Сенкевич Генрик. Огнем и мечом

   - Как так?
   - Есть известия, - угрюмо ответил Володыёвский, - что княжна в монастыре Миколы Доброго убита.
   - Чернь дымом удушила в келье двенадцать шляхтянок и нескольких черниц, среди которых была сестра наша, - добавил князь Юр.
   На сей раз Заглоба ничего не ответил, лишь лицо его, минуту назад синее, побагровело так, что рыцари испугались, как бы старика не хватил удар; потом веки его медленно опустились, он закрыл глаза руками, и из уст его вырвался стон:
   - Боже! Боже! Боже!
   После чего старый шляхтич умолк надолго.
   А князья и Володыёвский дали волю отчаянию.
   - Вот, собрались мы, друзья и родичи твои, с намереньем спасти тебя, прелестная панна, - говорил, перемежая свою речь вздохами, молодой рыцарь, - но, знать, с помощью своей опоздали. Не нужна никому решимость наша, не нужны отвага и острые сабли - ты в ином уже, лучшем, чем плачевная сия юдоль, мире, при дворе у царицы небесной...
   - Сестра! - восклицал великан Юр и волосы на себе в горести рвал. Прости нам прегрешения наши, а мы за каждую каплю твоей крови ведро прольем вражьей.
   - Да поможет нам бог! - добавил Андрей.
   И оба мужа воздели к небесам руки, Заглоба же встал со скамьи, сделал несколько шагов к своей лежанке, пошатнулся как пьяный и пал перед святым образом на колени.
   Минутою позже в замке, возвещая полдень, загудели колокола, звонившие мрачно, как на похоронах.
   - Нет больше княжны, нету! - повторил Володыёвский. - Ангелы вознесли ее на небо, нам в удел оставив печаль и слезы.
   Рыданья вырвались из груди Заглобы, и он затрясся всем своим крупным телом, а три рыцаря продолжали сетовать на судьбу, и колокола вторили им, не умолкая.
   Наконец Заглоба успокоился. Казалось даже, сломленный горем старый шляхтич задремал, стоя на коленях, но спустя несколько времени он поднялся и сел на лежанку, только это был уже совсем другой человек: с красными, налитыми кровью глазами, поникшей головой, отвисшей до самого подбородка нижней губою; на лице его отражалась беспомощность и старческая немощь, незаметная дотоле, - и вправду подумать можно было, что прежний Заглоба, хвастун, весельчак и выдумщик, преставился, даровав свое обличье поникшему под бременем лет и усталости старцу.
   Некоторое время спустя, несмотря на протесты караулившего у дверей слуги, вошел Подбипятка, и вновь посыпались жалобы и сетованья. Литвин вспоминал Разлоги и первую свою встречу с княжною, вспоминал, как прелестна, юна и мила она была; наконец, припомнив, что есть человек, их всех несчастней, - жених ее, Ян Скшетуский, - принялся спрашивать, что знает о нем маленький рыцарь.
   - Скшетуский остался у князя Корецкого в Корце, куда приехал из Киева, и лежит больной, в помраченье, ничего вокруг себя не видя, - сказал Володыёвский.
   - А не поехать ли нам к нему? - спросил литвин.
   - Незачем нам туда ехать, - ответил Володыёвский. - Княжеский лекарь ручается за его выздоровленье; при нем Суходольский - он хотя и полковник князя Доминика, но со Скшетуским в дружбе, и старый наш Зацвилиховский оба усердно о нем пекутся. Недостатку он ни в чем не знает, а что пребывает в беспамятстве, оно ж для него лучше.
   - Господь всемогущий! - воскликнул литвин. - Неужто ваша милость своими глазами его видел?
   - Видел, но не скажи мне, что это он, я б его не узнал ни за что на свете, настолько изнурен бедняга страданиями и болезнью.
   - А он тебя узнал?
   - Похоже, узнал, потому что, хоть и не сказал ни слова, улыбнулся и головой кивнул, а мне такая жалость стеснила душу, что я дольше возле него оставаться не смог. Князь Корецкий собирается в Збараж вести свои хоругви, Зацвилиховский с ним идти намерен, и Суходольский клянется, что вскоре прибудет, хоть бы и получил от князя Доминика совсем иные распоряженья. Они и Скшетуского с собой привезут, если его болезнь не переможет.
   - А откуда ваши милости узнали про смерть княжны Елены? - продолжал расспросы пан Лонгинус и добавил, указывая на князьев: - Не эти ли рыцари привезли известье?
   - Нет. Эти рыцари сами случайно услыхали обо всем в Корце, куда прибыли с подкреплением от виленского воеводы, и сюда последовали со мной, поскольку нашему князю письма от воеводы должны были передать. Война неминуема, от комиссии уже никакого проку не будет.
   - Это мы и тут сидя знаем, ты лучше скажи, от кого о смерти княжны услышал?
   - Мне Зацвилиховский сказал, а ему сам Скшетуский. Пан Ян от Хмельницкого получил разрешение в Киеве княжну искать, и митрополит ему обещался помочь. Искали больше по монастырям: все, кто из наших остались в Киеве, у монахов попрятались. Думали, что и Богун княжну в каком-нибудь монастыре укрыл. Долго искали, не теряя надежды, хотя и знали, что чернь у Миколы Доброго двенадцать девиц удушила дымом. Сам митрополит заверял, что невесту Богуна никто не посмеет тронуть, да вышло иначе.
   - Значит, она была у Миколы Доброго все же?
   - То-то и оно. Скшетуский повстречал в одном монастыре Иоахима Ерлича, а поскольку всех расспрашивал о княжне, то и его спросил. Ерлич же ему и скажи, что всех, какие были, девиц казаки сразу увезли, лишь у Миколы Доброго осталось двенадцать, да и тех потом в дыму удушили; между них как будто была и княжна Курцевич. Скшетуский, зная недобрый нрав Ерлича, который к тому же от вечного страху как бы тронулся слегка, не поверил и снова кинулся с расспросами в монастырь. На беду, монашки - три их сестры были удушены в той же келье - фамилий не помнили, но, когда Скшетуский описал им княжну, подтвердили, что была такая. Тогда-то Скшетуский из Киева уехал и вскоре занемог.
   - Чудо, что еще жив остался.
   - И умер бы беспременно, если б не тот старый казак, что за ним в плену в Сечи ходил и потом сюда приезжал с письмом, а вернувшись, княжну помогал искать. Он его и в Корец отвез, где с рук на руки Зацвилиховскому отдал.
   - Поддержи его дух, господи, ему уже никогда не найти утешенья, промолвил пан Лонгинус.
   Володыёвский ни слова более не проронил; настало гробовое молчанье. Князья, подперев руками головы, насупя брови, сидели неподвижно, Подбипятка возвел очи к небу, а Заглоба упер остекленевший взор в противоположную стену и, казалось, погрузился в глубокую задумчивость.
   - Очнись, сударь! - сказал наконец Володыёвский, тряхнув его за плечо. - О чем задумался? Ничего тебе теперь уже не придумать, и хитростями твоими беде не помочь.
   - Знаю, - упавшим голосом ответил Заглоба, - одна у меня дума; стар я стал и нечего мне на этом свете делать.
   Глава XXI
   - Вообрази себе, любезный друг, - говорил по прошествии нескольких дней Лонгину Володыёвский, - человек этот в одночасье переменился так, словно на двадцать лет стал старше. Какой был весельчак, говорун, затейщик, - самого Улисса превосходил хитроумьем! - а нынче что? Рта лишний раз не откроет, дремлет целыми днями, на старость сетует, а если и скажет слово, все равно как сквозь сон. Знал я, что любил он ее, но не предполагал, что так сильно.
   - Что ж тут удивительного? - отвечал, вздыхая, литвин. - Потому и привязался крепко, что ее из рук Богуновых вырвал, что ради нее столько раз опасностям подвергался, в тяжкие переделки попадал. Покуда тлела надежда, то и мысль его не дремала, всяческие изобретая затеи, и сам твердо на ногах стоял, а теперь и вправду: что делать на свете одинокому старику, которому сердцем не к кому прилепиться?
   - Я уж и пить с ним пробовал в надежде, что он от вина воспрянет духом, - все без толку! Пить пьет, но историй несусветных, как в прежние времена, не рассказывает и подвигами своими не похваляется, разве что расчувствуется, а потом голову на брюхо и спать. Уж и не знаю, кто сильней отчаивается - он или Скшетуский.
   - Жаль его невыразимо. Что ни говори, великий был рыцарь! Пойдем к нему, пан Михал. Ведь он привычку имел надо мной насмешничать и донимать всячески. Может, и сейчас придет охота? Господи, как же меняются люди! Такой веселый был человек!
   - Пошли, - сказал Володыёвский. - Поздновато, правда, но ему по вечерам тяжелей всего: целый день продремлет, а ночью уснуть не может.
   Продолжая беседовать, друзья отправились на квартиру к Заглобе; тот сидел у раскрытого окна, подперев голову рукою. Час был уже поздний, в замке остановилось всякое движенье, только дозорные перекликались протяжными голосами, а в густом кустарнике, отделяющем замок от города, соловьи исступленно выводили свои ночные трели, свистя, булькая и щелкая с такой силой, с каковой обрушивается на землю весенний ливень. Сквозь распахнутое окно струился теплый майский воздух, лунный свет ярко озарял скорбное лицо и склоненную на грудь лысую голову Заглобы.
   - Добрый вечер, ваша милость, - приветствовали его рыцари.
   - Добрый вечер, - ответил Заглоба.
   - О чем, сударь, размечтался пред окошком, вместо того чтобы спать ложиться? - спросил Володыёвский.
   Заглоба вздохнул.
   - Не до сна мне, - проговорил он едва слышно. - Год назад, ровно год, мы с нею от Богуна бежали, и над Кагамлыком точно так же для нас щелкали пташки, а теперь где она?
   - Такова, знать, была божья воля, - сказал Володыёвский.
   - Чтоб я слезы в тоске проливал! Нету мне ни в чем утешения, пан Михал!
   Настало молчание, только все звонче разливались за окном соловьи: казалось, светлая ночь наполнена их щелканьем.
   - О боже, боже, - вздохнул Заглоба, - в точности как на Кагамлыке!
   Пан Лонгинус смахнул слезу с льняных усов, а маленький рыцарь немного погодя промолвил:
   - Знаешь что, сударь? Печаль печалью, а выпей-ка ты с нами медку нет от тоски целительнее лекарства. А за чаркой, даст бог, лучшие времена придут на память.
   - Что ж, выпьем, - безропотно согласился Заглоба.
   Володыёвский приказал челядинцу принести огня и жбан меду, а когда все уселись, спросил, понимая, что лишь воспоминания могут отвлечь Заглобу от горьких мыслей:
   - Стало быть, уже год, как вы с покойницей из Разлогов от Богуна бежали?
   - В мае это было, в мае, - ответил Заглоба. - Мы через Кагамлык переправились, хотели в Золотоношу попасть. Ох, тяжко на свете жить!
   - И она переодета была?
   - Да, казачком. Волосы мне пришлось бедняжке отрезать, чтоб ее не узнали. Помню даже, в каком месте я их под деревом зарыл вместе с саблей.
   - Прелестная была панна! - вставил со вздохом Лонгинус.
   - Я ж вам говорю, что с первого дня ее полюбил, словно сам воспитывал с малолетства. А она все рученьки складывала да благодарила за спасение и заботу! Лучше б мне от казацкой сабли пасть, нежели нынешнего дня дождаться! Зачем теперь жить на свете?
   Никто ему не ответил; молча пили три рыцаря мед, перемешанный со слезами.
   - Думал, подле них в покое до старости доживу, а тут... - начал было опять Заглоба и бессильно уронил руки. - Нечего мне больше ждать, разве что смерть принесет утешенье.
   Не успел Заглоба докончить, как в сенях поднялся шум: кто-то пытался войти, а челядинец не пускал; началась громкая перебранка. Вдруг Володыёвскому послышался знакомый голос, и он крикнул челядинцу, чтобы тот впустил пришедшего.
   Дверь приотворилась, и в щели появилась щекастая румяная физиономия Редзяна, который, обведя взглядом сидящих за столом, поклонился и сказал:
   - Слава Иисусу Христу!
   - Во веки веков, - ответил Володыёвский. - Это Редзян.
   - Я самый, - молвил парень, - кланяюсь вашим милостям низко. А где мой хозяин?
   - Твой хозяин в Корце, он болен.
   - О господи! Да что вы такое говорите, сударь! Не дай бог, опасно?
   - Был опасно, а теперь поправляется. Лекарь обещает выздоровленье.
   - А я хозяину весточку о княжне привез.
   Маленький рыцарь печально покачал головою.
   - Напрасно ты спешил, пан Скшетуский уже знает об ее смерти, и мы здесь оплакиваем бедняжку горючими слезами.
   У Редзяна глаза на лоб полезли.
   - Батюшки-светы! Что я слышу? Неужто барышня померла?
   - Не померла, а в Киеве разбойниками убита.
   - В каком еще Киеве? Что ваша милость городит?
   - Как в каком Киеве? Ты что, не слыхивал про Киев?
   - Господи Иисусе! Ваша милость шутит, верно? Откуда ей взяться в Киеве, когда она неподалеку от Рашкова укрыта, в яру над Валадынкой? И ведьме приказано, чтоб до приезда Богуна ни на шаг ее от себя не отпускала. Ей-богу, так и ума недолго решиться!
   - Какой еще ведьме? Ты что плетешь?
   - А Горпыне!.. Я эту сучку хорошо знаю!
   Заглоба вдруг вскочил и стал размахивать руками, точно утопающий в отчаянной попытке найти спасенье.
   - Помолчи ради всего святого, сударь, - оборвал он Володыёвского. Позволь, черт возьми, и мне слово вставить!
   Заглоба побледнел, лысина его оросилась потом - присутствующим даже стало за него страшно, но старый шляхтич, одним махом перескочив через скамью, схватил Редзяна за плечи и спросил хрипло:
   - Кто тебе сказал, что она... возле Рашкова укрыта?
   - Кто мог сказать? Богун!
   - Ты что, брат, спятил?! - рявкнул Заглоба и стал трясти парня как грушу. - Какой Богун!
   - Господи помилуй! - завопил Редзян. - Зачем же трясти так? Пустите, ваша милость, дайте с мыслями собраться... Последние вытрясете мозги, у меня и так все в башке перемешалось... Какой, говорите, Богун? Неужто ваша милость его не знает?
   - Говори, не то ножом пырну! - взревел Заглоба. - Где ты Богуна видел?
   - Во Влодаве!.. Чего вы от меня, судари, хотите? - закричал перепуганный парнишка. - Кто я, по-вашему? Разбойник с большой дороги?
   Заглоба, казалось, вот-вот лишится чувств; не в силах перевести дух, он повалился на скамью, хватая ртом воздух. На помощь ему пришел пан Михал.
   - Ты когда Богуна видел? - спросил он у Редзяна.
   - Три недели назад.
   - Значит, жив он?
   - А чего ему не быть живу?.. Ваша милость его искромсал порядком, он сам мне рассказывал, однако же оклемался...
   - И он тебе сказал, что княжна под Рашковом?
   - А кто ж еще?
   - Слушай, Редзян, речь идет о жизни княжны и твоего хозяина! Богун сам тебе говорил, что ее в Киеве не было?
   - Сударь мой, как ей было быть в Киеве, когда он ее возле Рашкова спрятал и Горпыне под страхом смерти приказал никуда от себя не пускать, а теперь мне пернач дал и свой перстень, чтобы я к ней туда ехал, потому как у него раны открылись и пролежать придется невесть сколько...
   Заглоба не дал Редзяну договорить: вскочив со скамьи и вцепившись в остатки волос обеими пятернями, он закричал как безумный:
   - Жива моя доченька, жива, слава богу! Не убили ее в Киеве! Жива моя ненаглядная, жива, жива!
   Старик топал ногами, смеялся, плакал, наконец, обхватив Редзяна за шею, прижал к груди и облобызал - бедный парень совсем потерялся.
   - Оставьте, ваша милость... задушите! Вестимо, жива... Даст бог, отправимся за нею вместе... Ваша милость... Ну, ваша милость!
   - Пусти его, сударь, позволь рассказать до конца, мы ж еще ничего не поняли, - сказал Володыёвский.
   - Говори скорей! - кричал Заглоба.
   - Давай по порядку, братец, - сказал пан Лонгинус, на усах которого тоже осела обильная роса.
   - Позвольте, судари, отдышусь, - сказал Редзян, - и окно прикрою, а то слова не выговоришь - больно галдят в кустах проклятые соловьи.
   - Меду! - крикнул челядинцу Володыёвский.
   Редзян закрыл окно со свойственной ему неторопливостью, после чего повернулся к присутствующим и сказал:
   - Дозвольте присесть, ваши милости, ноги от усталости подламываются.
   - Садись! - сказал Володыёвский, наливая ему из принесенного челядинцем жбана. - Пей с нами, ты своей новостью не то еще заслужил, только говори скорее.
   - Отменный мед! - промолвил Редзян, разглядывая стакан на свет.
   - Чтоб тебе пусто было! Рассказывать будешь? - рявкнул Заглоба.
   - А ваша милость сейчас гневаться! Ясно, что буду, коли вы того желаете: ваше дело приказывать, а мое повиноваться, на то и слуга я. Видать, надобно все как есть рассказать, с самого начала...
   - Давай с самого начала!
   - Помните, когда пришла весть о взятии Бара, мы посчитали, что барышни уже в живых нету? Я тогда в Редзяны воротился, к родителям и дедушке, которому уже под девяносто... Да, верно... Нет! Девяносто один, пожалуй.
   - Да хоть бы и девятьсот!.. - буркнул Заглоба.
   - Дай ему господь долгой жизни! Спасибо вашей милости на добром слове, - ответил Редзян. - Так вот, поехал я тогда домой, отвезть родителям, что с божьей помощью принакопил, покуда среди разбойников обретался: как вам уже ведомо, прошлый год я в Чигирине попал к казакам, они меня за своего сочли, потому как я раненого Богуна выхаживал и в большое доверие к нему вошел, а при случае скупал у этих ворюг что придется - когда серебро, когда камушки...
   - Знаем, знаем! - сказал Володыёвский.
   - Приехал, значит, я к родителям, которые очень мне обрадовались, но глазам своим верить не захотели, увидевши, какие я привез подарки. Пришлось поклясться дедушке, что все честным путем добыто. То-то было радости, а надобно вам знать, что у родителей моих идет тяжба с Яворскими из-за груши. Дерево на меже растет: половина веток на их стороне, половина на нашей. Начнут трясти Яворские, наши груши сыплются, а много на межу падает. Они говорят, те, что на меже, ихние, а мы...
   - Холоп, ты лучше меня не испытывай! - воскликнул Заглоба. - Хватит болтать, это к делу касательства не имеет...
   - Во-первых, да простит меня ваша милость, никакой я не холоп, а шляхтич: хоть и бедны мы, но свой герб имеем, что вам, сударь, и пан поручик Володыёвский, и пан Подбипятка, как знакомцы пана Скшетуского, подтвердить могут, а во-вторых, тяжба эта длится уже пятьдесят лет...
   Заглоба стиснул зубы и дал себе слово, что больше не проронит ни звука.
   - Хорошо, рыбонька, - ласково молвил пан Лонгинус, - но все ж лучше ты нам не о груше, а о Богуне расскажи.
   - О Богуне? - переспросил Редзян. - Ладно, извольте. Так вот, сударь мой, Богун полагает, что нет у него верней, чем я, слуги и друга: хоть он меня в Чигирине и разрубил надвое, да я, правда, за ним ходил и раны перевязывал, еще когда ему от князей Курцевичей досталось. Я ему тогда наворотил с три короба, что, мол, надоело мне панам прислуживать - с казаками прибыльнее дружбу водить, а он поверил. Да и как было не поверить, когда я его выходил?! Так вот, ужасно он меня полюбил и вознаградил, честно говоря, щедро, не ведая о том, что я в душе отмстить за чигиринскую обиду поклялся, а не зарезал его лишь потому, что не пристало шляхтичу врага, к постели прикованного, ножом колоть, точно свинью какую.
   - Ну, хорошо, хорошо, это нам тоже известно, - сказал Володыёвский. Сейчас-то ты его как нашел?
   - А дело было так, ваша милость. Поприжали мы Яворских (им теперь только по миру идти, не иначе!), и я себе подумал: "Что ж, пора и мне Богуна поискать, расплатиться за свою обиду". Открылся я родителям и дедушке, а дедушка, горячая голова, и говорит: "Раз клятву дал, ступай, не позорь фамилию нашу". Ну, я и пошел, тем паче что в уме другое еще прикинул: ежели, думаю, отыщется Богун, то, возможно, и о барышне, коли она жива, кой-чего разузнать удастся, а как пристрелю его и явлюсь к хозяину с новостями, тоже, того и гляди, получу награду.
   - Получишь, не сомневайся! И за нами дело не станет, - сказал Володыёвский.
   - От меня, братец, считай, имеешь коня со сбруей, - добавил пан Лонгинус.
   - Благодарю покорнейше, милостивые судари, - обрадовался слуга, - за добрую весть всякому по справедливости причитается магарыч, а уж я не пропью, мне только дай в руки...
   - Ох, я, кажется, не выдержу дольше, - буркнул Заглоба.
   - Значит, уехал ты из дома... - подсказал Володыёвский.
   - Уехал я, значит, из дома, - продолжал Редзян, - и думаю: куда теперь? Подамся, пожалуй, в Збараж, оттуда и до Богуна рукой подать, и о хозяине скорей разузнать можно. Еду, стало быть, сударь мой, через Белую на Влодаву, и во Влодаве, поскольку лошадки мои устали изрядно, останавливаюсь передохнуть. А там аккурат ярмарка, все постоялые дворы шляхтой забиты. Я к мещанам: и там шляхта! Один только еврей нашелся. "Была, говорит, у меня комната, да ее раненый шляхтич занял". - "Оно и хорошо, говорю, мне не впервой перевязывать раны, а у вашего цирюльника небось по случаю ярмарки рук не хватает". Чего-то там еще еврей бормотал, будто шляхтич этот сам себе делает перевязки и не желает никого видеть, но все же пошел спросить. А тому, видать, хуже стало, велел он меня пустить. Я вхожу. Глядь: Богун на постели!
   - Ого! - воскликнул Заглоба.
   - Я страсть как перепугался, крестом себя осенил: "Во имя отца, и сына, и святого духа", - а он меня тот же час признал, обрадовался ужасно - я ж у него в друзьях числюсь - и говорит: "Ты мне богом послан! Теперь уж я не помру". А я говорю: "Что ваша милость здесь делает?" - а он палец ко рту; потом только рассказал о своих приключениях: как его Хмельницкий к их величеству королю, тогда еще королевичу, из-под Замостья отправил и как пан поручик Володыёвский в Липкове его чуть не зарубил насмерть.
   - Уважительно меня вспоминал? - спросил маленький рыцарь.
   - Ничего не могу сказать, сударь мой: уважительно, очень даже. "Я говорит, думал, экий поскребыш! Щенок, говорит, думал, а он, говорит, витязь чистой воды, чуть меня не располовинил". Зато когда пана Заглобу вспоминал, ух, и скрежетал зубами: мол, ваша милость его на поединок подначил!..
   - Дьявол с ним! Он мне теперь не страшен! - ответил Заглоба.
   - И снова мы с ним как два дружка стали, - продолжал Редзян. - Ба! Он еще больше ко мне расположился, все рассказал: как был к смерти близок, как его в Липкове приютили в барской усадьбе, за шляхтича посчитав, а он назвался паном Гулевичем с Подолья, как его выхаживали, всяческую оказывая доброту, за что он благодетелям своим в вечной благодарности поклялся.
   - А что же он во Влодаве делал?
   - Стал на Волынь пробираться, но в Парчове телега вместе с ним перевернулась и раны открылись, пришлось остаться, хотя страшно было, потому что там с ним легче легкого расправиться могли. Он мне сам сказал: "Меня, говорит, с письмами послали, а теперь доказательств никаких не осталось, разве что пернач; прознай шляхта, кто я таков, не сносить бы мне головы, да что шляхта - первый бы встречный солдат вздернул, ни у кого не спросившись". Помню, сказал он так, а я ему: "Оно и хорошо, говорю, знать, что первый встречный тебя готов вздернуть". А он мне: "Это еще почему?" "А потому, говорю, что осторожность надо блюсти и в разговоры ни с кем не вступать, а я вашей милости служить готов". Он меня благодарить, награду пообещал: за мной, говорит, не пропадет. "Сейчас, говорит, у меня денег нету, но драгоценности все, что при мне, - твои, а потом, говорит, я тебя золотом обсыплю, только окажи мне еще одну услугу".
   - Ага, похоже, скоро до княжны доберемся! - заметил Володыёвский.
   - Воистину так, сударь мой, но уж, дозвольте, я все по порядку. Услыхал я, стало быть, что денег у него при себе нет, и тотчас всякую потерял жалость. "Погоди, думаю, я тебе окажу услугу!" А он говорит: "Болен я, последние силы оставили, а путь впереди опасный и долгий. Мне бы, говорит, до Волыни добраться, до своих - благо отсюда недалеко, - а на Днестр ехать я никак не могу, не выдюжу, говорит, к тому ж через вражеский край, мимо замков и войск пробиваться надо, - езжай-ка вместо меня ты лучше". Я, конечно, спрашиваю: "А куда ехать?" А он мне: "За Рашков, она там у сестры Донцовой, Горпыны-колдуньи, укрыта". Я спрашиваю: "Княжна, что ли?" - "Да, говорит, княжна. Я ее от глаз людских в эту глухомань спрятал, но ей там хорошо, она там, как княгиня Вишневецкая, на золотой парче почивает".
   - Не тяни бога ради, говори скорее! - вскричал Заглоба.
   - Поспешишь, людей насмешишь! - ответил Редзян. - Я чуть не подпрыгнул от радости, такое услыша, но виду не показал и спрашиваю: "Подлинно она там? Твоя милость небось давно уже ее туда отправил?" Он стал божиться, что Горпына, верная его сука, и десять лет ее стеречь будет до его возвращенья и что княжна, как бог свят, и посейчас там, потому как туда ни ляхам не добраться, ни татарам, ни казакам, а Горпына приказу, хоть умри, не нарушит.
   Во все время рассказа Редзяна Заглоба дрожал как в лихорадке, маленький рыцарь радостно кивал головою, а Подбипятка поминутно устремлял глаза к небу.
   - Что она там, сомнения нету, - продолжал слуга, - и лучшее тому доказательство, что он меня к ней отправил. Но я поначалу отказывался, чтобы себя невзначай не выдать. "А мне-то зачем, спрашиваю, ехать?" А он на это: "Затем, что я сам не могу. Если, говорит, доберусь на Волынь живой, прикажу отвезти себя в Киев, там наши казаки верховодят, а ты, говорит, поезжай и вели Горпыне туда же ее доставить, в монастырь Святой-Пречистой".
   - Ага! Не к Миколе Доброму, значит! - возопил Заглоба. - Я сразу сказал, что Ерлич по злобе соврал, поганец!
   - К Святой-Пречистой! - продолжал Редзян. - "Перстень, говорит, тебе дам и нож и пернач. Горпына поймет, что это значит, у нас уговор такой был, а ты, говорит, мне самим богом послан: она и тебя знает и, что ты мой лучший друг, слыхала. Оттуда поедете вместе; казаков бояться нечего, татар же остерегайтесь: заметите где, стороной обходите - они ведь на пернач глядеть не станут. Деньги, говорит, дукаты, в яру закопаны на всякий случай - ты их, говорит, вырой. По дороге одно тверди: "Богунова жена едет!" - ни в чем вам не будет отказу. Впрочем, с ведьмой не пропадете, только ты согласись ехать; кого еще, говорит, мне, горемычному, посылать, кому в чужом краю, когда одни враги кругом, довериться можно?" Так он меня, любезные судари, упрашивал, только что слезу не пустил, а напоследок велел, бестия, поклясться, что я поеду, я и поклялся, а в душе добавил: "Со своим хозяином!" Ох, и обрадовался он! Тотчас дал мне пернач, нож и перстень и драгоценности, что имел, а я все взял, про себя подумав: пусть лучше у меня, чем у разбойника, будут. На прощанье растолковал еще, который это яр над Валадынкой, как туда ехать да как оттуда, - все в подробностях объяснил, теперь я и с завязанными глазами найду дорогу, в чем вы и сами сумеете убедиться, потому как, полагаю, мы поедем вместе.