Сенкевич Генрик. Огнем и мечом

   И самое главное: не имели точных о нем сведений. В королевском лагере до сих пор не знали, вся ли ханская рать соединилась с войском гетмана или казаков поддерживает только Тугай-бей с несколькими тысячами ордынцев. Вопрос этот был равнозначен вопросу: жить или умереть. С одним Хмельницким на худой конец король мог бы попытать счастья, хотя мятежный гетман располагал вдесятеро большею силой. Чары королевского имени много значили для казаков - страх перед ним, пожалуй, был сильнее, нежели страх перед ополчением, сборищем своевольной и необученной шляхты, - но если и хан примкнул к Хмельницкому, безрассудством было тягаться с такою силищей.
   Между тем вести приходили самые разноречивые, наверное же никто не знал ничего. Предусмотрительный Хмельницкий собрал всех своих людей в одном месте, умышленно не выпуская ни единого казацкого или татарского разъезда, чтобы не дать королю случая захватить "языка". Мятежный гетман такой вынашивал замысел: оставив часть войска под осажденным Збаражем, доживающим последние дни, самому с почти всею казацкой и татарской ратью неожиданно напасть на королевское войско, окружить его и предать короля в руки хана.
   Так что не без причины лик короля в тот вечер был мрачнее тучи: ничто больней не ранит монаршьего достоинства, нежели сознание собственного бессилья. Ян Казимир откинулся в изнеможении на спинку кресла, уронив руку на стол, и молвил, указывая на карты:
   - Бессмысленно это, бессмысленно! Достаньте мне языков.
   - Ничего большего и я не желаю, - ответил Оссолинский.
   - Разъезды вернулись?
   - Вернулись ни с чем.
   - Ни одного пленного?
   - Окрестные только крестьяне, которые ничего не знают.
   - А пан Пелка вернулся? Он ведь непревзойденный охотник за языками.
   - Увы, государь! - отозвался из-за кресла староста ломжинский. - Пан Пелка не вернулся и не вернется - он погиб.
   Воцарилось молчание. Король уставил мрачный взор на горящие свечи и забарабанил пальцами по столу.
   - Неужто вам нечего посоветовать? - промолвил он наконец.
   - Надо ждать! - торжественно произнес канцлер.
   Чело Яна Казимира избороздилось морщинами.
   - Ждать? - переспросил он. - А тем временем Вишневецкий и региментарии побеждены будут под Збаражем!
   - Еще немного они продержатся, - небрежно заметил Радзеёвский.
   - Помолчал бы, любезный староста, когда ничего хорошего сказать не можешь.
   - А я как раз хотел дать совет, ваше величество.
   - Какой же?
   - Отправить надобно кого-нибудь под Збараж будто к Хмельницкому на переговоры. Посол и узнает, там ли хан, а по возвращении расскажет.
   - Нельзя этого делать, - ответил король. - Теперь, когда Хмельницкий объявлен мятежником и за его голову назначена награда, а запорожская булава отдана Забускому, не гоже нам с Хмельницким вступать в переговоры.
   - Значит, к хану надо послать, - сказал староста.
   Король обратил вопрошающий взор на канцлера, который поднял на него свои строгие голубые глаза и сказал:
   - Совет недурен, да Хмельницкий, вне всякого сомнения, посла задержит и все старания пропадут напрасно.
   Ян Казимир махнул рукой.
   - Мы видим, - медленно произнес он, - что вам предложить нечего выслушайте тогда наше решенье. Я прикажу трубить поход и поведу все войско на Збараж. Да свершится воля божия! Так и узнаем, там ли хан или нет его.
   Канцлер знал, сколь безудержной отвагой обладал король, и не сомневался, что сказанное исполнит. С другой стороны, из опыта ему было известно, что, если государь что-нибудь замыслит и станет на своем упорствовать, никакие отговоры его не поколеблют. Потому он и не стал сразу противиться, даже похвалил самую мысль, но спешить не посоветовал, доказывая, что можно то же самое сделать завтра или день спустя, - а тем временем вдруг да прибудут добрые вести. С каждым днем должен усугубляться разброд среди черни, напуганной неудачами под Збаражем и слухами о приближении королевского войска. Смута растает от сияния имени его величества, как снег от солнечных лучей, - но на это требуется время. В руках же монаршьих судьба всей Речи Посполитой, и, будучи перед богом и потомками за нее в ответе, он не вправе подвергать себя опасности, тем паче что, случись беда, збаражским войскам уже неоткуда будет ждать спасенья. Канцлер говорил долго и выразительно: образцом краснословия могли бы послужить его речи. И в конце концов он убедил короля, хотя и утомил. Ян Казимир опять откинулся на спинку кресла, пробормотав нетерпеливо:
   - Делайте, что хотите, лишь бы завтра у меня был язык.
   И снова настало молчанье. За окном повисла огромная золотая луна, но в покое потемнело - свечи успели обрасти нагаром.
   - Который час? - спросил король.
   - Скоро полночь, - ответил Радзеёвский.
   - Не буду сегодня ложиться. Объеду лагерь, и вы со мною. Где Убальд и Арцишевский?
   - В лагере. Пойду скажу, чтобы подали лошадей, - ответил староста.
   И направился к двери. Вдруг в сенях сделалось какое-то движение, послышался громкий разговор, торопливые шаги, наконец дверь распахнулась настежь, и вбежал запыхавшийся Тизенгауз, королевский стремянный.
   - Всемилостивейший король! - воскликнул он. - Гусарский товарищ из Збаража пришел!!
   Король вскочил с кресла, канцлер тоже поднялся, и из уст обоих вырвалось одновременно:
   - Быть не может!
   - Истинно так! Стоит в сенях.
   - Давай его сюда! - вскричал король, хлопнув в ладоши. - Пусть снимет с души тяжесть!
   Тизенгауз скрылся за дверью, и через минуту вместо него на пороге показалась незнакомая высокая фигура.
   - Подойди, любезный сударь! - восклицал король. - Ближе! Ближе! Мы рады тебя видеть!
   Рыцарь подошел к самому столу; наружность его была такова, что король, канцлер и староста ломжинский попятились в изумленье. Перед ними стояло страшное существо, более похожее на призрак, нежели на человека: изодранные в клочья лохмотья едва прикрывали его истощенное тело, посинелое лицо измазано было в крови и грязи, глаза горели лихорадочным блеском, черная всклокоченная борода закрывала грудь; трупный запах распространялся вокруг него, а ноги так дрожали, что он принужден был опереться о стол.
   Король и оба вельможи смотрели на него широко раскрытыми глазами. В эту минуту дверь отворилась и гурьбою вошли сановники, военные и гражданские: генералы Убальд и Арцишевский, подканцлер литовский Сапега, староста жечицкий, каштелян сандомирский. Все, остановясь за спиной короля, уставились на пришельца, король же спросил:
   - Кто ты?
   Несчастный раскрыл было рот, попытался ответить, но судорога свела ему челюсть, подбородок задрожал, и он сумел прошептать только:
   - Из... Збаража!
   - Дайте ему вина! - раздался чей-то голос.
   В мгновение ока подан был полный кубок - незнакомец с усилием его опорожнил. Меж тем канцлер сбросил с себя плащ, подбитый мехом, и накинул ему на плечи.
   - Можешь теперь говорить? - спросил король спустя некоторое время.
   - Могу, - немного увереннее ответил рыцарь.
   - Кто ты?
   - Ян Скшетуский... гусарский поручик...
   - В чьей службе?
   - Русского воеводы.
   Шепот пробежал по зале.
   - Что у вас? Что слышно? - с лихорадочной торопливостью вопрошал король.
   - Беда... голод... сплошь могилы...
   Король закрыл глаза рукою.
   - Господи Иисусе! Господи Иисусе! - тихо повторял он.
   Потом продолжил расспросы:
   - Долго еще сможете продержаться?
   - Пороха нет. Враг у самых валов...
   - Много его?
   - Хмельницкий... Хан со всеми ордами.
   - И хан там?
   - Да...
   Наступило глухое молчание. Присутствующие лишь переглядывались, растерянность рисовалась на всех лицах.
   - Как же вы выстояли? - спросил канцлер, не скрывая недоверия.
   Услышав эти слова, Скшетуский вскинул голову, словно новые обретя силы, горделивое выражение сверкнуло на его лице, и он ответил с неожиданной силой в голосе:
   - Двадцать отбитых штурмов, шестнадцать выигранных сражений в поле, семьдесят пять вылазок...
   И снова настало молчанье.
   Внезапно король расправил плечи и встряхнул париком, словно лев гривой; на желтоватом его лице проступил румянец, глаза блеснули.
   - О господи! - вскричал он. - Довольно с меня этих советов, этого топтанья на месте - нечего больше медлить! Есть хан или нету, собралось или не собралось ополченье - хватит, клянусь богом! Сегодня же идем на Збараж!
   - На Збараж! На Збараж! - повторило несколько решительных голосов.
   Лицо прибывшего просияло, как ясная зорька.
   - Милостивый король, государь мой! - сказал он. - С тобою на жизнь и на смерть!..
   От этих слов как воск растаяло благородное монаршье сердце, и, не гнушаясь отталкивающим обличьем рыцаря, он обхватил его голову обеими руками и молвил:
   - Ты мне милее иных, что в атласах. Господи! За меньшие заслуги некоторые получают староства... Знай, подвиг твой не останется без награды. И не спорь! Я должник твой!
   И остальные вслед за королем тотчас начали восклицать:
   - Не было еще рыцаря доблестней!
   - Этому и среди збаражских не найдется равных!
   - Славу бессмертную ты стяжал!
   - Как же меж татар и казаков сумел пробраться?..
   - В болотах прятался, в камышах, лесом шел... блуждал... без еды...
   - Накормить его! - крикнул король.
   - Накормить! - повторили прочие.
   - Одеть его!
   - Завтра получишь коня и платье, - сказал король. - Ни в чем не будет тебе недостатка.
   Следуя примеру короля, все наперебой принялись превозносить рыцаря. Снова на него посыпались вопросы, на которые он отвечал с превеликим трудом, потому что все большую чувствовал слабость и едва не терял сознания. Принесли еду; в ту же минуту вошел ксендз Цецишовский, королевский духовник.
   Вельможи расступились: ксендз был премного учен, уважаем, и слово его для короля значило едва ли не больше, чем слово канцлера, а с амвона, бывало, он таких вещей касался, о которых и на сейме осмеливался говорить не всякий. Его тотчас обступили со всех сторон и стали рассказывать, что из Збаража пришел рыцарь, что князь, несмотря на лишенья и голод, продолжает еще громить хана, пребывающего там собственною персоной, и Хмельницкого, который за весь минувший год не потерял столько людей, сколько в збаражскую осаду, наконец, что король желает идти на выручку осажденным, даже если ему со всем войском суждено погибнуть.
   Ксендз молча слушал, беззвучно шевеля губами, и поминутно обращал взор на изможденного рыцаря, который меж тем занялся едою; король повелел ему не смущаться своим присутствием и еще приглядывал сам, чтобы тот ел хорошенько, да время от времени отпивал за его здоровье глоток из небольшого серебряного кубка.
   - А как зовется сей рыцарь? - спросил наконец ксендз.
   - Скшетуский.
   - Не Ян ли?
   - Ян.
   - Поручик князя воеводы русского?
   - Так точно.
   Ксендз поднял к небесам морщинистое лицо и опять углубился в молитву, а потом промолвил:
   - Восславим имя господа нашего, ибо неисповедимы пути, коими он ведет человека к покою и счастью. Аминь. Я этого рыцаря знаю.
   Скшетуский, услыша эти слова, невольно обратил взгляд на ксендза, но лицо того, весь облик и голос были ему совершенно незнакомы.
   - Стало быть, ты один из всего войска взялся пройти через вражеский лагерь? - спросил его ксендз.
   - Передо мной пытался один благородный рыцарь, но погиб, - ответил Скшетуский.
   - Тем больше твоя заслуга, раз после такого дерзнул пойти. Судя по виду твоему, страшный ты путь проделал. Господь оценил принесенную тобой жертву, тронут был молодостью и добродетелями твоими и не оставил своей защитой.
   Внезапно ксендз обратился к Яну Казимиру.
   - Милостивый король, - сказал он, - стало быть, ты тверд в своем решении идти князю воеводе русскому на помощь?
   - Твоим молитвам, отче, - ответил король, - вверяю отечество, себя и войско, ибо знаю, что огромен риск, но нельзя позволить, чтобы князь-воевода смерть нашел в этой злосчастной крепости и с ним пали такие рыцари, как сей, что сидит перед нами.
   - Господь пошлет нам викторию! - воскликнуло несколько голосов.
   Ксендз воздел руки к небу, и в зале воцарилась тишина.
   - Benedico vos, in nomine Patris et Filii, et Spiritis sancti*.
   _______________
   * Благословляю вас во имя отца, и сына, и святого духа (лат.).
   - Аминь! - промолвил король.
   - Аминь! - повторили остальные.
   Спокойствие пришло на смену озабоченности, до этой минуты не сходившей с лица Яна Казимира, лишь глаза его светились необычайным блеском. Меж собравшимися затеялся негромкий разговор о предстоящем походе - многие еще сомневались, что король выступит немедля, - он же взял со стола шпагу и сделал знак Тизенгаузу, чтобы тот ее ему прицепил.
   - Когда ваше королевское величество изволит выступить? - спросил канцлер.
   - Бог дал погожую ночь, - ответил король, - кони не устанут. - И добавил, обращаясь к обозному стражнику: - Прикажи трубить поход, сударь.
   Стражник не мешкая вышел из залы. Канцлер Оссолинский осмелился негромко заметить, что не все еще к походу готовы и что возы не отправить раньше наступления дня, но король, не задумываясь, ответил:
   - Кому возы дороже отечества и монарха, тот пускай остается.
   Зала начала пустеть. Всяк спешил к своей хоругви, чтобы людей "на ноги поднять" и снарядить в дорогу. В комнате остались лишь король, канцлер, ксендз да Тизенгауз со Скшетуским.
   - Всемилостивейший государь, - сказал ксендз, - что мы хотели узнать от этого рыцаря, то узнали. Надобно ему дать покой - он едва на ногах держится. Позволь, я возьму его к себе на квартиру - там и переночует.
   - Хорошо, отче, - ответил король, - справедливы твои слова. И пусть Тизенгауз с кем-нибудь его проводят, одному ему, боюсь, не дойти. Иди, иди, друг любезный, никто здесь более тебя не заслуживает отдыха. И помни, я твой должник. Скорей о себе, нежели о тебе позабуду!
   Тизенгауз подхватил Скшетуского под руку, и они вышли. В сенях им встретился староста жечицкий, который поддержал пошатывающегося рыцаря с другой стороны; впереди шел ксендз, а перед ним слуга с фонарем. Но напрасно светил слуга: ночь была ясной, тихой и теплой. Большая луна, точно златой ковчег, плыла над Топоровом. С лагерного майдана доносился говор, скрип телег и голоса труб, играющих побудку. Вдалеке, перед костелом, облитым лунным светом, уже собирались солдаты - конные и пешие. В селе ржали лошади. К скрипу возов примешивалось звяканье цепей и глухое громыхание пушек - и гомон становился все громче.
   - Уже выходят! - сказал ксендз.
   - К Збаражу... на помощь... - прошептал Скшетуский.
   И неизвестно, то ли от радости, то ли от тяжких трудов, а скорее ото всего вместе, ослаб совершенно, так что Тизенгауз и староста жечицкий почти тащили его на себе.
   Между тем по дороге к дому ксендза они попали в толпу солдат, собирающихся перед костелом. Это были хоругви Сапеги и пехота Арцишевского. Еще не получившие приказа строиться, солдаты стояли в беспорядке, в иных местах сбиваясь в кучки, загораживая путь идущим.
   - С дороги! С дороги! - восклицал ксендз.
   - Это кому там уступать дорогу?
   - Рыцарю из Збаража!
   - Привет ему! Привет! - вскричало множество голосов.
   Одни расступались немедля, другие, напротив, старались подойти поближе, желая поглядеть на героя. И смотрели с изумлением на изможденного оборванца, на страшное лицо, озаренное лунным светом, и, пораженные, шептали:
   - Из Збаража, из Збаража...
   С великим трудом довел ксендз Скшетуского до дома местного приходского священника. Там он приказал отмыть его от крови и грязи и уложить в хозяйскую постель, а сам поспешил к выступавшему в поход войску.
   Скшетуский был в полубеспамятстве, но лихорадка не позволяла ему уснуть. Однако он не понимал уже, где находится и что с ним случилось. Слышал только говор, топот копыт, скрип возов, тяжелые шаги пехотинцев, крики солдат, голоса труб - все это сливалось в его ушах в неумолчный гул... "Войско идет", - пробормотал он про себя... Меж тем гул помалу стал отдаляться, ослабевать, затихать, рассеиваться, пока наконец тишина не объяла Топоров.
   И чудилось Скшетускому, что он вместе со своим ложем летит в какую-то пропасть без дна...
   Глава XXX
   Спал он несколько дней кряду, но и после пробуждения не оставляла его злая лихоманка - долго еще бредил Скшетуский, поминал Збараж, старосту красноставского, князя, беседовал с паном Михалом и Заглобой, кричал: "Не туда!" - Лонгинусу Подбипятке - лишь о княжне не вспомнил ни разу. Видно, строжайший тот запрет, который он однажды и навсегда наложил на всякое о ней воспоминанье, не терял силы, даже когда болезнь его изнурила. Зато ему казалось, что он видит над собой щекастую физиономию Редзяна - будто воротилось то время, когда князь после староконстинтиновской битвы отправил его с хоругвями в Заслав громить разбойные шайки, и Редзян нежданно явился в хату, где он остановился на ночлег. Видение это путало его мысли: ему мерещилось, что время остановило свой бег и ничего с той поры не переменилось. Он снова у Хомора и спит в хате, а пробудившись, поведет хоругви в Тарнополь... Разбитый под Староконстантиновом Кривонос бежал к Хмельницкому... Редзян приехал из Гущи и сидит у его постели... Скшетускому хочется заговорить, хочется приказать слуге седлать лошадей, но нет мочи... И снова мелькает мысль, что не у Хомора он, что после того был уже Бар взят, - но тут опять тело пронзает боль и бедная его голова окутывается мраком. Ничего уже не знает он, ничего не видит. Однако минуту спустя из хаоса и кромешной тьмы новое проступает виденье: Збараж... осада... Значит, это не Хомор? А откуда же взялся Редзян? Сквозь прорезанные в ставнях сердечки в комнату пробивается пучок яркого света, и он отчетливо видит лицо слуги, исполненное сочувствия и заботы...
   - Редзян! - вдруг восклицает Скшетуский.
   - Ой, сударь вы мой! Наконец-то меня узнали! - кричит парень и припадает к ногам своего господина. - Я думал, никогда уже не проснетесь...
   Настала тишина - только слуга тихо рыдал, обнимая хозяину ноги.
   - Где я? - спрашивает Скшетуский.
   - В Топорове... Ваша милость из Збаража к его величеству королю пришел... Слава богу! Слава богу!
   - А где король?
   - Повел войско на выручку князю-воеводе.
   Опять наступило молчание. Слезы радости текли по лицу Редзяна; помолчав с минуту, он пробормотал голосом, прерывающимся от волненья:
   - Довелось-таки вашу милость живым увидеть...
   Потом встал и открыл ставню, а затем и окошко.
   Свежий утренний воздух ворвался в комнату, а с ним и свет белого дня. Сей же час к Скшетускому полностью вернулось сознанье...
   Редзян присел в ногах кровати...
   - Так это я из Збаража вышел? - спросил рыцарь.
   - Да, сударь мой... Никто не мог содеять того, что ваша милость содеял; только благодаря вашей милости король поспешил князю на помощь.
   - Пан Подбипятка раньше меня пытался, да погиб...
   - О господи! Пан Подбипятка погиб! А какой был щедрый да благонравный!.. Ух, аж дыханье сперло... Как же они такого силача перемочь сумели?
   - Из луков его застрелили...
   - А пан Володыёвский что и пан Заглоба?
   - Живы-здоровы были, когда я уходил...
   - Слава тебе господи! Лучше нет у вашей милости друзей, сударь... Только ксендз наказал помалкивать...
   Редзян прикусил язык и на несколько времени погрузился в размышления. Работа мысли явственно отразилась на толстощеком его лице. Наконец он вновь заговорил:
   - Ваша милость!..
   - Чего тебе?
   - А что же станется с пана Подбипятки богатством? Говорят, у него деревень и превсякого добра без счету... Ужель друзьям не отписал хоть какую малость - родных-то, я слыхал, у него нету?
   Скшетуский ничего не ответил, и Редзян, смекнув, что вопрос хозяину не по нутру, перевел разговор на другое:
   - Слава богу, что пан Заглоба и пан Володыёвский в добром здравии; я думал, они к татарам попались... Ужасть сколько мы вместе горя хлебнули... Да только ксендз говорить не велел... Эх, сударь вы мой, я уж думал, никогда больше их не увижу: нас орда так прижала, что ни взад, ни вперед...
   - Погоди: выходит, ты был с паном Володыёвским и паном Заглобой? Они мне ничего не сказали.
   - Так ведь они и сами не знали, погибнул я или жив остался...
   - Где ж это вас орда настигла?
   - А за Проскуровом, по дороге в Збараж. Мы, сударь мой, далече, за самым Ямполем побывали... Только ксендз Цецишовский рассказывать воспретил строжайше...
   На короткое время настало молчание.
   - Да вознаградит вас господь за добрые ваши намерения и старанья, промолвил Скшетуский, - зачем вы туда ездили, теперь мне понятно. Я и сам прежде вас побывал там... Да напрасно...
   - Эх, сударь вы мой, кабы не ксендз этот... Он мне так сказал: я теперь с их королевским величеством в Збараж еду, а ты - это он мне наказывал - присматривай за хозяином, только не говори ни слова, а то еще отдаст богу душу.
   Скшетуский так давно и бесповоротно расстался со всякой надеждой, что и эти слова Редзяна малейшей даже искорки в его сердце не заронили... Несколько времени он лежал недвижно, но потом возобновил расспросы:
   - А ты откуда взялся, с каких пор при ксендзе Цецишовском состоишь и при войске?
   - Меня пани Витовская, супруга каштеляна сандомирского, из Замостья сюда прислала - оповестить пана каштеляна, что в Топоров к нему прибудут... Отважная женщина, скажу я вам, сударь, беспременно желает при войске находиться, чтобы не разлучаться с паном каштеляном... Ну, я и приехал в Топоров, днем лишь вашей милости раньше. Пани Витовская, того и гляди, здесь будут... Со дня на день ждем... Только вот ведь беда: супруг-то ее с королем уехал!..
   - Не пойму, как ты в Замостье мог оказаться, если с паном Володыёвским и паном Заглобой за Ямполь ездил? Почему же в Збараж не пришел с ними вместе?
   - А вот почему, сударь: когда нас ордынцы настигать стали, иного способа не было, кроме как им двоим заступить путь чамбулу, я ж ускакал и прямо в Замостье.
   - Счастье, что они не погибли, - сказал Скшетуский. - Но я о тебе лучше думал. Как же совесть тебе позволила их в беде кинуть?
   - Эх, сударь, сударь, кабы нас только трое было, я б их ни в жизнь не покинул, у меня и так сердце на куски разрывалось, но ведь мы вчетвером ехали... Они, стало быть, на ордынцев напали, а мне сами приказали... спасать... Знать бы мне, что радость не убьет вашу милость... Мы-то за Ямполем... отыскали... Да вот ксендз...
   Скшетуский уставился на слугу и заморгал глазами, будто только что пробудившись ото сна; вдруг, можно сказать, что-то в нем оборвалось: страшно побледнев, он сел на постели и громовым голосом вскрикнул:
   - Кто с тобой был?
   - Ваша милость! Эй, ваша милость! - закричал слуга, испугавшись перемены в лице рыцаря.
   - Кто с тобой был? - кричал Скшетуский и, схвативши Редзяна за плечи, принялся трясти его, сам дрожа точно в лихорадке, однако железной хватки не ослабляя.
   - Так уж и быть, скажу! - воскликнул Редзян. - Пусть ксендз делает со мной что хочет: барышня с нами была, а теперь она при пани Витовской.
   Скшетуский оцепенел, веки его сомкнулись, и голова тяжело упала на подушки.
   - Святый боже! - еще пуще завопил Редзян. - Того и гляди, дух испустит! Черт побери, что ж я наделал!.. Лучше б помалкивал. Ваша милость, сударь наидражайший, ради бога, скажите словечко... Царица небесная! Правильно заказывал ксендз... Ваша милость! Эй, ваша милость!..
   - Ничего! - проговорил наконец Скшетуский. - Где она?
   - Слава тебе господи, ожил... Лучше уж я ничего говорить не стану. При супруге каштеляна сандомирского она... Вскорости здесь будут... Слава богу!.. Только б ваша милость не помер... Вот-вот приедут... Мы в Замостье пробрались. Тамошний ксендз барышню к пани Витовской пристроил... Так оно пристойней... Да и в войске безобразников немало... Богун-то ее уважил, а и здесь всяко могло случиться... Страх я намыкался, пока не догадался солдатам говорить: "Это родственница князя Иеремии!.." - тут уж они отступались... Да и в дороге я немало поиздержался...
   Скшетуский лежал не шевелясь, но глаза его были открыты, обращены к потолку, и лицо имело серьезное выраженье - видно, он молился. Закончив же молитву, вскочил, сел на кровати и приказал:
   - Неси платье и вели седлать лошадей!
   - Куда ж это ваша милость ехать собрался?
   - Платье давай быстрее!
   - Вам еще невдомек, сударь мой, сколько у вашей милости теперь всякой одежды: и король надарил перед отъездом, и разные другие вельможи. Да три отменных лошадки стоят в конюшне. Мне б хоть одну такую!.. А вашей милости, сударь мой, лучше полежать да в себя прийти, силы-то ведь никакой нету.
   - Я в порядке. В седле могу держаться. Поторопись бога ради.
   - Да уж знаю, у вашей милости тело железное. Будь по-вашему! Только замолвите за меня перед ксендзом Цецишовским словечко... Вон, одежды лежат... Лучших и у армянских купцов не найти... Одевайтесь пока, а я скажу, чтобы принесли винной похлебки: ксендзов слуга должен был для меня приготовить.
   С этими словами Редзян занялся завтраком, а Скшетуский стал торопливо облачаться в платье, полученное в дар от короля и придворных. Но то и дело заключал малого в объятья и прижимал к своей преисполненной чувств груди, а тот рассказывал ему все ab ovo: как Богуна, посеченного паном Михалом, но уже оправившегося, во Влодаве встретил и выведал все про княжну и получил пернач. Как потом отправились они с паном Михалом и паном Заглобой в валадынские овраги и, убивши ведьму и Черемиса, увезли княжну, наконец, их подстерегало множество опасностей, когда они от Бурляевых людей убегали.
   - Бурляя пан Заглоба зарубил, - поспешил вставить Скшетуский.
   - Вот уж кто воинственный муж, - заметил в ответ Редзян. - Мне такие еще не встречались - обыкновенно оно как бывает: один храбр, другой речист, третий пройдошлив, а у пана Заглобы все вместе соединилось. Но хуже всего, сударь мой, нам пришлось в лесах за Проскуровом, когда ордынцы за нами погнались. Пан Михал с паном Заглобой остались, чтобы их на себя отвлечь и задержать погоню, а я вбок и к Староконстантинову - Збараж, думаю, лучше обойти стороною: справившись с маленьким паном и паном Заглобой, они как раз к Збаражу за нами и поскачут. Уж не знаю, каким там способом господь в милосердье своем спас маленького пана и пана Заглобу... Я думал, их зарубят. Мы ж тем часом с барышней удирали между войском Хмельницкого, который от Староконстантинова шел, и Збаражем, куда понеслись татары.