, как ясная зорька. Приблизясь, она сложила руки и со словами: "П о м и л у й т е, п а н е!" - поцеловала желтый сапог Загдобы. Сердце шляхтича мгновенно растаяло как воск.
Распустив кожаный пояс, он порылся в нем и, выудив последние золотые червонцы, полученные в свое время от князя, сказал Ксении:
- Держи! И да благословит тебя бог, как и всякую невинную душу.
Волнение не позволило ему вымолвить больше ни слова: стройная чернобровая Ксения напомнила Заглобе княжну, которую он по-своему любил всем сердцем. "Где она теперь, бедняжка, хранят ли ее ангелы небесные?" подумал старый шляхтич и, вконец расчувствовашись, готов уже был с каждым обниматься и брататься.
Крестьяне же, видя такое великодушие, закричали от радости, запели и, обступив шляхтича, кинулись целовать полы его одежды. "Он добрый! повторяли в толпе. - З о л о т и й л я х! Ч е р в i н ц i д а є, з л а н е р о б и т ь, хороший пан! Н а с л а в у, н а щ а с т я!" Скрипач так наяривал, что самого трясло, у волынщика глаза на лоб полезли, у довбышей отваливались руки. Старик бондарь, видно, не храброго был десятка и до поры до времени держался за чужими спинами, теперь же, выступив вперед, вместе с женой своей и матерью новобрачного, старой кузнечихой, принялся бить поясные поклоны да приглашать на хутор, на свадебный пир, приговаривая, что такой гость - великая для них честь и для молодых добрый знак: иначе не будет им счастья. За ними следом поклонились жених с невестой; чернобровая Ксения хоть и простая девка, а сразу смекнула, что от ее просьбы толк будет больше всего. Дружки меж тем кричали, что до хутора рукой подать и с дороги сворачивать не придется, а старый бондарь богат, не такого еще выставит меду. Заглоба поглядел на солдат: все, как один, словно зайцы, шевелили усами, предвкушая славную попойку да пляски, и посему - хоть никто ни о чем не смел просить - сжалился над ними; не прошло и минуты, как Заглоба, дружки, молодицы и солдаты двинулись к хутору в полнейшем согласье.
Хутор и в самом деле был неподалеку, а старый бондарь богат, так что пир закатил горою. Выпили все крепко. Заглоба же до того раззадорился, что ни в чем другим не уступал. Вскоре начались разные диковинные обряды. Старухи отвели Ксению в боковую светелку и там с нею заперлись. Пробыли они в боковушке долго, а когда вышли наконец, объявили, что девушка чиста, как лилия, как голубка. Возрадовались все, шум поднялся, крики: "Н а с л а в у! Н а щ а с т я!" Бабы в ладоши стали хлопать да приговаривать: "А щ о? Н е к а з а л и?!" - а парни ногами притоптывать, и всяк поочередно пускался в пляс, держа в руке кварту, которую перед дверью светелки выпивал "на славу". Сплясал так и Заглоба, тем лишь благородство происхождения своего обозначив, что не кварту, а целый штоф осушил у двери. Потом бондарь с женою и кузнечихой повели в светелку молодого, а так как не было у Димитрия отца, поклонились пану Заглобе, чтобы тот его заступил, - Заглоба согласился и ушел с ними. В горнице на время поутихло, только солдаты, гулявшие на майдане перед хатой, горланили да вопили по-татарски и из пищалей палили. Настоящая же гульба и веселье начались, когда в горницу воротились родители. Старый бондарь на радостях облапил кузнечиху, парни подходили к бондаревой жене и, низко поклонясь, колени ее обнимали, а бабы восхваляли за то, что дочку сберегла как зеницу ока, соблюла в чистоте, как лилию, как голубку;* потом с нею пустился в пляс Заглоба. Сперва потоптались на месте друг перед дружкой, а потом он как ударит в ладоши, как пойдет вприсядку, и то подпрыгнет, то подковками о дощатый пол стукнет - аж щепки летели да пот в три ручья со лба катился. На них глядя, закружились и остальные: молодицы с солдатами да с парнями кто в горнице, кто во двор вышел. Бондарь то и дело приказывал выкатывать все новые бочки. Под конец всем гуртом вывалились на майдан из хаты - там разожгли костры из щепы и сухого чертополоха, потому что уже глубокая ночь наступила, и пирушка сделалась настоящей попойкой; солдаты стреляли из пищалей и мушкетов, словно на бранном поле.
_______________
* Крестьянскую свадьбу того времени описывает бывший очевидцем
Боплан. (Примеч. автора.)
Заглоба, красный, вспотелый, нетвердо держащийся на ногах, забыл, где он и что с ним происходит; различал словно в тумане лица пирующих, но хоть убей, не мог бы сказать, что это за люди. Он помнил, что гуляет на свадьбе, - но на чьей? Ха! Наверно, Скшетуского с княжною! Эта мысль показалась ему весьма правдоподобной и в конце концов гвоздем в голове засела, наполнив такой радостью, что он завопил как безумный: "Во здравие! Возлюбим друг друга, братья! - опорожняя при том одну за другой кружки, из которых каждая была не меньше штофа. - За тебя, брат! За нашего князя! Будем все счастливы! Дай-то бог, чтобы минула година бедствий для нашей отчизны!" Тут он залился слезами и, направившись к бочке, споткнулся - и далее на каждом шагу спотыкался, ибо на земле, словно на поле боя, лежало множество недвижных тел. "Господи! - воскликнул Заглоба. - Не осталось больше истинных мужей в Речи Посполитой. Один Лащ пить умеет, да еще Заглоба, а прочие!.. О господи!" И жалобливо возвел очи к небу - и тут заметил, что небесные светила более не утыкают прочно небесную твердь наподобие золотых гвоздочков, а одни дрожат, будто стремятся выскочить из оправы, другие описывают круги, третьи казачка отплясывают друг против дружки, - чему Заглоба весьма поразился и сказал изумленной своей душе:
- Неужто один только я не пьян in universo?*
_______________
* во вселенной (лат.).
Но вдруг и земля, подобно звездам, закружилась в бешеной пляске, и Заглоба навзничь грянулся оземь.
Вскоре он заснул, и стали ему страшные сны сниться. Какие-то призрачные чудовища, казалось, навалились ему на грудь, придавили к земле всей тяжестью, опутывая по рукам и ногам. При этом слышались ему истошные вопли и даже громыханье выстрелов. Яркий свет, проникая сквозь сомкнутые веки, резал глаза нестерпимым блеском. Он хотел проснуться, открыть глаза, но не тут-то было. Чувствовал: что-то неладное с ним творится, голова запрокидывается назад, словно его за руки и за ноги волокут куда-то... Потом почему-то страх его обуял; скверно ему было, чертовски скверно и тяжко. Сознание помалу к нему возвращалось, но странное дело: при этом им овладело такое бессилие, как никогда в жизни. Еще раз попробовал он пошевелиться, а когда это не удалось, окончательно пробудился - и разомкнул веки.
В ту же минуту взор его встретился с парой глаз, которые жадно в него впились; зеницы те были черны как уголь и до того люты, что совершенно уже проснувшийся Заглоба в первый момент подумал, будто на него уставился дьявол, - и снова опустил веки, но тут же их поднял. Страшные глаза по-прежнему глядели на него в упор, и лицо казалось знакомым: внезапно Заглоба содрогнулся всем телом, облился холодным потом, и по спине его, до самых пят, тысячами забегали мурашки.
Похоже было, что войскам, расположенным под Чолганским Камнем, придется противостоять силам, пятикратно их превосходящим, и, потерпи региментарии пораженье, ничто уже не помешает врагу вторгнуться в самое сердце Речи Посполитой - подступить к Кракову и Варшаве.
Кривонос потому особенно был опасен, что, если б региментарии захотели продвинуться в глубь Украины, он, идучи от Каменца прямо на север, на Староконстантинов, заградил бы им путь обратно, и уж тогда бы польское войско оказалось между двух огней. Оттого Скшетуский и решил не только разузнать побольше о Кривоносе, но и постараться его задержать. Сознавая важность своей задачи, от выполнения которой во многом зависела судьба всего войска, поручик без колебаний готов был поставить на карту свою жизнь и жизнь своих людей, хотя намеренье молодого рыцаря с отрядом в пятьсот сабель остановить сорокатысячную Кривоносову рать, которую поддерживали белгородские и добруджские орды, граничило с безумьем. Но Скшетуский был достаточно опытный воин, чтобы не совершать безумных поступков, к тому же понимал прекрасно, что, начнись сраженье, не пройдет и часу, как горстка его людей будет сметена клокочущей лавиной, - и потому обратился к иным средствам. А именно: первым делом распустил слух среди собственных солдат, будто они - лишь передовой отряд дивизии грозного князя, и этот слух распространял повсюду: на всех хуторах, во всех деревнях и местечках, через которые лежал путь отряда. И действительно, весть эта с быстротою молнии полетела вниз по течению Збруча, Смотрыча, Студеницы, Ушки, Калусика, достигла Днестра и, словно подхваченная ветром, понеслась дальше, от Каменца к Ягорлыку. Ее повторяли и турецкие паши в Хотине, и запорожцы в Ямполе, и в Рашкове татары. И снова прогремел знакомый клич: "Идет Ярема!", от которого замирали сердца мятежников, и без того дрожавших от страха, не уверенных в завтрашнем дне.
В достоверности этого слуха никто не сомневался. Региментарии ударят на Хмеля, а Ярема на Кривоноса - это подсказывал ход событий. Сам Кривонос поверил - и у него опустились руки. Что теперь делать? Идти на князя? Но ведь под Староконстантиновом и дух был иной у черни, и сил больше, однако же они были разбиты, едва унесли ноги с кровавой бойни. Кривонос знал твердо, что его молодцы будут насмерть стоять против любого войска Речи Посполитой и против всякого полководца, но стоит показаться Яреме разлетятся, словно от орла лебединая стая, словно степные перекати-поле от ветра.
Поджидать князя под Каменцем было еще хуже. И решил Кривонос двинуться к востоку, - к самому Брацлаву! - чтобы, избежав встречи со своим заклятым врагом, соединиться с Хмельницким. Правда, он понимал, что, сделавши такой крюк, ко времени вряд ли поспеет, однако, по крайней мере, загодя будет знать, чем окончится дело, и позаботится о собственном спасенье.
А тут ветер принес новые вести, будто Хмельницкий уже разгромлен. Слухи эти - как и прежние - намеренно распускал сам Скшетуский.
В первую минуту несчастный атаман совсем растерялся, не зная, что делать. Но потом решил, что тем паче надо идти на восток да поглубже в степи забраться: вдруг там на татар наткнется и под их крылом схорониться сможет?
Однако прежде всего захотел Кривонос эти слухи проверить и стал спешно выискивать среди своих полковников надежного и бесстрашного человека, которого можно было б отправить в разъезд за "языком".
Но задача оказалась нелегкой: "охотников" не находилось, к тому ж не на всякого атаман мог положиться, а послать надлежало такого, который бы, попадись он неприятелю в руки, ни на огне, ни на колу, ни на колесе планов бегства не выдал.
В конце концов Кривонос нашел такого человека.
Однажды ночью он велел позвать к себе Богуна и сказал ему:
- Послушай, Иван, дружище! Ярема идет на нас с великою силой - знать, погибель наша неминуча.
- И я слыхал, что идет. Мы с вами, б а т ь к у, об том уже толковали, только зачем погибать-то?
- Н е з д е р ж и м о. С другим бы справились, а с Яремой не выйдет. Боятся его ребята.
- А я не боюсь, я целый его полк положил в Василевке, в Заднепровье.
- Знаю, что не боишься. Слава твоя молодецкая, казачья, его княжьей стоит, да только я ему не дам бою - не пойдут ребята... Вспомни, что на раде говорили, как на меня с саблями да кистенями кидались: мол, я их на верную смерть вести задумал.
- Пошли тогда к Хмелю, там и крови, и добычи будет вдоволь.
- Говорят, Хмеля уже региментарии разбили.
- Не верю я этому, батька Максим. Хмель хитрый лис, без татар не ударит на ляхов.
- И мне так думается, да надобно знать точно. Мы б тогда треклятого Ярему обошли и с Хмелем соединились, но сперва все надо разведать! Кабы нашелся кто, кому Ярема не страшен, да отправился в разъезд и языка взял, я б тому молодцу полну шапку золотых червонцев насыпал.
- Я пойду, батька Максим, но не червонцев ради, а за славой казачьей, молодецкой.
- Ты моя правая рука, а идти желаешь? Быть тебе у казаков, добрых молодцев, головою, потому как Яремы не страшишься. Иди, сокол, а потом проси, чего хочешь. И еще я тебе скажу: кабы не ты, я бы сам пошел, да нельзя мне.
- Нельзя, б а т ь к у, уйдете - ребята крик подымут, скажут, спасаете шкуру, и разлетятся по белу свету, а я пойду - прибодрятся.
- А конников много попросишь?
- Нет, - с малой ватагой и укрыться легче, и тишком подкрасться, но с полтыщи молодцев возьму, а уж языков я вам приведу, головой ручаюсь, и не простых солдат, а офицеров, от которых все узнать можно.
- Езжай быстрее. В Каменце уже из пушек палят ляхам на радость и на спасение, а нам, безвинным, на погибель.
Выйдя от Кривоноса, Богун тотчас принялся готовиться в дорогу. Молодцы его, как водилось, пили мертвую - "покуда костлявая не приголубит", - и он с ними пил, наливался горелкой, буйствовал и шумел, а под конец повелел выкатить бочку дегтя и, как был, в бархате и парче, бросился в нее, раз-другой с головой окунулся и крикнул:
- Ну, вот и черен я, как ночь-матушка, не увидеть меня ляшскому оку.
Потом, покатавшись по награбленным персидским коврам, вскочил на коня и поехал, а за ним припустили под покровом тьмы верные его молодцы, напутствуемые криками:
- На славу! Н а щ а с т я!
Между тем Скшетуский добрался до Ярмолинцев; там, встретив отпор, учинил над горожанами кровавую расправу и, объявив, что наутро подойдет князь Ярема, дал отдых утомленным лошадям и людям.
После чего, созвав товарищей на совет, сказал им:
- Покамест господь к нам благоволит. Судя по страху, обуявшему мужичье, смею предположить, что нас везде за княжеский авангард принимают и верят, будто главные силы идут следом. Надо подумать, как бы и впредь обман не открылся: еще кто заприметит, что один и тот же отряд всюду мелькает.
- А долго мы так разъезжать будем? - спросил Заглоба.
- Пока не узнаем, каковы намеренья Кривоноса.
- Ба, эдак можно и к сражению не поспеть в лагерь.
- И так может случиться, - ответил Скшетуский.
- Весьма прискорбно, - заявил Заглоба. - Под Староконстантиновом только вошли в охоту! Немало, конечно, мы там бунтовщиков положили, но это все равно что льву мышей давить! Так и чешутся руки...
- Погоди, сударь, может, тебя впереди поболе, нежели ты думаешь, ждет сражений, - серьезно ответил Скшетуский.
- О! А это quo modo? - с явным беспокойством спросил старый шляхтич.
- В любую минуту на врага можно наткнуться, и, хоть не для того мы здесь, чтобы ему оружием преграждать дорогу, защищать себя все же придется. Однако вернемся к делу: расширить надо круг наших действий, чтобы сразу в разных местах о нас слыхали, непокорных для пущего страху кое-где вырезать и слухи распускать повсюду - потому, полагаю, следует нам разделиться.
- И я того же мнения, - подхватил Володыёвский, - будем множиться у них на глазах - и те, что побегут к Кривоносу, о тысячах рассказывать станут.
- Твоя милость, пан поручик, нами командует - ты и распоряжайся, сказал Подбипятка.
- Я через Зинков пойду к Солодковцам, а смогу, то и дальше, - сказал Скшетуский. - Наместник Подбипятка отправится вниз, к Татарискам, ты, Михал, ступай в Купин, а пан Заглоба выйдет к Збручу под Сатановом.
- Я? - переспросил Заглоба.
- Так точно. Ты человек смекалистый и на выдумки гораздый: я думал, тебе такое дело по вкусу придется, но, коли не хочешь, я Космачу, вахмистру, отдам четвертый отряд.
- Отдашь, да только под моим началом! - воскликнул Заглоба, внезапно сообразив, что получает командованье над отдельным отрядом. - А если я и задал вопрос, то лишь потому, что с вами жаль расставаться.
- А достаточно ли у тебя, сударь, опыта в ратном деле? полюбопытствовал Володыёвский.
- Достаточно ли опыта? Да аист еще вашу милость отцу с матерью презентовать не замыслил, когда я уже многочисленнее этого водил разъезды. Всю жизнь прослужил в войске и доселе бы не ушел, кабы в один прекрасный день заплесневелый сухарь колом не стал в брюхе, где и застрял на целых три года. Пришлось за животным камнем податься в Галату; в свое время я вам об этом путешествии расскажу во всех подробностях, а сейчас пора в дорогу.
- Поезжай, сударь, да не забудь впереди себя слух пускать, будто Хмельницкий уже погромлен и князь миновал Проскуров, - сказал Скшетуский. - Без разбору пленных не бери, но, если повстречаешь разъезд из-под Каменца, постарайся любой ценой языка добыть, да такого, чтобы осведомлен был о Кривоносовых планах; прежние реляции были весьма противоречивы.
- Самого бы Кривоноса встретить! Ну что б ему отправиться в разъезд пришла охота - ох, и задал бы я ему перцу! Можете не сомневаться, любезные судари, эти мерзавцы у меня не только запоют - запляшут!
- Через три дня съезжаемся в Ярмолинцах, а теперь - в путь, кому куда вышло! - сказал Скшетуский. - Только людей берегите.
- Через три дня в Ярмолинцах! - повторили Заглоба, Володыёвский и Подбипятка.
Глава VI
Когда Заглоба остался один со своим отрядом, ему как-то сразу сделалось неуютно и даже, правду говоря, страшновато: дорого бы дал старый шляхтич, чтобы рядом был Скшетуский, Володыёвский либо пан Лонгинус, которыми он в душе премного восхищался и рядом с которыми, безоглядно веря в их находчивость и бесстрашие, чувствовал себя в совершенной безопасности.
Поэтому вначале ехал он во главе своего отряда в довольно скверном расположении духа и, подозрительно озираясь по сторонам, перебирал в уме опасности, которые могли ему встретиться, бормоча при этом:
- Конечно, оно б веселей было, ежели бы хоть один из них поблизости находился. Господь всякого сообразно задуманному предназначенью создал, а этим троим надо бы слепнями родиться, потому как до крови весьма охочи. Им на войне таково, каково другим возле жбана меду, - что твои рыбы в воде, ей-богу. Хлебом не корми, а допусти в сечу. В самих нисколько весу, зато рука тяжелая. Скшетуского я в деле видал, знаю, сколь он peritus*. Ему человека сразить, что ксендзу молитву сказать. Излюбленное занятье! Литвину нашему, который своей головы не имеет, а охотится за тремя чужими, терять нечего. Всего меньше я маленького этого фертика знаю, но тоже, верно, жалить пребольно умеет, судя по тому, что я под Староконстантиновом видел и что мне о нем рассказывал Скшетуский, - оса, да и только! К счастью, хоть он где-то неподалеку; соединюсь-ка я с ним, пожалуй: а то куда идти, хоть убей, не знаю.
_______________
* опытный, умный (лат.).
До того Заглоба чувствовал себя одиноким, что сердце от жалости к самому себе защемило.
- Вот так-то! - ворчал он тихонько. - У каждого есть к кому притулиться, а у меня что? Ни друга, ни матери, ни отца. Сирота - и баста!
В эту минуту к нему подъехал вахмистр Космач:
- Куда мы идем, пан начальник?
- Куда идем-то? - переспросил Заглоба.
И вдруг выпрямился в седле и ус закрутил лихо.
- Да хоть в Каменец, ежели будет на то моя воля! Понимаешь, вахмистр любезный?
Вахмистр поклонился и молча вернулся в строй, недоумевая, отчего рассердился начальник. Заглоба же, бросив вокруг несколько грозных взглядов, успокоился и продолжал бормотать:
- Так я и пошел в Каменец - пусть мне сто палок по пяткам всыплют турецким манером, коли сделаю такую глупость. Тьфу! Хоть бы один из этих был рядом, все б на душе стало полегче. Что можно с сотней людей сделать? Уж лучше одному идти - извернуться проще. Много нас чересчур, чтобы пускаться на хитрости, а чтоб защищаться - мало. Ох, и некстати придумал Скшетуский отряд разделить. Куда, например, мне направляться? Я знаю только, что у меня за спиною, а что впереди, кто скажет? Кто поручится, что дьяволы эти западни не уготовили на дороге? Кривонос да Богун! Славная парочка, чтоб их черти драли! Упаси меня всевышний от Богуна хотя бы. Скшетуский жаждет с ним встречи - услышь, господи, его молитвы! И я ему того желаю, потому как он друг мне, прости меня, боже! Доберусь до Збруча и вернусь в Ярмолинцы, а языков им приведу побольше, чем хотели сами. Это дело простое.
Тут вдруг к нему снова подскакал Космач.
- Пан начальник, верховые какие-то за взгорком.
- Да пошли они к дьяволу... Где? Где?
- А вон там, за горою. Я значки видел.
- Войско?
- Похоже, войско.
- Пес их за ногу! А много людей?
- Кто их знает, они далеко покамест. Может, укроемся за тот валун да и нападем врасплох - им так и так проезжать мимо. А больно много окажется - пан Володыёвский рядом: заслышит выстрелы и прилетит на подмогу.
Заглобе удаль внезапно ударила в голову, как вино. Возможно, от отчаяния пробудилась в нем жажда действовать, а быть может, подстегнула надежда, что Володыёвский не успел далеко отъехать; так или иначе, он взмахнул обнаженной саблей и крикнул, страшно заворочав глазами:
- Укрыться за валун! Навалимся вдруг! Мы этим разбойникам покажем...
Вышколенные княжеские солдаты с ходу поворотили к валунам и в мгновение ока выстроились в боевом порядке, готовые ударить внезапно.
Прошел час; наконец послышался приближающийся шум голосов, эхо донесло обрывки веселых песен, а вскоре затаившиеся в засаде явственно различили звуки скрипок, волынки и бубна. Вахмистр снова подъехал к Заглобе и сказал:
- Не войско это, пан начальник, не казаки - свадьба.
- Свадьба? - переспросил Заглоба. - Ну, погодите, я вам сыграю!
С этими словами он тронул коня; следом выехали на дорогу и выстроились шеренгой солдаты.
- За мной! - грозно крикнул Заглоба.
Всадники пустились рысью, затем галопом и, обогнув валун, выросли вдруг перед толпой людей, ошарашив их и напугав неожиданным своим появленьем.
- Стой! Стой! - раздались с обеих сторон крики.
Это и вправду была крестьянская свадьба. Впереди ехали на конях волынщик, бандурист, два д о в б ы ш а и скрипач; они были уже под хмельком и лихо наяривали задорные плясовые. За ними невеста, пригожая девка в темном жупане, с распущенными по плечам волосами. Подле нее выводили песни подружки, у каждой из которых на руку было нанизано по нескольку венков. Издали этих девок, по-мужски сидящих на лошадях, нарядно одетых, убранных полевыми цветами, и впрямь можно было принять за лихих казаков. Во втором ряду ехал на добром коне жених в окружении дружек, державших венки на длинных шестах, похожих на пики; замыкали шествие родители молодых и гости, все верхами. Только бочки с горелкой, медом и пивом катились на легких, выстланных соломой повозках, смачно взбулькивая на неровностях каменистой дороги.
- Стой! Стой! - понеслось с двух сторон, и свадебный поезд перемешался.
Девушки, подняв с перепугу крик, отступили назад, а парни и мужики постарше метнулись вперед, чтобы грудью своей заслонить их от нежданного нападенья.
Заглоба подскочил к ним и, махая перед носом у испуганных крестьян саблей, завопил:
- Ха! Голодранцы, крамольники, охвостье собачье! Бунтовать вздумали! Кривоносу служите, негодяи? Шпионить подрядились? Войску путь надумали преградить? На шляхту подняли руку? Я вам покажу, стервецы, собачьи души! В колодки велю забить, на кол посадить, нехристи, шельмы! Сейчас вы у меня поплатитесь за все злодейства!
Старый и седой как лунь дружка соскочил с лошади, подошел к шляхтичу и, с покорностью уцепившись за его стремя, кланяясь в ноги, стал упрашивать:
- Смилуйся, доблестный рыцарь, не губи бедных людей, видит бог: невиновные мы, не к бунтарям идем, из Гусятина возвращаемся, из церкви, сродственника нашего Димитрия, кузнеца, с бондаревой дочкой Ксенией повенчали. На свадебку с караваем едем.
- Это люди безвинные, - прошептал вахмистр.
- Пошел вон! Все они шельмы! На свадьбу, да только от Кривоноса! рявкнул Заглоба.
- К о л и б й о г о т р я с ц я м о р д у в а л а! - воскликнул старик. - Мы его в глаза не видели, мы люди смирные. Смилуйся, ясновельможный пан, дозволь проехать, мы никому зла не чиним и повинность свою соблюдаем.
- В Ярмолинцы пойдете в путах!..
- Пойдем, куда, пане, прикажешь! Тебе повелевать, нам слушать! Одну только окажи милость, доблестный рыцарь! Скажи панам ж о л н i р а м, чтобы наших не обижали, а сам - прости уж нас, темных, - не погнушайся с нами за счастье молодых выпить... Челом бьем: подари радость простым людям, как господь и Святое писание учат.
- Только не надейтесь, что я, когда выпью, вам дам поблажку! - строго молвил Заглоба.
- Что ты, пане! - с радостью воскликнул старик. - У нас и в мыслях нету такого! Эй, гудошники! - крикнул он музыкантам. - Сыграйте для я с н о г о л и ц а р я, о н л и ц а р добрый, а вы, хлопцы, несите-ка я с н о м у л и ц а р ю сладкого меду, он бедных людей не обидит. Быстрей, х л о п ц i, живо! Д я к у є м, п а н е!
Хлопцы кинулись со всех ног к бочкам, а тем часом зазвенели бубны, запищали весело скрипки, волынщик надул щеки и давай мять мех под мышкой, а дружки махать шестами с нанизанными на них венками. Видя такое, солдаты подступили поближе, закрутили усы, стали посмеиваться да через плечи мужиков поглядывать на девок. Вновь молодицы завели песни - страха как не бывало, даже кое-где послышалось радостное: "Ух-ха! Ух-ха!"
Однако Заглоба не сразу смягчился - даже когда ему подали кварту меду, он еще продолжал ворчать себе под нос: "Ах, мерзавцы! Ах, шельмы!" Даже когда усы уже обмочил в темной влаге, брови его оставались хмуро насуплены. Запрокинув голову, жмуря глаза и причмокивая, он отпил глоток и лицо его выразило сначала удивление, а затем возмущенье.
- Что за времена! - буркнул он. - Холопы такой мед пьют! Господи, и ты на это взираешь и не гневаешься?
Сказавши так, он наклонил кварту и одним духом осушил до дна.
Тем временем поезжане, расхрабрясь, подошли всей гурьбой просить, не причиня зла, отпустить их с миром; была среди них и молодая, Ксения, робкая, трепещущая, со слезами в очах, с пылающими щеками, прелестная, как ясная зорька. Приблизясь, она сложила руки и со словами: "П о м и л у й т е, п а н е!" - поцеловала желтый сапог Загдобы. Сердце шляхтича мгновенно растаяло как воск.
Распустив кожаный пояс, он порылся в нем и, выудив последние золотые червонцы, полученные в свое время от князя, сказал Ксении:
- Держи! И да благословит тебя бог, как и всякую невинную душу.
Волнение не позволило ему вымолвить больше ни слова: стройная чернобровая Ксения напомнила Заглобе княжну, которую он по-своему любил всем сердцем. "Где она теперь, бедняжка, хранят ли ее ангелы небесные?" подумал старый шляхтич и, вконец расчувствовашись, готов уже был с каждым обниматься и брататься.
Крестьяне же, видя такое великодушие, закричали от радости, запели и, обступив шляхтича, кинулись целовать полы его одежды. "Он добрый! повторяли в толпе. - З о л о т и й л я х! Ч е р в i н ц i д а є, з л а н е р о б и т ь, хороший пан! Н а с л а в у, н а щ а с т я!" Скрипач так наяривал, что самого трясло, у волынщика глаза на лоб полезли, у довбышей отваливались руки. Старик бондарь, видно, не храброго был десятка и до поры до времени держался за чужими спинами, теперь же, выступив вперед, вместе с женой своей и матерью новобрачного, старой кузнечихой, принялся бить поясные поклоны да приглашать на хутор, на свадебный пир, приговаривая, что такой гость - великая для них честь и для молодых добрый знак: иначе не будет им счастья. За ними следом поклонились жених с невестой; чернобровая Ксения хоть и простая девка, а сразу смекнула, что от ее просьбы толк будет больше всего. Дружки меж тем кричали, что до хутора рукой подать и с дороги сворачивать не придется, а старый бондарь богат, не такого еще выставит меду. Заглоба поглядел на солдат: все, как один, словно зайцы, шевелили усами, предвкушая славную попойку да пляски, и посему - хоть никто ни о чем не смел просить - сжалился над ними; не прошло и минуты, как Заглоба, дружки, молодицы и солдаты двинулись к хутору в полнейшем согласье.
Хутор и в самом деле был неподалеку, а старый бондарь богат, так что пир закатил горою. Выпили все крепко. Заглоба же до того раззадорился, что ни в чем другим не уступал. Вскоре начались разные диковинные обряды. Старухи отвели Ксению в боковую светелку и там с нею заперлись. Пробыли они в боковушке долго, а когда вышли наконец, объявили, что девушка чиста, как лилия, как голубка. Возрадовались все, шум поднялся, крики: "Н а с л а в у! Н а щ а с т я!" Бабы в ладоши стали хлопать да приговаривать: "А щ о? Н е к а з а л и?!" - а парни ногами притоптывать, и всяк поочередно пускался в пляс, держа в руке кварту, которую перед дверью светелки выпивал "на славу". Сплясал так и Заглоба, тем лишь благородство происхождения своего обозначив, что не кварту, а целый штоф осушил у двери. Потом бондарь с женою и кузнечихой повели в светелку молодого, а так как не было у Димитрия отца, поклонились пану Заглобе, чтобы тот его заступил, - Заглоба согласился и ушел с ними. В горнице на время поутихло, только солдаты, гулявшие на майдане перед хатой, горланили да вопили по-татарски и из пищалей палили. Настоящая же гульба и веселье начались, когда в горницу воротились родители. Старый бондарь на радостях облапил кузнечиху, парни подходили к бондаревой жене и, низко поклонясь, колени ее обнимали, а бабы восхваляли за то, что дочку сберегла как зеницу ока, соблюла в чистоте, как лилию, как голубку;* потом с нею пустился в пляс Заглоба. Сперва потоптались на месте друг перед дружкой, а потом он как ударит в ладоши, как пойдет вприсядку, и то подпрыгнет, то подковками о дощатый пол стукнет - аж щепки летели да пот в три ручья со лба катился. На них глядя, закружились и остальные: молодицы с солдатами да с парнями кто в горнице, кто во двор вышел. Бондарь то и дело приказывал выкатывать все новые бочки. Под конец всем гуртом вывалились на майдан из хаты - там разожгли костры из щепы и сухого чертополоха, потому что уже глубокая ночь наступила, и пирушка сделалась настоящей попойкой; солдаты стреляли из пищалей и мушкетов, словно на бранном поле.
_______________
* Крестьянскую свадьбу того времени описывает бывший очевидцем
Боплан. (Примеч. автора.)
Заглоба, красный, вспотелый, нетвердо держащийся на ногах, забыл, где он и что с ним происходит; различал словно в тумане лица пирующих, но хоть убей, не мог бы сказать, что это за люди. Он помнил, что гуляет на свадьбе, - но на чьей? Ха! Наверно, Скшетуского с княжною! Эта мысль показалась ему весьма правдоподобной и в конце концов гвоздем в голове засела, наполнив такой радостью, что он завопил как безумный: "Во здравие! Возлюбим друг друга, братья! - опорожняя при том одну за другой кружки, из которых каждая была не меньше штофа. - За тебя, брат! За нашего князя! Будем все счастливы! Дай-то бог, чтобы минула година бедствий для нашей отчизны!" Тут он залился слезами и, направившись к бочке, споткнулся - и далее на каждом шагу спотыкался, ибо на земле, словно на поле боя, лежало множество недвижных тел. "Господи! - воскликнул Заглоба. - Не осталось больше истинных мужей в Речи Посполитой. Один Лащ пить умеет, да еще Заглоба, а прочие!.. О господи!" И жалобливо возвел очи к небу - и тут заметил, что небесные светила более не утыкают прочно небесную твердь наподобие золотых гвоздочков, а одни дрожат, будто стремятся выскочить из оправы, другие описывают круги, третьи казачка отплясывают друг против дружки, - чему Заглоба весьма поразился и сказал изумленной своей душе:
- Неужто один только я не пьян in universo?*
_______________
* во вселенной (лат.).
Но вдруг и земля, подобно звездам, закружилась в бешеной пляске, и Заглоба навзничь грянулся оземь.
Вскоре он заснул, и стали ему страшные сны сниться. Какие-то призрачные чудовища, казалось, навалились ему на грудь, придавили к земле всей тяжестью, опутывая по рукам и ногам. При этом слышались ему истошные вопли и даже громыханье выстрелов. Яркий свет, проникая сквозь сомкнутые веки, резал глаза нестерпимым блеском. Он хотел проснуться, открыть глаза, но не тут-то было. Чувствовал: что-то неладное с ним творится, голова запрокидывается назад, словно его за руки и за ноги волокут куда-то... Потом почему-то страх его обуял; скверно ему было, чертовски скверно и тяжко. Сознание помалу к нему возвращалось, но странное дело: при этом им овладело такое бессилие, как никогда в жизни. Еще раз попробовал он пошевелиться, а когда это не удалось, окончательно пробудился - и разомкнул веки.
В ту же минуту взор его встретился с парой глаз, которые жадно в него впились; зеницы те были черны как уголь и до того люты, что совершенно уже проснувшийся Заглоба в первый момент подумал, будто на него уставился дьявол, - и снова опустил веки, но тут же их поднял. Страшные глаза по-прежнему глядели на него в упор, и лицо казалось знакомым: внезапно Заглоба содрогнулся всем телом, облился холодным потом, и по спине его, до самых пят, тысячами забегали мурашки.