Сенкевич Генрик. Потоп (Книга II, Трилогия - 2)

   - Выслушай же Харлампа до конца, - сказал Заглоба.
   Кмициц стиснул зубы.
   - Не знаю я, по доброй ли воле уезжала панна Биллевич, - продолжал Харламп, - не был я при этом. Знаю, что россиенский мечник не хотел ехать, его сперва уговаривали, потом в арсенале заперли и, наконец, позволили беспрепятственно уехать в Биллевичи. Что греха таить, в плохих руках девушка, - ведь о молодом князе рассказывают, что и басурман не охоч так до женского пола, как он. Коль ему какая приглянется, так, будь она хоть замужем, он и на то не посмотрит.
   - Горе мне! Горе! - повторил Кмициц.
   - Вот шельма! - крикнул Заглоба.
   - Мне только то удивительно, что князь воевода так вот сразу и отдал ее Богуславу! - заметил Скшетуский.
   - Не искушен я в этих делах, - ответил ему Харламп, - могу только вам повторить, что офицеры говорили, верней сказать, Ганхоф, который знал все arcana* князя. Собственными ушами слышал я, как кто-то крикнул при нем: "Нечем будет Кмицицу поживиться после молодого князя!" А Ганхоф и говорит: "Больше политики во всем этом деле, нежели любви. Ни одной, говорит, девки князь Богуслав не пропустит; но коль даст ему панна Биллевич отпор, в Таурогах он ничего не сможет ей сделать, потому шум поднимется, а там княгиня с дочкой, и Богуслав на них очень должен оглядываться, жениться он хочет на молодой княжне. Тяжело, говорит, будет ему добродетельным прикидываться, но в Таурогах придется".
   _______________
   * Тайны (лат.).
   - Ну, теперь у тебя должен камень с души свалиться! - воскликнул Заглоба. - Не грозит, видно, девушке беда.
   - Так зачем он ее увез? - взревел Кмициц.
   - Хорошо, что ты ко мне обратился с этим вопросом, - ответил ему Заглоба, - потому я мигом соображу там, где другой год целый будет голову ломать. Зачем он ее увез? Не стану отрицать, наверно, она ему приглянулась; но увез он ее для того, чтобы всех Биллевичей держать в узде, - род это сильный и многочисленный, и боялись Радзивиллы, чтобы не вздумал он бунтовать против них.
   - Может статься, что и так! - промолвил Харламп. - Но я одно только могу сказать: в Таурогах князю придется уняться, и не сможет он там ad extrema* отважиться.
   _______________
   * На крайности (лат.).
   - Где он сейчас?
   - Князь воевода говорил в Тыкоцине, что он, верно, у шведского короля в Эльблонге, за подмогой должен он был туда поехать. В Таурогах его сейчас нет, это точно, гонцы его там не нашли. - Тут Харламп обратился к Кмицицу: - Хочешь, милостивый пан, послушать простого солдата, так скажу я тебе, что обо всем этом думаю: коль постигла панну Биллевич беда иль сумел князь любовь в ней пробудить, незачем тебе туда ехать; а коль ничего с нею не сталось, так уедет она вместе с княгиней в Курляндию, а там всего безопасней, и лучше места для девушки ты в Речи Посполитой не сыщешь, ведь все наши земли полыхают в огне войны.
   - Коль такой ты смельчак, как люди толкуют и как сам я считаю, вмешался в разговор Скшетуский, - надо тебе сперва Богуслава схватить, а будет он в твоих руках, ты тогда свое возьмешь.
   - Где он сейчас? - снова спросил Кмициц у Харлампа.
   - Я уж тебе говорил, - ответил носач, - да ты так убит горем, что себя не помнишь. Думаю, в Эльблонге он и, верно, двинется с Карлом Густавом в поход на пана Чарнецкого.
   - Тогда тебе лучше всего двинуться с нами к пану Чарнецкому, там ты с Богуславом можешь очень скоро встретиться, - сказал Володыёвский.
   - Спасибо вам за добрый совет! - воскликнул Кмициц.
   И он стал торопливо со всеми прощаться; никто его не удерживал, все понимали, что если человек удручен, до беседы ли тут за чарой. Один только Володыёвский сказал:
   - Провожу-ка я тебя до дворца архиепископа, а то на тебе лица нет, чего доброго, упадешь на улице.
   - Я тоже тебя провожу! - сказал Ян Скшетуский.
   - Тогда пойдемте все! - предложил Заглоба.
   Рыцари пристегнули сабли, надели теплые бурки и вышли. Народу на улицах было еще больше. То и дело встречались отряды вооруженной шляхты, толпы солдат, магнатской и шляхетской челяди, армян, евреев, украинских мужиков из предместий, сожженных во время двух набегов Хмельницкого.
   Купцы стояли у дверей своих лавок; в окнах домов видны были головы любопытных. Все говорили, что татары уже прибыли и скоро пойдут через город на поклон к королю. Очень всем любопытно было поглазеть на них, невиданное это было зрелище, чтоб татары да мирно проезжали по улицам города. Не такими видал раньше Львов этих гостей, а верней, видал он их только за городскими стенами и то несметные полчища, а кругом пылающие предместья и деревни. Теперь татары должны были въехать в город как союзники в войне со шведами. Наши рыцари с трудом прокладывали себе дорогу в толпе. То и дело из улицы в улицу пробегая крик: "Едут! Едут!" - и тогда люди сбивались такой плотной толпой, что шагу нельзя было ступить.
   - А давайте-ка постоим! - сказал Заглоба, - Давай, пан Михал, вспомним недавнее время, когда мы с тобой не со стороны, а прямо в бельма глядели этим разбойникам. Я у них и в неволе побывал. Говорят, будущий хан похож на меня как две капли воды. Ну да что вспоминать старые проказы!
   - Едут! Едут! - снова раздались крики.
   - Добру наставил бог собачьих детей, - продолжал Заглоба, - что на помощь они нам идут, а не опустошать здешние земли. Это просто чудо! Говорю вам, когда бы за каждого басурмана, которого эта старая рука послала в пекло, да прощался один грех, так меня б уже к лику святых причислили и вам пришлось бы поститься в канун моего дня, а то прямо на небо вознесся бы я на огненной колеснице.
   - А помнишь, милостивый пан, как мы с Валадинки, из Рашкова в Збараж ехали?
   - Как не помнить! Там еще дерево выворотило, так ты в яму упал, а я гнался за ними сквозь чащу до самой дороги. А как воротились мы за тобой, все рыцари диву дались, потому под каждым кустиком по басурману лежало.
   Володыёвский помнил, что все было как раз наоборот, от удивления у него и язык отнялся; но тут в толпе чуть не в сотый раз закричали:
   - Едут! Едут!
   Поднялся общий крик, потом все стихло и все головы обратились в ту сторону, откуда должны были появиться татары. Но вот издали послышалась оглушительная музыка, толпа раздалась, стала жаться к стенам, и в конце улицы показались первые татарские наездники.
   - Смотрите, да у них и музыка с собой, небывалое это дело у татар!
   - Хотят себя показать! - заметил Ян Скшетуский. - А впрочем, у них бывают музыканты, они играют, когда войско где-нибудь надолго становится табором. Однако же, конница, должно быть, отборная.
   Наездники приблизились тем временем и стали проезжать мимо. Впереди на пегом коне ехал смуглый, словно в дыму прокопченный татарин с двумя пищалями во рту. Откинув назад голову и закрыв глаза, он перебирал пальцами по своим дудкам, извлекая из них звуки резкие, пронзительные и такие частые, что ухо едва могло их уловить. За ним ехали два татарина, неистово гремя медными бубенцами, насаженными на набалдашники палиц; вслед за ними несколько человек оглушительно били в медные тарелки, другие выбивали дробь на литаврах, а иные, по казацкой моде, играли на торбанах, и все, кроме одних только дудочников, пели, верней, завывали дикую песню, сверкая при этом глазами и ворочая белками. За этой нестройной и дикой капеллой, которая двигалась мимо жителей Львова, словно те звери в сказке, что все сорвались вдруг с места и с ревом устремились вперед, выступал по четыре человека в шеренге целый конный отряд примерно в четыреста сабель.
   Это и впрямь ехал в распоряжение польского короля отборный, как на погляденье, отряд легкой конницы, присланный ханом в почет королю и как залог. Командовал отрядом Акба-Улан, из добруджских татар, в битве самых могучих, старый и искушенный воитель, которого чтили в улусах за отвагу и жестокость. Ехал он теперь посредине, между музыкантами и самим отрядом, наряженный в алого бархата шубу на вытертом куньем меху, порядком уже облинявшую и слишком тесную для мощной его фигуры. На животе держал он пернач, какой носили казацкие полковники. Кирпичное его лицо посинело от холодного ветра; слегка покачиваясь в высоком седле, он время от времени поглядывал по сторонам или оборачивался к своим татарам, точно не совсем был уверен, выдержат ли они при виде толп народа, женщин, детей, отворенных лавок с дорогими товарами, не бросятся ли с диким криком на все эти чудеса.
   Но они ехали смирно, как собаки на своре, что боятся арапника, и только по угрюмым и жадным взглядам можно было догадаться, что творится в душах этих варваров. Толпа народа смотрела на них с любопытством, но и с неприязнью, - так велика была в этих землях Речи Посполитой ненависть к басурманам. Время от времени в толпе кричали: "Ату! Ату их!" - точно на волков. Были, однако, такие, что возлагали на татар большие надежды.
   - Очень шведы боятся их, и солдаты между собою всякие страсти про них рассказывают, а от этого еще больше трусят, - говорили они, глядя на татар.
   - И не зря! - подтверждали другие. - Не рейтарам Карла воевать с татарами, особенно с добруджскими, тем и против нашей конницы случается выстоять. Тяжелый рейтар оглянуться не успеет, как татарин его заарканит.
   - Грех басурман звать на помощь! - слышались голоса в толпе.
   - Грех грехом, а небось пригодятся!
   - Хорош отряд! - заметил Заглоба.
   Татары в самом деле были хорошо одеты: в белых, черных и пестрых тулупах шерстью наружу, за плечами черные луки покачиваются и колчаны, полные стрел, да и сабля у каждого, что даже в больших татарских отрядах не всегда бывало, ибо кто победней, не мог позволить себе такую роскошь и в рукопашном бою пользовался конской челюстью, привязанной на палице. Но прислал их хан, как уже было сказано, напоказ, так что кое у кого и самопал висел в войлочном чехле, и сидели все они на добрых конях, правда, низкорослых, худых, вислошеих и долгогривых, но в беге несравненных.
   Посредине отряда шли четыре вьючных верблюда; люди думали, что во вьюках дары королю от хана: но они ошибались, хан предпочитал не давать, а принимать дары, и помощь Речи Посполитой посулил не даром.
   - Дорого обойдутся нам эти auxilia*, - заметил Заглоба, когда отряд проехал мимо. - Вроде бы союзники, но сколько земель они нам разорят! После них да после шведов ни одной целой крыши не останется в Речи Посполитой.
   _______________
   * Подкрепления (лат.).
   - Да, тяжел этот союз, - подтвердил Ян Скшетуский. - Уж мы-то их знаем!
   - Я еще по дороге сюда слыхал, - вмешался в разговор пан Михал, будто наш король заключил такой договор, что к каждым пяти сотням ордынцев будет придан наш офицер, он-то и будет начальником, и право карать будет за ним. Иначе эти друзья и впрямь оставят только небо да голую землю.
   - А как этот отряд? Что с ним сделает король?
   - Этот отряд хан прислал в распоряжение короля, ну как бы в дар ему, и хоть за него тоже деньги возьмет, но с ним король властен делать, что хочет. Наверно, отошлет вместе с нами к пану Чарнецкому.
   - Ну, пан Чарнецкий сумеет держать их в узде.
   - Разве только жить будет среди них, а то они тут же у него за спиной станут пошаливать. Наверно, и к ним тотчас приставят офицера.
   - И он у них будет начальником? А что будет делать этот толстый ага?
   - Коль не нападет на дурака, то будет исполнять приказы.
   - Будьте здоровы, друзья, будьте здоровы! - закричал вдруг Кмициц.
   - Куда это ты так заторопился?
   - Хочу королю челом бить, чтобы вверил мне начальство над этим отрядом!
   ГЛАВА ХХХIII
   В тот же день Акба-Улан явился к королю на поклон и вручил ему письма от хана, в которых тот подтверждал свое обещание двинуться со стотысячной ордою на шведов, когда ему будет уплачено вперед сорок тысяч талеров, да и первая трава покажется в полях, без чего в опустошенной стране трудно прокормить столько лошадей. Что же до отряда, то хан посылал его теперь в знак любви своей к "дорогому брату", чтоб и казаки, которые все еще умышляли мятеж, увидели в этом явное свидетельство того, что любовь эта неизменна и что хан, как только слуха его коснется первая же весть о бунте, на все казачество обрушит гнев свой и месть.
   Король милостиво принял Акба-Улана, чудного скакуна ему пожаловал и объявил, что в скором времени отошлет к пану Чарнецкому, ибо желает, чтобы и шведы убедились в том, что хан оказывает помощь Речи Посполитой. У татарина глаза загорелись, когда он услыхал, что будет служить под начальством Чарнецкого, которого он помнил еще по давним украинским войнам и почитал, как и все прочие татарские аги.
   Зато куда меньше ему понравилось то место в письме хана, где тот просил короля дать отряду офицера, который хорошо бы знал страну, вел бы отряд и не давал людям, да и самому Акба-Улану, грабить население и бесчинствовать. Уж конечно, Акба-Улан предпочел бы обойтись без такого покровителя; но такова была воля хана и короля, поэтому он только еще раз ударил челом королю, стараясь скрыть свое недовольство, а может, обещая себе в душе, что не он будет кланяться покровителю, а покровитель ему.
   Не успел удалиться татарин, не успели выйти из покоя сенаторы, как Кмициц, который во время аудиенции стоял сбоку, упал к ногам короля.
   - Государь! - сказал он. - Недостоин я милости, о которой прошу тебя, но жизни она мне дороже. Позволь мне, милостивый отец мой, принять начальство над этими ордынцами и с ними тотчас двинуться в поход.
   - Не могу я отказать тебе в этом, - промолвил удивленный Ян Казимир. - Лучше начальника, чем ты, мне для них не сыскать. Рыцарь тут надобен храбрый и смелый духом, чтоб умел держать их в узде, а то они тотчас и наших примутся палить да убивать. Я только решительно не согласен, чтобы ты завтра ехал, - не зажили у тебя еще раны от шведских рапир.
   - Чую я, что только меня в поле обдует ветерком, и сразу вся слабость пройдет, и сила снова воротится, что же до татар, то уж как-нибудь я с ними справлюсь, мягче воска они у меня станут.
   - Но чего это ты так торопишься? Куда хочешь идти?
   - На шведа, государь! Нечего мне тут больше сидеть, все, чего добивался, я уж получил: и милость твою снискал, и старые грехи ты мне простил. Пойду я к пану Чарнецкому; вместе с Володыёвским, а нет, так один, буду набеги учинять на врага, как, бывало, на Хованского, и верю, ждет меня удача.
   - Не сомневаюсь! Но не по одной этой причине рвешься ты в поход.
   - Как отцу родному, признаюсь тебе, государь, всю душу открою. Не удовольствовался князь Богуслав поклепом, что взвел на меня, увез он вдобавок из Кейдан мою девушку и держит ее в Таурогах в темнице, а может статься, и того хуже: покушается на невинность ее, на девическую честь. Государь! Ум у меня мутится, как подумаю я, в чьих руках она, бедняжка! Клянусь богом, меньше мучают меня эти раны! Да и девушка по сию пору думает, что я этому презренному псу сулился руку поднять на тебя, и последним выродком меня почитает! Нет моей мочи терпеть, государь, должен я схватить его, должен вырвать ее из его рук. Дай мне этих татар, а я поклянусь тебе, что не только об одних своих делах буду думать, но и столько шведов уложу, что весь этот двор можно будет вымостить их головами.
   - Успокойся! - сказал король.
   - Когда б хотел я, государь, ради своих дел службу оставить, о защите королевского величия и Речи Посполитой забыл, стыдно было бы мне просить тебя; но тут ведь все вместе сошлось. Приспела пора шведов бить? Так я ничего другого и делать не буду! Приспела пора изменника преследовать? Так я его до самой Лифляндии, до Курляндии буду преследовать, а коль укроется он у московитов или даже за морем, в Швеции, и туда пойду за ним!
   - Пришли вести, будто Богуслав вот-вот двинется с Карлом из Эльблонга.
   - Так я пойду навстречу им!
   - Это с таким-то отрядом? Да они шапками тебя закидают.
   - У Хованского восемьдесят тысяч было, да не закидал.
   - Все верное войско с паном Чарнецким. Они на пана Чарнецкого ante omnia* ударят!
   _______________
   * Прежде всего (лат.).
   - Вот я к пану Чарнецкому и пойду. Раз такое дело, ему спешно надо помощь послать.
   - К пану Чарнецкому ты пойдешь, а вот в Тауроги с такой горстью людей не пробьешься. Все замки в Жмуди князь воевода отдал врагу, всюду шведские гарнизоны стоят, а Тауроги, сдается, на самой прусской границе, неподалеку от Тильзита.
   - На самой границе, государь, но на нашей стороне, а от Тильзита в четырех милях. Отчего же не дойти? Дойду и людей не потеряю, мало того, по дороге набежит ко мне тьма храбрецов. Ты и то, государь, прими во внимание, что повсюду, где только я покажусь, все люди окрест будут садиться на конь, вставать на шведов. Я первый подниму Жмудь, коль никто другой этого не сделает. Как не доехать, когда весь край что котел кипит. Я уже привык в самое пекло лезть.
   - Ты и про то не подумал, что татары, может статься, откажутся идти с тобой в такую даль?
   - Ну-ка! Попробуй у меня откажись! - говорил Кмициц, сжимая зубы при одной мысли об этом. - Четыре сотни, что ли, их там, так все четыре прикажу вздернуть! Деревьев хватит! Попробуй только у меня взбунтуйся!
   - Ендрек! - воскликнул король и, развеселясь, стал надувать губы. Клянусь богом, не сыскать мне лучше пастыря для этих овечек! Бери их и веди, куда тебе вздумается!
   - Спасибо, государь, добрый отец мой! - сказал рыцарь, обнимая колени короля.
   - Когда ты хочешь ехать? - спросил Ян Казимир.
   - Господи, да завтра же!
   - Может статься, Акба-Улан не захочет, скажет, кони в пути притомились?
   - Так я велю привязать его к моему седлу на аркане, и пешком он пойдет, коль коня ему жалко.
   - Вижу я, ты с ними справишься. Но покуда можно, ты с ними ладь. Ну, Ендрек, поздно уж, но завтра я хочу еще тебя повидать. А покуда возьми вот этот перстень, скажи моей приверженке, что король тебе его дал и повелел ей всей душой любить верного своего слугу и защитника.
   - Коль суждено мне погибнуть, - со слезами на глазах говорил молодой рыцарь, - дай бог за тебя голову сложить, государь!
   Было уже поздно, и король удалился в покои, а Кмициц пошел к себе на квартиру готовиться в дорогу да подумать о том, с чего же начать, куда первым делом направить свой путь.
   Вспомнил пан Анджей слова Харлампа, который уверял, что, если в Таурогах нет Богуслава, Оленьке лучше всего там оставаться: Тауроги лежат на самой границе, и в случае нужды оттуда легко бежать в Тильзит и укрыться под крыло курфюрста. Бросили шведы в беде князя виленского воеводу, авось вдову его не оставят, и если Оленька останется под ее покровительством, ничего худого с девушкой не может случиться. А в Курляндию они уедут - так и того лучше.
   - Да и я со своими татарами не могу в Курляндию ехать, - рассудил пан Анджей, - ведь это уж другое государство.
   Ходил он взад и вперед и обдумывал свой замысел. Время текло час за часом, а он и не вспомнил об отдыхе, и так воодушевила его мысль о новом походе, что хоть утром он был еще слаб, чувствовал, однако, теперь, что силы к нему возвращаются и готов он хоть сейчас садиться в седло.
   Слуги кончили вязать торока и собрались идти спать, когда кто-то вдруг стал скрестись в дверь.
   - Кто там? - крикнул Кмициц. Затем приказал слуге: - Ступай погляди!
   Тот вышел, поговорил с кем-то за дверью и тут же вернулся.
   - Какой-то солдат немедленно хочет видеть тебя, Пан полковник. Говорит, Сорокой звать его.
   - Впусти его, да мигом! - крикнул Кмициц.
   И, не ожидая, пока слуга выполнит приказ, сам бросился к двери.
   - Здорово, милый мой Сорока, здорово!
   Войдя в покой, Сорока первым делом хотел в ноги упасть своему полковнику, потому что был он ему скорее другом, верным и сердцем преданным слугою; но победила солдатская дисциплина, вытянулся Сорока в струнку и сказал:
   - К твоим услугам, пан полковник!
   - Здравствуй, милый товарищ, здравствуй! - с живостью говорил Кмициц. - А я уж думал, зарубили тебя в Ченстохове!
   И он обнял Сороку, а потом и руки стал ему трясти, не роняя этим особенно своего достоинства, так как Сорока родом был из мелкой, застянковой шляхты.
   Тут уж и старый вахмистр обнял колени своего господина.
   - Откуда идешь-то? - спросил Кмициц.
   - Из Ченстоховы, пан полковник.
   - Меня искал?
   - Так точно.
   - От кого же вы там узнали, что я жив?
   - От людей Куклиновского. Ксендз Кордецкий на радостях благодарственный молебен отслужил. Потом, когда разнеслась весть, что пан Бабинич провел короля через горы; я уж знал, что не кто иной это, как ты, пан полковник.
   - А ксендз Кордецкий здоров?
   - Здоров, пан полковник, только не вознесут ли его ангелы живым на небо, святой он человек.
   - Это верно. Откуда же ты узнал, что я приехал с королем во Львов?
   - Подумал я, пан полковник, что коль скоро ты короля провожал, то, верно, при нем должен быть, одного только опасался, не ушел ли ты уже в поход, не опоздаю ли я.
   - Завтра ухожу с татарами!
   - Вот и хорошо, что поспел я вовремя, а то ведь я, пан полковник, денег тебе привез два полных пояса: тот, что на мне был, да твой, и самоцветы прихватил, что мы у бояр с колпаков сняли Да что взял ты с казною Хованского.
   - Доброе было время, когда мы эту казну захватили; но, верно, там уж немного осталось, я ведь и ксендзу Кордецкому добрую пригоршню оставил.
   - Не знаю я, сколько там; но ксендз Кордецкий говорил, что две большие деревни можно за них купить.
   С этими словами Сорока подошел к столу и стал снимать с себя пояса с деньгами.
   - А камушки тут, в жестянке, - прибавил он, положив рядом с поясами солдатскую манерку.
   Не говоря ни слова, Кмициц вытряхнул из пояса в пригоршню кучу дукатов и, не считая, протянул вахмистру:
   - На вот тебе!
   - Кланяюсь в ноги, пан полковник! Эх, будь у меня в дороге хоть один такой дукатик!
   - А что? - спросил рыцарь.
   - Совсем ослаб я от голода. Поди сыщи теперь человека, который дал бы тебе кусок хлеба, все боятся, так что к концу я уж еле тащился.
   - Боже мой, да ведь все эти деньги были при тебе!
   - Не посмел я взять без позволения, - коротко ответил вахмистр.
   - Держи! - сказал Кмициц, подавая ему еще одну пригоршню. Затем кликнул слуг: - Эй, вы там! Дать ему поесть, да мигом, не то головы оторву!
   Слуги со всех ног бросились исполнять приказание, и вскоре перед Сорокой стояла большущая миска копченой колбасы и фляга с водкой.
   Солдат так и впился в еду жадными глазами, губы и усы у него затряслись, однако сесть при полковнике он не осмелился.
   - Садись, ешь! - приказал Кмициц.
   Не успел он кончить, как сухая колбаса захрустела на крепких зубах Сороки. Слуги и глаза вытаращили.
   - Пошли прочь! - крикнул Кмициц.
   Парни опрометью бросились вон, а Кмициц, чтобы не мешать верному слуге, стал в молчании быстрым шагом ходить по покою. А Сорока, наливая себе чару горелки, всякий раз искоса поглядывал, не супит ли полковник бровь, и только тогда, отворотясь к стене, опрокидывал чару.
   Ходил, ходил Кмициц, пока сам с собой не начал разговаривать.
   - Только так! - бормотал он. - Надо его послать туда! Велю передать ей... Нет, ничего из этого не выйдет! Не поверит она! Письмо читать не станет, я ведь для нее изменник и пес. Пусть лучше не показывается он ей на глаза, пусть только высмотрит, что там творится, и даст мне знать. Сорока! - окликнул он внезапно солдата.
   Тот так стремительно вскочил, что чуть было не опрокинул стол, и вытянулся в струнку.
   - Слушаюсь, пан полковник!
   - Ты человек верный и в беде не растеряешься. В дальнюю дорогу поедешь, но уж голода не будешь терпеть.
   - Слушаюсь, пан полковник!
   - В Тауроги поедешь, на прусскую границу. Панна Биллевич живет там... у князя Богуслава. Узнаешь, там ли князь... и за всем будешь следить. На глаза панне не лезь, разве все само собой устроится. Тогда скажешь ей и клятву в том дашь, что это я проводил короля через горы и что состою я при его особе. Не поверит она тебе, надо думать, потому очернил меня князь, сказал, будто покушался я на жизнь короля, а это все ложь, достойная собаки!
   - Слушаюсь, пан полковник!
   - На глаза, говорю тебе, ей не лезь, потому все едино она тебе не поверит. Но коль случай выйдет, скажи все, что знаешь. А сам смотри да слушай. Да берегись князя, если там он, а то признает тебя он сам или кто-нибудь из его двора, на кол тебя посадят!
   - Слушаюсь, пан полковник!
   - Я бы старого Кемлича послал, да он на том свете, зарубили его в ущелье, а сыны больно глупы. Со мной они пойдут. Ты бывал в Таурогах?
   - Нет, пан полковник.
   - Поедешь в Щучин, а оттуда вдоль прусской границы до самого Тильзита. Тауроги прямо против Тильзита лежат, в четырех милях от него, на нашей стороне. Оставайся в Таурогах, покуда все не выведаешь, а потом воротись назад. Найдешь меня там, где я буду в ту пору. Татар спрашивай да пана Бабинича. А теперь ступай к Кемличам спать! Завтра в путь!
   После этих слов Сорока ушел, а пан Анджей еще долго не ложился, пока наконец не сморила его усталость. Бросился он тогда на постель и уснул крепким сном
   На следующий день он встал освеженный и бодрый. Весь двор был уже на ногах, все занялись обычными повседневными делами. Пан Анджей отправился сперва в канцелярию за назначением и грамотой, а потом навестил Субагази-бея, начальника ханского посольства во Львове, и имел с ним долгий разговор.
   Во время этого разговора дважды запускал пан Анджей руку в свою калиту. Зато, когда он уходил, Субагази-бей обменялся с ним колпаками и вручил ему пернач из зеленых перьев и несколько локтей такого же зеленого шелкового шнура.
   Забрав подарки, молодой рыцарь пошел к королю, который только что приехал от обедни, и еще раз упал к его ногам, после чего вместе с Кемличами и челядью направился прямо за город, где стоял со своим отрядом Акба-Улан.