Сенкевич Генрик. Потоп (Книга II, Трилогия - 2)

   - Вы поляк? - спросил Заглоба.
   - Нет, милостивый пан. Мое имя Садовский, я чех и служу шведскому королю.
   Кмициц вдруг подошел к офицеру.
   - Что, ваша милость, не узнаете меня?
   Садовский внимательно всмотрелся ему в лицо.
   - О, как же! Под Ченстоховой. Ведь это вы взорвали нашу самую большую осадную пушку, и Миллер отдал вас Куклиновскому! Рад, сердечно рад приветствовать столь доблестного рыцаря.
   - А что сталось с Куклиновским?
   - Неужто не знаете?
   - Знаю одно - я угостил его тем самым блюдом, которое он для меня готовил, однако, уезжая, я оставил его живым.
   - Он замерз.
   - Так я и знал, что замерзнет, - сказал пан Анджей, махнув рукой.
   - Скажите, полковник, - вмешался в разговор Заглоба, - а нет ли тут в лагере некоего Роха Ковальского?
   Садовский рассмеялся.
   - Как же, есть!
   - Слава тебе, господи, слава тебе, пресвятая дева Мария! Раз парень жив, уж я его вызволю. Слава богу.
   - Не знаю, захочет ли король его отдать, - ответил Садовский.
   - Ну? А почему же?
   - Уж очень он ему приглянулся. Король сразу узнал в нем своего рудницкого преследователя. И как начал он королю отвечать, мы прямо за животики хватались. Король спрашивает: "Что это ты на меня так взъелся?" А тот отвечает: "По обету!" Король ему: "И дальше так же будешь за мной гоняться?" - "Ну да!" - говорит шляхтич. Король смеется: "Откажись от обета, и я отпущу тебя с богом". - "Никак нельзя!" - "Почему же?" - "Тогда дядя скажет, что я болван!" - "И ты веришь, что один на один можешь меня одолеть?" - "Да я и пятерых таких одолею!" Тогда король говорит: "А как же ты не боишься поднять руку на священную особу?" А тот ему: "Да вера-то ваша поганая!" Мы переводили королю каждое слово, а он все больше веселился и все повторял: "Хорош, нет, до чего хорош вояка!" А потом, желая убедиться, и впрямь ли за ним гнался такой богатырь, король приказал выбрать двенадцать дюжих молодцов-гвардейцев и чтоб каждый по очереди бился с пленником. Но он прямо-таки какой-то двужильный, этот офицер! Когда я уезжал, он уже десятерых уложил, и собственными силами ни один не смог подняться. Мы приедем как раз к концу представления.
   - Узнаю Роха! Моя кровь! - вскричал Заглоба. - Да мы за него и троих ваших полковников не пожалеем!
   - Вы как раз застанете короля в хорошем настроении, а это теперь с ним редко бывает, - заметил Садовский.
   - Легко поверить! - сказал маленький рыцарь.
   Тут Садовский обернулся к Кмицицу и начал расспрашивать, как это ему удалось не только вырваться из рук Куклиновского, но еще и отомстить своему мучителю. Пан Анджей, любивший похвастаться, стал рассказывать все по порядку, Садовский слушал и от изумления за голову хватался, а под конец снова пожал Кмицицу руку и сказал:
   - Верь мне, пан Кмициц, я рад от души, я хоть и служу шведам, но сердце честного солдата всегда радуется, если благородному рыцарю удается наказать мерзавца. Надо отдать вам справедливость, господа: храбрецов, подобных польским, днем с огнем не сыскать in universo*.
   _______________
   * В целом свете (лат.).
   - Вы весьма учтивы, пан офицер! - заметил Заглоба.
   - И воин ты славный, нам это известно! - добавил Володыёвский.
   - А все потому, что и учтивости, и воинскому искусству я учился у вас! - ответил Садовский, прикладывая руку к шляпе.
   Так беседуя и соревнуясь во взаимных любезностях, они доехали до Гожиц, где находилась королевская квартира. Деревня была переполнена солдатами всех родов войск. Наши рыцари с любопытством приглядывались к воинам, кучками расположившимся среди плетней. Одни, желая хоть чем-то заглушить голод, спали прямо на завалинках, благо день был ясный и теплый; другие, усевшись вокруг барабанов и прихлебывая пиво, играли в кости; некоторые развешивали на плетнях одежду; иные сидели перед избами и, распевая скандинавские песни, драили толченым кирпичом шлемы и латы, доводя их до зеркального блеска. Там и тут чистили или проваживали коней, - словом всюду под ясным небом ключом кипела лагерная жизнь. Правда, голод и жестокие лишения наложили отпечаток на многие лица, однако золотистый свет солнца скрадывал страшные следы; впрочем теперь, когда наступил наконец долгожданный отдых, к этим несравненным воинам сразу вернулась бодрость и военная выправка. Володыёвский смотрел на них с восхищением, особенно на пехотные полки, славившиеся на весь мир своей стойкостью и мужеством. Садовский тем временем рассказывал, кого они видят на своем пути.
   - Это смаландский полк королевской гвардии. А это - отборная далекарлийская пехота.
   - Господи! А это что за монстры! - вскричал вдруг Заглоба, показывая на маленьких человечков с оливковой кожей и черными, свисающими на уши волосами.
   - Это лапландцы, самый дальний гиперборейский народец.
   - Да годятся ли они для боя? Я мог бы, кажется, взять по тройке в каждую руку и лбами их до тех пор стукать, пока руки не устанут.
   - Мог бы запросто, ваша милость! В бою от них никакого толку. Шведы возят их за собой для услужения, да и просто как диковинку. Зато колдуны они exquisitissimi*, каждому прислуживает по меньшей мере один дьявол, а иным и по пять сразу.
   _______________
   * Превосходные (лат.).
   - Откуда же у них такая дружба со злыми духами? - спросил Кмициц, осеняя себя крестным знамением.
   - В тех краях, где они живут, ночь долгая, длится когда по полгода, когда и больше, ну а ночью, как известно, с дьяволом легче всего договориться.
   - А душа у них есть?
   - Не знаю, но думаю, что они более подобны animalibus*.
   _______________
   * Животным (лат.).
   Кмициц подъехал ближе, схватил одного лапландца за шиворот, поднял его кверху, точно кошку, и с любопытством оглядел, а потом поставил на землю и сказал:
   - Если б король подарил мне такого красавца, я велел бы его прокоптить и подвесить в оршанском костеле, - там диковинок много, даже яйцо страуса есть.
   - А вот в Лубнах в приходском костеле была челюсть не то кита, не то великана, - вставил Володыёвский.
   - Поехали скорей, не то еще наберемся от них какой-нибудь пакости! заторопил Заглоба.
   - Едем! - повторил Садовский. - Строго говоря, я должен был бы надеть вам на голову мешки, но нам скрывать нечего, а что вы видели наши укрепления, так это нам только на руку.
   Рыцари пришпорили коней и вскоре очутились перед гожицкой усадьбой. У ворот они спрыгнули наземь и, сняв шапки, дальше пошли пешком, ибо перед домом увидели самого короля.
   Множество генералов и самых блестящих офицеров окружало его. Здесь были и старый Виттенберг, и Дуглас, и Левенгаупт, Миллер, Эриксен и много других. Все они сидели на крыльце, несколько позади королевского кресла, и развлекались любопытным состязанием, которое было устроено по приказу короля. Рох как раз только что уложил двенадцатого рейтара и теперь стоял, весь потный, тяжело дыша, в разорванном кунтуше. Увидев своего дядюшку вместе с Кмицицем и Володыёвским, он решил, что и они попали в плен, горестно выпучил глаза, разинул рот и уже шагнул было вперед, но Заглоба знаком велел ему стоять спокойно, а сам с товарищами приблизился к королю.
   Садовский начал представлять посланников, а они низко кланялись, соблюдая обычай и правила этикета. Затем Заглоба вручил королю письмо Чарнецкого.
   Тот взял письмо и стал читать; тем временем друзья, никогда не видевшие шведского короля, с любопытством разглядывали его. Перед ними сидел человек в расцвете лет, столь смуглый лицом, словно рожден был в Италии или Испании. Черные как вороново крыло волосы длинными буклями спадали до самых плеч. Блеском и цветом глаз король напоминал Иеремию Вишневецкого, однако брови у него были сильно подняты кверху, словно он постоянно чему-то удивлялся. Там же, где брови сходились, лоб выпирал крутыми буграми, что сообщало всему его облику нечто львиное; глубокая складка на переносице, которая не разглаживалась даже тогда, когда он смеялся, придавала лицу короля угрожающее и гневное выражение. Нижняя губа, как и у Яна Казимира, сильно выступала у него вперед, но все лицо было жирнее, с более тяжелым подбородком. Усы он носил в виде шнурочков, слегка утолщающихся на концах. Ведь его облик выдавал личность исключительную, одного из тех владык, под кем стонет земля. Была в нем и царственная властность, и надменность, и львиная сила, и мощный ум, одного лишь ему недоставало: хоть благосклонная улыбка никогда не сходила с его уст, не было в нем той душевной доброты, что, как светильник в алебастровой урне, изнутри озаряет лицо ясным теплым светом.
   Он сидел в кресле, скрестив ноги, могучие икры которых обрисовывались под черными чулками, и, часто моргая по своей привычке, с улыбкой читал письмо Чарнецкого. Вдруг он поднял глаза, взглянул на пана Михала и сказал:
   - Я сразу узнал тебя, рыцарь: это ты сразил Каннеберга.
   Все взоры мгновенно обратились к Володыёвскому, а тот шевельнул усиками, поклонился и ответил:
   - Вашего королевского величества покорный слуга.
   - В каком чине служишь?
   - Полковник лауданской хоругви.
   - А прежде где служил?
   - У воеводы виленского.
   - И оставил его, равно как и прочие? Ты изменил и ему и мне.
   - Я присягал своему королю, не вашему величеству.
   Карл ничего не ответил, все вокруг нахмурились, все взоры испытующе впились в пана Михала, но тот стоял спокойно, только знай усиками пошевеливал.
   Внезапно король заговорил снова:
   - Что ж, рад познакомиться со столь отважным рыцарем. Каннеберг у нас слыл непобедимым в единоборстве. Ты, должно быть, первая сабля среди поляков?
   - In universo, - сказал Заглоба.
   - Не последняя, - ответил Володыёвский.
   - Приветствую вас, господа. Я весьма почитаю Чарнецкого, как великого полководца, хоть он и не сдержал своего слова, ибо должен был бы и сейчас еще спокойно сидеть в Севеже.
   - Ваше величество! - возразил ему Кмициц. - Не Чарнецкий, а генерал Миллер первый нарушил уговор, захватив полк королевской пехоты Вольфа.
   Миллер выступил вперед, посмотрел на Кмицица и принялся что-то шептать королю, а тот, непрестанно моргая, внимательно слушал и все поглядывал на пана Анджея, а под конец сказал:
   - Чарнецкий, вижу я, прислал ко мне самых славных своих воинов. Впрочем, я издавна убедился, что храбрости полякам не занимать, беда лишь, что верить вам нельзя, ибо вы не выполняете обещаний.
   - Святые слова, ваше королевское величество! - подхватил Заглоба.
   - Как это понимать?
   - Да кабы не было у нашей нации этого порока, то и вам бы, ваше величество, у нас не бывать!
   Снова король ничего не ответил, снова нахмурились генералы, уязвленные дерзостью посланника.
   - Ян Казимир сам освободил вас от присяги, - сказал наконец Карл, ведь он бросил вас и убежал за границу.
   - Освободить от присяги может лишь наместник Христа на земле, живущий в Риме, а он этого не сделал.
   - Э, да что толковать, - сказал король. - Вот чем я завоевал это королевство, - тут он хлопнул рукой по своей шпаге, - и этим же удержу его. Не нужны мне ни ваши выборы, ни ваши присяги. Вы хотите войны? Будет вам война! Пан Чарнецкий, полагаю, помнит еще Голомб?
   - Он забыл о нем по дороге из Ярослава, - ответил Заглоба.
   Король не разгневался, а рассмеялся.
   - Ну, так я ему напомню!
   - Это уж как бог даст.
   - Передайте Чарнецкому, пусть навестит меня. Гостем будет, только пусть не откладывает, а то я вот откормлю коней, да и дальше пойду.
   - Гостем будете, ваше королевское величество! - ответил Заглоба, кланяясь и слегка поглаживая саблю.
   - Я вижу, у послов Чарнецкого языки столь же остры, как и сабли, сказал на это король. - Ты, сударь, вмиг парируешь каждый мой выпад. Хорошо, что в бою не это главное, а то нелегко мне было бы справиться с таким противником, как ты. Но к делу: просит меня Чарнецкий отпустить этого вот пленника, предлагая взамен двух высокого чина офицеров. Неужели вы думаете, что я настолько презираю своих соратников, чтобы так дешево за них платить? Это унизило бы и их и меня. Однако я ни в чем не могу отказать Чарнецкому, а потому отдаю ему пленника даром.
   - Светлейший государь! - ответил Заглоба. - Не презрение к шведским офицерам, но сострадание ко мне хотел выказать пан Чарнецкий, ибо пленный - мой племянник, я же, да будет известно вашему королевскому величеству, являюсь советником пана Чарнецкого.
   - По совести говоря, - заметил король со смехом, - не надо бы мне отпускать этого пленника, он ведь поклялся убить меня, - право же, в благодарность за дарованную свободу он должен бы отказаться от своего обета.
   Тут Карл повернулся к стоящему перед крыльцом Роху и махнул ему рукой.
   - А ну, молодец, подойди поближе!
   Рох приблизился и стал навытяжку.
   - Садовский, - сказал король, - спроси его, оставит ли он меня в покое, если я его отпущу?
   Садовский повторил вопрос короля.
   - Никак нет! - воскликнул Рох.
   Король и без толмача понял ответ, захлопал в ладоши и часто заморгал глазами.
   - Видите, видите! Ну, как его отпустить? С двенадцатью рейтарами расправился, теперь тринадцатый на очереди - я. Славно! Славно! Нет, до чего хорош! А может, и он у Чарнецкого в советниках? В таком случае я его еще быстрей отпущу.
   - Помалкивай, парень! - буркнул Заглоба.
   - Ну, пошутили, и будет, - сказал вдруг Карл Густав. - Забирайте его, и да послужит вам это лишним доводом моей снисходительности. В этой стране я хозяин, кого хочу, того и милую, а в переговоры с бунтовщиками вступать не желаю.
   Тут королевские брови нахмурились, и улыбка сбежала с лица Карла Густава.
   - А бунтовщиком является каждый, кто подымет на меня руку, ибо я ваш законный государь. До сих пор из одного лишь милосердия не карал я, как надлежало, все ждал, что вы образумитесь, но берегитесь: даже мое милосердие может истощиться, тогда наступит час возмездия. Это вы своим самоуправством и легкомыслием ввергли страну в геенну огненную, из-за вашего вероломства льется кровь. Но говорю вам: всему есть предел... Не хотите слушать увещаний, не хотите подчиняться закону, так подчинитесь мечу и виселице!
   И Карл грозно сверкнул очами. Какое-то время Заглоба смотрел на него, недоумевая, откуда этот гром с ясного неба, потом и в нем начала закипать кровь, но он лишь поклонился, сказав:
   - Благодарствуем, ваше королевское величество.
   И пошел прочь, а за ним Кмициц, Володыёвский и Рох Ковальский.
   - Ну и ну! - говорил старый рыцарь. - Любезен, любезен, да вдруг как рявкнет на тебя медведем, ты и оглянуться не успеешь. Славно попрощались, нечего сказать! Другие послов на прощание вином потчуют, а этот виселицей! Собак пусть вещает, а не шляхту! Боже, боже, как тяжко мы грешили против нашего государя, который был, есть и будет нашим отцом, ибо он наследник Ягеллонов! И такого государя оставили изменники, с пугалами заморскими снюхались. Так нам и надо, ничего лучшего мы не заслужили. Виселицы! виселицы!.. Его самого загнали в угол, прижали, еле дух переводит, а все мечом да виселицей стращает. Ну погоди! Казак татарина схватил, да сам в неволю угодил! Плохо вам, а будет еще хуже! Рох, хотел я тебе съездить по морде либо с полсотни горячих всыпать, да уж так и быть, прощаю тебя за то, что держался молодцом и обещал по-прежнему его преследовать. А теперь давай поцелуемся, очень уж я тобою доволен!
   - Ну, то-то, дядя! - ответил Рох.
   - Виселица и меч! И он сказал это мне в глаза! - никак не мог уняться Заглоба. - Тоже мне - королевская милость! Вот так же милостив волк к тому барану, которого он готовится сожрать!.. И когда он это говорит? Сейчас, когда его самого мороз по коже подирает от страха. Пусть берет себе в советники своих лапландцев и вместе с ними у дьявола милости ищет. А нас будет хранить пресвятая дева Мария, вон как того пана Боболю в Сандомире, которого вместе с конем перебросило взрывом через Вислу. И жив остался. Глянул по сторонам - ан закинуло-то его к ксендзу, да прямо к обеду! Ничего, с божьей помощью мы еще их всех отсюда повытаскаем, как раков из верши...
   ГЛАВА IX
   Прошло около двух недель. Король по-прежнему сидел в междуречье и рассылал гонцов во все крепости и гарнизоны, в сторону Кракова и Варшавы, приказывая всем спешить к нему на помощь. И помощь шла, по Висле доставляли ему сколько можно было провианта, но этого не хватало. Через десять дней в лагере начали есть конину, и король с генералами впадали в отчаяние при мысли, что будет, когда конница и артиллерия останутся без лошадей. К тому же и вести отовсюду приходили самые неутешительные. Вся страна полыхала войной, словно объятый огнем смоляной факел. Мелким шведским отрядам и небольшим гарнизонам не только что прийти на помощь королю - носа нельзя было высунуть из своих городов и местечек. Литва, сдерживаемая дотоле железною рукою Понтуса де ла Гарди, восстала как один человек. Великая Польша, которая некогда первой покорилась захватчикам, первой же сбросила ярмо и подавала всей Речи Посполитой пример стойкости, отваги и ратного рвения. Шляхетские и мужицкие отряды нападали не только на села, но даже на занятые шведами города. Шведы мстили страшно; однако тщетно они отрубали пленникам руки, дотла сжигали деревни, а жителей от мала до велика казнили, ставили виселицы, нарочно для мятежников привозили из неметчины орудия пыток. Кому суждены были муки, тот терпел их, кому суждена была гибель, тот погибал, но шляхтич встречал смерть с саблей, мужик - с косою в руках. И лилась шведская кровь по всей Великой Польше, народ жил в лесах, даже женщины взялись за оружие; казни лишь пуще разжигали в народе, ярость и жажду мести. Кулеша, Кшиштоф Жегоцкий и воевода подлясский разгуливали по всему краю, да и, кроме них, по лесам полно было разных партизанских отрядов; поля лежали невозделанные, повсюду свирепствовал голод, но больше всего донимал он шведов, которые вынуждены были сидеть в городах за запертыми воротами, не смея шагу стушить наружу.
   Шведы теряли последние силы.
   То же было и в Мазовии. Курпы, лесные жители, выходили из сумрачных дебрей, устраивали на дорогах засады, перехватывали провиант и гонцов. С Подлясья к Сапеге или на Литву тянулась сотнями и тысячами мелкая шляхта. Люблинское воеводство было в руках конфедератов. Из далекой Руси шли татары, а вместе с ними и принужденные к повиновению казаки.
   И все уже были уверены, что если не через неделю, то через месяц, если не через месяц, то через два речная ловушка, в которой сидел Карл Густав с основными своими силами, обратится в сплошную гигантскую могилу к вящей славе польского народа, в назидание тем, кто вздумал бы напасть на Речь Посполитую. Конец войны, казалось, был уже близок; кое-кто поговаривал, что Карлу теперь остался один-единственный выход: выкупиться, отдав Речи Посполитой шведскую Лифляндию.
   Но внезапно положение Карла Густава и шведов изменилось к лучшему. Двадцатого марта сдался наконец Мальборк, доселе упорно сопротивлявшийся осаде. Теперь сильная и доблестная армия Стенбока была свободна и могла поспешить на выручку королю.
   Одновременно и баденский маркграф, набрав войско, со свежими силами также двинулся в сторону речной развилины.
   Обе армии шли вперед, уничтожая мелкие повстанческие отряды, громя, сжигая и убивая. Из лежавших на их пути городов и сел они забирали с собой шведские гарнизоны, и силы их прибывали, словно воды в реке, обильно питаемые малыми притоками.
   Вести о сдаче Мальборка, об армии Стенбока, о походе баденского маркграфа быстро дошли до междуречья и сильно встревожили поляков. Стенбок, правда, был еще далеко, но маркграф баденский, идущий форсированным маршем, мог вскоре очутиться под Сандомиром и совершенно изменить всю картину.
   В польском стане созвали военный совет. Собрались пан Чарнецкий, гетман литовский, Михал Радзивилл, коронный кравчий, пан Витовский, старый опытный воин, и пан Любомирский, которому уже порядком наскучило сидеть над Вислой. Было решено, что Сапега с литовским войском останется сторожить Карла, дабы тот не ускользнул из окружения, а Чарнецкий пойдет навстречу маркграфу баденскому и возможно скорее с ним сразится, после чего, если бог дарует ему победу, снова вернется осаждать короля.
   Тут же были отданы все нужные распоряжения. На следующее утро в лагере раздался приглушенный сигнал "по коням" - трубы играли чуть слышно, так как Чарнецкий хотел, чтобы шведы не заметили его ухода. К майдану спешно подтянулись несколько шляхетских и мужицких партизанских отрядов. Они разожгли костры и шумно суетились, чтоб отвести глаза неприятелю, а между тем хоругви каштеляна одна за другой покидали лагерь. Первой вышла лауданская хоругвь, которая по справедливости должна была бы остаться при Сапеге, но она так полюбилась Чарнецкому, что гетман не стал отбирать ее. Затем отличная хоругвь под командой Вонсовича, старого вояки, который полвека провел в ратных трудах; следом двинулась хоругвь князя Димитра Вишневецкого под командой Шандаровского, та самая, что так отличилась под Рудником; за нею два полка драгун Витовского и две хоругви яворовского старосты, в одной из которых служил поручиком знаменитый Стапковский; затем шла собственная хоругвь пана каштеляна, королевская хоругвь под командой Полянского и все войско Любомирского. Ни пехоты, ни повозок с собою не взяли, решив для скорости идти налегке.
   И вот уже все они стоят под Завадой, - целая армия, полная сил и боевого огня. Тут Чарнецкий выехал вперед, выстроил полки в походный порядок, а сам стал чуть поодаль, чтобы обозреть свое войско на марше. Конь под ним фыркал и мотал головой, словно приветствуя проходящие полки, а у пана каштеляна от радости сердце ширилось в груди. Картина перед ним была и впрямь великолепная. Безбрежное море конских голов, над ним суровые солдатские лица, кивающие в такт ходу коней, а поверху сабли и пики, ослепительно сверкающие в лучах утреннего солнца. Так и ведаю от них несокрушимой силой, и сила эта передавалась каштеляну, ибо он видел теперь перед собой не беспорядочную толпу волонтеров, но настоящее войско, закаленное в горниле войны, отлично снаряженное и обученное и столь лютое в бою, что никакая другая конница в мире не могла бы равными силами ему противостоять. Чарнецкий чувствовал, что здесь нет и не может быть места сомнению, что с этими людьми он в пух и прах разобьет войско баденского маркграфа, и в предчувствии грядущей победы лицо его озарилось ярким светом, лучи которого, казалось, падали на идущие мимо полки.
   - С богом! За победой! - воскликнул он.
   - С богом! Мы победим! - отвечали ему могучие голоса.
   Этот возглас прокатился по хоругвям подобно грому. Чарнецкий пришпорил коня и догнал передовую лауданскую хоругвь.
   И начался поход!
   Они мчались, обгоняя ветер, как мчится стая хищных птиц, издали чуя добычу. Нигде, даже среди степных татар, не слыхивали о подобном походе. Солдат спал в седле, ел и шил, не спешиваясь; коней кормили из рук. Оставались позади реки, леса, деревни, города. Мужики по деревням только выскочат, бывало, из хат посмотреть на войско, а войска уж и след простыл, лишь пыль клубится вдали. Скакали днем и ночью, делая лишь краткие привалы, чтобы не загнать лошадей.
   Наконец близ Козениц они наткнулись на восемь шведских хоругвей во главе с Торнешильдом. Лауданская хоругвь, шедшая в авангарде, первой заметила неприятеля и с ходу, не останавливаясь, ринулась в атаку. Следом пошел Шандаровский, за ним Вонсович, за ним Стапковский.
   Шведы, полагая, что имеют дело с партизанами, приняли бой. Через два часа никого из них не осталось в живых, некому было добежать до маркграфа и крикнуть, что это идет Чарнецкий. Восемь шведских хоругвей были попросту стерты с лица земли. Затем победители кратчайшим путем помчались к Магнушеву, так как, по донесениям лазутчиков, маркграф баденский со всем своим войском находился в Варке.
   Ночью Володыёвский был отправлен в разъезд; ему поручено было выяснить численность и местоположение войск.
   Заглобе новое поручение пришлось весьма не по вкусу, особенно сразу после похода, - таких походов, пожалуй, сам славный Вишневецкий не проделывал; сильно ворчал старый рубака, но все же три войске не остался, а предпочел идти с Володыёвским.
   - Золотое было времечко под Сандомиром, - говорил он, потягиваясь в седле, - знай ешь, да спи, да на осажденных шведов издали поглядывай, а теперь вон и к манерке приложиться некогда. Да почитайте хоть antiquorum*, военную науку великого Помпея и Цезаря, - нет, пан Чарнецкий новую методу выдумал. Где это слыхано, столько дней и ночей в седле, - этак все брюхо растрясешь. С голоду черт-те что в башку лезет, так вот все и чудится мне, будто звезды - это каша, а месяц - шкварка. И это называется война! Ей-богу, так есть хочется, что я готов обгрызть уши собственному коню!
   _______________
   * Древних (лат.).
   - Завтра, даст бог, разделаемся со шведами, отдохнем.
   - По мне, уж лучше шведы, чем такая канитель! Господи! Господи! Да когда же наконец будет в Речи Посполитой мир, а у старого Заглобы теплая лежанка и подогретое пиво... Пусть бы уж и без сметаны... Трясись, старый, на кляче, трясись, пока до смерти не дотрясешься... Нет ли там у кого табачку? Прочихаюсь, - может, хоть сон из меня выйдет... И что это месяц светит прямо в рот, чуть не в кишки мне заглядывает, чего он там ищет, не знаю, - ничего там нету! Право же, не война, а черт знает что!
   - А вы, дядя, возьмите да и съешьте месяц, раз это шкварка, предложил Рох.
   - Знаешь, если б я тебя съел, можно было бы сказать, что воловьего мяса наелся, да боюсь, как бы последнего ума не лишиться от такого жаркого.
   - Если я вол, а вы мой дядя, тогда кто же, дядя, вы сами?
   - Вот болван! По-твоему, Альтея оттого родила головешку, что сидела у печи?
   - Какое мне дело до Альтеи?