Страница:
– Красиво говоришь, – прохрипел Фокин, не поворачиваясь.
– Одним словом, я знаю, что вы сегодня делаете операцию, – сказал Владимир. – То ли в десять, то ли в одиннадцать. Кириллов, я так понимаю, заинтересован в том, чтобы вы ее провели.
– Разумеется. Потому что я делаю ее именно ему.
– Да? Какую именно?
– Пластическую.
– А-а... Он решил поменять внешность.
– И внешность, и имя. Ведь он не может прибрать к рукам все наследство Знаменских под своим прежним именем и обличьем. Тем более что он давно хотел подтянуть себе морщины и подкорректировать нос. А тут такой, можно сказать, великолепный повод.
– Конечно, вся эта кровавая свистопляска затеялась из-за денег, – задумчиво сказал Владимир. – Да... все зло из-за денег. Вероятно, Знаменский собирался устранить Кириллова от руководства концерном. Надоело ему, что Иван Андреевич мало работает и все больше колобродит. Да еще к кокаину пристрастился... Вот Кириллов и разработал этот дьявольский план...
Шевцов и Фокин угрюмо молчали.
– Ладно, – проговорил Владимир, – мы сделаем так...
Когда через час Свиридов и Фокин вышли из подъезда, Владимир проговорил:
– Только одного я не могу понять. Откуда Знаменский знал про «сердце ангела» и как он определил, что против него использовали человека, опоенного этим замечательным снадобьем. – Отправляйся на тот свет и спроси, – буркнул Фокин и отвернулся.
Подойдя к свиридовской машине, он рванул на себя дверцу так, что едва не выворотил ее с корнем, а потом плюхнулся на сиденье и бессмысленно забормотал, вероятно, желая найти хоть какой-то выход сжирающей его нервной энергии, коварно пронизавшей все тело!
– Ухапил волк овечку... как во святой обители гопы попа обидели... н-да-а... общество «Память», р-русский тер-рор-р-р, вешай жидов и Россию спасай.
Свиридов молча заводил двигатель.
Неожиданно Фокин резко повернулся к нему и спросил:
– А вот скажи, Володька, честно: ведь ты давно подозревал, что дело не в мифическом суперкиллере, что все гораздо проще и что человек, который был исполнителем, находится совсем близко?
– Да, – не задумываясь, ответил Свиридов.
– И я тоже, – тяжело бросил отец Велимир. – Только не думал я, что он находится настолько близко.
– Все еще можно исправить, – холодно сказал Свиридов. – В конце концов, что ты сделал такого, что кардинально отличалось бы от наших функций в «Капелле»? Ведь и там мы убивали людей, которые не сделали нам ровным счетом ничего дурного, кроме того, что они имели несчастье прогневить госаппарат.
– Но Знаменский... он же наш друг... то есть старый товарищ!
– А разве тебе, да и мне, никогда не приходилось убивать старых боевых товарищей? – жестоко отчеканил Владимир. – Вспомни Олега Панфилова! Я до сих пор никак не могу забыть, как полковник Платонов вызвал меня к себе в кабинет и так сердечно, как всегда перед важным заданием, на «ты», сказал: «Сынок, один из твоих коллег нарушил кодекс „Капеллы“ – он принял левый заказ. Я постановил исключить его из отдела и вычеркнуть его имя из списков. Тебе осталось только завизировать мое решение...» – Свиридов бросил на Афанасия взгляд, который, будь он овеществлен в горячее земное пламя, наверняка испепелил бы священника-убийцу, и отчеканил: – А ты помнишь, как, по выражению Платонова, визировались у нас подобные исключения из отдела?
– Помню... Изящным росчерком пули между глаз. И двумя контрольными выстрелами в голову, – глухо ответил тот.
– Совершенно верно. И ничего. Никаких угрызений совести. Так надо. Долг казался превыше всего. И чего же теперь бабе грустить о своей целке? – грубо проговорил Свиридов, выруливая из шевцовского двора. – Просто тебе обидно, что Полина и Кириллов использовали тебя на халяву как послушный и очень боеспособный... благодарный материал? Правда?
– Заткнись! – вдруг рявкнул Фокин. – И без тебя на душе муторно! Сам-то! Сам-то до сих пор... промышляешь смертью!
Свиридов побледнел еще больше, но тем не менее твердо проговорил:
– Вот именно. Ты на моем фоне – ангел.
При слове «ангел» Фокин вздрогнул.
– Я до сих пор остаюсь киллером, а ты только случайно попал под людей, которые оказались изощреннее тебя и смогли использовать тот потенциал, который ты уже столько времени загоняешь под рясу.
Фокин опустил голову, словно слова Владимира придавили его непосильной тяжестью правды, в них заключавшейся.
– Я сам рассказал ей о себе, – тихо произнес он. – Сам. Просто Роман узнал меня и упомянул о «Капелле»... а дальше я уже пошел трепать языком. Ну... по пьянке и так далее. Ты знаешь. Разве я мог представить...
– Конечно, не мог, – откликнулся Владимир, прерывая Фокина, словно принимая от него эстафету страшной необходимости разряжать набрякшую гулкую тишину, зависшую в ушах и колотящуюся в барабанные перепонки. – Конечно, не мог. А мы стареем, братец Тук. Стареем. Еще несколько лет назад мы не были такими чувствительными.
– Угу...
– А вообще, – произнес Владимир, – я догадывался, кто убийца, еще раньше. И окончательно понял, увидев твою рану. Вот эту царапину на руке.
– А что... царапина?
– Просто я подумал, на что это ты мог так напороться, и пришел к выводу, что это... осколок керамического сливного бачка.
– Осколок бачка?
– Да, того самого бачка, где ты заложил взрывное устройство направленного действия.
Глава 10
Глава 11
– Одним словом, я знаю, что вы сегодня делаете операцию, – сказал Владимир. – То ли в десять, то ли в одиннадцать. Кириллов, я так понимаю, заинтересован в том, чтобы вы ее провели.
– Разумеется. Потому что я делаю ее именно ему.
– Да? Какую именно?
– Пластическую.
– А-а... Он решил поменять внешность.
– И внешность, и имя. Ведь он не может прибрать к рукам все наследство Знаменских под своим прежним именем и обличьем. Тем более что он давно хотел подтянуть себе морщины и подкорректировать нос. А тут такой, можно сказать, великолепный повод.
– Конечно, вся эта кровавая свистопляска затеялась из-за денег, – задумчиво сказал Владимир. – Да... все зло из-за денег. Вероятно, Знаменский собирался устранить Кириллова от руководства концерном. Надоело ему, что Иван Андреевич мало работает и все больше колобродит. Да еще к кокаину пристрастился... Вот Кириллов и разработал этот дьявольский план...
Шевцов и Фокин угрюмо молчали.
– Ладно, – проговорил Владимир, – мы сделаем так...
* * *
Когда через час Свиридов и Фокин вышли из подъезда, Владимир проговорил:
– Только одного я не могу понять. Откуда Знаменский знал про «сердце ангела» и как он определил, что против него использовали человека, опоенного этим замечательным снадобьем. – Отправляйся на тот свет и спроси, – буркнул Фокин и отвернулся.
Подойдя к свиридовской машине, он рванул на себя дверцу так, что едва не выворотил ее с корнем, а потом плюхнулся на сиденье и бессмысленно забормотал, вероятно, желая найти хоть какой-то выход сжирающей его нервной энергии, коварно пронизавшей все тело!
– Ухапил волк овечку... как во святой обители гопы попа обидели... н-да-а... общество «Память», р-русский тер-рор-р-р, вешай жидов и Россию спасай.
Свиридов молча заводил двигатель.
Неожиданно Фокин резко повернулся к нему и спросил:
– А вот скажи, Володька, честно: ведь ты давно подозревал, что дело не в мифическом суперкиллере, что все гораздо проще и что человек, который был исполнителем, находится совсем близко?
– Да, – не задумываясь, ответил Свиридов.
– И я тоже, – тяжело бросил отец Велимир. – Только не думал я, что он находится настолько близко.
– Все еще можно исправить, – холодно сказал Свиридов. – В конце концов, что ты сделал такого, что кардинально отличалось бы от наших функций в «Капелле»? Ведь и там мы убивали людей, которые не сделали нам ровным счетом ничего дурного, кроме того, что они имели несчастье прогневить госаппарат.
– Но Знаменский... он же наш друг... то есть старый товарищ!
– А разве тебе, да и мне, никогда не приходилось убивать старых боевых товарищей? – жестоко отчеканил Владимир. – Вспомни Олега Панфилова! Я до сих пор никак не могу забыть, как полковник Платонов вызвал меня к себе в кабинет и так сердечно, как всегда перед важным заданием, на «ты», сказал: «Сынок, один из твоих коллег нарушил кодекс „Капеллы“ – он принял левый заказ. Я постановил исключить его из отдела и вычеркнуть его имя из списков. Тебе осталось только завизировать мое решение...» – Свиридов бросил на Афанасия взгляд, который, будь он овеществлен в горячее земное пламя, наверняка испепелил бы священника-убийцу, и отчеканил: – А ты помнишь, как, по выражению Платонова, визировались у нас подобные исключения из отдела?
– Помню... Изящным росчерком пули между глаз. И двумя контрольными выстрелами в голову, – глухо ответил тот.
– Совершенно верно. И ничего. Никаких угрызений совести. Так надо. Долг казался превыше всего. И чего же теперь бабе грустить о своей целке? – грубо проговорил Свиридов, выруливая из шевцовского двора. – Просто тебе обидно, что Полина и Кириллов использовали тебя на халяву как послушный и очень боеспособный... благодарный материал? Правда?
– Заткнись! – вдруг рявкнул Фокин. – И без тебя на душе муторно! Сам-то! Сам-то до сих пор... промышляешь смертью!
Свиридов побледнел еще больше, но тем не менее твердо проговорил:
– Вот именно. Ты на моем фоне – ангел.
При слове «ангел» Фокин вздрогнул.
– Я до сих пор остаюсь киллером, а ты только случайно попал под людей, которые оказались изощреннее тебя и смогли использовать тот потенциал, который ты уже столько времени загоняешь под рясу.
Фокин опустил голову, словно слова Владимира придавили его непосильной тяжестью правды, в них заключавшейся.
– Я сам рассказал ей о себе, – тихо произнес он. – Сам. Просто Роман узнал меня и упомянул о «Капелле»... а дальше я уже пошел трепать языком. Ну... по пьянке и так далее. Ты знаешь. Разве я мог представить...
– Конечно, не мог, – откликнулся Владимир, прерывая Фокина, словно принимая от него эстафету страшной необходимости разряжать набрякшую гулкую тишину, зависшую в ушах и колотящуюся в барабанные перепонки. – Конечно, не мог. А мы стареем, братец Тук. Стареем. Еще несколько лет назад мы не были такими чувствительными.
– Угу...
– А вообще, – произнес Владимир, – я догадывался, кто убийца, еще раньше. И окончательно понял, увидев твою рану. Вот эту царапину на руке.
– А что... царапина?
– Просто я подумал, на что это ты мог так напороться, и пришел к выводу, что это... осколок керамического сливного бачка.
– Осколок бачка?
– Да, того самого бачка, где ты заложил взрывное устройство направленного действия.
Глава 10
«...И гореть тебе там вечно»
«Покойный» Иван Андреевич Кириллов, здоровый и свежий, хотя и довольно бледный от почти двухнедельного сидения в четырех стенах, ужинал.
Это был плотный, представительный мужчина с правильным, четкого и гармоничного рисунка лицом, которое можно было назвать даже красивым, если бы не маловыразительные миндалевидные глаза и не вялая линия расплывшегося подбородка. Хотя в целом он старался держать себя в форме и имел довольно спортивную подтянутую фигуру, еще не начавшую трещать по швам от чрезмерного жира. Он ел медленно, с аппетитом, смакуя каждое блюдо и каждый кусочек, а перед ним сидела двадцатишестилетняя женщина с большими зелеными глазами, подернутыми дымкой, глазами, надменно полуприкрытыми вспухшими веками... бледная, холодная, с угрюмо залегшими тенями под глазами и двумя пятнами лихорадочного багрового румянца на щеках, и, заметно волнуясь, говорила ломающимся, звонким, словно играющим на самой высокой и трагической – на грани разрыва – раскатистой струне:
– Надо уезжать отсюда, Ваня. Я чувствую во рту привкус крови. Ты понимаешь, стоит мне закрыть глаза, и земля начинает дымиться под ногами, и как будто кто-то хохочет: «Нет-нет, это все так тебе не пройдет, Поля. Мы придем к тебе, и ты услышишь, как бьется сердце ангела...»
– Загоняться не надо и психостимуляторами колоться тоже, – грубо перебил он. – У тебя же глаза красные. Ты чего гонишь, Полька?
Она медленно подняла веки и облизнула яркие губы: дескать, прости, ну что еще можно ожидать от взвинченной бабы, – и сказала деревянным голосом:
– Как только оформим документы, давай уедем как можно скорее...
– Какое уезжать? – проговорил Иван Андреевич, властно и бесцеремонно прерывая Полину. Вероятно, эту завидную привычку он плотно усвоил с некоторых пор, потому что черпал из арсенала своего хамства что-то больно часто. – Уезжать тоже надо с умом. Я не желаю продавать акции наших предприятий откуда-нибудь из Лондона или там типа Мальорки. Не то. Дела надо делать на месте. Тем более что покупателей долго искать не придется.
Словосочетание «наших предприятий» он произнес с особым, жирно причмокнувшим смаком, как если бы отведал мяса откормленной индейки, обжаренной в собственном соку.
– Кто?
– Да хотя бы тот же Виноградов и его черножопые дружки-воры. Эти... Гизо и Анзор.
– Цхеидзе? Да ты что, Ваня? Они же нелюди! Им папаша даже руки не подавал, что этому Толе-Винни, что Гизо с Анзором. – А-а-а, – протянул тот, – о родителе, безвинно убиенном, заговорила? Вспомнила? А как ты инструкцию своему терминатору давала, глазками буравила и шприц в белы ручки вкладывала – забыла? Так что теперь, дорогая моя, что мне, что тебе как-то затруднительно говорить о моральной чистоплотности. Да и не нужна она тебе – с такими-то бабками! Pecunia non olet – деньги не пахнут, как говаривал император Веспасиан, обложив безбожным налогом римские сортиры.
Полина долго молчала, а потом тихо произнесла:
– Не тебе, Ваня, напоминать мне об этом. Ладно. Все уже сделано. Только не надо цитировать очередного римского правителя: жребий брошен, и все такое. Не будем ссориться. Я сама улажу все финансовые проблемы. Это займет от силы две недели.
– Ага, а мне минимум неделю придется сидеть в этих клетушках! – Кириллов обвел взглядом высоченные стены с шикарными лепными потолками и, очевидно, сочтя, что он недостаточно объективно характеризовал прелести его убежища, добавил: – Халупа, бля!
– Не ругайся, Иван, – тихо проговорила Полина. – Ешь лучше...
– «А ты придешь домой, Иван, поешь, и сразу на диван, иль вон кричишь, когда не пьян... ты что, Иван?» – продекламировал Кириллов, довольно удачно подражая интонациям Высоцкого, а потом отложил вилку и произнес: – Ты лучше скажи, что будем делать с твоим суперменом? Так его тут бросим или что? Конечно, он весьма кстати попался нам под руку, но теперь не мешало бы, чтобы он скрылся с горизонта.
– Да Афанасий-то ладно, – сказала молодая женщина, – он ничего не знает, не помнит и не поймет. А вот Шевцов...
– Шевцов? Да Шевцов меня волнует меньше всего! – сказал Кириллов. – Шевцов. Доктор. Простой смертный. А вот этот Фокин, несмотря на его туповатый вид и склонность к алкоголизму, все-таки остается бывшим офицером этой... «Капеллы». Тут еще и его дружок, за которым он поехал по просьбе твоего братца.
Кириллов налил себе коньяка, выпил и закусил кусочком лимона, обсыпанного сахарной пудрой. Через минуту он продолжил развивать свою мысль:
– Откровенно говоря, я не ожидал, что он исполнитель такого класса. Как работает, а! И это если учесть, что он пьет беспробудно, никакого режима, вся жизнь через жопу, как говорится. Какой же он был раньше, когда постоянно поддерживал свою форму в спецслужбах?
– А об этом справься у Свиридова. Кажется, я рассказывала тебе, как он голыми руками взял Толю Винни в казино, набитом виноградовскими охранниками под завязку. Да так его порасспросил о житье-бытье, что наутро тот звонил Роману и жаловался... нарочно не придумаешь.
Иван Андреевич покачал головой.
– Ты лучше расскажи, что было в «Хамелеоне», когда Фокин соорудил мину направленного действия... так, что ли, он говорил. Я думал, он не сможет уйти. Как все было-то, а, Поля?
– Я сама не поняла, как он опять сумел уйти, – сказала Полина. – Я думала, что придется его сдать. Но как он превратил в решето лучших берсерковских охранников моего ублюдочного дяди! Я просто глазам своим не поверила.
– Ты не лепи мне тут всякие предыстории. Рассказывай.
Полина качнулась вперед, словно ее кто-то легонько подтолкнул в спину, и начала говорить.
Кириллов отставил от себя даже коньяк, что само по себе было делом из ряда вон выходящим: настолько интересен был рассказ молодой женщины.
Фокин в самом деле пытался смыть всю усталость и накипевшее тревожное недоумение наиболее часто культивируемым им методом – надрызгавшись до чертиков. Правда, организм, который в последние два дня стабильно получал дозы «сердца ангела» в еде (Полине несложно было делать это, благо Афанасий фактически жил у нее), плохо принимал алкоголь.
Правда, те небольшие дозы спиртного, которые со скрипом и скрежетом все-таки преодолели блокпост фокинской глотки, оказали на него воздействие, сравнимое разве что с эффектом от выжирания полутора литров водки почти без закуски на канонических похоронах деятеля саратовской администрации, перевернувшегося от возмущения в гробу. Фокин начал клевать носом, смахнул со стола тарелку с салатом, которая угодила на брюки сидящего по правую руку от него банковского служащего.
Тот – тоже пьяный – скоропалительно решил было вывести Афоню из состава почетной делегации гостей и препроводить на улицу или на второй этаж, где обстоятельно и с расстановкой начистить ему морду.
В ответ Афанасий громыхнул чудовищное ругательство. Свиридов развел молодцов и сам предложил Полине отправить Афоню на заслуженный отдых – домой или лучше наверх, в один из апартаментов.
Полина так и сделала, тем более это было необходимо для исполнения столь виртуозно разработанного плана.
Она отвела шатающегося Фокина наверх и уложила на кровать. Фокин находился в пьяном недоумении не более десяти минут. Могучий организм даже с ослабленным иммунитетом легко поборол опьянение, вызванное совсем небольшой дозой спиртного.
Симптомы фокинского опьянения один к одному повторяли состояние какого-нибудь зеленого юнца, наглотавшегося дешевой шипучки на спирту, которая в нашей торговле с успехом выдается за шампанское. Юнец нажрался, голова пошла кругом, ножки повело в разные стороны – но вскоре все пришло в норму так же спонтанно, как разладилось.
Полина дала выпить Афанасию отрезвляющего коктейля, где содержалась довольно приличная доза «сердца ангела», которую организм отца Велимира, уже подготовленный двухдневным отравлением, принял легко и без видимого эффекта.
Фокин поднялся и угрюмо взглянул на Полину.
– Странно, – сказал он, – выпил немного, а отключился...
Его лицо было мертвенно-бледным, зрачков почти не было видно, как у зомби, а голос был глухим, сырым и надтреснутым: даже Свиридов не узнал бы сейчас голоса и интонаций своего друга.
– Смотри на меня, – сказала Полина.
Фокин покорно поднял на нее стекленеющий взгляд и чуть подался назад, словно его несильно толкнули в грудь.
Потому что в его сознание, как ломающий все вихрь, как каток асфальтоукладчика, ломающий и подминающий все под себя, ворвался немигающий зеленый взор Полины Знаменской – два луча, пронизанных непоколебимой, могучей волей, и источающие их два болотца мутной зеленоватой влаги, таящихся в нежном лице женщины, сейчас казались Фокину двумя озерами мироздания, по которым, подобно мелкой ряби по воде, кружила одна беспощадная истина, за пределами которой ничего быть не могло.
Все, что скажешь, повелительница. Все, на кого укажешь пальцем.
Ничто меня не остановит.
Сознание быстро гасло, вручая бразды правления над могучим и оттренированным телом первородным рефлексам, безошибочному, магнетическому животному инстинкту.
Со стороны это выглядело довольно забавно: огромный верзила с мутным взглядом, скорчившись, как полупарализованная горилла, и опустив руки вдоль тела почти до земли, понуро вжался в низкий диванчик, а перед ним на корточках сидит молодая женщина и, не отрывая от него неподвижного взгляда – вероятно, исполненного презрения к прожигателю жизни, – что-то выговаривает ему: дескать, как ты дошел до жизни такой, скотина.
Такое впечатление создалось бы у любого гостя, который сознательно или по ошибке зашел бы в номер.
Если бы он только мог знать, как видимое не соответствовало действительности!
Фокин плохо слышал, что говорила ему Полина: информация закладывалась в мозг, словно минуя барабанные перепонки, – напрямую. Конечно, это не было так, но его восприятие было настолько искажено дозами психотропного яда и этим властным взглядом, от которого нет сил оторваться, что он не понимал этого.
А говорила она вот что – медленно, звонко, чеканя каждое слово, как по капле расплавленного воска роняя в распахнутый для нее мозг Фокина:
– Сейчас ты возьмешь подготовленный тобой неделю назад заряд и прикрепишь его в апартаментах номер два. Останешься там. Спрячешься так, чтобы тебя никто не обнаружил. Туда придет Роман Знаменский. Роман Знаменский. Ты должен убить его. Когда он подойдет к тому месту, где ты прикрепишь взрывное устройство, ты должен привести эту мину в действие. Потом будешь уходить. Всех, кто попадется тебе на пути, убивай. Автомат лежит там, где ты его оставил четыре дня назад.
Полина не сказала, куда должен уходить Фокин. Потому что она заранее рассчитывала на то, что он погибнет там, под пулями амбалов Феликса Величко.
Мавр сделал свое дело – мавр может уходить.
А зачем ей и Кириллову нужен был Фокин, если все люди, которые так или иначе мешали Ивану Андреевичу, были бы уже устранены?
Поэтому Фокина и отправили на смерть, приказав убить Романа шумным, хлопотным и опасным способом.
Но все повернулось иначе.
Когда прозвучал взрыв, Полина нервно выпила водки прямо из стоявшего перед ней хрустального графинчика и постаралась убедить себя в том, что ей очень плохо и что ее сейчас вырвет.
Функция самовнушения, возведенная у Полины до высот аутогипноза, сработала прекрасно: молодая женщина не успела даже добежать до туалета, и ее вывернуло прямо на роскошный ковер.
«Боже, как мне на самом деле хреново, – промелькнуло в мозгу г-жи Знаменской. – Какая я впечатлительная... Обеспечу себе полное очищение от подозрений...»
Но дверь номера распахнулась, и на пороге появился Афанасий с пистолетом-автоматом «узи». В его руке чуть пониже локтя торчал маленький беленький керамический обломок. Крови почти не было.
Он пересек комнату и, широко размахнувшись, швырнул оружие в приоткрытое окно, выходившее на Волгу.
Бросок был так силен, что «узи» шлепнулся в воду метрах в двадцати от берега, несмотря на то что от «Хамелеона» до береговой линии было не меньше пятидесяти метров.
Бывший офицер «Капеллы» оказался слишком крупной дичью для борзых Феликса Величко.
«Нужно что-то делать», – мелькнуло в голове Полины.
Впрочем, Полине нужно отдать должное: она почти мгновенно поняла, что ей следует делать. Это был единственный вариант. Правда, Афанасий при этом оставался цел, но... Значит, заслужил.
Она протянула ему графин водки и, направив на своего живого робота неподвижный взгляд, сказала:
– Выпей до дна.
Он послушно исполнил ее приказание. Его стошнило через несколько секунд, но к тому времени Полина успела доставить Афанасия туда, куда не добежала сама, – в туалет.
– Здорово, – сказал Кириллов. – Ты и Фокин – два профессионала высокого класса. Интересно, что бы было, если бы он вышел из-под твоего контроля.
– Невозможно, – сказала она. – Я дала ему большую дозу. Правда, при этом он несколько потерял мобильность... Но мы и хотели, чтобы он не смог вернуться. – Что и говорить, приятно работать с настоящими специалистами, – сказал Кириллов. – Вот что, Полина: нам не стоит связываться с твоим попом и его дружком Свиридовым. Опасные ребята. Я думаю, тебе просто стоит поговорить с ним. Дескать, так и так, извини. Люблю другого. Долго боролась, но ничего не смогла сделать с собой.
Эти слова, обычно исполненные высокой горечи и боли, в устах Ивана Андреевича, осоловевшего и благодушествующего после сытного ужина, прозвучали как издевательство. – Да? – звонко проговорила она – словно тонко вскрикнул колокольчик. – Другого? Это кого?
Иван Андреевич самодовольно ухмыльнулся и потер плотно набитое брюхо.
– Ну, хотя бы моего братца двоюродного. Борю.
– Шевцова? – недоуменно спросила она. – А что, если он захочет...
– Не захочет, – перебил ее Кириллов. – К тому времени уже никто ничего не захочет. Так, – он взглянул на часы и поднялся, – нам пора. Впрочем, если хочешь, ты можешь оставаться здесь.
– Нет, я поеду с тобой.
– Это как же так? Ведь к тебе такая уйма охраны приставлена. Они так просто не отвяжутся. Да и у ментов ты пока что на заметке. Или ты их с собой возьмешь? В смысле, не ментов, конечно, а парней из «Берсерка»?
– Ага, – беззаботно ответила Полина. – Скажу, что мне срочно нужно в клинику. Здоровье не то... сам понимаешь, Ваня.
Кириллов покачал головой, а потом его массивное лицо словно просветлело.
– А ведь так, пожалуй, будет лучше, – сказал он.
– Я так и не понял, Иван, как тебе следует делать операцию, – сказал Шевцов. – Ты не сказал, как...
– Боря, я это уже слышал, – перебил его Кириллов. – Я покажу, как тебе следует делать операцию. Посмотри в зеркало. Шевцов перевел взгляд со сдержанно улыбающегося двоюродного брата на огромное зеркало во всю стену больничного фойе второго этажа клиники. В этом зеркале на фоне фигурной решетки, обвитой стеблями какого-то вьющегося декоративного растения, отделяющего мягкий уголок, в котором сидели Кириллов и Шевцов, – на фоне этой решетки отражались затемненные силуэты сидящих в креслах двух мужчин.
И женщины, неподвижно застывшей на низком диване в трех метрах от них.
– Подойдем к зеркалу, – предложил Кириллов. – Давай, Боря.
Несмотря на то что на первый взгляд внешне Кириллов и Шевцов отличались довольно существенно, при более внимательном осмотре становилось очевидно, что все эти отличия малозначимы и легкоустранимы под скальпелем пластического хирурга.
У Шевцова был более глубокий и здоровый оттенок кожи и не такие узкие, как у Ивана Андреевича, губы. Правда, его нос был несколько короче, а подбородок имел более ясные очертания, а не расплывчатый одутловатый контур, как у Кириллова.
Но все остальное – высокий и узкий, словно сжатый с боков лоб, овал лица, характерные крутые скулы, переносица, брови и надбровные дуги, – все это носило черты неоспоримого сходства, если не сказать – тождественности. Только выражение и разрез глаз – большие, светлые и чуть прищуренные Шевцова и миндалевидные, чуть мутноватые и насмешливые Кириллова – были у двоюродных братьев различными.
Да еще прическа: полуседая всклокоченная грива Шевцова и аккуратно уложенные черные короткие волосы Кириллова.
Но для опытного и наблюдательного взгляда было бесспорно, что двое стоящих перед зеркалом мужчин – близкие родственники.
– Ну? – сказал Кириллов.
– Вообще я примерно представляю, как я выгляжу, – сказал Шевцов.
– Ну, тем лучше. А теперь взгляни на меня и постарайся, чтобы я выглядел точно так же. Волосы у меня уже готовы.
Сидевшая чуть поодаль Полина поднялась с места и, раскрыв сумочку, вынула из нее парик, похожий на собственную шевелюру Шевцова так, что складывалось впечатление, что с доктора сняли скальп, если бы тотчас нельзя было убедиться, что голова Бориса Мироновича в полном порядке.
Шевцов попятился.
– Да вы что? – пробормотал он. – Ты что задумал, Иван?
– А что? – контрвопросом, причем довольно бессмысленным, ответил Кириллов и выглянул в окно, где у входа стояли две темные иномарки и прохаживались несколько крепких молодых людей – охранники из «Берсерка». Эти парни хотели идти с Полиной в клинику, но она ограничилась тем, что поставила у входов на второй этаж, где находилась она, Кириллов и Шевцов, по рослому амбалу, которые никого не пропускали.
Включая врачей и медсестер.
Сам же Кириллов приехал сюда в очень умело наложенном гриме – чтобы никто из работников охранного агентства, упаси боже, не узнал своего «покойного» хозяина.
– А что же будет со мной? – быстро спросил хирург. – Ты что, задумал заменить меня моими же руками?
– Ну, какой ты сложный, – лениво протянул Кириллов. – Никто тебя не собирается заменять. Ты думаешь, я убью тебя, после того как приобрету твою внешность? Не скрою, такой вариант был бы самым удобным. Но я всегда рассчитывал на твою скромность. И еще... если ты откажешься провести операцию так, как я наметил, то несомненно подпишешь себе смертный приговор.
Борис Миронович обернулся на Полину и увидел, что она держит в руке пистолет.
– Идет большая игра, Боря, – сказал Кириллов. – На кону не один миллион долларов. И потому сам понимаешь: деньги решают все, как сказал бы товарищ Сталин, живи он в наше время, а не полувеком раньше.
Шевцов побледнел.
– Хорошо, – тихо сказал он. – Только я надеюсь, что Полина не будет стоять у меня над душой с пистолетом во время операции. Это очень тонкий и трудоемкий процесс, и меня не стоит нервировать. Если ты, Ваня, конечно, не хочешь отойти от наркоза и обнаружить, что у тебя перекошенная физиономия или неправильно скорректированный нос.
Кириллов засмеялся и хлопнул Бориса Мироновича по плечу.
– Ну, вот и прекрасно, Боря. Я всегда знал, что ты здравомыслящий человек. Пойдем.
– Для операции мне необходим ассистент, – проговорил Шевцов. – Уж не думаешь ли ты, что я буду оперировать один? Это очень неудобно, да порой и рискованно.
– Ну хорошо. Где твой ассистент?
– А его ваши амбалы не пускают, – со сдержанным недоброжелательством проговорил врач. – Тут же весь этаж зачищен, чтобы, не дай бог, кто из посторонних не проник.
– Где этот ассистент? – спросила Полина, вынимая сотовый телефон. – Как его зовут?
– Владимир Сергеевич, – ответил Шевцов.
– А фамилия?
– Полунин.
Это был плотный, представительный мужчина с правильным, четкого и гармоничного рисунка лицом, которое можно было назвать даже красивым, если бы не маловыразительные миндалевидные глаза и не вялая линия расплывшегося подбородка. Хотя в целом он старался держать себя в форме и имел довольно спортивную подтянутую фигуру, еще не начавшую трещать по швам от чрезмерного жира. Он ел медленно, с аппетитом, смакуя каждое блюдо и каждый кусочек, а перед ним сидела двадцатишестилетняя женщина с большими зелеными глазами, подернутыми дымкой, глазами, надменно полуприкрытыми вспухшими веками... бледная, холодная, с угрюмо залегшими тенями под глазами и двумя пятнами лихорадочного багрового румянца на щеках, и, заметно волнуясь, говорила ломающимся, звонким, словно играющим на самой высокой и трагической – на грани разрыва – раскатистой струне:
– Надо уезжать отсюда, Ваня. Я чувствую во рту привкус крови. Ты понимаешь, стоит мне закрыть глаза, и земля начинает дымиться под ногами, и как будто кто-то хохочет: «Нет-нет, это все так тебе не пройдет, Поля. Мы придем к тебе, и ты услышишь, как бьется сердце ангела...»
– Загоняться не надо и психостимуляторами колоться тоже, – грубо перебил он. – У тебя же глаза красные. Ты чего гонишь, Полька?
Она медленно подняла веки и облизнула яркие губы: дескать, прости, ну что еще можно ожидать от взвинченной бабы, – и сказала деревянным голосом:
– Как только оформим документы, давай уедем как можно скорее...
– Какое уезжать? – проговорил Иван Андреевич, властно и бесцеремонно прерывая Полину. Вероятно, эту завидную привычку он плотно усвоил с некоторых пор, потому что черпал из арсенала своего хамства что-то больно часто. – Уезжать тоже надо с умом. Я не желаю продавать акции наших предприятий откуда-нибудь из Лондона или там типа Мальорки. Не то. Дела надо делать на месте. Тем более что покупателей долго искать не придется.
Словосочетание «наших предприятий» он произнес с особым, жирно причмокнувшим смаком, как если бы отведал мяса откормленной индейки, обжаренной в собственном соку.
– Кто?
– Да хотя бы тот же Виноградов и его черножопые дружки-воры. Эти... Гизо и Анзор.
– Цхеидзе? Да ты что, Ваня? Они же нелюди! Им папаша даже руки не подавал, что этому Толе-Винни, что Гизо с Анзором. – А-а-а, – протянул тот, – о родителе, безвинно убиенном, заговорила? Вспомнила? А как ты инструкцию своему терминатору давала, глазками буравила и шприц в белы ручки вкладывала – забыла? Так что теперь, дорогая моя, что мне, что тебе как-то затруднительно говорить о моральной чистоплотности. Да и не нужна она тебе – с такими-то бабками! Pecunia non olet – деньги не пахнут, как говаривал император Веспасиан, обложив безбожным налогом римские сортиры.
Полина долго молчала, а потом тихо произнесла:
– Не тебе, Ваня, напоминать мне об этом. Ладно. Все уже сделано. Только не надо цитировать очередного римского правителя: жребий брошен, и все такое. Не будем ссориться. Я сама улажу все финансовые проблемы. Это займет от силы две недели.
– Ага, а мне минимум неделю придется сидеть в этих клетушках! – Кириллов обвел взглядом высоченные стены с шикарными лепными потолками и, очевидно, сочтя, что он недостаточно объективно характеризовал прелести его убежища, добавил: – Халупа, бля!
– Не ругайся, Иван, – тихо проговорила Полина. – Ешь лучше...
– «А ты придешь домой, Иван, поешь, и сразу на диван, иль вон кричишь, когда не пьян... ты что, Иван?» – продекламировал Кириллов, довольно удачно подражая интонациям Высоцкого, а потом отложил вилку и произнес: – Ты лучше скажи, что будем делать с твоим суперменом? Так его тут бросим или что? Конечно, он весьма кстати попался нам под руку, но теперь не мешало бы, чтобы он скрылся с горизонта.
– Да Афанасий-то ладно, – сказала молодая женщина, – он ничего не знает, не помнит и не поймет. А вот Шевцов...
– Шевцов? Да Шевцов меня волнует меньше всего! – сказал Кириллов. – Шевцов. Доктор. Простой смертный. А вот этот Фокин, несмотря на его туповатый вид и склонность к алкоголизму, все-таки остается бывшим офицером этой... «Капеллы». Тут еще и его дружок, за которым он поехал по просьбе твоего братца.
Кириллов налил себе коньяка, выпил и закусил кусочком лимона, обсыпанного сахарной пудрой. Через минуту он продолжил развивать свою мысль:
– Откровенно говоря, я не ожидал, что он исполнитель такого класса. Как работает, а! И это если учесть, что он пьет беспробудно, никакого режима, вся жизнь через жопу, как говорится. Какой же он был раньше, когда постоянно поддерживал свою форму в спецслужбах?
– А об этом справься у Свиридова. Кажется, я рассказывала тебе, как он голыми руками взял Толю Винни в казино, набитом виноградовскими охранниками под завязку. Да так его порасспросил о житье-бытье, что наутро тот звонил Роману и жаловался... нарочно не придумаешь.
Иван Андреевич покачал головой.
– Ты лучше расскажи, что было в «Хамелеоне», когда Фокин соорудил мину направленного действия... так, что ли, он говорил. Я думал, он не сможет уйти. Как все было-то, а, Поля?
– Я сама не поняла, как он опять сумел уйти, – сказала Полина. – Я думала, что придется его сдать. Но как он превратил в решето лучших берсерковских охранников моего ублюдочного дяди! Я просто глазам своим не поверила.
– Ты не лепи мне тут всякие предыстории. Рассказывай.
Полина качнулась вперед, словно ее кто-то легонько подтолкнул в спину, и начала говорить.
Кириллов отставил от себя даже коньяк, что само по себе было делом из ряда вон выходящим: настолько интересен был рассказ молодой женщины.
Фокин в самом деле пытался смыть всю усталость и накипевшее тревожное недоумение наиболее часто культивируемым им методом – надрызгавшись до чертиков. Правда, организм, который в последние два дня стабильно получал дозы «сердца ангела» в еде (Полине несложно было делать это, благо Афанасий фактически жил у нее), плохо принимал алкоголь.
Правда, те небольшие дозы спиртного, которые со скрипом и скрежетом все-таки преодолели блокпост фокинской глотки, оказали на него воздействие, сравнимое разве что с эффектом от выжирания полутора литров водки почти без закуски на канонических похоронах деятеля саратовской администрации, перевернувшегося от возмущения в гробу. Фокин начал клевать носом, смахнул со стола тарелку с салатом, которая угодила на брюки сидящего по правую руку от него банковского служащего.
Тот – тоже пьяный – скоропалительно решил было вывести Афоню из состава почетной делегации гостей и препроводить на улицу или на второй этаж, где обстоятельно и с расстановкой начистить ему морду.
В ответ Афанасий громыхнул чудовищное ругательство. Свиридов развел молодцов и сам предложил Полине отправить Афоню на заслуженный отдых – домой или лучше наверх, в один из апартаментов.
Полина так и сделала, тем более это было необходимо для исполнения столь виртуозно разработанного плана.
Она отвела шатающегося Фокина наверх и уложила на кровать. Фокин находился в пьяном недоумении не более десяти минут. Могучий организм даже с ослабленным иммунитетом легко поборол опьянение, вызванное совсем небольшой дозой спиртного.
Симптомы фокинского опьянения один к одному повторяли состояние какого-нибудь зеленого юнца, наглотавшегося дешевой шипучки на спирту, которая в нашей торговле с успехом выдается за шампанское. Юнец нажрался, голова пошла кругом, ножки повело в разные стороны – но вскоре все пришло в норму так же спонтанно, как разладилось.
Полина дала выпить Афанасию отрезвляющего коктейля, где содержалась довольно приличная доза «сердца ангела», которую организм отца Велимира, уже подготовленный двухдневным отравлением, принял легко и без видимого эффекта.
Фокин поднялся и угрюмо взглянул на Полину.
– Странно, – сказал он, – выпил немного, а отключился...
Его лицо было мертвенно-бледным, зрачков почти не было видно, как у зомби, а голос был глухим, сырым и надтреснутым: даже Свиридов не узнал бы сейчас голоса и интонаций своего друга.
– Смотри на меня, – сказала Полина.
Фокин покорно поднял на нее стекленеющий взгляд и чуть подался назад, словно его несильно толкнули в грудь.
Потому что в его сознание, как ломающий все вихрь, как каток асфальтоукладчика, ломающий и подминающий все под себя, ворвался немигающий зеленый взор Полины Знаменской – два луча, пронизанных непоколебимой, могучей волей, и источающие их два болотца мутной зеленоватой влаги, таящихся в нежном лице женщины, сейчас казались Фокину двумя озерами мироздания, по которым, подобно мелкой ряби по воде, кружила одна беспощадная истина, за пределами которой ничего быть не могло.
Все, что скажешь, повелительница. Все, на кого укажешь пальцем.
Ничто меня не остановит.
Сознание быстро гасло, вручая бразды правления над могучим и оттренированным телом первородным рефлексам, безошибочному, магнетическому животному инстинкту.
Со стороны это выглядело довольно забавно: огромный верзила с мутным взглядом, скорчившись, как полупарализованная горилла, и опустив руки вдоль тела почти до земли, понуро вжался в низкий диванчик, а перед ним на корточках сидит молодая женщина и, не отрывая от него неподвижного взгляда – вероятно, исполненного презрения к прожигателю жизни, – что-то выговаривает ему: дескать, как ты дошел до жизни такой, скотина.
Такое впечатление создалось бы у любого гостя, который сознательно или по ошибке зашел бы в номер.
Если бы он только мог знать, как видимое не соответствовало действительности!
Фокин плохо слышал, что говорила ему Полина: информация закладывалась в мозг, словно минуя барабанные перепонки, – напрямую. Конечно, это не было так, но его восприятие было настолько искажено дозами психотропного яда и этим властным взглядом, от которого нет сил оторваться, что он не понимал этого.
А говорила она вот что – медленно, звонко, чеканя каждое слово, как по капле расплавленного воска роняя в распахнутый для нее мозг Фокина:
– Сейчас ты возьмешь подготовленный тобой неделю назад заряд и прикрепишь его в апартаментах номер два. Останешься там. Спрячешься так, чтобы тебя никто не обнаружил. Туда придет Роман Знаменский. Роман Знаменский. Ты должен убить его. Когда он подойдет к тому месту, где ты прикрепишь взрывное устройство, ты должен привести эту мину в действие. Потом будешь уходить. Всех, кто попадется тебе на пути, убивай. Автомат лежит там, где ты его оставил четыре дня назад.
Полина не сказала, куда должен уходить Фокин. Потому что она заранее рассчитывала на то, что он погибнет там, под пулями амбалов Феликса Величко.
Мавр сделал свое дело – мавр может уходить.
А зачем ей и Кириллову нужен был Фокин, если все люди, которые так или иначе мешали Ивану Андреевичу, были бы уже устранены?
Поэтому Фокина и отправили на смерть, приказав убить Романа шумным, хлопотным и опасным способом.
Но все повернулось иначе.
Когда прозвучал взрыв, Полина нервно выпила водки прямо из стоявшего перед ней хрустального графинчика и постаралась убедить себя в том, что ей очень плохо и что ее сейчас вырвет.
Функция самовнушения, возведенная у Полины до высот аутогипноза, сработала прекрасно: молодая женщина не успела даже добежать до туалета, и ее вывернуло прямо на роскошный ковер.
«Боже, как мне на самом деле хреново, – промелькнуло в мозгу г-жи Знаменской. – Какая я впечатлительная... Обеспечу себе полное очищение от подозрений...»
Но дверь номера распахнулась, и на пороге появился Афанасий с пистолетом-автоматом «узи». В его руке чуть пониже локтя торчал маленький беленький керамический обломок. Крови почти не было.
Он пересек комнату и, широко размахнувшись, швырнул оружие в приоткрытое окно, выходившее на Волгу.
Бросок был так силен, что «узи» шлепнулся в воду метрах в двадцати от берега, несмотря на то что от «Хамелеона» до береговой линии было не меньше пятидесяти метров.
Бывший офицер «Капеллы» оказался слишком крупной дичью для борзых Феликса Величко.
«Нужно что-то делать», – мелькнуло в голове Полины.
Впрочем, Полине нужно отдать должное: она почти мгновенно поняла, что ей следует делать. Это был единственный вариант. Правда, Афанасий при этом оставался цел, но... Значит, заслужил.
Она протянула ему графин водки и, направив на своего живого робота неподвижный взгляд, сказала:
– Выпей до дна.
Он послушно исполнил ее приказание. Его стошнило через несколько секунд, но к тому времени Полина успела доставить Афанасия туда, куда не добежала сама, – в туалет.
* * *
– Здорово, – сказал Кириллов. – Ты и Фокин – два профессионала высокого класса. Интересно, что бы было, если бы он вышел из-под твоего контроля.
– Невозможно, – сказала она. – Я дала ему большую дозу. Правда, при этом он несколько потерял мобильность... Но мы и хотели, чтобы он не смог вернуться. – Что и говорить, приятно работать с настоящими специалистами, – сказал Кириллов. – Вот что, Полина: нам не стоит связываться с твоим попом и его дружком Свиридовым. Опасные ребята. Я думаю, тебе просто стоит поговорить с ним. Дескать, так и так, извини. Люблю другого. Долго боролась, но ничего не смогла сделать с собой.
Эти слова, обычно исполненные высокой горечи и боли, в устах Ивана Андреевича, осоловевшего и благодушествующего после сытного ужина, прозвучали как издевательство. – Да? – звонко проговорила она – словно тонко вскрикнул колокольчик. – Другого? Это кого?
Иван Андреевич самодовольно ухмыльнулся и потер плотно набитое брюхо.
– Ну, хотя бы моего братца двоюродного. Борю.
– Шевцова? – недоуменно спросила она. – А что, если он захочет...
– Не захочет, – перебил ее Кириллов. – К тому времени уже никто ничего не захочет. Так, – он взглянул на часы и поднялся, – нам пора. Впрочем, если хочешь, ты можешь оставаться здесь.
– Нет, я поеду с тобой.
– Это как же так? Ведь к тебе такая уйма охраны приставлена. Они так просто не отвяжутся. Да и у ментов ты пока что на заметке. Или ты их с собой возьмешь? В смысле, не ментов, конечно, а парней из «Берсерка»?
– Ага, – беззаботно ответила Полина. – Скажу, что мне срочно нужно в клинику. Здоровье не то... сам понимаешь, Ваня.
Кириллов покачал головой, а потом его массивное лицо словно просветлело.
– А ведь так, пожалуй, будет лучше, – сказал он.
* * *
– Я так и не понял, Иван, как тебе следует делать операцию, – сказал Шевцов. – Ты не сказал, как...
– Боря, я это уже слышал, – перебил его Кириллов. – Я покажу, как тебе следует делать операцию. Посмотри в зеркало. Шевцов перевел взгляд со сдержанно улыбающегося двоюродного брата на огромное зеркало во всю стену больничного фойе второго этажа клиники. В этом зеркале на фоне фигурной решетки, обвитой стеблями какого-то вьющегося декоративного растения, отделяющего мягкий уголок, в котором сидели Кириллов и Шевцов, – на фоне этой решетки отражались затемненные силуэты сидящих в креслах двух мужчин.
И женщины, неподвижно застывшей на низком диване в трех метрах от них.
– Подойдем к зеркалу, – предложил Кириллов. – Давай, Боря.
Несмотря на то что на первый взгляд внешне Кириллов и Шевцов отличались довольно существенно, при более внимательном осмотре становилось очевидно, что все эти отличия малозначимы и легкоустранимы под скальпелем пластического хирурга.
У Шевцова был более глубокий и здоровый оттенок кожи и не такие узкие, как у Ивана Андреевича, губы. Правда, его нос был несколько короче, а подбородок имел более ясные очертания, а не расплывчатый одутловатый контур, как у Кириллова.
Но все остальное – высокий и узкий, словно сжатый с боков лоб, овал лица, характерные крутые скулы, переносица, брови и надбровные дуги, – все это носило черты неоспоримого сходства, если не сказать – тождественности. Только выражение и разрез глаз – большие, светлые и чуть прищуренные Шевцова и миндалевидные, чуть мутноватые и насмешливые Кириллова – были у двоюродных братьев различными.
Да еще прическа: полуседая всклокоченная грива Шевцова и аккуратно уложенные черные короткие волосы Кириллова.
Но для опытного и наблюдательного взгляда было бесспорно, что двое стоящих перед зеркалом мужчин – близкие родственники.
– Ну? – сказал Кириллов.
– Вообще я примерно представляю, как я выгляжу, – сказал Шевцов.
– Ну, тем лучше. А теперь взгляни на меня и постарайся, чтобы я выглядел точно так же. Волосы у меня уже готовы.
Сидевшая чуть поодаль Полина поднялась с места и, раскрыв сумочку, вынула из нее парик, похожий на собственную шевелюру Шевцова так, что складывалось впечатление, что с доктора сняли скальп, если бы тотчас нельзя было убедиться, что голова Бориса Мироновича в полном порядке.
Шевцов попятился.
– Да вы что? – пробормотал он. – Ты что задумал, Иван?
– А что? – контрвопросом, причем довольно бессмысленным, ответил Кириллов и выглянул в окно, где у входа стояли две темные иномарки и прохаживались несколько крепких молодых людей – охранники из «Берсерка». Эти парни хотели идти с Полиной в клинику, но она ограничилась тем, что поставила у входов на второй этаж, где находилась она, Кириллов и Шевцов, по рослому амбалу, которые никого не пропускали.
Включая врачей и медсестер.
Сам же Кириллов приехал сюда в очень умело наложенном гриме – чтобы никто из работников охранного агентства, упаси боже, не узнал своего «покойного» хозяина.
– А что же будет со мной? – быстро спросил хирург. – Ты что, задумал заменить меня моими же руками?
– Ну, какой ты сложный, – лениво протянул Кириллов. – Никто тебя не собирается заменять. Ты думаешь, я убью тебя, после того как приобрету твою внешность? Не скрою, такой вариант был бы самым удобным. Но я всегда рассчитывал на твою скромность. И еще... если ты откажешься провести операцию так, как я наметил, то несомненно подпишешь себе смертный приговор.
Борис Миронович обернулся на Полину и увидел, что она держит в руке пистолет.
– Идет большая игра, Боря, – сказал Кириллов. – На кону не один миллион долларов. И потому сам понимаешь: деньги решают все, как сказал бы товарищ Сталин, живи он в наше время, а не полувеком раньше.
Шевцов побледнел.
– Хорошо, – тихо сказал он. – Только я надеюсь, что Полина не будет стоять у меня над душой с пистолетом во время операции. Это очень тонкий и трудоемкий процесс, и меня не стоит нервировать. Если ты, Ваня, конечно, не хочешь отойти от наркоза и обнаружить, что у тебя перекошенная физиономия или неправильно скорректированный нос.
Кириллов засмеялся и хлопнул Бориса Мироновича по плечу.
– Ну, вот и прекрасно, Боря. Я всегда знал, что ты здравомыслящий человек. Пойдем.
– Для операции мне необходим ассистент, – проговорил Шевцов. – Уж не думаешь ли ты, что я буду оперировать один? Это очень неудобно, да порой и рискованно.
– Ну хорошо. Где твой ассистент?
– А его ваши амбалы не пускают, – со сдержанным недоброжелательством проговорил врач. – Тут же весь этаж зачищен, чтобы, не дай бог, кто из посторонних не проник.
– Где этот ассистент? – спросила Полина, вынимая сотовый телефон. – Как его зовут?
– Владимир Сергеевич, – ответил Шевцов.
– А фамилия?
– Полунин.
Глава 11
Tabula Rasa
Через несколько минут высокий, сутулый седой мужчина лет пятидесяти вошел в белоснежную операционную, где в кресле уже растянулся Кириллов. Шевцов сидел за столом и что-то угрюмо писал.