Сенкевич Генрик. Потоп (Книга II, Трилогия - 2)

   С этими словами он прижал помазок к боку несчастного, но держал подольше, пока запах горелого мяса не разнесся по риге.
   Куклиновский скорчился так, что закачалась веревка. В глазах его, устремленных на Кмицица, читалась адская боль и немая мольба о пощаде, из заткнутого кляпом рта вырывались жалобные стоны; но сердце Кмицица ожесточилось в войнах, и не было в нем жалости, особенно к изменникам.
   Отняв наконец помазок, он на минуту прижал его к носу Куклиновского, опалил усы, ресницы, брови, затем сказал:
   - Дарую тебе жизнь, чтобы ты мог еще подумать о Кмицице. Повисишь здесь до утра, а теперь моли бога, чтобы люди нашли тебя, прежде чем ты успеешь замерзнуть!
   Тут он повернулся к Косьме и Дамиану.
   - По коням! - крикнул.
   И вышел из риги.
   Спустя полчаса перед четырьмя всадниками простерлись тихие холмы, безмолвные, пустые поля. Свежий воздух, не пропахший пороховым дымом, вдыхали они в грудь. Кмициц ехал впереди, Кемличи за ним. Старик и сыновья тихо разговаривали между собою, пан Анджей молчал, вернее, читал про себя утренние молитвы, так как близился уже рассвет.
   Время от времени хрип, даже легкий стон вырывался у него из груди, так сильно болел обожженный бок. Но в то же время он чувствовал, что свободен, что едет верхом на коне, а мысль о том, что он взорвал самую большую кулеврину и к тому же вырвался из рук Куклиновского и отомстил ему, наполняла его такой радостью, что ничем была боль по сравнению с нею.
   Между тем тихий разговор превратился у Кемличей в громкую ссору.
   - Кошелек, это ладно! - брюзжал старик. - Ну, а перстни где? Перстни были у него на пальцах, один с камнем ценою в добрых двадцать дукатов.
   - Я позабыл снять! - ответил Косьма.
   - Чтоб вас бог убил! Я, старик, должен обо всем думать, а у вас, шельмы, на грош разума нет! Это вы-то, разбойники, про перстни забыли? Брешете, как собаки!
   - Так воротись, отец, и погляди! - проворчал Дамиан.
   - Брешете, шельмы, думаете зубы заговорить! Старика отца обижаете? Нет, каковы сынки! Да лучше бы мне не родить вас! Без благословения умрете!
   Кмициц придержал коня.
   - Ко мне! - приказал он.
   Ссора затихла. Кемличи мигом поравнялись со своим полковником, и все четверо продолжали путь уже в одной шеренге.
   - Дорогу до силезской границы знаете? - спросил пан Анджей.
   - Ох, ох! Матерь божия! Как не знать, знаем! - ответил старик.
   - На шведские отряды не наткнемся по дороге?
   - Нет, все они под Ченстоховой стоят. Разве только на одиночек можно наткнуться, ну да этих дай бог повстречать!
   На минуту воцарилось молчание.
   - Так вы у Куклиновского служили? - снова спросил Кмициц.
   - Да, но мы думали, что коль будем поблизости, так и святым отцам, и твоей милости сможем послужить. Мы против крепости не боролись, избави бог! И жалованья не брали, разве что при шведах найдем.
   - Как так при шведах?
   - Мы ведь и за стенами монастыря хотели служить богородице... вот и ездили по ночам вокруг стана, а случалось, и днем, как бог даст, ну а попадался когда швед один, мы его и... того... Всех скорбящих радость!.. Мы его и того...
   - Лупили! - закончили Косьма и Дамиан.
   Кмициц улыбнулся.
   - Хорошие же слуги были у Куклиновского! - сказал он. - А он-то знал об этом?
   - Дознавались там, доискивались... он-то знал и велел нам - ну не вор ли! - платить ему по талеру с головы. Иначе выдать грозился... Этакий разбойник! Бедных людей обижал! Мы тебе остались верны, пан полковник. Ну что это за служба была! Ведь ты, пан полковник, свое нам отдашь, а он с нас по талеру с головы, это за наши труды-то, за нашу работу! Да ну его совсем!
   - Щедро вознагражу я вас за то, что вы сделали! - ответил Кмициц. Не ждал я этого от вас.
   Но тут далекий гром пальбы прервал его слова. Видно, шведы открыли огонь с первым же проблеском зари. Через минуту пальба стала сильней. Кмициц придержал коня: ему казалось, что он различает голоса крепостных и шведских пушек; он сжал кулак и погрозил в сторону вражеского стана:
   - Стреляйте, стреляйте! Где ваша самая большая кулеврина?!
   ГЛАВА XIX
   Взрыв крупной кулеврины совсем удручил Миллера, все надежды возлагал он на это орудие. И пехота уже готова была пойти на приступ, и лестницы приготовлены, и горы фашин, а теперь надо было оставить всякое помышление о приступе.
   Попытки взорвать монастырь с помощью подкопа тоже кончились ничем. Правда, пригнанные из Олькуша рудокопы долбили скалу, подбираясь наискось под монастырь; но работа продвигалась медленно. Несмотря на все предосторожности, рудокопов разили монастырские ядра, земля кругом была усеяна трупами, и люди работали неохотно. А многие предпочитали смерть, только бы не стать виновниками гибели святыни.
   Миллер чувствовал, что сопротивление растет с каждым днем; войско и без того пало духом, а от морозов теряло последние остатки мужества; день ото дня в его рядах ширилось смятение и росла уверенность в том, что не в силах человеческих покорить эту святыню.
   В конце концов Миллер и сам начал терять надежду, а после взрыва кулеврины просто пришел в отчаяние. Им овладело чувство полного бессилия и беспомощности.
   На следующий день, рано утром, он созвал совет, но, видно, только затем, чтобы сами офицеры сказали, что надо отступать.
   Офицеры стали собираться, утомленные все, угрюмые. Глаза у них не горели уже надеждой и воинственной отвагой. Молча сели они за стол в просторном и холодном покое; лица их мгновенно заслонил пар из уст, и глядели они из-за него, словно из-за тучи. Все чувствовали усталость и изнеможение, и каждый говорил себе в душе, что нечего ему посоветовать, разве только такое, что лучше не соваться вперед со своими мыслями. Все ждали, что скажет Миллер, он же первым делом распорядился принести побольше гретого вина, надеясь, что оно развяжет языки и он скорее выведает у этих молчаливых людей их истинные мысли, услышит от них, что надо отступать.
   Решив наконец, что вино уже оказало свое действие, он обратился к офицерам со следующими словами:
   - Вы заметили, господа, что на совет не явились польские полковники, хотя я всем послал вызов?
   - Да вы, генерал, верно, знаете, что польские солдаты во время рыбной ловли нашли монастырское серебро и передрались из-за него с нашими солдатами. Человек двадцать зарублено насмерть.
   - Знаю. Часть серебра, притом большую, я вырвал у них из рук. Оно тут, у меня, я вот раздумываю, что с ним делать.
   - Полковники потому, наверно, и сердятся. Они говорят, что, раз поляки нашли серебро, оно принадлежит полякам.
   - Вот так резон! - воскликнул Вжещович.
   - А по-моему, есть в том резон, - вмешался в разговор Садовский, - и когда бы, граф, вы нашли серебро, думаю, тоже не сочли бы нужным делиться не то что с поляками, но даже со мною, хоть я и чех.
   - Прежде всего я не разделяю ваших добрых чувств к врагам нашего короля, - мрачно отрезал Вжещович.
   - Но по вашей милости мы принуждены разделять с вами стыд и позор, которые пали на нас оттого, что мы бессильны покорить эту крепость, куда вы изволили нас привести.
   - Так вы, стало быть, потеряли уже всякую надежду?
   - A y вас она еще осталась? Что ж, разделите ее с нами!
   - Вы угадали, и знайте, что господа офицеры охотнее разделят со мною мою надежду, нежели с вами ваш страх.
   - Уж не хотите ли вы сказать, что я трус?
   - Я не смею думать, что храбрости у вас больше, нежели вы сами изволили выказать.
   - Я же смею думать, что у вас ее меньше, нежели вы силитесь выказать.
   - Ну а я, - прервал их Миллер, с неприязнью глядя на Вжещовича, вдохновителя неудачной осады, - решил отослать серебро в монастырь. Может, добром да лаской мы большего добьемся у этих упрямых монахов, нежели пулями да пушками. Пусть поймут, что мы хотим завладеть не их богатствами, а крепостью.
   Офицеры с удивлением посмотрели на Миллера, - они никак не ждали от него такого великодушия.
   - Лучше ничего не придумаешь! - сказал наконец Садовский. - Ведь мы тем самым заткнем рот польским полковникам, которые зарятся на это серебро. Само собою, и на монахов это сильно подействует.
   - Сильней всего на них подействует смерть этого Кмицица, - возразил Вжещович. - Надеюсь, Куклиновский уже содрал с него шкуру.
   - Думаю, что он уже мертв, - промолвил Миллер. - Но это имя снова напомнило мне о нашей невознаградимой потере. Взорвано самое крупное орудие во всей артиллерии его величества. Не скрою, господа, на него я возлагал все мои надежды. Брешь уже была пробита, тревога ширилась в крепости. Еще каких-нибудь два дня, и мы бы пошли на приступ. Теперь все рассыпалось прахом, пропали все труды, все усилия. Стену они починят за один день. А те орудия, которые у нас еще остались, не лучше крепостных, их легко разбить. Тяжелых взять неоткуда, их нет и у маршала Виттенберга. Господа! Чем больше я думаю о нашем поражении, тем ужаснее оно мне представляется! И подумать только, что нанес его нам один человек! Один дьявол! Один пес, черт бы его побрал!
   В припадке бессильного и поэтому совершенно необузданного и дикого гнева Миллер ударил кулаком по столу.
   Помолчав с минуту времени, он вскричал:
   - А что скажет его величество, когда до него дойдет весть об этой потере?!
   И еще через минуту:
   - Что же делать? Не зубами же грызть эту скалу! Чтоб их громом убило, этих уговорщиков, что заставили меня осадить крепость!
   С этими словами он в сердцах так хватил об пол хрустальную чашу, что хрусталь разбился в мелкие дребезги.
   Офицеры молчали. Недостойное поведение генерала, которое больше приличествовало мужику, а не военачальнику, занимающему столь высокий пост, восстановило всех против него, офицеры совсем помрачнели.
   - Давайте же советоваться, господа! - крикнул Миллер.
   - Советоваться можно только спокойно, - возразил князь Гессенский.
   Миллер засопел и в гневе раздул ноздри. Через некоторое время он успокоился, обвел глазами присутствующих, как бы вызывая их на откровенность, и сказал:
   - Прошу прощения, господа, но нельзя удивляться моему гневу. Не стану вспоминать все города, которые я покорил, приняв начальство после Торстенсона, ибо не хочу я пред лицом нынешнего поражения хвастаться старыми успехами. Все, что творится у стен этой крепости, выше человеческого понимания. Но посоветоваться нам надо. За тем я вас и позвал. Давайте же обсудим дело, и что решим мы большинством голосов, то я и исполню.
   - Генерал, скажите, о чем мы должны советоваться? - спросил князь Гессенский. - О том ли только, как покорить нам крепость, или о том, не лучше ли снять осаду?
   Миллер не хотел ставить вопрос так недвусмысленно и, уж во всяком случае, не хотел первым произнести роковые слова, поэтому он сказал:
   - Говорите, господа, откровенно все, что вы думаете. Все мы должны печься о благе и славе его величества.
   Но никто из офицеров не хотел выступить первым с предложением снять осаду, поэтому снова воцарилось молчание.
   - Полковник Садовский! - сказал через минуту Миллер голосом, которому он постарался придать ласковость и приятность. - Вы всегда более откровенны, нежели прочие, ибо ваша слава хранит вас от всяких подозрений...
   - Я думаю, генерал, - ответил полковник, - что этот Кмициц был одним из величайших воителей нашего времени и что положение наше отчаянное.
   - Ведь вы, сдается, полагали, что нам надо снять осаду?
   - Позвольте, генерал, я был только за то, чтобы не начинать осады. А это совсем другое дело.
   - Что же вы теперь советуете?
   - Теперь я уступаю слово господину Вжещовичу.
   Миллер грубо выругался.
   - Господин Вейгард ответит за эту злополучную осаду! - сказал он.
   - Не все мои советы были исполнены, - дерзко возразил Вжещович, - и я тоже смело могу снять с себя ответственность. Нашлись такие, которые отвергли их. Нашлись такие, которые, питая поистине странную и непостижимую приязнь к монахам, убеждали вас, генерал, отказаться от всех решительных средств. Я советовал повесить посланных к нам монахов и уверен, что, когда бы это было сделано, ксендзы в страхе открыли бы нам ворота этого курятника.
   Вжещович обратил при этом взор на Садовского; но не успел тот возразить, как в разговор вмешался князь Гессенский.
   - Не называйте, граф, эту твердыню курятником! - сказал он. - Чем больше преуменьшаете вы ее значение, тем больше увеличиваете наш позор.
   - И тем не менее я советовал повесить послов. Страх и еще раз страх, вот что повторял я с утра до вечера; но полковник Садовский пригрозил уйти со службы, и монахи ушли отсюда целыми и невредимыми.
   - Ступайте же, граф, нынче в крепость, - ответил Садовский, - и взорвите порохом самую большую их пушку, как сделал Кмициц с нашей кулевриной, и я ручаюсь, что это пробудит больший страх, нежели разбойничье убийство послов!
   Вжещович обратился к Миллеру:
   - Генерал, я полагаю, мы собрались сюда не на забаву, а на совет!
   - У вас есть что сказать, кроме пустых упреков? - спросил Миллер.
   - Да, невзирая на веселость этих господ, которые могли бы приберечь свои шуточки для лучших времен.
   - О, Лаэртид, славный своими уловками! - воскликнул князь Гессенский.
   - Господа! - обратился Вжещович к офицерам. - Всем известно, что не Минерва ваша божественная покровительница, а поскольку Марс не оправдал ваших надежд и вы отказались от слова, позвольте сказать мне.
   - Ну, заохала гора, сейчас покажется мышиный хвостик! - съязвил Садовский.
   - Прошу соблюдать тишину! - строго остановил его Миллер. - Говорите, граф! Помните только, что доселе ваши советы давали горькие плоды.
   - А мы, невзирая на зиму, должны есть их, как плесневелые сухари! подхватил князь Гессенский.
   - То-то вы так пьете, сиятельный князь! - отрезал Вжещович. - Оно конечно, вино не может заменить прирожденной остроты ума, однако помогает вам превесело переваривать даже позор. Но довольно об этом! Я хорошо знаю, что в монастыре есть люди, которые давно хотят сдаться, и лишь наша слабость, с одной стороны и неслыханное упорство приора - с другой, держат их в узде. От нового страха эти люди еще больше осмелеют, поэтому нам надо сделать вид, что мы не придаем никакого значения потере кулеврины, и штурмовать крепость еще сильней.
   - И это все?
   - Даже если бы это было все, полагаю, мой совет более отвечает чести шведского солдата, нежели пустые насмешки за чарой да беспробудный сон после пьянства. Но это не все. Среди наших и особенно среди польских солдат надо рассеять слух, будто рудокопы, что подводят сейчас мину под крепость, открыли старый подземный ход, который ведет под самый монастырь и костел.
   - Вот это вы, граф, правильно рассудили, это дельный совет! - сказал Миллер.
   - Когда этот слух распространится между нашими и польскими солдатами, сами поляки будут уговаривать монахов сдаться, они ведь, как и монахи, хотят, чтобы это гнездо суеверий уцелело.
   - Неплохо сказано для католика! - проворчал Садовский.
   - Служил бы туркам, так и Рим назвал бы гнездом суеверий! - подхватил князь Гессенский.
   - Тогда поляки непременно пошлют к монахам своих послов, - продолжал Вейгард, - и противники ксендза Кордецкого, которые давно хотят сдаться, усилят свои старания и, как знать, не принудят ли приора и его сторонников открыть ворота крепости.
   - "Погибнет град Приама от коварства божественного Лаэртида..." продекламировал князь Гессенский.
   - Клянусь богом, совершенно троянская история, а ему сдается, будто он придумал что-то новое! - подхватил Садовский.
   Но Миллеру совет понравился, да он и был неплох. Кучка противников приора, о которой говорил Вжещович, действительно существовала в монастыре. К ней принадлежали даже некоторые слабодушные монахи. Смятение можно было вызвать и в рядах гарнизона, даже среди тех солдат, которые хотели защищаться до последней капли крови.
   - Попытаемся, попытаемся! - говорил Миллер, который, как утопающий, и за соломинку хватался и легко переходил от отчаяния к надежде. - Но согласятся ли Калинский или Зброжек пойти послами в монастырь, поверят ли они, что найден этот подземный ход, захотят ли рассказать о нем монахам?
   - Ну, Куклиновский согласится, - ответил Вжещович. - Но лучше, чтобы и он поверил, что ход существует.
   Внезапно у крыльца раздался конский топот.
   - А вот и Зброжек приехал, - сказал князь Гессенский, выглянув в окно.
   Через минуту в сенях зазвенели шпоры, и в покой вошел, вернее, ворвался Зброжек. На нем лица не было; не успели офицеры спросить, что случилось, как он крикнул в совершенном смятении:
   - Куклиновский погиб!
   - Как погиб? Что вы говорите? Что случилось? - встревожился Миллер.
   - Дайте дух перевести! - ответил Зброжек. - Вы представить себе не можете, что я видел...
   - Говорите же скорее! Что, его убили? - вскричали все сразу.
   - Кмициц! - ответил Зброжек.
   Офицеры повскакали с мест и уставились на Зброжека, как на безумца, он же, выдыхая из уст целые облака пара, стал захлебываясь рассказывать:
   - Я сам видел и глазам своим не верил, - это дьявольское наваждение. Куклиновский мертв, трое солдат убиты, Кмицица и след простыл. Я знал, что это страшный человек. Молва о нем шла по всей стране. Но чтобы связанный пленник не только вырвался из рук, но и солдат поубивал, и Куклиновского замучил, - нет, такого человек не мог совершить. Он дьявол!
   - Такого и впрямь отродясь не бывало! Просто поверить трудно! прошептал Садовский.
   - Показал этот Кмициц, на что он способен! - заметил князь Гессенский. - Ведь вот не верили мы вчера полякам, когда они говорили нам, что это за птица, думали, прибавляют, по своему обычаю.
   - С ума можно сойти! - воскликнул Вжещович.
   Миллер сжал руками голову и не говорил ни слова. Когда он поднял наконец глаза, гневен и подозрителен был его взгляд.
   - Полковник Зброжек, - сказал он, - будь этот Кмициц не человек, а сам сатана, без посторонней помощи, без предательства он бы этого не мог совершить. Были тут поклонники у Кмицица, были враги у Куклиновского, и вы принадлежали к их числу!
   Зброжек был солдат в полном смысле слова отчаянный; услышав, какое обвинение ему предъявляют, он побледнел еще больше, сорвался с места и, шагнув к Миллеру, посмотрел на него в упор.
   - Вы что, генерал, подозреваете меня? - спросил он.
   Наступило тягостное молчание. Никто из присутствующих не сомневался, что, если Миллер даст утвердительный ответ, неминуемо произойдет нечто страшное, нечто неслыханное во всей истории войн. Все руки легли на рукояти рапир. Садовский свою даже вынул из ножен.
   Но в эту минуту офицеры увидели в окна, что двор наполнился польскими конниками. Солдаты, видно, тоже привезли вести о Куклиновском и в случае столкновения, несомненно, встали бы на сторону Зброжека. Увидел их и Миллер и, хотя побледнел от бешенства, однако совладал с собою и, притворясь, будто не заметил вызывающего поведения Зброжека, попросил его совершенно натуральным голосом:
   - Расскажите подробней, как все случилось.
   Зброжек еще минуту стоял, раздувая ноздри; однако и он опомнился, к тому же в покой вошли вновь прибывшие его товарищи, и мысли полковника приняли другое направление.
   - Куклиновский погиб! - повторяли он.
   - Куклиновский убит!
   - Его отряд разбегается! Солдаты шумят!
   - Позвольте, господа, сказать полковнику Зброжеку, он ведь первый принес эту новость! - воскликнул Миллер.
   Через минуту все затихли, и Зброжек начал свой рассказ:
   - Вы знаете, на последнем совете я вызвал Куклиновского, и он дал мне слово кавалера, что будет драться со мной. Да, я преклонялся перед Кмицицем, но ведь и вы, хоть и враги его, не можете не признать, что не всякий может совершить такой подвиг, какой он совершил. Отвагу надо ценить и во враге, потому я и протянул ему руку; но он не подал мне своей руки и назвал меня изменником. Ну я и подумал: пусть Куклиновский делает с ним, что хочет. Мне одно только было важно, чтобы Куклиновский не поступил с ним противно рыцарской чести, так как позор пал бы тогда на всех поляков, а вместе с ними и на меня. Потому-то я непременно хотел драться с Куклиновским и сегодня утром, прихватив с собою двоих хорунжих, поехал в его стан. Приезжаем на квартиру, нам говорят: "Нет его!" Посылаю сюда нет его! На квартире говорят, что он и не ночевал, но они не беспокоились, думали, он остался у вас, генерал. А тут один солдат говорит нам, будто ночью Куклиновский увез Кмицица в поле, там в риге он хотел его пытать огнем. Еду туда, двери риги настежь. Вошел, вижу: висит на балке голое тело. Подумал, Кмициц, но когда глаза пригляделись к темноте, вижу, кто-то тощий висит, костлявый, а тот был сущий Геркулес. Что за диво, думаю, как это он мог иссохнуть так за ночь? Подхожу ближе - Куклиновский!
   - На балке? - спросил Миллер.
   - Да! Перекрестился я. Уж не колдовство ли, думаю, не мерещится ли мне? Только когда троих солдат убитых увидал, все стало ясно. Этот страшный человек убил солдат, а Куклиновского подвесил к балке, огнем пытал его, как палач, а потом ушел!
   - До силезской границы рукой подать! - заметил Садовский.
   На минуту воцарилось молчание.
   Всякое подозрение в том, что это могло быть делом рук Зброжека, отпало. Но само событие смутило и потрясло генерала и наполнило его душу какой-то неясной тревогой. Чудилось ему, что обступают его отовсюду опасности, вернее, грозные тени их, и не знает он, как с ними бороться; чувствовал он, что захлестывает его цепь неудач. Перед глазами его лежали первые звенья этой цепи, остальные тонули во мраке. Им овладело такое чувство, точно живет он в доме, который дал трещины, и потолок вот-вот рухнет ему на голову. Неизвестность придавила его несносною тяжестью, и вопрошал он сам себя: как же быть?
   Но тут Вжещович хлопнул себя по лбу.
   - Господи! - воскликнул он. - Со вчерашнего дня, как увидал я этого Кмицица, все мне чудится, что я его знаю. Вот и сейчас я опять вижу его лицо, вспоминаю звук его голоса. Верно, повстречал я его в темноте, вечером, и встреча была короткой. Вертится в голове... вертится...
   Он потер лоб рукой.
   - Что нам до этого? - сказал Миллер. - Пушку, граф, вы все равно не склеите, даже если вспомните его, да и Куклиновского не воскресите! - Тут генерал обратился к офицерам: - Господа, кто желает, может поехать со мной на место происшествия!
   Все выразили желание поехать, любопытство было возбуждено.
   Подали лошадей, и офицеры тронулись рысью с генералом во главе. Подъехав к риге, они увидели подле нее, на дороге и в поле с полсотни польских конников.
   - Что за люди? - спросил у Зброжека Миллер.
   - Наверно, Куклиновского. Я говорил вам, генерал, совсем эта голь взбунтовалась. - Зброжек поманил пальцем одного из солдат. - Эй, ко мне! Да живо!
   Солдат подъехал.
   - Вы из хоругви Куклиновского?
   - Да.
   - А где все остальные?
   - Разбежались. Говорят, против Ясной Горы больше служить не хотим.
   - Что он говорит? - спросил Миллер.
   Зброжек перевел.
   - Спросите, полковник, куда они ушли, - попросил генерал.
   Зброжек повторил вопрос.
   - Кто его знает! - ответил солдат. - Одни в Силезию ушли. Другие толковали, что к самому Кмицицу пойдут служить, потому другого такого полковника нет ни у поляков, ни у шведов.
   Когда Зброжек перевел Миллеру и эти слова, генерал призадумался. Люди у Куклиновского служили такие, что не колеблясь могли уйти к Кмицицу. Но тогда они стали бы опасны для войск Миллера, во всяком случае для подвозных дорог и связи.
   Собрались в вышине тучи над генералом и заслонили совсем заколдованную крепость.
   Зброжек, наверно, подумал о том же; словно отвечая на мысли Миллера, он сказал:
   - Что говорить, поднимаются люди в нашей Речи Посполитой. Стоит только Кмицицу бросить клич, и к нему слетятся сотни и тысячи, особенно после того, что он совершил.
   - Да что он может сделать? - спросил Миллер.
   - Не забудьте, генерал, что этот человек довел до отчаяния Хованского, а людей у князя было с казаками в шесть раз больше, нежели у нас. Ни один обоз не пройдет к нам без его воли, а ведь деревни опустошены, и у нас начинается голод. Кроме того, Кмициц может соединиться с Жегоцким и Кулешей, и тогда на его клич поднимется несколько тысяч сабель. Опасный это человек и может стать molestissimus*.
   _______________
   * Самым докучным, тягостным (лат.).
   - Полковник, а вы уверены в своих солдатах?
   - Я больше уверен в них, нежели в себе самом, - с жестокой откровенностью ответил Зброжек.
   - Как это больше?
   - Сказать по правде, вот где сидит у нас эта осада!
   - Я верю, что она скоро кончится.
   - Да вот вопрос: чем? Впрочем, сейчас что взять эту крепость, что снять осаду - одинаково потерпеть поражение.
   Тем временем они доехали до риги. Миллер соскочил с коня, за ним спешились офицеры, и все вошли внутрь. Солдаты уже сняли Куклиновского с балки, и, покрыв ковриком, положили навзничь на остатках соломы. Трупы троих солдат лежали рядом, друг подле друга.
   - Этих ножами прикончили, - шепнул Зброжек.
   - А Куклиновского?
   - У Куклиновского ран нет, только бок обожжен да усы опалены. Он либо замерз, либо задохнулся; собственная шапка до сих пор торчит у него в зубах.
   - Открыть его!
   Солдат приподнял угол коврика, и на свет показалось страшное, распухшее лицо с вывалившимися из орбит глазами. Остатки опаленных, покрытых копотью усов заиндевели, и сосульки торчали, как клыки изо рта. Зрелище это было настолько отвратительно, что Миллер, как ни привык он ко всяким ужасам, содрогнулся.