Сенкевич Генрик. Потоп (Книга II, Трилогия - 2)

   - Насчет Речи Посполитой верно сказано.
   - Я вон тоже не откупом и не подкупом добыл себе славу и богатство, а в честном бою с врагами, - продолжал Чарнецкий, - прежде враги мой были казаки, что горло мне прострелили, а теперь шведы, и либо я их прикончу, либо сам погибну, и да поможет мне бог!
   - И мы поможем, крови своей не пожалеем! - воскликнул Поляновский.
   Какое-то время Чарнецкий предавался горьким мыслям о тщеславии маршала, которое грозило помешать делу спасения родины; наконец он успокоился и сказал:
   - Ну, пора писать письмо. Прошу вас обоих следовать за мною.
   Ян Скшетуский и Заглоба пошли за ним, а спустя полчаса оседлали коней и поскакали в Радымно, где, по слухам, остановился пан Любомирский со своим войском.
   - Послушай, Ян, - сказал Заглоба, щупая сумку, в которой лежало письмо Чарнецкого, - сделай милость, позволь мне самому поговорить с паном маршалом.
   - А ты, отец, и в самом деле знаком с ним и учил его фехтованию?
   - Э... просто так было сказано, чтобы язык к зубам не присох, - это от долгого молчания бывает. И знать я его не знал, и учить не учил. Что я, другого дела себе не нашел бы, как быть медвежатником да учить пана маршала на задних лапах ходить? Не в том суть. Я не видя, по одним людским толкам насквозь его прознал и куда захочу, туда и оборочу. Тебя же прошу об одном: не говори, что у меня есть письмо от Чарнецкого, даже не упоминай о нем, пока я сам не отдам.
   - Как? Не выполнить порученного мне дела? В жизни со мной такого не бывало и не будет! Хотя бы пан Чарнецкий и простил меня, не сделаю я этого ни за какие блага на свете!
   - Тогда я возьму саблю и подрежу твоему коню сухожилья, чтобы ты за мной не поспел. Видал ты когда-нибудь, чтоб не вышло задуманное мною? Скажи сам? Плохо тебя выручала Заглобина хитрость? И пана Михала? И твою Еленку? Да и всех вас разве не я вызволил из рук Радзивилла? Говорю тебе, от этого письма будет больше дурного, чем хорошего, ибо пан каштелян писал его в таком волнении, что три пера сломал. Наконец, решим так: скажешь о нем, коли мой план сорвется; тогда, даю слово, я сам его отдам, но не раньше.
   - Лишь бы отдать, а когда - все равно.
   - Ну и хорошо! А теперь вперед, дорога перед нами неблизкая!
   Они пришпорили коней и пустили их вскачь. Долго ехать им не пришлось, так как сторожевые отряды Любомирского миновали уже не только Радымно, но и Ярослав, а сам маршал стоял в Ярославе, на прежней квартире шведского короля.
   Они приехали, когда маршал обедал в обществе своих старших офицеров. Однако, услышав о прибытии послов, чьи имена гремели в те дни по всей Речи Посполитой, Любомирский велел немедля их впустить.
   Взоры присутствующих обратились к ним; с особенным восхищением и любопытством все смотрели на Скшетуского, а маршал, любезно поздоровавшись с ними, первым делом спросил:
   - Неужто предо мной тот славный рыцарь, что доставил королю письма из осажденного Збаража?
   - Да, это я.
   - Пошли мне бог побольше таких офицеров! Вот единственное, в чем я завидую пану Чарнецкому, хоть знаю, что и мои заслуги, сколь ни малы они, тоже не изгладятся из людской памяти.
   - А я Заглоба! - громко произнес старый рыцарь, выступая вперед.
   И окинул собравшихся горделивым взглядом, а маршал, стремившийся снискать всеобщее расположение, тотчас воскликнул:
   - Кто же не знает мужа, который сразил Бурляя, вождя barbarorum*, и взбунтовал Радзивилловы войска...
   _______________
   * Варваров (лат.).
   - И привел их пану Сапеге, а они, правду сказать, не его - меня выбрали полководцем, - добавил Заглоба.
   - Как же это ты, милостивый пан, удостоясь столь высокой чести, отказался от нее и пошел на службу к Чарнецкому?
   Заглоба незаметно подмигнул Скшетускому и ответил:
   - Это ваш пример, ясновельможный пан маршал, учит меня, как и всю страну, отрекаться от личной выгоды и честолюбия ради общественного блага.
   Любомирский покраснел от удовольствия, а Заглоба, подбоченившись, продолжал:
   - Пан Чарнецкий прислал нас поклониться вашей милости от его имени и от имени всего его войска и доложить о славной победе, которую с божьего соизволения мы одержали над Каннебергом.
   - Мы уже слышали об этом, - довольно сухо ответствовал маршал, в котором сразу шевельнулась зависть, - но поскольку перед нами очевидец, охотно послушаем еще раз.
   Тут Заглоба принялся рассказывать, правда, несколько приукрашая истину, ибо силы Каннеберга в его рассказе разрослись до двух тысяч. Он не преминул упомянуть про Свено, про себя и про избиение рейтар на глазах у шведского короля, про обоз, который вместе с тремя сотнями гвардейцев попал в руки счастливых победителей, короче, по его словам выходило, что шведы понесли поражение, от которого им никогда не оправиться.
   Все внимательно слушали его, слушал и пан маршал, но лицо его принимало все более мрачное и холодное выражение. Наконец он сказал:
   - Пан Чарнецкий славный воин, не спорю, надеюсь только, что он не съест всех шведов сам, а и другим оставит хоть на закуску!
   Заглоба ему на это:
   - Ясновельможный пан маршал, эту победу одержал вовсе не Чарнецкий.
   - А кто же?
   - Любомирский!
   Все чрезвычайно изумились. Маршал раскрыл рот, захлопал глазами и так воззрился на Заглобу, будто хотел спросить: "Да в своем ли ты, брат, уме?"
   Но Заглоба ничуть не смутился, напротив, важно выпятил губы (это он перенял от Замойского) и продолжал:
   - Я сам слышал, как пан Чарнецкий говорил перед строем: "То не наши сабли разят шведов, а имя Любомирского; едва, говорит, шведы прознали, что Любомирский близко, они так пали духом, что в каждом ратнике видят его солдата и идут под нож, точно овцы..."
   Лицо маршала просветлело, словно озарилось лучами полуденного солнца.
   - В самом деле? - вскричал он. - Неужто сам Чарнецкий это сказал?
   - И это, и многое другое, только не знаю, прилично ли мне повторять, - ведь он говорил своим приближенным.
   - Говори! Говори! Каждое слово Чарнецкого стоит того, чтобы его стократ повторить. Редкий он человек, я всегда это говорил.
   Заглоба, прищурившись, смотрел на маршала и пробурчал в усы: "Крючок ты уже проглотил, ужо я тебя подсеку".
   - Что, что? - спросил Любомирский.
   - Да я говорю, что войско кричало "виват" в вашу честь, словно самому королю. А в Пшеворске, где мы целую ночь тормошили шведов, наши хоругви, все, как одна, шли на приступ с кличем. "Любомирский! Любомирский!" - и куда лучше это приносило плоды, чем всякие "алла!" или "бей, убивай!". Вот вам и свидетель - пан Скшетуский, тоже отличный солдат, который ни разу в жизни не солгал.
   Маршал невольно взглянул на Скшетуского; тот покраснел до ушей и пробормотал что-то невразумительное.
   Тут офицеры принялись во весь голос расхваливать послов:
   - Глядите, как благородно поступил пан Чарнецкий, каких любезных рыцарей он прислал! Оба славные воины, а у одного просто мед из уст течет!
   - Я всегда был уверен в дружеских чувствах пана Чарнецкого и ценил их, а теперь и подавно ради него готов на все! - воскликнул маршал с повлажневшим от удовольствия взором.
   Тут Заглоба совсем распалился:
   - Ясновельможный пан маршал! Можно ли не чтить тебя, можно ли не преклоняться перед тем, кто являет нам пример всех гражданских добродетелей, кто справедливостью своей подобен Аристиду, а мужеством Сципионам?! Много книг прочел я на своем веку, многое видел, о многом размышлял, и душа моя исполнилась боли, ибо кого нашел я в Речи Посполитой? Опалинских, Радзеёвских да Радзивиллов, кои, превыше всего ставя спесь свою и честолюбие, готовы были в любую минуту ради выгоды предать отчизну. И я подумал: сгубили нашу бедную Речь Посполитую преступные сыны. Но кто утешил меня, кто вселил упование в мою скорбную душу? Пан Чарнецкий! "Нет, - сказал он, - не погибла отчизна, ибо у нее есть Любомирский. Те, говорит, думают лишь о себе, а у этого нет иных помыслов, иной заботы, как жертвовать ежечасно своим благом ради блага отечества; те жаждут быть на виду, а этот всегда в тени, подавая всем нам пример. Вот и теперь, говорит, приведя сюда свое могучее победоносное войско, хочет он, как я слышал, передать его под мое начало, жертвуя, в поучение другим, законным своим честолюбием ради отчизны. Поезжайте же, говорит, к нему и передайте, что я этой жертвы не приму, ведь он лучший военачальник, нежели я; ведь мы его не только своим военачальником, но и да продлит господь дни нашему Яну Казимиру! - королем готовы избрать... и... изберем!!"
   Тут Заглоба сам немного испугался, не хватил ли он лишку. И правда, после выкрика "изберем!" наступила тишина; однако Любомирский был наверху блаженства; сперва он несколько побледнел, потом залился краской, потом снова побледнел и, наконец, тяжело дыша, ответил:
   - Речь Посполитая всегда была, есть и будет свободна в своем выборе, на том от века зиждутся основы наших свобод. А я лишь раб и слуга ее, и бог мне свидетель, никогда даже в мыслях не возношусь на те высоты, на кои гражданину взирать не должно... Что касается войска... отдаю его под начало пану Чарнецкому. А для тех, кто, превыше всего ценя знатность своего рода, никому не желает подчиняться, да послужит это примером, как надлежит забывать о знатности pro publico bono. И потому я, Любомирский, хоть и сам неплохой полководец, однако ж иду добровольно под команду Чарнецкого, моля бога единственно о том, дабы он даровал нам победу над неприятелем.
   - Римлянин! Отец отчизны! - вскричал Заглоба, хватая руку маршала и припадая к ней губами. Однако при этом старый плут ухитрился подмигнуть Скшетускому.
   Собрание разразилось восторженными кликами. Народу в зале все прибывало.
   - Вина! - потребовал маршал.
   И когда принесли кубки, первый тост поднял за здоровье короля, второй - за Чарнецкого, которого назвал "нашим вождем", и, наконец, за здоровье послов, Заглоба тоже не преминул провозгласить здравицу хозяину и привел всех в такой восторг, что пан маршал лично проводил послов до порога, а его офицеры - до самой городской заставы.
   Едва лишь они остались одни, Заглоба тотчас загородил дорогу Скшетускому, остановил коня и, подбоченившись, спросил:
   - Ну, Ян, что скажешь?
   - Черт подери! - ответил Скшетуский. - Не доведись мне увидеть собственными глазами и услышать собственными ушами, никогда б не поверил, хоть бы мне ангел господень об этом рассказал.
   А Заглоба ему на это:
   - Ага, вот видишь! Могу поклясться, что Чарнецкий, самое большее, призывал Любомирского к совместным военным действиям. И знаешь, чего бы он добился? Любомирский пошел бы отдельно, потому что ежели в письме Чарнецкий заклинал его поступиться честолюбием из любви к отчизне (а я уверен, что именно так и есть), то пан маршал сразу бы надулся и сказал: "Уж не хочет ли он стать моим praeceptor'oм* и учить меня, как следует служить отчизне?" Знаю я их!.. К счастью, старый Заглоба взял дело в свои руки, поехал сам и не успел рта раскрыть, как Любомирский согласился не только воевать вместе, но и пойти под начало к Чарнецкому. Чарнецкий там изводится от тревоги, - ужо я его порадую... Ну что, Ян, умеет Заглоба обходиться с вельможными панами?
   _______________
   * Наставником (лат.).
   - Говорю тебе, я чуть не онемел от удивления.
   - Знаю я их! Такому только покажи корону да краешек горностаевой мантии, и можешь гладить его хоть против шерсти, как борзого щенка, еще согнется и сам спину тебе подставит. Облизываться будет, что твой кот на сало. Даже у тех, кто попорядочней, и то от жадности глаза на лоб вылезут, а уж попадись негодяй вроде князя воеводы виленского, тот и отчизну предаст, не задумается. Эх, людишки, людишки, до чего же суетное племя! Господи Иисусе, кабы дал ты мне столько тысяч, сколько сотворил охотников на эту корону, я и сам бы стал на нее претендовать... Что они, воображают, будто я хуже? Да чтоб им лопнуть от собственной спеси... Ничуть Заглоба не хуже Любомирского, только что богатства у него нету... Вот так-то, друг мой Ян... Ты думаешь, я ему и в самом деле руку поцеловал? Я свой собственный большой палец поцеловал, а его только носом клюнул... Его небось никто за всю жизнь так ловко не оставлял в дураках. Он у меня как масло размяк, Чарнецкий, теперь только бери да мажь... Пошли, господи, нашему королю долгую жизнь, но в случае выборов я скорей за себя подам голос, чем за Любомирского... Рох Ковальский подал бы за меня другой, а пан Михал перебил бы всех противников. Эх, брат, я бы сразу тебя сделал великим коронным гетманом, пана Михала - на место Сапеги, гетманом литовским... а Редзяна - подскарбием... Вот уж он бы поприжал жидов налогами! Ладно, это все вздор, главное, Любомирского я поймал на крючок, а удочку вложу Чарнецкому в руки. Мы пива наварим, а у шведов голова с похмелья заболит; кому спасибо сказать надо? То-то! О другом бы в хрониках писали, а мне не везет... Хорошо еще, коли Чарнецкий не фыркнет на старика, почему письма не отдал... Вот она, благодарность человеческая... Ну, да что там, мне не впервой... Иные пригрелись на тепленьких местечках, сидят, жиром, словно барсуки, обрастают, а ты, старый, трясись весь свой век на кляче... - И Заглоба махнул рукой. - Черт с ней, с людской благодарностью! Все одно помирать, так уж хоть послужу отчизне. Мне лучшая награда - крепкая дружба. Стоит мне сесть на коня - и с такими товарищами, как вы с Михалом, хоть на край света... Такова уж наша польская натура. Раз сел на коня - баста. Немец, француз, англичанин либо черномазый испанец, те чуть что - и за нож, а поляк, терпеливый от природы, многое снесет, долго такому вот шведу позволит измываться над собою, но когда уж не станет мочи, он так двинет по морде, что проклятый шведина три раза ногами накроется... Не перевелась еще удаль молодецкая в Речи Посполитой и, покуда не переведется, до тех пор и Речь Посполитая не погибнет. Намотай себе это на ус, Ян...
   И долго еще разглагольствовал пан Заглоба, так как был весьма собой доволен, а в этих случаях он становился еще более разговорчив, чем обычно, так и сыпал мудрыми сентенциями.
   ГЛАВА VI
   Чарнецкий и в самом деле даже надеяться не смел, чтобы коронный маршал пошел под его команду. Он желал лишь действовать заодно, но опасался, что и этого навряд ли добьется по причине непомерного тщеславия Любомирского. Надменный магнат уже не раз говорил своим офицерам, что предпочитает бить шведов собственными силами и, без сомнения, побьет их, а одержи он победу вместе с Чарнецким, вся слава Чарнецкому и достанется.
   Опасения Любомирского имели под собой почву. Чарнецкий понимал это и был в сильном беспокойстве. Отправив из Пшеворска письмо, он теперь в десятый раз перечитывал копию, желая удостовериться, нет ли там чего-нибудь такого, что могло бы задеть обидчивого вельможу.
   И сразу подосадовал на себя за некоторые выражения, а потом вообще стал жалеть, что написал это письмо. Мрачный, сидел он у себя на квартире и поминутно подходил к окну поглядеть, не возвращаются ли послы. Офицеры, видя в окне его озабоченное лицо, догадывались, что с ним происходит.
   - Быть грозе, - сказал Поляновский Володыёвскому, - у каштеляна лицо пятнами пошло, а это дурной знак.
   Дело в том, что лицо Чарнецкого было все изрыто оспой и в минуты большого волнения или тревоги покрывалось беловатыми и темными крапинами. Черты его были и без того резкие, брови грозно нахмурены на высоком лбу, нос крючком и пронзительный взор, когда же вдобавок лицо это покрывалось пятнами, Чарнецкий становился поистине страшен. В свое время казаки прозвали его рябой собакой, однако справедливее было бы сравнить его с рябым орлом; когда он в своей бурке с развевающимися, словно огромные крылья, полами вел солдат в атаку, сходство это бросалось в глаза и своим и врагам.
   Он порождал страх как в тех, так и в других. Во времена казацких войн главари даже самых крупных ватаг теряли голову при встрече с Чарнецким. Сам Хмельницкий боялся его, а особенно советов, которые тот давал королю и которые действительно способствовали ужасному разгрому казаков под Берестечком. Но особенно возросла слава Чарнецкого позже, когда он, войдя в соглашение с татарами, бушевал, подобно пожару в степях, истреблял без жалости все очаги мятежа, штурмовал города, крепости, вихрем носясь из конца в конец по всей Украине.
   И с тем же яростным упорством изводил он теперь шведов. "Чарнецкий не перебьет, а выкрадет у меня войско", - говорил Карл Густав. По Чарнецкому как раз надоело выкрадывать, - он полагал, что настало время бить. Однако ему не хватало пушек и пехоты, без которых невозможна была настоящая война, потому-то он и стремился так объединиться с Любомирским, у которого, правда, пушек тоже было немного, но зато была пехота, в которой служили горцы. Не слишком привычные к строю, они, однако; не раз уже побывали в бою, и, за неимением лучшего, их можно было выставить против великолепной пехоты Карла Густава.
   Чарнецкий горел словно в лихорадке. Наконец, не в силах усидеть в комнате, он вышел на крыльцо и, заметив Володыёвского с Поляновским, спросил:
   - Что, не видать послов?
   - Знать, пришлись по сердцу хозяевам, - ответил Володыёвский.
   - Они-то по сердцу, да я не по сердцу. Иначе маршал своих бы с ответом прислал.
   - Пан каштелян, - сказал Поляновский, который был у вождя в большом фаворе, - стоит ли беспокоиться! Придет к нам пан маршал - хорошо! Не придет - будем по-старому воевать. Шведская кровь и так уже льется, а ведь известно, коль горшок прохудился, из него все и вытечет.
   На это Чарнецкий ответил:
   - Польская кровь тоже льется. Если они сейчас ускользнут, им удастся собраться с силами, подойдут к ним подкрепления из Пруссии - случай будет упущен.
   И Чарнецкий гневно ударил кулаком по поле своей бурки. Но тут послышался конский топот и бас Заглобы, распевавшего песню:
   Воет непогодушка,
   Ветер злой,
   Не страшно ли, девушка,
   Вечером одной?
   Впусти меня, Касенька,
   Двери отвори,
   Погреемся, Касенька,
   До зари.
   - Добрый знак! Веселые возвращаются! - вскричал Поляновский.
   Тем временем послы, завидев каштеляна, соскочили с коней и, передав их вестовому, поспешили к крыльцу. На ходу Заглоба подкинул вверх шапку и, мастерски подражая голосу Любомирского, крикнул:
   - Виват, пан Чарнецкий, наш вождь!
   Каштелян поморщился и нетерпеливо спросил:
   - Письмо привезли?
   - Не письмо, - ответил Заглоба, - а кое-что получше. Пан маршал со всем войском добровольно идет под начало твоей милости.
   Чарнецкий пронзительно посмотрел на него, затем повернулся к Скшетускому, словно желая сказать: "Говори ты, этот, видно, пьян!"
   Заглоба и вправду был навеселе; но когда Скшетуский подтвердил его слова, на лице каштеляна отразилось изумление.
   - Ступайте за мной, - приказал он. - Пан Поляновский, пан Володыёвский, прошу и вас.
   Все вошли в комнату. Не успели сесть, как Чарнецкий спросил:
   - Что он сказал на мое письмо?
   - Ничего не сказал, - ответил Заглоба, - а почему - узнаете в конце моей реляции, теперь же insipi am...*
   _______________
   * Приступаю (лат.).
   И он начал рассказывать, как все происходило, как он, Заглоба, склонил маршала к столь благоприятному решению. Чарнецкий смотрел на него с возрастающим изумлением; Поляновский хватался за голову, а пан Михал шевелил усиками.
   - Не знал я тебя до сих пор, пан Заглоба, ей-богу, не знал! воскликнул каштелян. - Просто ушам своим не верю!
   - Меня давно прозвали Улиссом! - скромно ответствовал Заглоба.
   - Где мое письмо?
   - Вот, пожалуйста!
   - Придется уж простить тебя, что не отдал. Вот это ловкач так ловкач! Канцлеру впору у него поучиться, как переговоры вести! Ей-богу, будь я королем, послал бы я тебя в Царьград...
   - Сразу бы сотня тысяч турок явилась нам на помощь, - воскликнул пан Михал.
   И Заглоба на это:
   - Не сотня, а две, не сойти мне с этого места!
   - Неужто маршал ничего не заметил? - допытывался Чарнецкий.
   - Он-то? Глотал все, что я ему в рот клал, словно рождественский гусь галушки, только кадыком двигал да глаза заводил. Я уж думал, сейчас лопнет от радости, что твоя шведская граната. Этого человека лестью в ад заманить можно!
   - Главное, шведу, шведу покрепче насолить! Даст бог, так оно и будет! - ответил обрадованный Чарнецкий. - А ты, хоть и обвел пана маршала вокруг пальца, слишком-то над ним не насмехайся - другой на его месте и того бы не сделал. От него ведь многое зависит... Нам до самого Сандомира идти через владения Любомирских, и маршал одним своим словом может поднять всю округу, может приказать мужикам портить переправы, жечь мосты, укрывать продовольствие в лесу... Спасибо тебе за услугу, век помнить буду, но спасибо и пану маршалу, - он, думается мне, не из одной суетности так поступил. - Тут каштелян хлопнул в ладоши и крикнул оруженосцу: - Коня мне! Будем ковать железо, пока горячо. - Затем он обратился к полковникам: - А вы все следуйте за мной, чтоб свита была как можно пышнее.
   - Мне тоже ехать? - спросил Заглоба.
   - Ты возвел мост между мною и маршалом - ты первый и должен по нему проехать. Кстати, сдается мне, тебя там жалуют... Едем, едем, любезный друг, иначе я подумаю, что ты хочешь бросить начатое на полдороге.
   - Делать нечего! Придется только пояс затянуть потуже, а то брюхо растрясет... Ослабел я что-то, вот разве если чем подкрепиться?
   - Чем же, например?
   - Много я слышал о вашем меде, а отведать до сих пор не привелось, охота бы попробовать, чей лучше: каштелянский или маршальский?
   - Что же, выпьем, по обычаю, посошок на дорогу, а вернемся, тогда уж попируем вволю... Да у себя на квартире тоже найдешь жбан-другой...
   Каштелян приказал подать кубки, и они выпили в меру, для бодрости и хорошего расположения духа, после чего сели на коней и отправились в путь-дорогу.
   Маршал принял Чарнецкого с распростертыми объятиями, угощал, поил, не отпускал от себя всю ночь, а наутро оба войска соединились и двинулись дальше под командованием Чарнецкого. Около Сенявы они снова напали на шведов, да так удачно, что полностью истребили их арьергард и вызвали замешательство во всей армии. Лишь на рассвете шведам удалось отогнать их огнем из пушек. Под Лежайском Чарнецкий прижал противника еще крепче. Дороги развезло от дождей и стаявшего снега, и несколько крупных шведских отрядов увязли в болоте. Все они попали полякам в руки. Положение шведов становилось все более отчаянным. Истощенные, полуживые от голода и бессонницы солдаты едва волочили ноги. Все больше их оставалось на дороге... Когда к ним подъезжали польские конники, многие уже не хотели ни есть, ни пить и лишь просили смерти. Иные просто ложились на кочки и умирали, другие, уже ничего не сознавая, смотрели на приближающихся поляков с полным безразличием. Иноземцы, которых немало служило в рядах шведской армии, начали убегать и переходить к Чарнецкому. И только непреклонная воля Карла Густава еще поддерживала гаснущие силы его армии.
   Ибо противник шел не только следом; множество безымянных партизанских отрядов, шляхетских и крестьянских, непрестанно преграждали путь шведским полкам. Отряды эти были невелики, действовали неслаженно и в настоящий бой не вступали, но докучали шведам немилосердно. Стремясь создать впечатление, будто татары уже прибыли им на подмогу, все польские войска испускали татарский боевой клич, и вокруг днем и ночью раздавалось неумолчное "алла, алла!". Не было шведам ни минуты отдыха, ни на минуту не мог солдат выпустить оружие из рук. Случалось, человек пятнадцать двадцать партизан поднимали на ноги всю вражескую армию. Кони падали десятками, и их тут же съедали, так как доставлять провиант стало невозможно. Время от времени польские всадники находили страшно изуродованные шведские трупы и тотчас догадывались, что тут приложили руку мужики. Большая часть деревень в междуречье Сана и Вислы принадлежала Любомирскому и его родне. Все тамошние крестьяне поднялись на шведа, как один человек, ибо пан маршал, жертвуя своим состоянием, объявил, что отпустит на волю каждого, кто возьмется за оружие. Едва весть об этом разнеслась по его владениям, все косы превратились в пики и мужики стали тащить в лагерь вражеские головы, пока пан маршал не запретил этот нехристианский обычай.
   Тогда они стали приносить рукавицы и рейтарские шпоры. Доведенные до полного отчаяния, шведы сдирали кожу с тех, кто попадал к ним в руки, и война с каждым днем делалась все ожесточеннее. Немногих поляков, еще служивших им, шведы удерживали чуть не силой. По дороге к Лежайску многие из них сбежали, а оставшиеся так буянили на каждом постое, что Карл Густав сразу по прибытии в Лежайск приказал расстрелять нескольких человек. Это явилось сигналом к всеобщему бегству, поляки пустили в ход сабли и ушли. Не остался почти никто, а Чарнецкий, получив подкрепление, стал теснить шведов еще сильнее.
   Любомирский помогал ему усердно и честно. Быть может, более благородные стороны его натуры, пусть ненадолго, взяли верх над спесью и самолюбием, и он, не щадя сил и живота своего, не раз самолично водил хоругви в бой, не давая врагу передышки, а так как воин он был хороший, то и подвигов свершил немало. Этими подвигами вкупе с позднейшими он наверняка оставил бы по себе славную память в народе, если бы не тот позорный мятеж, который он поднял в конце своего поприща, дабы воспрепятствовать реформам в Речи Посполитой.
   Однако в то время он делал все, чтобы покрыть себя славой, и мантия славы украсила его. С ним соперничал пан Витовский, сандомирский каштелян; старый и опытный воин, он мечтал сравняться с самим Чарнецким, да не смог, ибо господь не дал ему величия.
   Втроем они все сильнее изматывали врага. Под конец до того дошло, что рейтары и пехотинцы тыловых дозоров совсем ошалели от страха и впадали в панику из-за любого пустяка. Тогда Карл Густав решил всегда сам идти с арьергардом, дабы своим присутствием подбадривать павших духом.