Сенкевич Генрик. Потоп (Книга II, Трилогия - 2)

   А когда Оленька, ничего не ответив, начала плакать еще горше, пан мечник смягчился и вскоре повел другие речи:
   - Не плачь. Кмициц мне потому подвернулся на язык, что уж он-то нас, по крайней мере, выручил бы из этого вавилонского плена. Он бы тебя не отдал всем этим Браунам, Кетлингам, Патерсонам и самому Богуславу. Да нет, все они, изменники, одинаковы! Не плачь! Слезами горю не поможешь, а тут надо помозговать. Ладно, пусть не хочет Кетлинг помогать... Чтоб его перекосило!.. Тогда без него обойдемся... Вроде в тебе есть мужской гонор, а в тяжелом случае и ты можешь хлюпать... Что говорит Кетлинг?
   - Он говорит, что князь велит нас стеречь как военных пленников, опасаясь, как бы вы, дядюшка, не собрали отряда и не пошли бы с конфедератами.
   Пан мечник подбоченился:
   - А! А! Шельма, испугался! И правильно, поскольку я так и сделаю, богом клянусь!
   - Получив приказ по службе, Кетлинг отвечает за него своей честью.
   - Ну и хорошо!.. Обойдемся без помощи еретиков!
   Оленька вытерла слезы.
   - Думаете, дядя, что будет можно?
   - Я думаю, что это нужно, а если нужно, то тогда и можно, хоть бы пришлось на канатах спускаться из этих окошек.
   А барышня тут же:
   - Извини, что я плакала... Давай скорей думать!
   Слезы у нее мгновенно высохли, брови сошлись с прежней энергией и решительностью.
   Как-то сразу выяснилось, что мечник не может найти выхода из положения и что девица соображает намного лучше. Но и у нее дело шло туго, поскольку было ясно, что их тут должны стеречь как следует.
   Тогда они решили ничего не предпринимать раньше, чем в Тауроги придут первые вести от Богуслава. И на этом они сосредоточили все свои надежды, уповая на божье возмездие для изменника родины и нечестивца. Ведь он мог и погибнуть, мог тяжело заболеть, его мог побить Сапега, и тогда в Таурогах бы начался переполох, и уж никто бы не смотрел за воротами так усердно.
   - Знаю я пана Сапегу, - говорил, подбадривая себя и Оленьку, мечник, - это вояка не из быстрых, но аккуратный и страшно упрямый. Его верность королю и отчизне exemplum для всех. Все заложил, распродал, но собрал такую силу, против которой Богуслав одно ничтожество. Этот почтенный сенатор, а тот ветрогон, этот верующий католик, а тот еретик, у этого солидность, а тому все гори огнем! И за кем будет тут виктория и божеское благословение? Отступит радзивиллова ночь перед сапегинским днем, отступит! Неужели нет на этом свете справедливости и наказания!.. Подождем давай новостей и помолимся за успех сапегинского оружия.
   И они стали ждать, однако прошел долгий месяц, тяжелый для измученных сердец, прежде чем прибыл первый гонец, и то не в Тауроги, а к Стенбоку, в Королевскую Пруссию.
   Кетлинг, который после разговора с Оленькой не смел показаться ей на глаза, прислал ей тут же записку следующего содержания:
   "Князь Богуслав победил пана Кшиштофа Сапегу под Бранском; несколько хоругвей кавалерии и пехоты уничтожено под корень. Он идет на Тыкоцин, где стоит Гороткевич".
   Для Оленьки это был просто гром с ясного неба. По своей девической простоте она считала, что полководческие таланты и рыцарские суть одно и то же, а поскольку она видела в Таурогах, как Богуслав с легкостью побеждал самых способных рыцарей, она по той же простоте вообразила, что он являет собою злую, но непобедимую силу, против коей никто не устоит.
   И надежда, что кто-нибудь одолеет Богуслава, совершенно гасла в ней. Напрасно мечник успокаивал ее и утешал тем, что молодой князь не мерился еще силами со старым Сапегой, напрасно ей доказывал, что даже одно только звание гетмана, которым король только что украсил старого пана Сапегу, должно дать этому последнему превосходство над Богуславом, она не верила, не смела верить.
   - Кто его победит? Кто перед ним устоит?.. - спрашивала она постоянно.
   Дальнейшие сообщения, казалось, подтверждали ее страхи.
   Несколькими днями позже Кетлинг снова прислал записку с донесением о разгроме Гороткевича и взятии Тыкоцина. "Все Подлясье, - писал он, - уже в руках князя, который, не ожидая пана Сапеги, сам идет на него большими переходами".
   "Пан Сапега тоже будет разбит!" - подумала девушка.
   И тут прилетела как бы первая ласточка, вестница весны, новость с другого края. На приморские земли Речи Посполитой она прилетела поздно, но зато была украшена всеми красками радуги, как дивная легенда первых веков христианства, когда святые еще ходили по земле, служа правде и справедливости.
   - Ченстохова! Ченстохова! - неслось из уст в уста.
   Сердца теплели и расцветали, как цветы на пригретой весенним солнцем земле. "Ченстохова защитила себя, видели ее самое, королеву польскую, как она прикрывала стены голубым покровом; смертоносные гранаты подкатывались перед ее святые стопы, ласкаясь, как домашние псы; у шведов отсыхали руки, мушкеты прирастали к их башкам, так что они отступили в страхе и стыде".
   Чужие друг другу люди, слышав эту весть, падали друг другу в объятия, плача от радости. Другие жаловались, что весть пришла так поздно.
   - А мы тут в слезах, - говорили, - мы в страданиях, мы в муках столько времени жили, а нужно было веселиться!
   И начало греметь по всей Речи Посполитой, и несся этот грозный грохот от Понта Эвксинского до Балтики, так что дрожали волны обоих морей; это народ верный, народ набожный вставал как буря в защиту своей королевы. Все сердца заполнила надежда, все зеницы загорались огнем; то, что раньше казалось страшным и непобедимым, таяло на глазах.
   - Кто его победит? - говорил девушке мечник. - Кто перед ним устоит? Теперь ты знаешь кто. Святая дева!
   И они оба с Оленькой целыми днями лежали, распластавшись крестом перед распятием, вознося богу благодарность за милосердие над Речью Посполитой; и перестали сомневаться в собственном спасении.
   О Богуславе же с давних пор ничего не стало слыхать, как будто он со всем своим войском канул в воду. Офицеры, оставленные в Таурогах, начали проявлять беспокойство и всматриваться в свое неверное будущее. Они бы предпочли этому глухому молчанию даже весть о поражении. Но ни одна весть не могла просочиться - наводящий страх Бабинич уже вышел со своими татарами на князя и перехватывал всех гонцов.
   ГЛАВА XX
   Но вот однажды в Тауроги прибыла в сопровождении конвоя из полусотни солдат панна Анна Борзобогатая-Красенская.
   Браун принял ее отменно вежливо, поскольку так ему повелело письмо Стаховича, подписанное самим Богуславом и рекомендующее оказывать уважаемой воспитаннице княгини Гризельды Вишневецкой всяческое содействие. Девушка была и сама по себе не без шарма; с первой минуты по приезде она принялась строить глазки Брауну, так что угрюмый немец завертелся, как на угольях; также она стала командовать и другими офицерами, одним словом, начала распоряжаться в Таурогах, как в собственном доме. В первый же день она познакомилась с Оленькой, которая, правду сказать, смотрела на нее с недоверием, но приняла ее вежливо, надеясь услышать какие-нибудь новости.
   Ануся же знала не так мало. Разговор начался с Ченстоховы, поскольку этого таурогские пленники жаждали прежде всего. Мечник навострил уши, чтобы ничего не упустить, и только время от времени прерывал рассказы Ануси восклицаниями:
   - Слава всевышнему!
   - Мне странно, - сказала наконец Ануся, - что до вас только сейчас дошли известия о чудесах пресвятой девы, это уже давнишняя история, я тогда еще была в Замостье, даже пан Бабинич еще за мной не приезжал - да нет! За несколько недель до того... Потом уже начали всюду бить шведов, и в Великой Польше, и у нас, а больше всех пан Чарнецкий, они от одного звука его имени бегут без оглядки.
   - А! Пан Чарнецкий! - воскликнул, потирая руки, мечник. - Этот-то им задаст перцу. Я о нем слышал еще с Украины, солдат что надо!
   Ануся же только ручками с платья как бы пылинку стряхнула и сказала как-то между делом, как о мелочи:
   - Да ну! Со шведами покончено!
   Старый пан Томаш выдержать уже не мог и, схвативши ее руку, совершенно утопил эту малость в своих огромных усищах и стал яростно целовать, а потом завопил:
   - Ах ты, моя прелесть! Ах ты, моя красавица! Твоими устами да мед пить! Не иначе, как ангелок слетел к нам в Тауроги!
   Ануся тут же стала покручивать пальцами кончики кос и, постреливая из-под бровей глазками, сказала:
   - Да ну, какой из меня ангел! Ведь и коронные гетманы стали шведов бить, и все регулярное войско с ними, и все рыцарство, и собрали конфедерацию в Тышовцах, и король присоединился к ним, и издали послание короля сейму, и даже мужики бьют шведов, и пресвятая дева благословляет...
   Она щебетала, как птичка, но от ее щебетанья сердце мечника совершенно растаяло, и хоть некоторые известия уже были ему не в новинку, мечник на радостях рыкнул на манер зубра; а по лицу Оленьки потекли обильные тихие слезы.
   Увидев это, Ануся, имевшая от природы доброе сердце, мгновенно прыгнула к ней и, обвив руками ее шею, стала быстро говорить:
   - Ты не плачь, вельможная панна... Мне тебя жалко, я этого видеть не могу... Чего ты плачешь?
   И столько чистосердечия было в ее голосе, что недоверчивость Оленьки тут же растаяла, и бедная девушка заплакала еще пуще.
   - Ты такая красивая у нас, вельможная панна, - утешала ее Ануся, - и плачешь...
   - Я от радости, - отвечала Оленька, - и от горя, что мы тут сидим в проклятой неволе, ни дня, ни часа не знаем...
   - Как это? У князя Богуслава?
   - Да, у этого изменника! У этого еретика! - взорвался пан мечник.
   А Ануся ему:
   - И со мной произошло то же самое, и потому я не плачу. Я не возражаю вашей милости, что князь изменник и еретик, но зато он придворный кавалер и уважает наш пол.
   - Чтоб его черти так уважали в пекле! - ответил мечник. - Ты еще не знаешь, на тебя, Ануся, он так не кидался, как на эту бедную девицу. Он ведь архишельма, и с ним Сакович такой же! Вот даст бог, гетман Сапега обоих пристукнет!
   - Пристукнет так пристукнет... Князь Богуслав ужасно больной, и войско у него слабое. Правда, он напал внезапно и победил несколько хоругвей и забрал Тыкоцин и меня в придачу, но ему ли мериться силами с Сапегой. Вы мне можете верить, я обе армии видала... У пана Сапеги собрались самые большие рыцари, уж они справятся с князем Богуславом.
   - Видишь? Я тебе говорил? - обратился мечник к Оленьке.
   - Я князя Богуслава знаю давно, - продолжала Ануся, - он родственник обоих князей Вишневецких и семьи Замойских; один раз он приезжал в Лубны, когда сам князь Иеремия ходил на татар в Дикое Поле. Поэтому и сейчас он приказал меня не трогать, потому что запомнил, что я в том доме была своим человеком и приближенной княгини. Я была еще малюсенькая! Не то что сейчас! Господи, да кто бы тогда мог ожидать, что он будет изменником! Но вы не печальтесь все равно, мои дорогие, он или уже не вернется, или же мы отсюда как-нибудь выберемся.
   - Да мы уже пробовали, - сказала Оленька.
   - И вам не удалось?
   - Да как же оно удастся, - ответил мечник. - Мы выдали свою тайну одному офицеру, про которого думали, что он нам сочувствует, а оказалось, что он готов скорей помешать нам, чем помочь. Тут у них за старшего Браун, его сам черт не уговорит.
   Ануся опустила глаза.
   - Может быть, мне удастся. Надо только подождать, пока пан Сапега подойдет, чтобы было где найти убежище.
   - Дай-то бог, да поскорее, - отвечал пан Томаш, - у нас-то среди его людей множество родни, знакомых и друзей... Да! Там же у меня и старые товарищи, вместе у славного Иеремии служили, пан Володыёвский, Скшетуский и Заглоба.
   - Я их знаю, - с удивлением сказала Ануся, - но их нет у пана Сапеги. Ах, если бы они там были, в особенности пан Володыёвский (пан Скшетуский ведь женат), я бы тут не очутилась, потому что пан Володыёвский не сдался бы, как пан Котчиц.
   - Это большой рыцарь! - воскликнул пан мечник.
   - Гордость целого войска! - добавила Оленька.
   - Господи! Уж не погибли ли они, если вы их не видели?
   - Да нет! - ответила Ануся. - Мы бы давно услыхали о смерти таких рыцарей, но мне ничего не говорили... Вы их не знаете... Они не сдадутся никогда... Разве что пуля их возьмет, а человеку с ними не справиться, ни с паном Скшетуским, ни с Заглобой, ни с паном Михалом. Хоть пан Михал маленький, я помню, что о нем сказал князь Иеремия, что если бы судьба Речи Посполитой зависела от боя один на один, то он бы выбрал на этот бой пана Михала. Ведь это он Богуна зарубил... Нет, нет! Пан Михал всегда за себя постоит.
   Мечник, довольный, что ему есть с кем поговорить, начал ходить большими шагами по комнате, вопрошая:
   - Ну, ну. Вельможная панна так хорошо знает пана Володыёвского?
   - Мы же столько лет были вместе...
   - Ну!.. Небось и без амуров не обошлось?
   - Я в этом не повинна, - сказала Ануся, напуская на себя скромный вид, - но ведь с тех пор пан Михал наверняка женился.
   - А вот и не женился.
   - А хоть бы и женился... Мне все равно!..
   - Дай вам боже, чтобы вы соединились... Но меня волнует другое - что это ты говоришь, что их нет у пана гетмана, ведь с такими солдатами викторию одержать легче.
   - Там есть еще кое-кто, он всех собой заменит.
   - Это кто такой?
   - Пан Бабинич с Витебщины... Вы что, о нем не слышали?
   - Нет, и это мне странно.
   Ануся начала рассказывать историю своего путешествия из Замостья и все, что с нею приключилось по дороге. Пан Бабинич же вырастал, по мере того как она говорила, в такого великого героя, что мечник терялся в догадках, кто же это такой.
   - Я ведь знаю всю Литву, - говорил он. - Тут есть семейства, которые прозываются похоже как то: Бабонаубки, Бабилло, Бабиновские, Бабинские и Бабские, но про Бабиничей я не слышал. И я думаю, что это фамилия вымышленная, так многие поступают из тех, кто ушел в партизаны, чтобы неприятель не мстил семье и имуществу. Хм! Бабинич! Это какой-нибудь огневой рыцарь, если он сумел так отличиться у пана Замойского.
   - О! Какой еще огневой! Ах! - воскликнула Ануся.
   Мечник пришел в хорошее настроение.
   - И даже так? - спросил он, становясь перед Анусей руки в боки.
   - Ну, уж вы, милостивый государь, бог знает что тут же себе вообразили.
   - Боже упаси, я ничего не воображаю!
   - А пан Бабинич, только мы выехали из Замостья, мне сразу сказал, что его сердце кем-то уже арендовано... И хоть ему за аренду не платят, он даже и не мыслит менять арендатора...
   - И ты, барышня, этому веришь?
   - Именно что верю, - ответила с большой живостью Ануся, - он, должно быть, по уши влюблен, если столько времени... если... если...
   - Ой! Если что? - ответил, смеясь, пан мечник.
   - Если то, - ответила она, топая ножкой, - если мы о нем услышим...
   - Дай бог!
   - И я скажу вам, почему... Вот: сколько бы раз пан Бабинич ни вспоминал о князе Богуславе, у него всегда лицо белело, а зубами он скрипел, как дверями.
   - Вот это будет наш человек!.. - сказал пан мечник.
   - Верно! И к нему мы уйдем, только бы он показался поблизости!
   - Я бы отсюда вырвался, если бы имел свой отряд, и ты, девушка, увидишь, что для меня война не в новинку и эта старая рука тоже на что-то сгодится.
   - Тогда идите, ясновельможный пан, под командование пана Бабинича.
   - Это вам, барышня, очень хочется пойти к нему под командование...
   Долго они перешучивались таким образом, и им было все веселей, и даже Оленька, забыв о своих печалях, изрядно развеселилась, а Ануся в конце концов начала фыркать от слов пана мечника, как кошечка. А так как она хорошо отдохнула, поскольку на последнем ночлеге неподалеку в Россиенах она выспалась как следует, Ануся ушла только поздней ночью.
   - Золото, а не девка! - сказал после ее ухода пан мечник.
   - Такое доброе сердце... я думаю, что мы быстро поймем друг друга, ответила ему Оленька.
   - А ты ее встретила вначале в штыки.
   - Потому что думала, что ее подослали. Откуда мне знать? Я всех тут боюсь!
   - Ее подослали?.. Разве что добрые духи!.. А вертлявая чертовски, как ласка... Был бы я помоложе, не знаю, до чего бы дело дошло, хоть я и сейчас еще хоть куда...
   Оленька окончательно развеселилась и, упершись ручками в колени, склонила головку набок, подражая Анусе, и, глядя искоса на мечника, сказала:
   - Как это, дядюшка? Вы мне тетушку хотите новоиспеченную подарить?
   - А ну, тихо! Ну, - сказал мечник.
   Но он при том усмехнулся и всей горстью начал подкручивать усы вверх.
   - Даже и тебя, такую солидную девицу, она расшевелила. Я уверен, что между вами начнется великая дружба.
   И вроде не ошибся пан Томаш, потому что немного времени спустя между девушками завязалась пылкая дружба, и росла она все больше, может быть, именно потому, что девушки представляли собой полную противоположность. Одна была душою серьезна, с глубокими чувствами, несгибаемой волей и разумом; другая же, при всем своем добром сердце и чистоте помыслов, была резвушкой. Одна со своим тихим выражением лица, светлыми косами, несказанным миром и красотой, веющей от всего ее стройного облика, была похожа на древнюю Психею; другая истинная смуглянка, приводила на мысль скорей ведьму, которая ночами завлекает людей в вертепы и смеется над их робостью. Офицеры, оставшиеся в Таурогах, которые изо дня в день могли видеть обеих, предпочли бы целовать у панны Биллевич ноги, а у Ануси сахарные уста.
   Кетлинг, который имел душу шотландского горца, то есть полную меланхолии, почитал и боготворил Оленьку, Анусю же с первого взгляда возненавидел, на что она отвечала ему полной взаимностью, возмещая понесенные убытки на Брауне и всех остальных, не исключая и самого пана мечника россиенского.
   За короткое время Оленька приобрела огромное влияние на свою подружку, и та со всей откровенностью говаривала пану мечнику:
   - Она с двух слов больше скажет, чем я за целый день наболтаю.
   От одного недостатка, однако, серьезная девушка не смогла вылечить свою подружку, а именно от кокетства. Стоило только Анусе услыхать в коридоре бряцанье шпор, как она мгновенно прикидывалась, будто что-то забыла или что хочет узнать, не пришло ли известий о пане Сапеге, и она выскакивала в коридор, вихрем мчалась и, налетев на офицера, восклицала:
   - Ах! Как вы меня напугали!
   После чего начинался разговор, сопровождаемый перебиранием фартучка, взглядами из-под бровей и различными другими штучками, с помощью которых самое твердокаменное мужское сердце может быть повержено.
   И тем более вменяла ей Оленька в вину это баловство, что Ануся уже на второй-третий день знакомства призналась ей в потаенной склонности к пану Бабиничу. Они не раз об этом говорили.
   - Некоторые передо мной как нищие просили милостыни, - говорила, стало быть, Ануся, - а этот дракон предпочитал на своих татар смотреть, а не на меня, и говорил со мной, как приказ отдавал: "А ну, вельможная панна, вылезай! А ну, панна, поехали! А ну, панна, пей!" Если бы он был еще грубиян, так ведь нет; или не заботился бы обо мне, но ведь заботился! В Красноставе я сразу же сказала себе: "Ты не смотришь на меня, так погоди!.." Но уже в Ленчной меня саму так разобрало, что просто ужас. И, скажу я тебе, только и глядела я в его серые глаза, а стоило ему засмеяться, уже меня радость берет, как будто я его раба...
   Оленька повесила голову, потому что и ей вспомнились серые глаза. И тот, другой, говорил бы так же, и у того вечно одни команды были на уме, а твердость в облике, только разве что он совести не знал и бога не боялся.
   Ануся же, погружаясь в воспоминания, продолжала:
   - А когда он по полям летал на коне, я уж думала, что это прямо орел какой-то или гетман. Татары его боялись как огня. Где он ни появится, везде о нем говорят, а если случался бой, то кровожадность из него так огнем и била. Я много каких знаменитых рыцарей повидала, но такого, чтобы меня страх забирал перед ним, я никогда не видела.
   - Если господь бог его тебе предназначил, то ты его получишь, даже если бы он тебя не любил, во что я не хочу верить.
   - Любить-то он меня любил... немножечко... Но другую он любил больше. Он мне сам не раз говорил: "Это ваше счастье, вельможная панна, что я ни забыть, ни разлюбить не могу, иначе бы лучше волку козу доверить, чем мне такую девушку".
   - А ты что?
   - А я говорю ему: "Откуда, вельможный пан, ты взял, что я к тебе неравнодушна?" А он: "А я бы и не спрашивал!" Вот и делай с ним что хочешь с таким!.. Дурочка та, которая его не полюбила, это же камень, должно быть, а не девка. Я спрашивала, как ее зовут, он не хотел говорить. "Лучше, - говорит, - этого не касаться, это у меня рана, а вторая рана это Радзивиллы... изменники!" И сразу у него делалось такое страшное лицо, что мне хотелось в мышиную нору спрятаться. Я его прямо боялась!.. Ну ладно! Не для меня он, не для меня!
   - Проси его у святого Миколая, я знаю от тетки, что в таких случаях он лучший заступник. И смотри-ка, не обидь его, не завлекай других.
   - Не буду больше никогда, только немножечко! Капельку!
   Тут Ануся показывала на пальчике, сколько она себе позволит, и такую показывала малость, самое большее на полногтя, только чтобы не обидеть святого Миколая.
   - Я ведь не впустую это делаю, - оправдывалась она перед паном мечником, который тоже стал принимать близко к сердцу ее легкомыслие, - я по обязанности, потому что если офицеры нам не помогут, то мы отсюда никогда больше не выберемся.
   - Да ну! Браун этого не допустит!
   - Браун уже сдался! - сказала она тоненьким голоском и опустила глазки.
   - А Фиц-Грегори?
   - Сдался! - отвечала она еще тоньше.
   - А Оттенгаген?
   - Сдался!
   - А фон Ирен?
   - Сдался!
   - Ну, барышня, волк тебя заешь! Я вижу, что только с Кетлингом ты не сумела справиться...
   - Я его не выношу! Но с ним справится кто-то еще. К тому же мы обойдемся и без его позволения.
   - И ты, барышня, думаешь, что если мы захотим бежать, то они не помешают?
   - Они пойдут с нами!.. - отвечала, поднявши голову и зажмурив глазки, Ануся.
   - Господи! Тогда чего мы тут сидим? Сегодня же я хочу быть подальше отсюда!
   Но после совещания, которое состоялось тут же, выходило, что необходимо потерпеть, пока не решится судьба Богуслава и пока пан подскарбий или пан Сапега не подойдут к пределам Жмуди. Иначе даже от рук своих можно было ждать ужасной смерти. Эскорт иностранных офицеров не только не защищал, но и увеличивал опасность, поскольку простой народ был так обозлен на чужестранцев, что каждого, кто не носил польской одежды, казнил без сострадания. Даже польские сановники, одетые по-иностранному, не говоря уже о французских и австрийских дипломатах, не могли путешествовать иначе, чем под прикрытием крупных военных отрядов.
   - Вы мне верьте, я ведь проехала всю страну, - говорила Ануся, - в первой попавшейся деревне, в первом же лесу разбойники вырежут нас, прежде чем спросят, кто мы такие. Нельзя бежать никуда, кроме армии.
   - Да ну, у меня будет свой отряд.
   - Прежде чем вельможный пан его соберет, придется головой поплатиться, даже не доехавши до своей деревни.
   - Известия о князе Богуславе должны вот-вот прийти.
   - Я велела Брауну, чтобы мне обо всем немедленно сообщалось.
   Однако Браун долгое время ничего ей не говорил.
   А вот Кетлинг стал навещать Оленьку, поскольку она первая, встретив его однажды, протянула ему руку. Молодой офицер не ждал ничего хорошего от наступившего вдруг затишья. По его мнению, князь, чтобы успокоить курфюрста и шведов, не промолчал бы даже о самом малом своем успехе, скорей бы преувеличил его, чем молчанием стал ослаблять впечатление.
   - Не думаю, что его уже разбили наголову, - говорил молодой офицер, но он наверняка находится в тяжелом положении, из которого трудно найти выход.
   - Все новости доходят сюда так поздно, - отвечала Оленька, - примером тому Ченстохова, мы о ее чудесном спасении узнали подробно только от панны Борзобогатой.
   - Я, госпожа, знал об этом раньше, но, как иностранец, не придал Ченстохове того значения, которое имеет в глазах поляков этот город, я даже не сказал вам ничего. Иногда в большой войне какая-нибудь малая крепость вовремя устоит, отобьется от нескольких штурмов, такое ведь может случиться, обычно этому не придают значения.
   - А ведь для меня это была бы самая прекрасная новость!
   - Теперь я вижу, что поступил неверно, потому что, как я начал понимать, все, что последовало за этой обороной, очень важно и может повлиять на ход целой войны. Однако вернемся к подлясскому походу князя, тут совсем другое дело. Ченстохова далеко, Подлясье близко. А когда князю везло, вы помните, госпожа, как быстро приходили новости... Верьте мне, госпожа: я человек молодой, но я с четырнадцати лет солдат, и опыт говорит мне, что это молчание плохо кончится.
   - Скорее всего хорошо, - ответила девушка.
   А Кетлинг на это:
   - Пусть будет так!.. Через полгода моя служба заканчивается!.. Через полгода моя присяга теряет силу!
   Несколько дней спустя после этого разговора пришли наконец известия.
   Их привез пан Бес, по гербу прозываемый Корень, а при дворе Богуслава известный как Корнутус*. Это был польский шляхтич, совершенно обыностранившийся, поскольку он чуть ли не с подростков служил в чужеземных войсках и напрочь забыл польский язык, по крайней мере, говорил он, как немец. Душа у него тоже была чужеземная, поэтому он сильно привязался к князю. Он ехал с серьезным заданием в Кенигсберг, а в Таурогах задержался только на отдых.
   _______________
   * Рогатый (лат.).
   Браун с Кетлингом сразу же проводили его к Оленьке и Анусе, которые теперь жили и спали бок о бок.
   Браун вытянулся во фрунт перед Анусей, после чего обратился к пану Бесу и сказал:
   - Это родственница пана Замойского, калушского старосты, поэтому и князя, который велел оказывать ей всяческое уважение, и она пожелала услышать из уст личного свидетеля все новости.