Страница:
– В сумке полно денег, – сообщила Лиля. – Откуда столько?
– Это мои, – деловито сказал Щукин. – Я угадал? – спросил он у Капитона.
– Твои, – наконец справившись с собою и обретя способность мыслить логически, проговорил Капитон. – Это твои деньги. Бери, конечно, я ничего против не имею… Я, честно говоря, хотел тебя разыскать и отдать деньги…
Тут Капитон понял, что плетет полную ерунду, и заткнулся.
– Вот как? – удивленно и насмешливо протянул Щукин. – Такие мы честные… Практически – Робин Гуды. Что ж ты, падла, их раньше мне не отдал?
Капитон не ответил. Замолк и Щукин. Анна тоже молчала – она с удивлением смотрела на Лилю. Не то чтобы девушка вызывала ее интерес как особа, из-за которой столько проблем возникло, просто Лиля вела себя, как определила Анна, довольно странно. Она еще более странно выглядела сейчас, чем тогда, когда Анна увидела ее в первый раз.
Тогда Лиля еще не вполне отошла от наркотического дурмана, и лицо ее ничего не выражало. А теперь на лице Лили ясно читалась какая-то судорожная борьба – точно девушка пыталась вспомнить что-то важное и никак не могла.
– Слушайте, – проговорила Лиля наконец. – Объясните мне, что происходит. Я ничего не понимаю и ничего не помню… Я знаю только, что меня чем-то напичкали и я как дурная была… Почти неделю… А вот ничего, помимо этого, я не помню…
– Куда мы едем? – прервал ее Капитон.
– Я так понимаю, что вопрос адресован мне, – проговорил Щукин, явно упиваясь своей неожиданной победой над обстоятельствами: столько времени судьба была к нему сурова и вдруг повернулась с ласковой улыбкой. – Если ты меня спрашиваешь, Капитоша, будь добр, обращайся ко мне по имени и отчеству.
– Николай… – помолчав, начал Капитон.
– Владимирович, – с готовностью подсказал Щукин.
– Николай Владимирович, – покорно повторил несчастный Капитон. – Можно у вас осведомиться… Куда мы все-таки едем?
– За город, – уверенно проговорил Щукин. – Самое главное – выбраться из этого города, который мне уже порядком осточертел. А потом разберемся. Потом, – поправился он, – я решу, что делать с тобой и очаровательной девушкой Анной.
– Пошел ты! – неожиданно для себя воскликнула Анна.
– Грубо, – оценил Щукин. – Очень грубо.
– Пошел ты! – с той же экспрессией повторила она.
– Да погодите вы! – с тоской и отчаянием в голосе закричала Лиля. – Кто-нибудь скажет мне, что происходит?!
– Охотно, – снова подал голос Николай. – Тебе с самого начала?
– Конечно!
– Тогда слушай!
И упивающийся победой Щукин повел рассказ о долгих своих злоключениях, начав с событий, предшествующих его встрече с Ляжечкой, и заканчивая неожиданной и чудесной встречей, которая произошла всего несколько минут назад…
Пока Щукин неторопливо и со вкусом вел свой рассказ, автомобиль выехал за город. Николай заметил придорожное кафе и, ткнув пистолетом в бок Капитону, приказал остановиться.
– Жрать хочу, – пояснил Щукин, – сил нет. Сейчас мы подзаправимся, а потом я решу, что делать с вами, дорогие товарищи. Только без шуток.
Сразу после этих слов он ловко обыскал Капитона, извлек у него из карманов пистолет, мобильный телефон и, кстати, бумажник.
– Бабки лишними не бывают, – сказал при этом Щукин. – А теперь дамы… Лиля!
– Что? – откликнулась Лиля, которая снова о чем-то тяжело задумалась.
– Чего ты спишь-то на ходу?.. Обыщи свою соседку, будь добра…
– Хорошо, – согласилась Лиля, не перестававшая, судя по ее озабоченному виду, о чем-то размышлять.
Обыск Анны ничего существенного не дал, кроме ее бумажника и того же мобильного телефона. Мобильник Щукин благоразумно оставил себе, а бумажник вернул.
– Это вам на двоих с Капитошей, – проговорил он, усмехаясь. – А теперь – вся группа на выход! Ползем к кафе, садимся за столик и жрем. Без лишнего шума и всего прочего… А если что…
И Николай продемонстрировал два пистолета – один свой, а второй изъятый у Капитона.
– Все на выход, – повторил Щукин.
Они вышли из машины и направились к кафе. Щукин прихватил с собой и черную спортивную сумку: предварительно он заглянул в нее и остался очень доволен осмотром.
Когда они поели, молчавшая во время трапезы Лиля попросила у Щукина телефон.
Тот потянулся рукой к карману, но почему-то помедлил.
– Куда ты собралась звонить? – осведомился он.
– Ну как куда? – криво улыбнулась она. – Надо же дать знать родителю, что я жива.
– Хорошее дело, – сказал Николай, но не спешил дать Лиле телефон.
– В чем дело? – нахмурилась она, протянув руку. – Я что – не могу позвонить?
Кольнувшее вдруг Щукина предчувствие пропало.
– Все в порядке, – проговорил он. – Звони, пожалуйста.
Лиля взяла телефон и поднялась из-за столика.
– Ты куда? – удивленно спросил Щукин.
– В дамскую комнату, – потупилась Лиля, – извини… Ты много для меня сделал, как я поняла из твоего рассказа, но… сам понимаешь, с отцом мне нужно поговорить наедине. Ведь и моя вина есть в том, что все это произошло…
– То есть? – насторожился Щукин. – Не понял?
– Если бы я не была так беспечна… – проговорила Лиля и пожала плечами.
– А-а… – протянул Щукин. – Ты вон о чем. Ну, что ж, звони.
Она ушла, кивнув ему.
Глава 18
– Это мои, – деловито сказал Щукин. – Я угадал? – спросил он у Капитона.
– Твои, – наконец справившись с собою и обретя способность мыслить логически, проговорил Капитон. – Это твои деньги. Бери, конечно, я ничего против не имею… Я, честно говоря, хотел тебя разыскать и отдать деньги…
Тут Капитон понял, что плетет полную ерунду, и заткнулся.
– Вот как? – удивленно и насмешливо протянул Щукин. – Такие мы честные… Практически – Робин Гуды. Что ж ты, падла, их раньше мне не отдал?
Капитон не ответил. Замолк и Щукин. Анна тоже молчала – она с удивлением смотрела на Лилю. Не то чтобы девушка вызывала ее интерес как особа, из-за которой столько проблем возникло, просто Лиля вела себя, как определила Анна, довольно странно. Она еще более странно выглядела сейчас, чем тогда, когда Анна увидела ее в первый раз.
Тогда Лиля еще не вполне отошла от наркотического дурмана, и лицо ее ничего не выражало. А теперь на лице Лили ясно читалась какая-то судорожная борьба – точно девушка пыталась вспомнить что-то важное и никак не могла.
– Слушайте, – проговорила Лиля наконец. – Объясните мне, что происходит. Я ничего не понимаю и ничего не помню… Я знаю только, что меня чем-то напичкали и я как дурная была… Почти неделю… А вот ничего, помимо этого, я не помню…
– Куда мы едем? – прервал ее Капитон.
– Я так понимаю, что вопрос адресован мне, – проговорил Щукин, явно упиваясь своей неожиданной победой над обстоятельствами: столько времени судьба была к нему сурова и вдруг повернулась с ласковой улыбкой. – Если ты меня спрашиваешь, Капитоша, будь добр, обращайся ко мне по имени и отчеству.
– Николай… – помолчав, начал Капитон.
– Владимирович, – с готовностью подсказал Щукин.
– Николай Владимирович, – покорно повторил несчастный Капитон. – Можно у вас осведомиться… Куда мы все-таки едем?
– За город, – уверенно проговорил Щукин. – Самое главное – выбраться из этого города, который мне уже порядком осточертел. А потом разберемся. Потом, – поправился он, – я решу, что делать с тобой и очаровательной девушкой Анной.
– Пошел ты! – неожиданно для себя воскликнула Анна.
– Грубо, – оценил Щукин. – Очень грубо.
– Пошел ты! – с той же экспрессией повторила она.
– Да погодите вы! – с тоской и отчаянием в голосе закричала Лиля. – Кто-нибудь скажет мне, что происходит?!
– Охотно, – снова подал голос Николай. – Тебе с самого начала?
– Конечно!
– Тогда слушай!
И упивающийся победой Щукин повел рассказ о долгих своих злоключениях, начав с событий, предшествующих его встрече с Ляжечкой, и заканчивая неожиданной и чудесной встречей, которая произошла всего несколько минут назад…
* * *
Пока Щукин неторопливо и со вкусом вел свой рассказ, автомобиль выехал за город. Николай заметил придорожное кафе и, ткнув пистолетом в бок Капитону, приказал остановиться.
– Жрать хочу, – пояснил Щукин, – сил нет. Сейчас мы подзаправимся, а потом я решу, что делать с вами, дорогие товарищи. Только без шуток.
Сразу после этих слов он ловко обыскал Капитона, извлек у него из карманов пистолет, мобильный телефон и, кстати, бумажник.
– Бабки лишними не бывают, – сказал при этом Щукин. – А теперь дамы… Лиля!
– Что? – откликнулась Лиля, которая снова о чем-то тяжело задумалась.
– Чего ты спишь-то на ходу?.. Обыщи свою соседку, будь добра…
– Хорошо, – согласилась Лиля, не перестававшая, судя по ее озабоченному виду, о чем-то размышлять.
Обыск Анны ничего существенного не дал, кроме ее бумажника и того же мобильного телефона. Мобильник Щукин благоразумно оставил себе, а бумажник вернул.
– Это вам на двоих с Капитошей, – проговорил он, усмехаясь. – А теперь – вся группа на выход! Ползем к кафе, садимся за столик и жрем. Без лишнего шума и всего прочего… А если что…
И Николай продемонстрировал два пистолета – один свой, а второй изъятый у Капитона.
– Все на выход, – повторил Щукин.
Они вышли из машины и направились к кафе. Щукин прихватил с собой и черную спортивную сумку: предварительно он заглянул в нее и остался очень доволен осмотром.
* * *
Когда они поели, молчавшая во время трапезы Лиля попросила у Щукина телефон.
Тот потянулся рукой к карману, но почему-то помедлил.
– Куда ты собралась звонить? – осведомился он.
– Ну как куда? – криво улыбнулась она. – Надо же дать знать родителю, что я жива.
– Хорошее дело, – сказал Николай, но не спешил дать Лиле телефон.
– В чем дело? – нахмурилась она, протянув руку. – Я что – не могу позвонить?
Кольнувшее вдруг Щукина предчувствие пропало.
– Все в порядке, – проговорил он. – Звони, пожалуйста.
Лиля взяла телефон и поднялась из-за столика.
– Ты куда? – удивленно спросил Щукин.
– В дамскую комнату, – потупилась Лиля, – извини… Ты много для меня сделал, как я поняла из твоего рассказа, но… сам понимаешь, с отцом мне нужно поговорить наедине. Ведь и моя вина есть в том, что все это произошло…
– То есть? – насторожился Щукин. – Не понял?
– Если бы я не была так беспечна… – проговорила Лиля и пожала плечами.
– А-а… – протянул Щукин. – Ты вон о чем. Ну, что ж, звони.
Она ушла, кивнув ему.
Глава 18
Первое, что Щукин вспомнил, когда очнулся, были те самые его слова.
«Ты вон о чем, – сказал он тогда этой чертовой суке. – Ну, что ж, звони».
Николай приподнялся на руках и огляделся. Потом поморщился и снова опустился – на те самые нары, на которых и очнулся.
– Вот оно как вышло, – медленно проговорил Николай, глядя в покрытый цветными пятнами плесени потолок тюремной камеры, – вот оно как…То, что случилось через полчаса после того, как Лиля ушла звонить по телефону якобы своему отцу, не ожидал не только я – все это было полной неожиданностью и для Капитона, и для Анны…
И, закрыв глаза, чтобы не видеть хорошо знакомый ему интерьер тюремной камеры, Щукин замолчал. События того дня проносились перед его глазами, словно кадры ускоренной съемки. Кинохроники, так сказать.
Вот он, Щукин, смеющийся едет в машине. Рядом рулит насупленный и мрачный Капитон, который только что лишился крупной суммы денег и которого впереди ожидает полная неизвестность. Позади сидят Анна, тоже ошалелая от неожиданности, и погруженная в свои мысли Лиля – теперь понятно, о чем она думала.
Николай с шутками и прибаутками рассказывает Лиле о своих приключениях, многие из которых вовсе не были смешными, но казались забавными, тогда когда он думал, что все передряги уже позади. Капитон хмурится и мучается, Анна молчит, Лиля жадно слушает.
Потом – кафе. Они едят, пьют, Лиля просит у Николая телефон, чтобы позвонить отцу.
Вот оно!
Кольнуло тогда Николая предчувствие! Кольнуло, но он не обратил особого внимания на это, здравый смысл заглушил внутренний голос – мол, чего плохого, если девчонка, столько пережившая за последние дни, поговорит со своим отцом, который так любит ее, наедине? Да ничего плохого в этом быть не может.
Конечно. Только вот Лиля разговаривала по телефону вовсе не с отцом.
Щукин такого и предположить не мог, что она будет связываться с кем-то другим. Это потом, на первом допросе, Николаю все доброжелательно разъяснил следователь, явно рассчитывающий на то, что Николай, против которого говорят все улики и свидетели (кроме Ляжечки, который, как и Матрос, так и не пришел в себя после адского зелья), ничего не станет скрывать от следствия.
Оказалось – так, посмеиваясь, рассказывал следователь, – что Лилю никто не похищал. Она сама предложила милиции свои услуги по поимке собственного папашки. Откуда взялись такие мысли у папенькиной дочки Лили – трудно понять. Может быть, она затаила на него обиду за то, что он бросил ее мать, оставив гнить от полученного от кого-то сифилиса. Или тут что-то другое: жажда денег, славы… дурная наследственность, наконец. Важно то, что Лиля сама связалась с ментами – ведь никто не знал о ее истинных родственных отношениях с Седым.
А менты решили по-своему. Так Лиля, вместо денег и славы, получила наркотический дурман и Ляжечку. Менты не доверяли ей и справедливо: та, которая способна с потрохами продать собственного отца, могла продать и их самих.
Так вот, ее не похитили, а она сама пришла к ним в руки.
А очнувшись от дурмана, она сообразила, что тайна ее все равно откроется – менты ее в покое теперь не оставят, и ей тогда не жить, нрав своего отца Лиля знала прекрасно. И из дамской комнаты пригородного кафе она позвонила тем, кто контролировал ее похищение, и предложила в обмен на свою свободу сдать Щукина вкупе с Капитоном… Ну и Анну заодно, которая все равно являлась соучастницей.
А через полчаса неожиданно явившаяся группа захвата положила всех посетителей кафе на пол и тут же арестовала всю компанию.
А сама Лиля попала из своего и так нерадостного положения в еще более безвыходное. Менты, конечно, никуда ее не отпустили. Где она находилась теперь, Щукин не знал, следователь ему этого не говорил, но Николай не очень удивился бы, если бы ему сказали, что Лиля сидит в соседней камере.
Три дня Щукина таскали на допросы. Следователь услужливо предлагал ему сигарету, крепкого чаю и держался так, будто был Николаю закадычным другом. Часто повторял – мол, что тебе терять, нам все известно, и тебе нужно только подписать чистосердечное признание, которое, как известно, облегчает вину.
Оказать посильную помощь следствию.
И очень удивлялся, когда Щукин не торопился рассказывать и признаваться.
А когда понял, что Николай ушел в глухую несознанку, так разозлился, что хватил его по голове попавшейся под руку пепельницей.
Вот после этого Николай очнулся и почему-то вспомнил слова, которые сказал этой чертовой суке Лиле:
– Ты вон о чем… Ну что ж… Звони…
Николай понимал, что дела его из рук вон плохи. Несмотря на его упрямство, его вина будет доказана как пить дать. И мотать тогда Щукину срок до конца жизни.
Но маленькая надежда еще оставалась у Николая: он из телефонных разговоров своего следователя понял, что его собираются переводить в Москву – для разъяснения некоторых фактов его предыдущего московского дела.
А в дороге…
А в дороге всякое может случиться.
– Ничего не понимаю, – сказал себе Седой.
Он сидел совершенно один за столом в своем кабинете в неприступном особняке «Орлиное гнездо». Стол его, в былые времена усыпанный бумагами, теперь заставлен был бутылками, неопрятно валялись по всей комнате огрызки яблок, лохматые кисти винограда, обрывки колбасной кожуры и воняющие рыбные шкурки.
– Ничего не понимаю, – повторил Седой.
Он поднял глаза, глянул прямо перед собой и вздрогнул – кто-то смотрел на него, взгляд был полон ненависти и страха, отчаяния и тупой тоски; в общем, столько плохого было в этом взгляде, что у Седого будто ледяными тисками сдавило сердце.
Через минуту он отвел взгляд в сторону и, глухо застонав, помотал головой, пытаясь вспомнить, когда и в каком состоянии он снял со стены старинное зеркало в массивной посеребренной оправе и водрузил его на стол перед собой.
И не смог вспомнить.
Целую неделю Седой безвылазно сидел в своем особняке, запершись в кабинете, никого не желая видеть и выгнав из особняка почти всех, кроме самых верных и необходимых людей.
Случайно набредя на эту мысль, Седой горько усмехнулся.
Самые верные и необходимые…
Самым верным был Семен. Он в Питере остался и сюда уже не вернется. Если, конечно, не затеять долгую волынку с перевозом праха.
А самой необходимой в жизни Седого стала его дочь Лиля. После того как ее похитили, старик не находил себе места – и в самом деле превратившись в старика, он бродил целыми днями один по городу, без охраны, словно пытая судьбу, что еще она готовит для него, какие удары?
И последний удар, почти доконавший Седого, прогремел неделю назад: ему сообщили, что все питерские, занимавшиеся поисками его дочери, угодили в ментовку. Только Пете и Филину удалось спастись – они были на Капитоновой даче, когда разразилась облава, а как только почувствовали опасность, рванули домой.
До дому они, правда, не доехали: если Петя Злой еще мог передвигаться без посторонней помощи, то Филин был совсем плох. Они застряли под Питером в какой-то грязной гостинице, звонили оттуда Седому, просили прислать людей, но Седой отказал, велел им сидеть в гостинице и ждать, когда им позвонят и попросят отвезти Лилю в «Орлиное гнездо» – как и договаривались.
Седой прекрасно знал, что все, с кем он договаривался насчет Лили, либо мертвы, либо повязаны, но, надеясь неизвестно на что, он все-таки запретил Пете и Филину ехать домой, оставляя себе последний малюсенький шанс.
Седой снова посмотрел в зеркало.
Где он – этот последний шанс?
Ничего в зеркале не видно, кроме собственной исхудавшей рожи, покрытой белой щетиной.
Щукину уже приходилось сидеть в тюрьме, проходить предварительное следствие и много разных других процедур, так что он знал, каким словам следователя стоит верить, а каким нет.
И после сложного процесса отфильтровывания правды от обычной ментовской лжи, направленной на то, чтобы сломать подследственного, в сознании Щукина четко отпечаталось: да, его переводят в Москву, но не только для того, чтобы возобновить то уголовное дело, которое отложили, когда отпустили Николая из столицы, а еще и для того, чтобы передать Щукина в руки столичных профессионалов, которые постараются вытрясти из него все.
И вот уже целый день Щукин видел перед собой одно и то же. Зарешеченное оконце, в котором с немалой скоростью пролетали деревья, начавшие уже зеленеть, рыхлые придорожные косогоры, полуразвалившиеся деревеньки российской глубинки, грязный снег в прогалах спускавшихся к железнодорожному полотну крутых откосов.
Да еще два конвоира, ехавшие тут же, в купе, дверь которого запиралась на ключ, стоило кому-нибудь выйти или зайти.
Николай молчал, лежа на своей полке и закинув за голову скованные наручниками руки. Сначала конвоиры косились на него, словно ожидая от опасного преступника какого-то подвоха, а потом перестали обращать внимание, занятые только тем, как бы избавиться от снедающей их скуки.
К концу дня Щукин стал наблюдать за ними, гадая, придет им смена на ночь или нет.
Конвоиров, как уже сказано, было двое. Один совсем молодой – с белесыми короткими ресницами, молочно-белыми, точно выгоревшими на солнце волосами и детскими губами, беспрестанно что-то жую-щими.
Второй – постарше и, судя по всему, гораздо опытнее, пышноусый и дородный, он разговаривал хриплым басом и посматривал на Щукина так, будто тот давно был его собственностью, тогда как во взгляде младшего конвоира Николай часто ловил любопытство и некоторый даже страх.
Часа через два Щукин понял, что смены конвою не будет. Они и сами, видимо, на такое паскудство со стороны начальства не рассчитывали, потому что совсем приуныли, когда за зарешеченным окном сгустились сумерки.
Щукин лежал молча, апатично глядя в потолок, слушал разговоры конвоя.
– Вот суки, – тонким голосом сетовал молодой, его звали библейским именем Моисей, по крайней мере так его величал дородный – Иван Иванович. – Вот суки, – говорил Моисей, – сами, наверное, водку жрут да с бабами ерзают, а мы тут припухаем. И нельзя выйти никуда… А я после дежурства! Что же мне – тройной наряд выполнять, что ли?
– Да! – густым и размеренным басом проговорил Иван Иванович. – Служба наша не сахар. Но на то она и служба, чтобы ее нести.
– Иваныч! – помолчав, проговорил вдруг Моисей. – Может, я того… сгоняю на полустанке за пивом?
– Сдурел? – укоризненно посмотрел на него почтенный Иван Иванович. – Это тебе не пассажирский поезд. Ты бы еще вагон-ресторан спросил. На полустанках не останавливаемся, а если когда и стоим, выходить на перрон строго воспрещается. Инструкция такая, система, – говорил Иван Иванович, которому, кажется, очень нравилось, объясняя сложности милицейской службы, произносить такие слова, как «инструкция» и «система». – Структура, – сказал еще Иван Иванович, – милицейских органов – это да-а…
Протянув последнее слово, Иван Иванович замолчал, не зная, о чем говорить дальше. На молодого Моисея такие слова, как «структура» и «система», произвели гнетущее впечатление.
– Так нам что? – горестно осведомился он. – Всю ночь тут припухать?
– Ага, – кивнул Иван Иванович.
– И даже пиво нельзя?
– Нельзя, – строго проговорил Иван Иванович. – И спать нельзя.
– А если я прикорну, а ты подежуришь?..
– По инструкции не положено, – сказал Иван Иванович, покосившись на неподвижного и безмолвного Щукина. – Мы должны вести постоянное наблюдение за конвоируемым.
– По инструкции, – выговорил ненавистное слово Моисей, – нас давно сменить бы должны. А мы здесь припухаем без всякой инструкции.
– Нельзя так говорить! – повысил голос Иван Иванович. – Милицейская структура в системе государства переживает не лучшие времена. Но последнее время вся направленность государственной политики нацелена именно на улучшение вы… вы… вышеозначенной структуры… – Иван Иванович закатил глаза к потолку, словно вспоминая что-то, напрягся и выговорил: – Такая вот тенденция!
От последнего слова Моисею стало совсем нехорошо. Он потупился, некоторое время рассматривал носки своих форменных ботинок, потом предложил:
– Может, в картишки?
– Играли уже, – не таким голосом, каким он выдавал сложные слова, а вполне человеческим ответил Иван Иванович.
– В шашки?
– Неохота.
– А может быть, в шахматы?
– В шахматы я не умею, – сказал Иван Иванович.
Моисей обреченно замолчал.
– Тогда я выйду покурю, – предложил он.
– Не положено, – и на это сказал Иван Иванович. – Кури здесь. Кстати, и мне дай сигареточку.
Они вдвоем задымили. Щукин сглотнул горькую слюну и отвернулся к стене.
Минут пять в купе не слышно было разговоров. Потом Моисей снова начал нудеть, тоскливо сминая в пальцах сигаретный окурок.
– Спать хочется, – говорил он, – прямо ужас какой-то. Нам всю ночь не спать придется?
– Такова служба, – степенно ответил Иван Иванович.
– Давай, может быть, в подкидного?
– Надоело.
Моисей замолчал. Густая, как табачный дым, скука клубилась вокруг него. Он вроде бы даже физически ощущал ее, как ощущают неприятный запах изо рта собеседника.
– Спать хочется, – проговорил он и, обернувшись, посмотрел на Николая. Тот молча лежал, отвернувшись к стене. – Ему можно, – неприязненно выговорил Моисей, – а нам нет. Почему так? Это же мы его охраняем, а не наоборот. Он делает что хочет, а мы, как гаврики, сидим и даже вздремнуть нет никакой возможности.
Иван Иванович не отвечал Моисею, и тот через какое-то время стал разговаривать сам с собой.
– Конечно, ему сидеть, а нам до Москвы только доехать и обратно. С другой стороны – еще неизвестно, что лучше, а что хуже. Вот ему каждый день и жилплощадь бесплатная, и горячая пища. А я уже второй день горячей пищи не видел. И с жилплощадью у меня проблемы. Тесть, старый козел, не хочет квартиру разменивать, так я с Ленкой на съемной квартире это самое… ютюсь… ющусь… Понятно, короче. Нет, а если с другой точки зрения посмотреть, так у меня отпуск бывает, мне отпускные платят, правда, маленькие… Хотя какие-никакие, а деньги. Ленке можно обновки купить, да тесть – старый козел – просил взаймы. Опять, гад, не отдаст…
Иван Иванович достал из кармана горсть грецких орехов и начал есть их, с шумом разгрызая крепкую скорлупу и бросая огрызки прямо на пол. Щукина, который стал уже задремывать, разбудил этот хруст. Моисей тоже зыркнул на Ивана Ивановича, потом замолчал и начал смотреть на него пристально, словно ожидая, что тот угостит его орешком. Но Иван Иванович молча щелкал один орех за другим.
Какие-то мысли забродили в голове Щукина. Он вдруг ощутил что-то похожее на вдохновение и подумал, что давно уже не чувствовал ничего, кроме тупой апатии и полного безразличия к себе.
Впрочем, почему безразличия?
Ведь он не пропускал мимо ушей ни одного неосторожно сказанного слова своего следователя. Другой кто на месте Николая, может быть, и прослушал бы что-то важное, но Николай-то уловил какие-то крупицы правды в речи мента, обращенной к нему, и по старой тюремной привычке отсеял их от привычной, вязнущей в ушах лжи.
– Дай орешек, – не выдержав, попросил Моисей у Ивана Ивановича.
– Последний, – сказал Иван Иванович.
Моисей замолчал.
Иван Иванович опустил руку в карман и достал еще один орешек. Разгрыз его, плюнул скорлупку на пол и снова полез в карман. Извлек еще один орешек и так же ловко разгрыз и его. Потом достал еще один.
– Ты же говорил – последний?! – возмутился наконец Моисей.
Иван Иванович удивленно посмотрел на орешек в своей руке.
– Последний, – подтвердил он. – И как он у меня в кармане завалялся?
Съев и этот орешек, Иван Иванович снова опустил руку в карман. И достал сигареты.
Моисей шумно выдохнул.
– Чего ты? – покосился на него Иван Иванович.
– Скучно, – отвечал Моисей. – Одуреть можно от скуки. И главное – спать хочу, а глаза закрою, и все плывет. Тошнит и спать не хочется.
– Это от переутомления, – авторитетно заявил Иван Иванович. – У меня тоже такое бывает.
– Слушай, – взмолился Моисей. – Сделай ты что-нибудь! Ты же это – опытнее меня, придумай, как хоть немного развлечься!
Иван Иванович закурил и выпустил струю дыма с таким видом, будто готов был прямо сейчас изречь пророчество, способное изменить ход истории. Моисей во все глаза смотрел на него.
– Ладно, – сказал Иван Иванович и, покосившись на Щукина, полез в карман своей форменной куртки, висевшей на полке рядом с ним.
Щукин открыл глаза.
– Вот, – сказал Иван Иванович, и Николай услышал восторженный голос Моисея:
– Водка!
– А ты думал, – прогудел Иван Иванович. – Первое средство от скуки. Хотел на ночь оставить, да смотрю, ты совсем измучился.
– Молодец… – сказал Моисей. – Я и правда совсем измучился. А закусывать чем? Не скорлупой же от твоих орехов.
«Скорлупа, – стукнуло в голове у Щукина. – Скорлупа ореха…»
Перед глазами его мелькнули солнечные летние вольные дни – широкий базар, многолюдная толпа и Вячик, старинный приятель Щукина, последние годы своей длинной жизни промышлявший на базаре игрой в скорлупку, – Вячик, научивший Щукина всем нехитрым премудростям этой игры.
«А что? – подумал вдруг Щукин. – Чем черт не шутит. Дай-ка попробую…»
Это был момент истины.
– Мужики! – рывком поднявшись, проговорил Щукин. – Дайте водяры стакан.
Моисей и Иван Иванович ошеломленно молчали.
– Вот это да! – первым опомнился Моисей. – Молчал, молчал всю дорогу, а теперь заговорил!
– Я ведь ее очень долго не попробую, – постаравшись придать своему голосу жалобные интонации, сказал еще Щукин.
Моисей и Иван Иванович переглянулись.
– Нам и самим мало, – сказал Моисей, а Иван Иванович строго посмотрел на Николая и добавил:
– С конвоируемыми воспрещается разговаривать. Тем более – водку пить.
– Водку пить вообще нельзя, – сказал Щукин. – В смысле, на работе. Тем более – на вашей.
– Ты чего это? – возмутился Моисей. – Накапать хочешь?
– Нет, – проговорил Щукин. – Ни в коем случае. Лучше вы мне накапайте стакан. Или полстакана.
Моисей посмотрел на Ивана Ивановича и пару раз хлопнул белесыми ресницами.
– Может, и правда дать ему немного? – неуверенно предложил он.
– Ни за что на свете, – твердо произнес Иван Иванович.
– Да он же ее сколько лет не увидит, – сказал Моисей. – Эй ты, – обратился он к Щукину. – Сколько тебе дали-то?
Щукин не успел ответить.
– Его еще не судили, – сказал за него Иван Иванович. – Везут на следствие.
– Вот видите, – тут же подхватил Николай. – А по закону, пока я не осужден, я считаюсь только подозреваемым. Может быть, я вообще невиновный? Как вы мне в глаза посмотрите, когда через год встретите на улице?
– Угрожает, – произнес Моисей, глядя на Ивана Ивановича. – Обещает встретить, как выйдет…
– Нисколько я не угрожаю, – поторопился Николай. – По-человечески прошу – дайте стакан водяры. Это ведь немного. Вы завтра гулять будете по улицам, хоть сотню бутылок сможете купить на свои бабки, а я в камере пухнуть буду… Ну дайте, – проныл Щукин. – Чтобы хоть вкус ее не забыть.
Моисей снова посмотрел на Ивана Ивановича. Тот молчал.
– За что тебя? – спросил Моисей у Щукина, тиская в руках заветную бутылку.
– Улицу неверно перешел, – невесело усмехнулся Николай. – С чужим баулом.
– Да ладно тебе, – сказал Иван Иванович, но не Щукину, а Моисею. – Чего ты его слушаешь? Когда они правду-то говорили?
– Значит, не дадите? – вздохнул Щукин.
– Почему это? – поднял брови Иван Иванович. – Может быть, и дадим граммулечку. Вот только…
– Что? – жадно спросил Щукин.
– Спляшешь для нас или споешь, тогда подумаем, – проговорил Иван Иванович и подмигнул Моисею, как бы приглашая его к бесплатному веселью.
– Издеваетесь… – горестно констатировал Николай.
– Мы? – удивился Иван Иванович. – Ни в коем случае…
Николай замолчал, как бы задумавшись тяжело, потом предложил:
«Ты вон о чем, – сказал он тогда этой чертовой суке. – Ну, что ж, звони».
Николай приподнялся на руках и огляделся. Потом поморщился и снова опустился – на те самые нары, на которых и очнулся.
– Вот оно как вышло, – медленно проговорил Николай, глядя в покрытый цветными пятнами плесени потолок тюремной камеры, – вот оно как…То, что случилось через полчаса после того, как Лиля ушла звонить по телефону якобы своему отцу, не ожидал не только я – все это было полной неожиданностью и для Капитона, и для Анны…
И, закрыв глаза, чтобы не видеть хорошо знакомый ему интерьер тюремной камеры, Щукин замолчал. События того дня проносились перед его глазами, словно кадры ускоренной съемки. Кинохроники, так сказать.
Вот он, Щукин, смеющийся едет в машине. Рядом рулит насупленный и мрачный Капитон, который только что лишился крупной суммы денег и которого впереди ожидает полная неизвестность. Позади сидят Анна, тоже ошалелая от неожиданности, и погруженная в свои мысли Лиля – теперь понятно, о чем она думала.
Николай с шутками и прибаутками рассказывает Лиле о своих приключениях, многие из которых вовсе не были смешными, но казались забавными, тогда когда он думал, что все передряги уже позади. Капитон хмурится и мучается, Анна молчит, Лиля жадно слушает.
Потом – кафе. Они едят, пьют, Лиля просит у Николая телефон, чтобы позвонить отцу.
Вот оно!
Кольнуло тогда Николая предчувствие! Кольнуло, но он не обратил особого внимания на это, здравый смысл заглушил внутренний голос – мол, чего плохого, если девчонка, столько пережившая за последние дни, поговорит со своим отцом, который так любит ее, наедине? Да ничего плохого в этом быть не может.
Конечно. Только вот Лиля разговаривала по телефону вовсе не с отцом.
Щукин такого и предположить не мог, что она будет связываться с кем-то другим. Это потом, на первом допросе, Николаю все доброжелательно разъяснил следователь, явно рассчитывающий на то, что Николай, против которого говорят все улики и свидетели (кроме Ляжечки, который, как и Матрос, так и не пришел в себя после адского зелья), ничего не станет скрывать от следствия.
Оказалось – так, посмеиваясь, рассказывал следователь, – что Лилю никто не похищал. Она сама предложила милиции свои услуги по поимке собственного папашки. Откуда взялись такие мысли у папенькиной дочки Лили – трудно понять. Может быть, она затаила на него обиду за то, что он бросил ее мать, оставив гнить от полученного от кого-то сифилиса. Или тут что-то другое: жажда денег, славы… дурная наследственность, наконец. Важно то, что Лиля сама связалась с ментами – ведь никто не знал о ее истинных родственных отношениях с Седым.
А менты решили по-своему. Так Лиля, вместо денег и славы, получила наркотический дурман и Ляжечку. Менты не доверяли ей и справедливо: та, которая способна с потрохами продать собственного отца, могла продать и их самих.
Так вот, ее не похитили, а она сама пришла к ним в руки.
А очнувшись от дурмана, она сообразила, что тайна ее все равно откроется – менты ее в покое теперь не оставят, и ей тогда не жить, нрав своего отца Лиля знала прекрасно. И из дамской комнаты пригородного кафе она позвонила тем, кто контролировал ее похищение, и предложила в обмен на свою свободу сдать Щукина вкупе с Капитоном… Ну и Анну заодно, которая все равно являлась соучастницей.
А через полчаса неожиданно явившаяся группа захвата положила всех посетителей кафе на пол и тут же арестовала всю компанию.
А сама Лиля попала из своего и так нерадостного положения в еще более безвыходное. Менты, конечно, никуда ее не отпустили. Где она находилась теперь, Щукин не знал, следователь ему этого не говорил, но Николай не очень удивился бы, если бы ему сказали, что Лиля сидит в соседней камере.
Три дня Щукина таскали на допросы. Следователь услужливо предлагал ему сигарету, крепкого чаю и держался так, будто был Николаю закадычным другом. Часто повторял – мол, что тебе терять, нам все известно, и тебе нужно только подписать чистосердечное признание, которое, как известно, облегчает вину.
Оказать посильную помощь следствию.
И очень удивлялся, когда Щукин не торопился рассказывать и признаваться.
А когда понял, что Николай ушел в глухую несознанку, так разозлился, что хватил его по голове попавшейся под руку пепельницей.
Вот после этого Николай очнулся и почему-то вспомнил слова, которые сказал этой чертовой суке Лиле:
– Ты вон о чем… Ну что ж… Звони…
Николай понимал, что дела его из рук вон плохи. Несмотря на его упрямство, его вина будет доказана как пить дать. И мотать тогда Щукину срок до конца жизни.
Но маленькая надежда еще оставалась у Николая: он из телефонных разговоров своего следователя понял, что его собираются переводить в Москву – для разъяснения некоторых фактов его предыдущего московского дела.
А в дороге…
А в дороге всякое может случиться.
* * *
– Ничего не понимаю, – сказал себе Седой.
Он сидел совершенно один за столом в своем кабинете в неприступном особняке «Орлиное гнездо». Стол его, в былые времена усыпанный бумагами, теперь заставлен был бутылками, неопрятно валялись по всей комнате огрызки яблок, лохматые кисти винограда, обрывки колбасной кожуры и воняющие рыбные шкурки.
– Ничего не понимаю, – повторил Седой.
Он поднял глаза, глянул прямо перед собой и вздрогнул – кто-то смотрел на него, взгляд был полон ненависти и страха, отчаяния и тупой тоски; в общем, столько плохого было в этом взгляде, что у Седого будто ледяными тисками сдавило сердце.
Через минуту он отвел взгляд в сторону и, глухо застонав, помотал головой, пытаясь вспомнить, когда и в каком состоянии он снял со стены старинное зеркало в массивной посеребренной оправе и водрузил его на стол перед собой.
И не смог вспомнить.
Целую неделю Седой безвылазно сидел в своем особняке, запершись в кабинете, никого не желая видеть и выгнав из особняка почти всех, кроме самых верных и необходимых людей.
Случайно набредя на эту мысль, Седой горько усмехнулся.
Самые верные и необходимые…
Самым верным был Семен. Он в Питере остался и сюда уже не вернется. Если, конечно, не затеять долгую волынку с перевозом праха.
А самой необходимой в жизни Седого стала его дочь Лиля. После того как ее похитили, старик не находил себе места – и в самом деле превратившись в старика, он бродил целыми днями один по городу, без охраны, словно пытая судьбу, что еще она готовит для него, какие удары?
И последний удар, почти доконавший Седого, прогремел неделю назад: ему сообщили, что все питерские, занимавшиеся поисками его дочери, угодили в ментовку. Только Пете и Филину удалось спастись – они были на Капитоновой даче, когда разразилась облава, а как только почувствовали опасность, рванули домой.
До дому они, правда, не доехали: если Петя Злой еще мог передвигаться без посторонней помощи, то Филин был совсем плох. Они застряли под Питером в какой-то грязной гостинице, звонили оттуда Седому, просили прислать людей, но Седой отказал, велел им сидеть в гостинице и ждать, когда им позвонят и попросят отвезти Лилю в «Орлиное гнездо» – как и договаривались.
Седой прекрасно знал, что все, с кем он договаривался насчет Лили, либо мертвы, либо повязаны, но, надеясь неизвестно на что, он все-таки запретил Пете и Филину ехать домой, оставляя себе последний малюсенький шанс.
Седой снова посмотрел в зеркало.
Где он – этот последний шанс?
Ничего в зеркале не видно, кроме собственной исхудавшей рожи, покрытой белой щетиной.
* * *
Щукину уже приходилось сидеть в тюрьме, проходить предварительное следствие и много разных других процедур, так что он знал, каким словам следователя стоит верить, а каким нет.
И после сложного процесса отфильтровывания правды от обычной ментовской лжи, направленной на то, чтобы сломать подследственного, в сознании Щукина четко отпечаталось: да, его переводят в Москву, но не только для того, чтобы возобновить то уголовное дело, которое отложили, когда отпустили Николая из столицы, а еще и для того, чтобы передать Щукина в руки столичных профессионалов, которые постараются вытрясти из него все.
И вот уже целый день Щукин видел перед собой одно и то же. Зарешеченное оконце, в котором с немалой скоростью пролетали деревья, начавшие уже зеленеть, рыхлые придорожные косогоры, полуразвалившиеся деревеньки российской глубинки, грязный снег в прогалах спускавшихся к железнодорожному полотну крутых откосов.
Да еще два конвоира, ехавшие тут же, в купе, дверь которого запиралась на ключ, стоило кому-нибудь выйти или зайти.
Николай молчал, лежа на своей полке и закинув за голову скованные наручниками руки. Сначала конвоиры косились на него, словно ожидая от опасного преступника какого-то подвоха, а потом перестали обращать внимание, занятые только тем, как бы избавиться от снедающей их скуки.
К концу дня Щукин стал наблюдать за ними, гадая, придет им смена на ночь или нет.
* * *
Конвоиров, как уже сказано, было двое. Один совсем молодой – с белесыми короткими ресницами, молочно-белыми, точно выгоревшими на солнце волосами и детскими губами, беспрестанно что-то жую-щими.
Второй – постарше и, судя по всему, гораздо опытнее, пышноусый и дородный, он разговаривал хриплым басом и посматривал на Щукина так, будто тот давно был его собственностью, тогда как во взгляде младшего конвоира Николай часто ловил любопытство и некоторый даже страх.
Часа через два Щукин понял, что смены конвою не будет. Они и сами, видимо, на такое паскудство со стороны начальства не рассчитывали, потому что совсем приуныли, когда за зарешеченным окном сгустились сумерки.
Щукин лежал молча, апатично глядя в потолок, слушал разговоры конвоя.
– Вот суки, – тонким голосом сетовал молодой, его звали библейским именем Моисей, по крайней мере так его величал дородный – Иван Иванович. – Вот суки, – говорил Моисей, – сами, наверное, водку жрут да с бабами ерзают, а мы тут припухаем. И нельзя выйти никуда… А я после дежурства! Что же мне – тройной наряд выполнять, что ли?
– Да! – густым и размеренным басом проговорил Иван Иванович. – Служба наша не сахар. Но на то она и служба, чтобы ее нести.
– Иваныч! – помолчав, проговорил вдруг Моисей. – Может, я того… сгоняю на полустанке за пивом?
– Сдурел? – укоризненно посмотрел на него почтенный Иван Иванович. – Это тебе не пассажирский поезд. Ты бы еще вагон-ресторан спросил. На полустанках не останавливаемся, а если когда и стоим, выходить на перрон строго воспрещается. Инструкция такая, система, – говорил Иван Иванович, которому, кажется, очень нравилось, объясняя сложности милицейской службы, произносить такие слова, как «инструкция» и «система». – Структура, – сказал еще Иван Иванович, – милицейских органов – это да-а…
Протянув последнее слово, Иван Иванович замолчал, не зная, о чем говорить дальше. На молодого Моисея такие слова, как «структура» и «система», произвели гнетущее впечатление.
– Так нам что? – горестно осведомился он. – Всю ночь тут припухать?
– Ага, – кивнул Иван Иванович.
– И даже пиво нельзя?
– Нельзя, – строго проговорил Иван Иванович. – И спать нельзя.
– А если я прикорну, а ты подежуришь?..
– По инструкции не положено, – сказал Иван Иванович, покосившись на неподвижного и безмолвного Щукина. – Мы должны вести постоянное наблюдение за конвоируемым.
– По инструкции, – выговорил ненавистное слово Моисей, – нас давно сменить бы должны. А мы здесь припухаем без всякой инструкции.
– Нельзя так говорить! – повысил голос Иван Иванович. – Милицейская структура в системе государства переживает не лучшие времена. Но последнее время вся направленность государственной политики нацелена именно на улучшение вы… вы… вышеозначенной структуры… – Иван Иванович закатил глаза к потолку, словно вспоминая что-то, напрягся и выговорил: – Такая вот тенденция!
От последнего слова Моисею стало совсем нехорошо. Он потупился, некоторое время рассматривал носки своих форменных ботинок, потом предложил:
– Может, в картишки?
– Играли уже, – не таким голосом, каким он выдавал сложные слова, а вполне человеческим ответил Иван Иванович.
– В шашки?
– Неохота.
– А может быть, в шахматы?
– В шахматы я не умею, – сказал Иван Иванович.
Моисей обреченно замолчал.
– Тогда я выйду покурю, – предложил он.
– Не положено, – и на это сказал Иван Иванович. – Кури здесь. Кстати, и мне дай сигареточку.
Они вдвоем задымили. Щукин сглотнул горькую слюну и отвернулся к стене.
Минут пять в купе не слышно было разговоров. Потом Моисей снова начал нудеть, тоскливо сминая в пальцах сигаретный окурок.
– Спать хочется, – говорил он, – прямо ужас какой-то. Нам всю ночь не спать придется?
– Такова служба, – степенно ответил Иван Иванович.
– Давай, может быть, в подкидного?
– Надоело.
Моисей замолчал. Густая, как табачный дым, скука клубилась вокруг него. Он вроде бы даже физически ощущал ее, как ощущают неприятный запах изо рта собеседника.
– Спать хочется, – проговорил он и, обернувшись, посмотрел на Николая. Тот молча лежал, отвернувшись к стене. – Ему можно, – неприязненно выговорил Моисей, – а нам нет. Почему так? Это же мы его охраняем, а не наоборот. Он делает что хочет, а мы, как гаврики, сидим и даже вздремнуть нет никакой возможности.
Иван Иванович не отвечал Моисею, и тот через какое-то время стал разговаривать сам с собой.
– Конечно, ему сидеть, а нам до Москвы только доехать и обратно. С другой стороны – еще неизвестно, что лучше, а что хуже. Вот ему каждый день и жилплощадь бесплатная, и горячая пища. А я уже второй день горячей пищи не видел. И с жилплощадью у меня проблемы. Тесть, старый козел, не хочет квартиру разменивать, так я с Ленкой на съемной квартире это самое… ютюсь… ющусь… Понятно, короче. Нет, а если с другой точки зрения посмотреть, так у меня отпуск бывает, мне отпускные платят, правда, маленькие… Хотя какие-никакие, а деньги. Ленке можно обновки купить, да тесть – старый козел – просил взаймы. Опять, гад, не отдаст…
Иван Иванович достал из кармана горсть грецких орехов и начал есть их, с шумом разгрызая крепкую скорлупу и бросая огрызки прямо на пол. Щукина, который стал уже задремывать, разбудил этот хруст. Моисей тоже зыркнул на Ивана Ивановича, потом замолчал и начал смотреть на него пристально, словно ожидая, что тот угостит его орешком. Но Иван Иванович молча щелкал один орех за другим.
Какие-то мысли забродили в голове Щукина. Он вдруг ощутил что-то похожее на вдохновение и подумал, что давно уже не чувствовал ничего, кроме тупой апатии и полного безразличия к себе.
Впрочем, почему безразличия?
Ведь он не пропускал мимо ушей ни одного неосторожно сказанного слова своего следователя. Другой кто на месте Николая, может быть, и прослушал бы что-то важное, но Николай-то уловил какие-то крупицы правды в речи мента, обращенной к нему, и по старой тюремной привычке отсеял их от привычной, вязнущей в ушах лжи.
– Дай орешек, – не выдержав, попросил Моисей у Ивана Ивановича.
– Последний, – сказал Иван Иванович.
Моисей замолчал.
Иван Иванович опустил руку в карман и достал еще один орешек. Разгрыз его, плюнул скорлупку на пол и снова полез в карман. Извлек еще один орешек и так же ловко разгрыз и его. Потом достал еще один.
– Ты же говорил – последний?! – возмутился наконец Моисей.
Иван Иванович удивленно посмотрел на орешек в своей руке.
– Последний, – подтвердил он. – И как он у меня в кармане завалялся?
Съев и этот орешек, Иван Иванович снова опустил руку в карман. И достал сигареты.
Моисей шумно выдохнул.
– Чего ты? – покосился на него Иван Иванович.
– Скучно, – отвечал Моисей. – Одуреть можно от скуки. И главное – спать хочу, а глаза закрою, и все плывет. Тошнит и спать не хочется.
– Это от переутомления, – авторитетно заявил Иван Иванович. – У меня тоже такое бывает.
– Слушай, – взмолился Моисей. – Сделай ты что-нибудь! Ты же это – опытнее меня, придумай, как хоть немного развлечься!
Иван Иванович закурил и выпустил струю дыма с таким видом, будто готов был прямо сейчас изречь пророчество, способное изменить ход истории. Моисей во все глаза смотрел на него.
– Ладно, – сказал Иван Иванович и, покосившись на Щукина, полез в карман своей форменной куртки, висевшей на полке рядом с ним.
Щукин открыл глаза.
– Вот, – сказал Иван Иванович, и Николай услышал восторженный голос Моисея:
– Водка!
– А ты думал, – прогудел Иван Иванович. – Первое средство от скуки. Хотел на ночь оставить, да смотрю, ты совсем измучился.
– Молодец… – сказал Моисей. – Я и правда совсем измучился. А закусывать чем? Не скорлупой же от твоих орехов.
«Скорлупа, – стукнуло в голове у Щукина. – Скорлупа ореха…»
Перед глазами его мелькнули солнечные летние вольные дни – широкий базар, многолюдная толпа и Вячик, старинный приятель Щукина, последние годы своей длинной жизни промышлявший на базаре игрой в скорлупку, – Вячик, научивший Щукина всем нехитрым премудростям этой игры.
«А что? – подумал вдруг Щукин. – Чем черт не шутит. Дай-ка попробую…»
Это был момент истины.
* * *
– Мужики! – рывком поднявшись, проговорил Щукин. – Дайте водяры стакан.
Моисей и Иван Иванович ошеломленно молчали.
– Вот это да! – первым опомнился Моисей. – Молчал, молчал всю дорогу, а теперь заговорил!
– Я ведь ее очень долго не попробую, – постаравшись придать своему голосу жалобные интонации, сказал еще Щукин.
Моисей и Иван Иванович переглянулись.
– Нам и самим мало, – сказал Моисей, а Иван Иванович строго посмотрел на Николая и добавил:
– С конвоируемыми воспрещается разговаривать. Тем более – водку пить.
– Водку пить вообще нельзя, – сказал Щукин. – В смысле, на работе. Тем более – на вашей.
– Ты чего это? – возмутился Моисей. – Накапать хочешь?
– Нет, – проговорил Щукин. – Ни в коем случае. Лучше вы мне накапайте стакан. Или полстакана.
Моисей посмотрел на Ивана Ивановича и пару раз хлопнул белесыми ресницами.
– Может, и правда дать ему немного? – неуверенно предложил он.
– Ни за что на свете, – твердо произнес Иван Иванович.
– Да он же ее сколько лет не увидит, – сказал Моисей. – Эй ты, – обратился он к Щукину. – Сколько тебе дали-то?
Щукин не успел ответить.
– Его еще не судили, – сказал за него Иван Иванович. – Везут на следствие.
– Вот видите, – тут же подхватил Николай. – А по закону, пока я не осужден, я считаюсь только подозреваемым. Может быть, я вообще невиновный? Как вы мне в глаза посмотрите, когда через год встретите на улице?
– Угрожает, – произнес Моисей, глядя на Ивана Ивановича. – Обещает встретить, как выйдет…
– Нисколько я не угрожаю, – поторопился Николай. – По-человечески прошу – дайте стакан водяры. Это ведь немного. Вы завтра гулять будете по улицам, хоть сотню бутылок сможете купить на свои бабки, а я в камере пухнуть буду… Ну дайте, – проныл Щукин. – Чтобы хоть вкус ее не забыть.
Моисей снова посмотрел на Ивана Ивановича. Тот молчал.
– За что тебя? – спросил Моисей у Щукина, тиская в руках заветную бутылку.
– Улицу неверно перешел, – невесело усмехнулся Николай. – С чужим баулом.
– Да ладно тебе, – сказал Иван Иванович, но не Щукину, а Моисею. – Чего ты его слушаешь? Когда они правду-то говорили?
– Значит, не дадите? – вздохнул Щукин.
– Почему это? – поднял брови Иван Иванович. – Может быть, и дадим граммулечку. Вот только…
– Что? – жадно спросил Щукин.
– Спляшешь для нас или споешь, тогда подумаем, – проговорил Иван Иванович и подмигнул Моисею, как бы приглашая его к бесплатному веселью.
– Издеваетесь… – горестно констатировал Николай.
– Мы? – удивился Иван Иванович. – Ни в коем случае…
Николай замолчал, как бы задумавшись тяжело, потом предложил: