Страница:
Чуть в стороне на кушетке сидела Полина и рылась в своей сумочке. Пистолет лежал рядом и сразу бросался в глаза: серебристая «беретта» так называемой «дамской» модификации – небольшой, умело примененный к нежной женской руке пистолетик. Впрочем, такой же смертоносный, как и его «мужские» аналоги.
– Борис Миронович, – заговорил ассистент высоким, чуть надтреснутым голосом, – я не понимаю, в чем дело. Почему на входе какие-то молодые люди подозрительного вида? Почему они меня обыскивают, как будто я киллер какой-то?
В этот момент он увидел пистолет, лежащий у колена Полины, и невольно осекся.
– Так надо, Владимир Сергеевич, – оторвавшись от бумаг и сощурив глаза на ассистента, проговорил Шевцов. – Заходите. Только ничему не надо удивляться. Все исключительно в целях безопасности.
Вероятно, за свою долгую врачебную карьеру у Владимира Сергеевича выработалась ценная привычка ничему не удивляться или, по крайней мере, не проявлять свое удивление.
Шевцов встал.
– Ну что, Владимир Сергеевич, приступим?
Полунин вымыл руки и аккуратно, палец за пальцем, протер их спиртом, а потом отрывисто произнес:
– Я готов.
– Анестезия, – коротко проговорил Шевцов, и в его руках оказался шприц.
Он уже поднес его к руке Кириллова, как тот вдруг придержал кисть хирурга и внятно произнес тому в лицо:
– Только без фокусов, Боря.
Шевцов сухо кивнул и вонзил иглу в локтевой сгиб Ивана Андреевича.
Стоящий рядом с ним Владимир Сергеевич бросил быстрый взгляд на Полину: она сидела, широко раскрыв подернутые зеленоватой влажной дымкой глаза, и неотрывно смотрела на лежащего в кресле Кириллова.
А с тем происходило что-то странное.
Ноздри его расширились, он судорожно втянул воздух, словно пытаясь уловить летучий запах смерти, которая только что вошла в его жилы через тонкую иглу анестезионного шприца. Потом брови его сломало слепое, будоражащее подозрение, он приподнялся с операционного кресла и бессмысленно посмотрел на Бориса Мироновича.
– Ах ты, сука, – пробормотал он и упал в кресло.
Полина схватила пистолет и, вскочив, прицелилась в Шевцова.
– Ты что... ты что ему ввел?
Лицо ее пылало, волосы разметались по щекам, а в голосе промелькнули первые истерические нотки, которые в сочетании с зажатым в ее тонких аристократических пальцах пистолетом звучали просто угрожающе.
Владимир Сергеевич протестующе поднял руки и медленно проговорил:
– Простите, леди... вероятно, тут какая-то ошибка...
– Ошибка? – звонко бросила та и, подскочив к Шевцову, ткнула пистолетом ему в лоб. – Ошибка? – Она посмотрела на слабо шевелящегося Кириллова, который остекленевшими глазами, разъехавшимися в разные стороны, как при сильном расходящемся косоглазии, бессмысленно таращился перед собой.
Вероятно, такой же не замутненный смыслом взгляд бывает у новорожденных.
– Такой взгляд бывает у новорожденных, – каким-то новым голосом произнес Владимир Сергеевич и пригладил седые бачки, – древние римляне называли это tabula rasa. Чистая доска, на которой можно писать все, что угодно. Все, что угодно.
В ту же секунду дверь распахнулась и вошел высоченный мужчина с «ТТ» в правой руке. Он тяжело дышал, словно перед этим пробежал вокруг клинического корпуса раз эдак восемнадцать, и был сильно бледен. Эта пепельно-серая бледность угрожающими пятнами проступила сквозь его смуглую кожу и в сочетании с лихорадочно горящими темными глазами выглядела по меньшей мере впечатляюще.
Едва прикрытая, инстинктивно-животная угроза была разлита во всех жестах и порывистых движениях этого человека.
Это был Афанасий Фокин.
При виде его Полина слабо вскрикнула, пистолет в ее руке дрогнул, и в ту же секунду ассистент Шевцова перехватил его и вырвал у молодой женщины. Потом швырнул на пол и произнес:
– Заходи, Афоня.
Ассистент снял седой парик, отклеил седые бачки и, подойдя к раковине, несколькими энергичными движениями смыл грим, а затем вынул колор-линзы, меняющие цвет глаз.
И когда он повернулся к Полине, она с ужасом увидела перед собой холодное чеканное лицо и серые глаза Владимира Свиридова.
– Вла... Владимир, – пролепетала Полина. – Но... как же так?
– Я ведь и представился вам как Владимир Сергеевич. Более того, Полунин Владимир Сергеевич – это именно то имя, которое проставил в доверенности на выданный мне автомобиль ваш покойный брат, Полина Валерьевна. Роман Знаменский, которого вы так красиво убили.
Полина растерянно перевела взгляд на Афанасия и услышала:
– Спасибо тебе за высокую честь. Из всех специалистов высокого уровня, из всех мастеров и гроссмейстеров смерти ты выбрала именно меня. И не прогадала. Я в самом деле еще не растерял своей «капелловской» формы. Очень жаль. Лучше бы меня убили тогда, в «Хамелеоне», когда ты послала меня убить своего брата.
Полина отвернулась и медленно выговорила чужим, ломающимся голосом:
– Что вы ввели Кириллову? Он же... он же еще жив. Значит, это не яд?
– Яд, – коротко ответил Свиридов. – Только очень медленного действия. И еще... обычный яд убивает тело человека. А этот... о, этот убивает душу. Убивает волю. Я же сказал вам, древние римляне называли это tabula rasa.
Полина подняла на Владимира скованное завораживающим, безудержным страхом лицо. Такой страх приходит только к тому, кто ждал очень долго этого неповторимого мгновения, когда нельзя двинуть рукой и ногой, а в голове рвется и пульсирует ватная грохочущая пустота.
– «Сердце ангела»? – выдавила она.
– Совершенно верно. И очень приличная доза. Не такая, которую вы так милосердно подмешивали Афанасию три раза в день. Большая. Очень большая. Сомневаюсь, понимает ли нас сейчас Иван Андреевич. Но я не сомневаюсь в одном: в том, что он поймет вас, Полина.
Свиридов, сняв белый халат, швырнул его на кушетку и проговорил:
– Этот человек – чистый лист. Напишите в нем одно слово. Вы ведь так мастерски умеете диктовать людям свою волю. Борис Миронович говорил, что у вас недурные медиумические способности.
И он посмотрел на бледного Шевцова, который стоял, опустив руки и вперив глаза в одну точку, словно желая отрешиться от всего происходящего.
Да, вероятно, так оно и было.
В этот момент заговорил Фокин.
– Зачем все это было нужно, Полина? – проговорил он, и в его голосе уже не было ярости. Просто горькое недоумение и боль. – Я не понимаю... у тебя все было... ну чего тебе не хватало?
Полина вздрогнула и подняла на Фокина глаза, в которых было мало человеческого... в самом деле, завораживающее, притягивающее ведьмовство. Сейчас она походила на замершую змею, на гюрзу, таящую в своем жале смертельный яд.
Глаза, которые могут притянуть и убить.
– В том-то все и дело, что мне хватало... слишком хватало всего этого, – хрипло сказала она. – Тебе не понять. Мне надоело видеть людей, готовых отдать за меня все, – проговорила она срывающимся голосом, – любые деньги, любые жертвы. Но на самом деле... на самом деле я никому не была нужна... с детства. Папа... он всегда занимался своим бизнесом. Роман всегда был чужим и суровым старшим братом. Причем того, что он был братом, я не чувствовала, а вот старший... о, он не уставал напоминать мне, что я младшая в семье и что мое слово ничего не значит.
Она покачала головой и посмотрела сначала на Фокина, а потом на Шевцова.
– У меня были любовники. Не так мало, но и не много. Здесь присутствуют... трое. Что им было нужно от меня? Деньги? Мои секс-услуги? Все, что угодно, но только не я. Поэтому я никого не любила.
Шевцов глухо, мучительно кашлянул, а Полина подошла к Кириллову и, положив тонкую бледную руку на его плечо, продолжала:
– И тогда я полюбила сама. Полюбила не знаю за что. Возможно, что он подлец и использует меня. Я даже не знаю, любил ли он меня... любит ли сейчас. Он почти никогда не говорил мне о нежности и желании служить мне, как царице... как богине, но часто кричал мне в лицо, что ненавидит меня, что устал мучиться со мной и хочет, чтобы я умерла... подохла.
Она закрыла глаза и голосом как будто бы равнодушным и нарочито громким – но слышно было, как в нем лопались нервы и ворочалась боль, – сказала:
– Но при этом он обнимал меня, как не обнимал никто, и говорил снова и снова слова о том, как прекрасна настоящая жизнь, и о том, что бы мы могли достигнуть, если бы перед нами открылись все двери. И этого человека... мой отец хотел убить. Потому что Иван надоел ему. Наверно, он мешал его бизнесу, его наполеоновским планам. Я слышала, как он говорил об этом с Феликсом, моим дядей, и Романом. И я передала все Ивану. Вот и все. Участь их была предрешена...
– Можешь не продолжать, – холодно проговорил Фокин. – Я удачно подвернулся на роль исполнителя, правда? Удачнее не придумаешь?
Он повернулся к Кириллову и проговорил, обращаясь не столько к «покойному» совладельцу «Элизеума», сколько ко всем остальным:
– Теперь-то ты понимаешь, козел, что я чувствовал. Вот что такое «сердце ангела». И теперь... теперь ты на самом деле чистая доска, на которой осталось место только на одно слово: смерть. И напишет его... напишет его... – Он повернулся к Полине, и глаза его вспыхнули едва ли не так, как у Роберта Де Ниро в роли Сатаны в «Сердце ангела», когда с губ сорвались беспощадные слова: – Ну же, Поля, скажи ему, что пора умирать! Скажи, что осталось только подойти к этому окну, встать на подоконник, приоткрыть створку и шагнуть навстречу майскому ветерку... на наконечники больничной ограды!
– Ну, – процедил Свиридов, – что же ты встала? Неужели тебе неинтересно посмотреть на то, как работает твоя схема в отношении высокочтимого Ивана Андреевича? К чему всяческие этические препоны? Ведь он мертв уже почти две недели – его убил Фокин!
Полина качнула головой, и с губ ее сорвалось какое-то жалобное нечленораздельное блеяние: пощадите! Не надо!
Но не у тех она просила жалости.
– Что же ты медлишь? – проговорил Афанасий и, шагнув к Кириллову, легко вырвал его из операционного кресла и буквально поднял в воздух – ноги экс-компаньона Знаменского-старшего болтались в нескольких сантиметрах от пола. Голос Фокина властно гремел, и он был страшен:
– Ты хочешь, чтобы мы и тебе вмазали этой дряни, которой ты меня пичкала? Чтобы и ты превратилась в муху на клею, как этот ублюдок? – И он тряхнул Кириллова за шкирку так, что из груди того поднялся сдавленный хриплый клекот. – А?
И тут в дело вмешался Шевцов.
– Отпустите его, Афанасий, – сказал он. – Не нужно. Он не понимает, что он на самом деле труп. Не нужно суда Линча. Пусть их привлекут к ответственности по закону. Я готов дать показания.
– Зако-о-ону? – заревел Афанасий и, уронив Ивана Андреевича на пол, бешено сверкнул на хирурга глазами. – Закону, вы говорите? Да ты с ними заодно!
– Вот поэтому я и хочу дать показания, – проговорил Шевцов. – Их с лихвой хватит на то, чтобы госпоже Знаменской и господину Кириллову накрутили по «двадцатке».
– Ну да, – лениво проговорил из угла Свиридов. – Конечно. Как будто нам неизвестно, что делают с правосудием у нас в матушке-России. Сто пятьдесят, а лучше двести «тонн» гринов – и дело развалится. Никакие показания не помогут. Тем более что вы, Борис Миронович, – единственный свидетель. Кто поручится за ваше здоровье и самую жизнь?
– И вообще, – добавил Афанасий, – боюсь, что в судебном процессе крайним окажусь я. У меня меньше всех денег из всей нашей дружной компании убийц.
Свиридов поднял брошенный на пол пистолет Полины и проговорил:
– Впрочем, предложение Бориса Мироновича не так глупо, как может показаться на первый взгляд. Можно попробовать. Думаю, что и господа Виноградов и Цхеидзе с удовольствием дадут показания по этому запутанному делу. Образчики «сердца ангела» у нас есть, равно как имеется и его наличие в крови Фокина.
Афанасий протестующе замотал головой, и в этот момент Полина поднялась с кушетки и быстро подошла к лежащему на полу Кириллову. Присела на корточки и, взяв его за подбородок, посмотрела прямо в его глаза и нараспев произнесла несколько слов.
Кириллов медленно поднялся. Его движения были скомканными и порывистыми, как у заведенной куклы. Доза «сердца ангела» была так велика, а слова и взгляд зеленых колдовских глаз Полины так неотразимы, что, вероятно, сознание было парализовано совершенно. Только команда зомбированного мозга и реализация двигательных импульсов.
– Вы хотели, – тихо сказала Полина, – пусть лучше будет так. Я написала слово...
– Tabula rasa... – в ужасе пробормотал Шевцов. – Господи...
Кириллов достиг окна и, взявшись за створку, потянул ее на себя. Та не подавалась. И тогда он почти без замаха, слабым тычком ударил в угол огромного стекла, и то с грохотом обрушилось на него.
Из многочисленных порезов тотчас пошла кровь, но Кириллов этого словно не заметил. Он точно так же разбил второе стекло и начал карабкаться на подоконник, но тут к нему подскочил Борис Миронович и, пачкаясь в кирилловской крови, попытался стащить его вниз.
– Что ты делаешь, Ваня... не надо!
Тот механически отмахнулся, и Шевцов отлетел в угол. Причем упал очень неудачно – разбил себе нос, лоб и губы. Но тут же приподнялся и выкрикнул, сплевывая кровь:
– Не надо!
Но было уже поздно. Кириллов постоял на окне, потом не то чтобы пошатнулся – нет, скорее подоконник вывернулся из-под его ног! – и молча камнем упал вниз.
Фокин, подбежав, выглянул из окна.
В полосе яркого света, льющегося из оконного проема, на ограде, примыкавшей к клиническому корпусу, на острых бронзовых остриях, которые обошлись «Элизеуму» в весьма приличную сумму, – выплывая из ночной тьмы, висело тело недавнего совладельца фирмы. Оно было пронизано насквозь в нескольких местах, и по ограде стекала темная жидкость.
– Черрт, – проговорил Фокин, – святой Себастьян, ерш твою медь!
Двери операционной распахнулись, и с автоматами наперевес ворвались двое парней в камуфляже. Это были охранники из «Берсерка», которые, услышав шум, поспешили выяснить его причину.
Впрочем, нельзя сказать, что это любопытство, сопряженное с профессиональным долгом, принесло им пользу. Стоящий чуть в стороне от дверей Свиридов ударил ногой в челюсть первому, а второго достал мгновенным звериным прыжком.
Автомат лязгнул о пол, и двое покатились в короткой беспощадной схватке.
Она в самом деле была короткой: Владимир подтвердил высокую репутацию птенцов гнезда Платонова, то бишь расформированного спецотдела ГРУ «Капелла». Вырубленный им здоровяк без чувств растянулся на полу.
Свиридов поднялся и, устало отряхнув джинсы и рубашку, сказал Полине:
– Вы правильно поступили, Полина Валерьевна. Думаю, что теперь суд будет более благосклонным к вам. А если не суд, так уж Гизо и Винни – точно. А при наличии хороших адвокатов у вас есть шанс и вовсе отделаться условняком или замять дело. Только я не думаю, что деньги, измазанные кровью вашей семьи, принесут вам счастье. Пошли, Афоня.
– Но... – начал было тот, но Владимир мягко, но властно перебил его:
– Ты потом сам поймешь, что мы слишком задержались в этом городе.
Они вышли через черный ход и сели в свиридовский «Фольксваген». Только тут Фокин обрел дар речи.
– Да ты что, Володька, с ума сбрендил? Оставить их... вот так? Да я...
– Не зуди, Афоня. Нельзя допустить, чтобы ты пачкал руки в крови этой змеи. Есть другие варианты. Сейчас я сделаю один звонок, и ты сам все поймешь.
Свиридов набрал на своем мобильнике номер и проговорил:
– Гизо? Это говорит твой старый знакомый по ...ской площади. Да, программист Володя из Питера. Как там поживает покалеченная конечность Винни? Нормально? От и добре. А теперь о деле. Нужно встретиться. Мне известны убийцы Знаменских и Кириллова. Я думаю, тебе это будет интересно. Дело касается больших денег, сам понимаешь...
Эпилог
Несвятое семейство
Пролог памяти
В этот момент он увидел пистолет, лежащий у колена Полины, и невольно осекся.
– Так надо, Владимир Сергеевич, – оторвавшись от бумаг и сощурив глаза на ассистента, проговорил Шевцов. – Заходите. Только ничему не надо удивляться. Все исключительно в целях безопасности.
Вероятно, за свою долгую врачебную карьеру у Владимира Сергеевича выработалась ценная привычка ничему не удивляться или, по крайней мере, не проявлять свое удивление.
Шевцов встал.
– Ну что, Владимир Сергеевич, приступим?
Полунин вымыл руки и аккуратно, палец за пальцем, протер их спиртом, а потом отрывисто произнес:
– Я готов.
– Анестезия, – коротко проговорил Шевцов, и в его руках оказался шприц.
Он уже поднес его к руке Кириллова, как тот вдруг придержал кисть хирурга и внятно произнес тому в лицо:
– Только без фокусов, Боря.
Шевцов сухо кивнул и вонзил иглу в локтевой сгиб Ивана Андреевича.
Стоящий рядом с ним Владимир Сергеевич бросил быстрый взгляд на Полину: она сидела, широко раскрыв подернутые зеленоватой влажной дымкой глаза, и неотрывно смотрела на лежащего в кресле Кириллова.
А с тем происходило что-то странное.
Ноздри его расширились, он судорожно втянул воздух, словно пытаясь уловить летучий запах смерти, которая только что вошла в его жилы через тонкую иглу анестезионного шприца. Потом брови его сломало слепое, будоражащее подозрение, он приподнялся с операционного кресла и бессмысленно посмотрел на Бориса Мироновича.
– Ах ты, сука, – пробормотал он и упал в кресло.
Полина схватила пистолет и, вскочив, прицелилась в Шевцова.
– Ты что... ты что ему ввел?
Лицо ее пылало, волосы разметались по щекам, а в голосе промелькнули первые истерические нотки, которые в сочетании с зажатым в ее тонких аристократических пальцах пистолетом звучали просто угрожающе.
Владимир Сергеевич протестующе поднял руки и медленно проговорил:
– Простите, леди... вероятно, тут какая-то ошибка...
– Ошибка? – звонко бросила та и, подскочив к Шевцову, ткнула пистолетом ему в лоб. – Ошибка? – Она посмотрела на слабо шевелящегося Кириллова, который остекленевшими глазами, разъехавшимися в разные стороны, как при сильном расходящемся косоглазии, бессмысленно таращился перед собой.
Вероятно, такой же не замутненный смыслом взгляд бывает у новорожденных.
– Такой взгляд бывает у новорожденных, – каким-то новым голосом произнес Владимир Сергеевич и пригладил седые бачки, – древние римляне называли это tabula rasa. Чистая доска, на которой можно писать все, что угодно. Все, что угодно.
В ту же секунду дверь распахнулась и вошел высоченный мужчина с «ТТ» в правой руке. Он тяжело дышал, словно перед этим пробежал вокруг клинического корпуса раз эдак восемнадцать, и был сильно бледен. Эта пепельно-серая бледность угрожающими пятнами проступила сквозь его смуглую кожу и в сочетании с лихорадочно горящими темными глазами выглядела по меньшей мере впечатляюще.
Едва прикрытая, инстинктивно-животная угроза была разлита во всех жестах и порывистых движениях этого человека.
Это был Афанасий Фокин.
При виде его Полина слабо вскрикнула, пистолет в ее руке дрогнул, и в ту же секунду ассистент Шевцова перехватил его и вырвал у молодой женщины. Потом швырнул на пол и произнес:
– Заходи, Афоня.
Ассистент снял седой парик, отклеил седые бачки и, подойдя к раковине, несколькими энергичными движениями смыл грим, а затем вынул колор-линзы, меняющие цвет глаз.
И когда он повернулся к Полине, она с ужасом увидела перед собой холодное чеканное лицо и серые глаза Владимира Свиридова.
– Вла... Владимир, – пролепетала Полина. – Но... как же так?
– Я ведь и представился вам как Владимир Сергеевич. Более того, Полунин Владимир Сергеевич – это именно то имя, которое проставил в доверенности на выданный мне автомобиль ваш покойный брат, Полина Валерьевна. Роман Знаменский, которого вы так красиво убили.
Полина растерянно перевела взгляд на Афанасия и услышала:
– Спасибо тебе за высокую честь. Из всех специалистов высокого уровня, из всех мастеров и гроссмейстеров смерти ты выбрала именно меня. И не прогадала. Я в самом деле еще не растерял своей «капелловской» формы. Очень жаль. Лучше бы меня убили тогда, в «Хамелеоне», когда ты послала меня убить своего брата.
Полина отвернулась и медленно выговорила чужим, ломающимся голосом:
– Что вы ввели Кириллову? Он же... он же еще жив. Значит, это не яд?
– Яд, – коротко ответил Свиридов. – Только очень медленного действия. И еще... обычный яд убивает тело человека. А этот... о, этот убивает душу. Убивает волю. Я же сказал вам, древние римляне называли это tabula rasa.
Полина подняла на Владимира скованное завораживающим, безудержным страхом лицо. Такой страх приходит только к тому, кто ждал очень долго этого неповторимого мгновения, когда нельзя двинуть рукой и ногой, а в голове рвется и пульсирует ватная грохочущая пустота.
– «Сердце ангела»? – выдавила она.
– Совершенно верно. И очень приличная доза. Не такая, которую вы так милосердно подмешивали Афанасию три раза в день. Большая. Очень большая. Сомневаюсь, понимает ли нас сейчас Иван Андреевич. Но я не сомневаюсь в одном: в том, что он поймет вас, Полина.
Свиридов, сняв белый халат, швырнул его на кушетку и проговорил:
– Этот человек – чистый лист. Напишите в нем одно слово. Вы ведь так мастерски умеете диктовать людям свою волю. Борис Миронович говорил, что у вас недурные медиумические способности.
И он посмотрел на бледного Шевцова, который стоял, опустив руки и вперив глаза в одну точку, словно желая отрешиться от всего происходящего.
Да, вероятно, так оно и было.
В этот момент заговорил Фокин.
– Зачем все это было нужно, Полина? – проговорил он, и в его голосе уже не было ярости. Просто горькое недоумение и боль. – Я не понимаю... у тебя все было... ну чего тебе не хватало?
Полина вздрогнула и подняла на Фокина глаза, в которых было мало человеческого... в самом деле, завораживающее, притягивающее ведьмовство. Сейчас она походила на замершую змею, на гюрзу, таящую в своем жале смертельный яд.
Глаза, которые могут притянуть и убить.
– В том-то все и дело, что мне хватало... слишком хватало всего этого, – хрипло сказала она. – Тебе не понять. Мне надоело видеть людей, готовых отдать за меня все, – проговорила она срывающимся голосом, – любые деньги, любые жертвы. Но на самом деле... на самом деле я никому не была нужна... с детства. Папа... он всегда занимался своим бизнесом. Роман всегда был чужим и суровым старшим братом. Причем того, что он был братом, я не чувствовала, а вот старший... о, он не уставал напоминать мне, что я младшая в семье и что мое слово ничего не значит.
Она покачала головой и посмотрела сначала на Фокина, а потом на Шевцова.
– У меня были любовники. Не так мало, но и не много. Здесь присутствуют... трое. Что им было нужно от меня? Деньги? Мои секс-услуги? Все, что угодно, но только не я. Поэтому я никого не любила.
Шевцов глухо, мучительно кашлянул, а Полина подошла к Кириллову и, положив тонкую бледную руку на его плечо, продолжала:
– И тогда я полюбила сама. Полюбила не знаю за что. Возможно, что он подлец и использует меня. Я даже не знаю, любил ли он меня... любит ли сейчас. Он почти никогда не говорил мне о нежности и желании служить мне, как царице... как богине, но часто кричал мне в лицо, что ненавидит меня, что устал мучиться со мной и хочет, чтобы я умерла... подохла.
Она закрыла глаза и голосом как будто бы равнодушным и нарочито громким – но слышно было, как в нем лопались нервы и ворочалась боль, – сказала:
– Но при этом он обнимал меня, как не обнимал никто, и говорил снова и снова слова о том, как прекрасна настоящая жизнь, и о том, что бы мы могли достигнуть, если бы перед нами открылись все двери. И этого человека... мой отец хотел убить. Потому что Иван надоел ему. Наверно, он мешал его бизнесу, его наполеоновским планам. Я слышала, как он говорил об этом с Феликсом, моим дядей, и Романом. И я передала все Ивану. Вот и все. Участь их была предрешена...
– Можешь не продолжать, – холодно проговорил Фокин. – Я удачно подвернулся на роль исполнителя, правда? Удачнее не придумаешь?
Он повернулся к Кириллову и проговорил, обращаясь не столько к «покойному» совладельцу «Элизеума», сколько ко всем остальным:
– Теперь-то ты понимаешь, козел, что я чувствовал. Вот что такое «сердце ангела». И теперь... теперь ты на самом деле чистая доска, на которой осталось место только на одно слово: смерть. И напишет его... напишет его... – Он повернулся к Полине, и глаза его вспыхнули едва ли не так, как у Роберта Де Ниро в роли Сатаны в «Сердце ангела», когда с губ сорвались беспощадные слова: – Ну же, Поля, скажи ему, что пора умирать! Скажи, что осталось только подойти к этому окну, встать на подоконник, приоткрыть створку и шагнуть навстречу майскому ветерку... на наконечники больничной ограды!
– Ну, – процедил Свиридов, – что же ты встала? Неужели тебе неинтересно посмотреть на то, как работает твоя схема в отношении высокочтимого Ивана Андреевича? К чему всяческие этические препоны? Ведь он мертв уже почти две недели – его убил Фокин!
Полина качнула головой, и с губ ее сорвалось какое-то жалобное нечленораздельное блеяние: пощадите! Не надо!
Но не у тех она просила жалости.
– Что же ты медлишь? – проговорил Афанасий и, шагнув к Кириллову, легко вырвал его из операционного кресла и буквально поднял в воздух – ноги экс-компаньона Знаменского-старшего болтались в нескольких сантиметрах от пола. Голос Фокина властно гремел, и он был страшен:
– Ты хочешь, чтобы мы и тебе вмазали этой дряни, которой ты меня пичкала? Чтобы и ты превратилась в муху на клею, как этот ублюдок? – И он тряхнул Кириллова за шкирку так, что из груди того поднялся сдавленный хриплый клекот. – А?
И тут в дело вмешался Шевцов.
– Отпустите его, Афанасий, – сказал он. – Не нужно. Он не понимает, что он на самом деле труп. Не нужно суда Линча. Пусть их привлекут к ответственности по закону. Я готов дать показания.
– Зако-о-ону? – заревел Афанасий и, уронив Ивана Андреевича на пол, бешено сверкнул на хирурга глазами. – Закону, вы говорите? Да ты с ними заодно!
– Вот поэтому я и хочу дать показания, – проговорил Шевцов. – Их с лихвой хватит на то, чтобы госпоже Знаменской и господину Кириллову накрутили по «двадцатке».
– Ну да, – лениво проговорил из угла Свиридов. – Конечно. Как будто нам неизвестно, что делают с правосудием у нас в матушке-России. Сто пятьдесят, а лучше двести «тонн» гринов – и дело развалится. Никакие показания не помогут. Тем более что вы, Борис Миронович, – единственный свидетель. Кто поручится за ваше здоровье и самую жизнь?
– И вообще, – добавил Афанасий, – боюсь, что в судебном процессе крайним окажусь я. У меня меньше всех денег из всей нашей дружной компании убийц.
Свиридов поднял брошенный на пол пистолет Полины и проговорил:
– Впрочем, предложение Бориса Мироновича не так глупо, как может показаться на первый взгляд. Можно попробовать. Думаю, что и господа Виноградов и Цхеидзе с удовольствием дадут показания по этому запутанному делу. Образчики «сердца ангела» у нас есть, равно как имеется и его наличие в крови Фокина.
Афанасий протестующе замотал головой, и в этот момент Полина поднялась с кушетки и быстро подошла к лежащему на полу Кириллову. Присела на корточки и, взяв его за подбородок, посмотрела прямо в его глаза и нараспев произнесла несколько слов.
Кириллов медленно поднялся. Его движения были скомканными и порывистыми, как у заведенной куклы. Доза «сердца ангела» была так велика, а слова и взгляд зеленых колдовских глаз Полины так неотразимы, что, вероятно, сознание было парализовано совершенно. Только команда зомбированного мозга и реализация двигательных импульсов.
– Вы хотели, – тихо сказала Полина, – пусть лучше будет так. Я написала слово...
– Tabula rasa... – в ужасе пробормотал Шевцов. – Господи...
Кириллов достиг окна и, взявшись за створку, потянул ее на себя. Та не подавалась. И тогда он почти без замаха, слабым тычком ударил в угол огромного стекла, и то с грохотом обрушилось на него.
Из многочисленных порезов тотчас пошла кровь, но Кириллов этого словно не заметил. Он точно так же разбил второе стекло и начал карабкаться на подоконник, но тут к нему подскочил Борис Миронович и, пачкаясь в кирилловской крови, попытался стащить его вниз.
– Что ты делаешь, Ваня... не надо!
Тот механически отмахнулся, и Шевцов отлетел в угол. Причем упал очень неудачно – разбил себе нос, лоб и губы. Но тут же приподнялся и выкрикнул, сплевывая кровь:
– Не надо!
Но было уже поздно. Кириллов постоял на окне, потом не то чтобы пошатнулся – нет, скорее подоконник вывернулся из-под его ног! – и молча камнем упал вниз.
Фокин, подбежав, выглянул из окна.
В полосе яркого света, льющегося из оконного проема, на ограде, примыкавшей к клиническому корпусу, на острых бронзовых остриях, которые обошлись «Элизеуму» в весьма приличную сумму, – выплывая из ночной тьмы, висело тело недавнего совладельца фирмы. Оно было пронизано насквозь в нескольких местах, и по ограде стекала темная жидкость.
– Черрт, – проговорил Фокин, – святой Себастьян, ерш твою медь!
Двери операционной распахнулись, и с автоматами наперевес ворвались двое парней в камуфляже. Это были охранники из «Берсерка», которые, услышав шум, поспешили выяснить его причину.
Впрочем, нельзя сказать, что это любопытство, сопряженное с профессиональным долгом, принесло им пользу. Стоящий чуть в стороне от дверей Свиридов ударил ногой в челюсть первому, а второго достал мгновенным звериным прыжком.
Автомат лязгнул о пол, и двое покатились в короткой беспощадной схватке.
Она в самом деле была короткой: Владимир подтвердил высокую репутацию птенцов гнезда Платонова, то бишь расформированного спецотдела ГРУ «Капелла». Вырубленный им здоровяк без чувств растянулся на полу.
Свиридов поднялся и, устало отряхнув джинсы и рубашку, сказал Полине:
– Вы правильно поступили, Полина Валерьевна. Думаю, что теперь суд будет более благосклонным к вам. А если не суд, так уж Гизо и Винни – точно. А при наличии хороших адвокатов у вас есть шанс и вовсе отделаться условняком или замять дело. Только я не думаю, что деньги, измазанные кровью вашей семьи, принесут вам счастье. Пошли, Афоня.
– Но... – начал было тот, но Владимир мягко, но властно перебил его:
– Ты потом сам поймешь, что мы слишком задержались в этом городе.
Они вышли через черный ход и сели в свиридовский «Фольксваген». Только тут Фокин обрел дар речи.
– Да ты что, Володька, с ума сбрендил? Оставить их... вот так? Да я...
– Не зуди, Афоня. Нельзя допустить, чтобы ты пачкал руки в крови этой змеи. Есть другие варианты. Сейчас я сделаю один звонок, и ты сам все поймешь.
Свиридов набрал на своем мобильнике номер и проговорил:
– Гизо? Это говорит твой старый знакомый по ...ской площади. Да, программист Володя из Питера. Как там поживает покалеченная конечность Винни? Нормально? От и добре. А теперь о деле. Нужно встретиться. Мне известны убийцы Знаменских и Кириллова. Я думаю, тебе это будет интересно. Дело касается больших денег, сам понимаешь...
Эпилог
«Заключенная под стражу Полина Знаменская, обвиненная в организации заказных убийств отца, брата и дяди, покончила жизнь самоубийством в следственном изоляторе. Экспертиза установила, что смерть наступила от большой дозы сильнодействующего синтетического наркотика».
– Вот и все, – сказал Свиридов. – Теперь и нам можно сваливать из Нижнего. А то затаскали по мусарням и прокуратурам. Фокин кивнул. За неделю, истекшую с момента трагической смерти Кириллова – «второй» смерти! – он сильно осунулся, подурнел и оброс бородой. Глаза ввалились и смотрели затравленно.
– Непонятно только, откуда в камере оказался этот самый сильнодействующий наркотик, – продолжал Свиридов. – Да, Гизо в самом деле не бросает слов на ветер: техническое исполнение на высшем уровне. Достали аж в следственном изоляторе! Чище сработали бы только ты да я...
– Вот и все, – сказал Свиридов. – Теперь и нам можно сваливать из Нижнего. А то затаскали по мусарням и прокуратурам. Фокин кивнул. За неделю, истекшую с момента трагической смерти Кириллова – «второй» смерти! – он сильно осунулся, подурнел и оброс бородой. Глаза ввалились и смотрели затравленно.
– Непонятно только, откуда в камере оказался этот самый сильнодействующий наркотик, – продолжал Свиридов. – Да, Гизо в самом деле не бросает слов на ветер: техническое исполнение на высшем уровне. Достали аж в следственном изоляторе! Чище сработали бы только ты да я...
Несвятое семейство
Пролог памяти
Владимир Свиридов часто вспоминал обстоятельства, которые свели его с неповторимой и неподражаемой Алисой Смоленцевой.
Он всегда считал, что за всю свою жизнь проигрывал только дважды: первый раз – судьбе, отправившей его на свалку жизни после того, как в девяносто пятом его «ушли» в отставку из спецназа ГРУ после ранения. И ему пришлось все начинать с нуля, с чистого листа.
И второй раз – он проиграл госпоже Смоленцевой. Алисе. Альке. Которую он не захотел понять до конца.
Как не хотят заглянуть в затянутое мутной зеленью зеркало тихого омута, боясь, что закружится голова, неотвратимо притянут чьи-то глаза в слепой глубине и ты уйдешь туда без права возвратиться и раскаяться в своей роковой ошибке…
Все началось холодным сентябрьским вечером в угрюмой и неласковой Москве девяносто третьего. Да, той самой осенью, когда в столицу снова, как в незабвенные августовские дни девяносто первого, ввели танки. …Владимир помнит тот прохладный осенний вечер, порывы рваного ветра, мечущегося между стволами вязов в старом парке, по которому медленно шел он – молодой человек лет двадцати восьми, с умным тонким лицом интеллигента в десятом поколении и большими, необычайно красивого разреза глазами. В этих умных и равнодушных глазах светилось спокойное, отстраненное довольство окружающим миром.
Несмотря на то что своей осанкой, внешностью и походкой, артистически мягкой, гибкой и элегантной, этот человек выделялся на фоне снующих по аллеям людей – судя по их многочисленности, все они возвращались с работы, – на него никто не обращал внимания.
Он не спеша шел по дорожке, а пальцы – длинные тонкие пальцы профессионального музыканта – сжимали ручку черного футляра для скрипки.
Ветер прихотливо трепал его волнистые темные волосы, и время от времени молодой человек поправлял ниспадающую на лоб прядь легким движением руки.
Он преодолел длинную аллею в красно-желтых водоворотах опавших листьев и вошел в подъезд желтого пятиэтажного дома, расположенного возле парковой ограды. Поднялся на третий этаж и, подойдя к внушительной железной двери с номером 21, окинул ее пристальным взглядом сузившихся от напряжения глаз. Коротко звякнув металлом в кармане невзрачного серого полуплаща, он извлек связку отмычек. …Нет, это был не классический набор примитивных отмычек, которым пользуются заурядные воры-домушники. Отмычки, замелькавшие в руках интеллигентного молодого человека со скрипкой, представляли собой чудеса творческой мысли конструкторских бюро ФСБ и ГРУ. Человек, в совершенстве умеющий пользоваться этими инструментами, мог за минуту открыть металлическую дверь с фактически любой сигнализацией и степенями защиты.
Впрочем, тот, кто сейчас манипулировал отмычками, умело открывая замысловатые замки и блокираторы, мог вскрыть почти любую квартиру или машину при помощи отвертки, гвоздя и молотка.
Не говоря уж о гидравлическом домкрате. Который, кстати, вовсе не такая невообразимая неподъемная махина, каким его себе представляют многие. Он легко собирается из легких алюминиевых трубок.
Молодому человеку со скрипкой потребовалась лишь одна минута, чтобы открыть дверь, на которую наверняка были написаны тома гарантийных свидетельств о полнейшей ее надежности и неприступности.
Он проскользнул в темную прихожую, не зажигая света, тщательно вытер подошвы ботинок о половичок и прошел в комнаты.
Окна гостиной выходили на парк. Из них прекрасно просматривались подходы к подъезду, в который двумя минутами раньше вошел молодой человек со скрипкой.
Он бросил пристальный взгляд вниз, туда, куда только что подъехала черная «Ауди» и вышедший из нее плотный здоровяк почтительно распахнул заднюю дверь и подал руку сначала пожилому лысеющему мужчине с хищным ястребиным носом, а потом средних лет невысокой женщине в дорогом стильном пальто, модной шляпке, с миловидным капризным лицом и порывистыми движениями.
Молодой человек уложил футляр скрипки на подоконник и открыл его…
Но там была вовсе не скрипка.
В футляре лежали части дальнобойной винтовки с оптическим прицелом и глушителем, а также пистолет «беретта». С уже навинченным глушителем и заправленной обоймой.
Именно он и оказался в артистической руке с тонкими пальцами профессионального музыканта…
– А где Алька? Она сказала, во сколько сегодня придет домой?
– Она сказала, что задержится у подруги, Владимир Казимирович. Если останется переночевать, то позвонит.
– Бардзо добже, Артур. Ты свободен.
И мужчина с ястребиным носом сделал неопределенный жест рукой, который, вероятно, должен был обозначать, что сегодняшний рабочий день его шофера закончен.
Тот сдержанно, но в то же самое время предельно почтительно кивнул и исчез во мраке лестничного пролета.
– Ты не боишься, Володя, что она попала в дурную компанию? – произнесла женщина, не переставая при этих, в общем-то очень естественных в устах всякой матери, словах капризно кривить губы.
Мужчина досадливо поморщился и, набрав четырехзначный цифровой код, вставил ключ в замочную скважину.
– Что же ты молчишь? – не отставала супруга.
– Да ладно тебе, Маринка, – отмахнулся мужчина, – гонишь тут не по делу. Она нормальная девка. А что ты хотела… чтобы она в восемнадцать лет сидела дома и никуда не выходила? Вот тогда надо было бы беспокоиться, а сейчас, по-моему, все совершенно в норме.
– Вот ты так всегда, Владимир Казимирович, – перешла на сухой официоз Марина. – Стоит тебе сказать о дочери, так ты тут же строишь из себя беззаботного бодрячка и начинаешь петь песенку «Все хорошо, прекрасная маркиза».
Владимир Казимирович, которому свирепые демарши супруги, по всей видимости, были не в диковинку, пробурчал под нос что-то сдавленно-неодобрительное и открыл дверь.
Щелкнул выключатель, и Владимир Казимирович машинально прикрыл рукой глаза. Когда же он рискнул отнять ладонь от лица и приоткрыть зажмуренные глаза, то увидел перед собой молодого человека очень приятной наружности, стоящего в дверях гостиной и со сдержанным любопытством рассматривающего Марину, снимающую обувь.
– Вы… вы кто такой? – наконец выдавил Владимир Казимирович, и его хриплые слова совпали с коротким захлебывающимся криком Марины:
– Вы что… с Алисой, да? Она уже домой начала водить…
– Вы Владимир Казимирович Бжезинский? – спокойно спросил молодой человек, не обратив ни малейшего внимания на несносную даму.
– Да, но…
– Можете больше ничего не говорить. Мне очень жаль.
Владимир Казимирович не успел даже испугаться, настолько приятное и успокаивающее впечатление производил этот нежданный гость – несмотря даже на известного рода щекотливость ситуации, – как из-за спины молодого человека с завораживающей, неуловимой для глаза обычного человека быстротой вынырнула рука с зажатым в ней пистолетом.
Марина перекосила рот в беззвучном крике, увидев, как окаменел ее муж, на лбу которого нелепой и жуткой кляксой возник кровавый росчерк пули, – но увидеть, как он сполз по двери на пол, ей уже было не дано. Холодный взгляд киллера упал на парализованную страхом женщину, и тут же его мозг четко продиктовал единственно возможное решение: никаких свидетелей.
Он перевел на нее дуло пистолета и дважды выстрелил в перекошенное ужасом лицо, а когда она упала, хладнокровно произвел еще два – контрольных – выстрела, направленных в голову Владимира Казимировича Бжезинского и его супруги Марины Алексеевны Смоленцевой.
Это было двадцать девятое сентября девяносто третьего года. На следующий день Владимиру Свиридову, элитному офицеру спецназа ГРУ, с таким беспощадным профессионализмом исполнившему заказ госструктур, исполнилось двадцать семь лет.
Только двадцать семь.
Количество людей, которых к тому времени отправил на тот свет Владимир Свиридов, исчислялось несравненно большим числом. …В последнее время он все чаще засиживался допоздна наедине с самим собой в самых дорогих элитных ночных заведениях Москвы (благо деньги, перечисляемые ему за отработку заказов, вполне позволяли жить на широкую ногу – с известной долей здоровой сдержанности, разумеется) и думал о своей роли в этой жизни. О страшной роли чистильщика, палача, волка криминальной России, который призван уничтожать зло.
Бесспорно, он, офицер ГРУ, обученный и вышколенный по недосягаемо высоким стандартам, обязан был выполнять все приказы своего начальства и лично начальника спецотдела «Капелла» полковника Платонова. Степень мотивированности этих приказов всегда оставалась для него, исполнителя, ненужным звеном в классической цепочке Заказчик – Организатор – Исполнитель.
Он всегда считал, что за всю свою жизнь проигрывал только дважды: первый раз – судьбе, отправившей его на свалку жизни после того, как в девяносто пятом его «ушли» в отставку из спецназа ГРУ после ранения. И ему пришлось все начинать с нуля, с чистого листа.
И второй раз – он проиграл госпоже Смоленцевой. Алисе. Альке. Которую он не захотел понять до конца.
Как не хотят заглянуть в затянутое мутной зеленью зеркало тихого омута, боясь, что закружится голова, неотвратимо притянут чьи-то глаза в слепой глубине и ты уйдешь туда без права возвратиться и раскаяться в своей роковой ошибке…
Все началось холодным сентябрьским вечером в угрюмой и неласковой Москве девяносто третьего. Да, той самой осенью, когда в столицу снова, как в незабвенные августовские дни девяносто первого, ввели танки. …Владимир помнит тот прохладный осенний вечер, порывы рваного ветра, мечущегося между стволами вязов в старом парке, по которому медленно шел он – молодой человек лет двадцати восьми, с умным тонким лицом интеллигента в десятом поколении и большими, необычайно красивого разреза глазами. В этих умных и равнодушных глазах светилось спокойное, отстраненное довольство окружающим миром.
Несмотря на то что своей осанкой, внешностью и походкой, артистически мягкой, гибкой и элегантной, этот человек выделялся на фоне снующих по аллеям людей – судя по их многочисленности, все они возвращались с работы, – на него никто не обращал внимания.
Он не спеша шел по дорожке, а пальцы – длинные тонкие пальцы профессионального музыканта – сжимали ручку черного футляра для скрипки.
Ветер прихотливо трепал его волнистые темные волосы, и время от времени молодой человек поправлял ниспадающую на лоб прядь легким движением руки.
Он преодолел длинную аллею в красно-желтых водоворотах опавших листьев и вошел в подъезд желтого пятиэтажного дома, расположенного возле парковой ограды. Поднялся на третий этаж и, подойдя к внушительной железной двери с номером 21, окинул ее пристальным взглядом сузившихся от напряжения глаз. Коротко звякнув металлом в кармане невзрачного серого полуплаща, он извлек связку отмычек. …Нет, это был не классический набор примитивных отмычек, которым пользуются заурядные воры-домушники. Отмычки, замелькавшие в руках интеллигентного молодого человека со скрипкой, представляли собой чудеса творческой мысли конструкторских бюро ФСБ и ГРУ. Человек, в совершенстве умеющий пользоваться этими инструментами, мог за минуту открыть металлическую дверь с фактически любой сигнализацией и степенями защиты.
Впрочем, тот, кто сейчас манипулировал отмычками, умело открывая замысловатые замки и блокираторы, мог вскрыть почти любую квартиру или машину при помощи отвертки, гвоздя и молотка.
Не говоря уж о гидравлическом домкрате. Который, кстати, вовсе не такая невообразимая неподъемная махина, каким его себе представляют многие. Он легко собирается из легких алюминиевых трубок.
Молодому человеку со скрипкой потребовалась лишь одна минута, чтобы открыть дверь, на которую наверняка были написаны тома гарантийных свидетельств о полнейшей ее надежности и неприступности.
Он проскользнул в темную прихожую, не зажигая света, тщательно вытер подошвы ботинок о половичок и прошел в комнаты.
Окна гостиной выходили на парк. Из них прекрасно просматривались подходы к подъезду, в который двумя минутами раньше вошел молодой человек со скрипкой.
Он бросил пристальный взгляд вниз, туда, куда только что подъехала черная «Ауди» и вышедший из нее плотный здоровяк почтительно распахнул заднюю дверь и подал руку сначала пожилому лысеющему мужчине с хищным ястребиным носом, а потом средних лет невысокой женщине в дорогом стильном пальто, модной шляпке, с миловидным капризным лицом и порывистыми движениями.
Молодой человек уложил футляр скрипки на подоконник и открыл его…
Но там была вовсе не скрипка.
В футляре лежали части дальнобойной винтовки с оптическим прицелом и глушителем, а также пистолет «беретта». С уже навинченным глушителем и заправленной обоймой.
Именно он и оказался в артистической руке с тонкими пальцами профессионального музыканта…
– А где Алька? Она сказала, во сколько сегодня придет домой?
– Она сказала, что задержится у подруги, Владимир Казимирович. Если останется переночевать, то позвонит.
– Бардзо добже, Артур. Ты свободен.
И мужчина с ястребиным носом сделал неопределенный жест рукой, который, вероятно, должен был обозначать, что сегодняшний рабочий день его шофера закончен.
Тот сдержанно, но в то же самое время предельно почтительно кивнул и исчез во мраке лестничного пролета.
– Ты не боишься, Володя, что она попала в дурную компанию? – произнесла женщина, не переставая при этих, в общем-то очень естественных в устах всякой матери, словах капризно кривить губы.
Мужчина досадливо поморщился и, набрав четырехзначный цифровой код, вставил ключ в замочную скважину.
– Что же ты молчишь? – не отставала супруга.
– Да ладно тебе, Маринка, – отмахнулся мужчина, – гонишь тут не по делу. Она нормальная девка. А что ты хотела… чтобы она в восемнадцать лет сидела дома и никуда не выходила? Вот тогда надо было бы беспокоиться, а сейчас, по-моему, все совершенно в норме.
– Вот ты так всегда, Владимир Казимирович, – перешла на сухой официоз Марина. – Стоит тебе сказать о дочери, так ты тут же строишь из себя беззаботного бодрячка и начинаешь петь песенку «Все хорошо, прекрасная маркиза».
Владимир Казимирович, которому свирепые демарши супруги, по всей видимости, были не в диковинку, пробурчал под нос что-то сдавленно-неодобрительное и открыл дверь.
Щелкнул выключатель, и Владимир Казимирович машинально прикрыл рукой глаза. Когда же он рискнул отнять ладонь от лица и приоткрыть зажмуренные глаза, то увидел перед собой молодого человека очень приятной наружности, стоящего в дверях гостиной и со сдержанным любопытством рассматривающего Марину, снимающую обувь.
– Вы… вы кто такой? – наконец выдавил Владимир Казимирович, и его хриплые слова совпали с коротким захлебывающимся криком Марины:
– Вы что… с Алисой, да? Она уже домой начала водить…
– Вы Владимир Казимирович Бжезинский? – спокойно спросил молодой человек, не обратив ни малейшего внимания на несносную даму.
– Да, но…
– Можете больше ничего не говорить. Мне очень жаль.
Владимир Казимирович не успел даже испугаться, настолько приятное и успокаивающее впечатление производил этот нежданный гость – несмотря даже на известного рода щекотливость ситуации, – как из-за спины молодого человека с завораживающей, неуловимой для глаза обычного человека быстротой вынырнула рука с зажатым в ней пистолетом.
Марина перекосила рот в беззвучном крике, увидев, как окаменел ее муж, на лбу которого нелепой и жуткой кляксой возник кровавый росчерк пули, – но увидеть, как он сполз по двери на пол, ей уже было не дано. Холодный взгляд киллера упал на парализованную страхом женщину, и тут же его мозг четко продиктовал единственно возможное решение: никаких свидетелей.
Он перевел на нее дуло пистолета и дважды выстрелил в перекошенное ужасом лицо, а когда она упала, хладнокровно произвел еще два – контрольных – выстрела, направленных в голову Владимира Казимировича Бжезинского и его супруги Марины Алексеевны Смоленцевой.
Это было двадцать девятое сентября девяносто третьего года. На следующий день Владимиру Свиридову, элитному офицеру спецназа ГРУ, с таким беспощадным профессионализмом исполнившему заказ госструктур, исполнилось двадцать семь лет.
Только двадцать семь.
Количество людей, которых к тому времени отправил на тот свет Владимир Свиридов, исчислялось несравненно большим числом. …В последнее время он все чаще засиживался допоздна наедине с самим собой в самых дорогих элитных ночных заведениях Москвы (благо деньги, перечисляемые ему за отработку заказов, вполне позволяли жить на широкую ногу – с известной долей здоровой сдержанности, разумеется) и думал о своей роли в этой жизни. О страшной роли чистильщика, палача, волка криминальной России, который призван уничтожать зло.
Бесспорно, он, офицер ГРУ, обученный и вышколенный по недосягаемо высоким стандартам, обязан был выполнять все приказы своего начальства и лично начальника спецотдела «Капелла» полковника Платонова. Степень мотивированности этих приказов всегда оставалась для него, исполнителя, ненужным звеном в классической цепочке Заказчик – Организатор – Исполнитель.