Фокин застыл с отвисшей губой, глядя куда-то в сторону. Владимир проследил направление его взгляда и увидел в окне ближнего к ним здания, по всему видно, гостиницы, изящную женскую фигуру. Окно было распахнуто настежь, а на молодой женщине ничего не было. Она потягивалась всем телом, как сонная кошка, выставляя напоказ красивую грудь с припухшими со сна сосками и тонкие точеные руки, заломленные за затылок.
– Ух ты! – шумно выдохнул Афанасий Фокин. Армяне тоже зацокали языками. Женщина опустила на них глаза, секунду-другую рассматривала в упор, а потом передернула обнаженными плечами и резко потянула шторки. Шторки скрыли ее от нескромных мужских взглядов. Свиридов без улыбки, но иронично сказал:
– Есть женщины в русских селеньях, даже в этой дыре… я сказал, в РУССКИХ!.. – показательно рявкнул он на Аветисяна, который вынул из кармана органайзер и, сопя от усердия и облизывая губы, стал зачем-то срисовывать здание с окном, в котором скрылась ранняя пташка.
Фокин, наблюдая общение Владимира с Аветисяном, еле сдерживал смех. Армяне загалдели о чем-то о своем, а Афанасий сказал:
– А там, где эта ваша ремонтная мастерская, пиво продается, а?
– Абижаищ, дарагой! – в голос воскликнули оба кавказца. – Пива, водка, шашлик. Шашлик! – повел уже сольную партию Аветисян, свирепо вращая глазами. – Кстаты, дарагой, ты когда-нибуд ел настаящий армянский шашлик? Нэ-э-эт, нэ грузинский… грузынскый эта не шашлик, а так… испорченный баран!..
– Ну, даже не знаю, – уже повеселев, выговорил Влад Свиридов. – Если честно, я больше не из баранины, а из свинины люблю.
– Нэправильный шашлик! – искренне возмутился Аветисян, а его верный Арам закивал: «Нэт, нэт, неправильний». – Нэ надо свинья, свинья останэца свинья, а нужен… эк!.. барран! Грузын как дэлает шашлик? – продолжал разоряться Аветисян, в то время как вся четверка подходила к месту, где рядышком были припаркованы машина армян и неисправная свиридовская «Хонда». – Как грузын? Э-э, не говоры! Грузын бэрет баран, рубит баран на много кусок, надевает на шампур и жярит! Это не шашлик, а Асвенцым какой-то, слющай!.. А армянин щьто? – воздел палец Аветисян. – Армянин берет баран и не-е-ежненько, баран даже нэ болно, дэлает из него много мяса, патом паливает это мясо бэлим вино, патом бэрет памидор, баклажян, пэрец, обжяривает всо это, патом добавляет зелени… потом еще, и па-адает дарагой гост. Вай, какой вкусны, слющай!
Пока он пел этот гимн армянскому шашлыку, Арам отогнал свою машину, белую «Мицубиси», подцепил «Хонду» тросом и выглянул из окошка: дескать, готово, да! Свиридов сел к армянам в их машину, а Фокина снабдили бутылочкой пива и попросили крутить рулем «Хонды». Афанасий Сергеевич был на все согласный, лишь бы похмелиться.
По дороге Аветисян продолжал разглагольствовать:
– Ащибка какая-то вышла, да. Как в угоне, в каком угоне… вызвонили мэня и за васимсот километров погнали. Но щьто нэ делается, все к лучшему, как гаварыт ващ русский поговорка, – хохоча, добавил он. – Видищ, мащин твой забарахлил, сейчас пачиным! И еще шашлик поедим. А то ты на базарэ в Хабаровск – «черножопый, черножопый»! Нехараще так, знаещ.
– Да ладно тебе мурыжиться, Аветисян, – отмахнулся от него Свиридов, – а что я, по-твоему, должен?.. Продал ты мне паленую машину, которая сдохла, как только мы на ней в Приморье въехали… что ж ты не предупредил, что она у тебя только по территории Хабаровского края передвигается, а за его пределами фурычить отказывается. А про «черножопых» – это Фокин больше. Есть такой анекдот, в тему, можно сказать: значит, негр учился в университете Патриса Лумумбы и услышал на улице слово «черножопый». Приходит он к своему преподавателю по русскому языку и говорит: «Скажите, пожалуйста, а что такое "черножопый"? Преподаватель думает: обижу ведь, и сказал:
– Ну, это означает «друг», «товарищ», «брат».
Проходит какое-то время, и негр идет на базар покупать арбузы. Подходит к хачику, вот к вашему брату то есть и подходит, и говорит:
– Черножопый, продай арбуз!
Тот просто онемел. Негр ему еще раз:
– Черножопый, продай арбуз.
Тот аж с пеной у рта:
– Кто чэрножопий? Я – чэрножопий? Да мая жопа по сравнэнию с тваэй – СНЭ-ГУ-РАЧ-КА!
Аветисян захохотал, Арам остался мрачен, тем более что его как раз в этот момент приложило затылком к потолку. И неудивительно: с асфальтовой дороги Аветисян свернул в лес и уже минут пять как ехал по изъеденной колдобинами и рытвинами грунтовке, так и норовящей выскользнуть из-под колес, как ндравная кобылка из-под наездника. Сравнительно безобидные кочки вдруг резко сменялись кошмарными ухабами, на которых машина конвульсивно дергалась, и Арама то и дело тыкало головой в потолок. Можно было только предполагать, как переносит эту экзекуцию Афанасий Фокин. Похмелье и тряска – две вещи несовместные, если перефразировать поэта.
– Что-то непонятно, – сказал Влад. – Тут что, не могли дороги получше провести, если там авторемонтная мастерская? Да оттуда пока выберешься по этой дороге, снова машину разобьешь.
– Э, дорога есть, – возразил Аветисян. – Там, вдол рэки. Только нада крюк дэлат, щтобы по асфалту. Лучше пакароче. Тэм более щьто приехали.
Лес кончился. Сверкнула река. На берегу стояло широкое приземистое здание с покосившейся вывеской «Авторемонт», широкой, во весь фасад. Вдоль реки в самом деле шла асфальтовая дорога.
– Что-то тут никого нет, – сказал Свиридов подозрительно.
– Канэщно, никого нэт! – поддержал Аветисян, вылезая из машины. – Потому что я – хозяин. Понимаэщ? Бэз меня закрыто.
Свиридов взял армянина за ухо и, легонько притянув к себе, сказал:
– Дорогой мой Аветисян. Ты мне нравишься. Ты меня ловко наколол в Хабаровске, теперь не менее ловко предлагаешь исправить недоразумение. Только не вздумай фокусничать, дорогой. Я вас знаю.
– Канэщна! – ответил Аветисян с сияющей улыбкой. – Сейчас загоним машину внутр, Арам ее починит часа за два, а я пока спроворю шашлик. Был бы вино и главное – был бы баран. А это все ест. У нас в машине. Ви проходите, проходите! – Он открыл створку ворот, и Арам в «Мицубиси» вместе с Фокиным в буксируемой «Хонде» въехал во двор.
Аветисян не бросал слов на ветер: уже через полчаса Арам корпел над полетевшим «движком» многострадальной «Хонды», а Свиридов и Фокин сидели за столиком, пили вино и ждали шашлыка. Аветисян готовил угли в мангале и замачивал мясо по хитрой, им самим восхваленной рецептуре. При этом он болтал не переставая.
Через полтора часа, когда уже подходила первая порция шашлыка, из мастерской вышел Арам. Он был в фартуке, руки перепачканы.
– Пачиныл, – кратко сказал он. – Никакой денга теперь не надо.
– Что, правда – починил? – спросил разомлевший уже Фокин, который выпил на голодный желудок уже около двух литров белого вина.
– Иди – провэр, – сказал Арам, беря в руки шампур и меланхолично нанизывая на него куски мяса – один, другой, третий. – Эти бистрее пожарым. Жрать нада.
– Вместе пойдем проверим, потом жрать, – сказал Свиридов, вставая и цепляя с колен на указательный палец барсетку. – Может, она опять того… хреново работает.
– Бистрее, – крикнул им вслед Аветисян, – а то баран уже готов почти.
Какие-то непонятные нотки послышались в голосе Аветисяна, и Свиридов медленно повернул голову в его сторону. Аветисян все так же улыбался, но в руках его не было ни мяса, ни вина, ни специй, а только – пистолет, предохранителем которого он только что щелкнул. Аветисян оскалил белые неровные зубы в довольной усмешке:
– Нэ дергайся, дорогой. Я же сказаль, что баран готов почти. Ты и есть этот баран. Давай сюда барсетка. Я так понимаю, там хорощий дэнга ест. Твой друг еще на базаре в Хабаровске квакал, что там баксов полно.
Свиридов бросил пронизывающий взгляд на Афанасия: да, кажется, тот по пьяни в самом деле болтал лишнее. Аветисян давно мог спустить курок, но не спешил, чувствовал себя хозяином положения:
– Ви же приезжие, да? Я знаю, из Москвы. Это я все слышал. Удружили ви нам, малодцы. Я даже нэ поверил, когда нам позвонил Иван Филипыч и сказал, щьто тут чувак на моей машине, которая в угоне числится – действительно. Ви даже не знаете, как ви нам удружили. Дали нам такой харощий возможност взять вэсь барсетка. Ну-ка… – Свиридов бросил барсетку к его ногам, – посмотрим. Э, хорощий дэнга! Баксы, карточки нэррусские. Кредитки, да? Продвинутый ты, да? – Он, сощурясь, смотрел на Свиридова. Чуть позади, окаменев, стоял Фокин и перепачканный Арам с шампуром в руке. Свиридов произнес:
– Да вы что, ребята, совсем, что ли? Неаккуратно работаете! Если вы нас тут завалите за эту жалкую барсетку, то все равно куча свидетелей, которые нас с вами видели. Вряд ли Филипыч этот вас покрывать будет, если сюда приедут из Москвы расследовать обстоятельства нашего исчезно…
– Из Москвы? – Аветисян насмешливо щурился, при этом его лицо странным образом сохраняло выражение доброжелательности, хотя в глазах прыгали откровенно злые огоньки. – Ты щьто, важный персон? Посол, дыпломат? Нэ-эт! Тогда бы ты нэ стал покупать у меня эту развалюху и нэ лоханулся бы так! А щьто расследовать… да ты просто нэ знаещ, куда попал. Это тэбэ не Москва! Тут каждый за себя!
– В Москве тоже, – с трудом выговорил Владимир.
– Только там до царя близко, дэлают вид, щьто работают!.. А тут другие хозяева, и ты попал, барран! Никто тэбя валить нэ будет, но только еслы не побэжищ в мусарня! Филипыч тэбэ первый навешает! А если во Владивостоке будещ жаловаться, то еще хуже будэт!
– Дикость какая-то, – произнес Влад. – А я думал, что бандитский беспредел в девяносто пятом закончился. Даже в девяносто четвертом. И что сейчас это не модно. Думал, что все поделено и что каждый стрижет свою поляну. А ты тут по широкому профилю: торгуешь в Хабаровске, грабишь под Владивостоком! Кто же тут весь этот беспредел держит, или в самом деле местные авторитеты с ума посходили?
– Сам поняль, щьто сказаль? – еще больше щурясь, сказал Аветисян. Арам за спиной Свиридова отрывисто захохотал, и в этот момент Фокин, развернувшись, шлепнул его раскрытой ладонью так, что щуплый армянин отлетел метра на три в сторону и сильно ударился головой о только что починенную им (по крайней мере, он сам так утверждал) свиридовскую «Хонду». Правда, за доли мгновения до того он успел вытянуть перед собой шампур и вонзил стальной клинок в тело Афанасия возле правого плеча. Шампур вошел глубоко, его кончик вышел даже из спины Афанасия возле лопатки.
Фокин прохрипел что-то жуткое и пошатнулся, а Аветисян вскинул пистолет и выстрелил в Свиридова. Владимир еле успел среагировать – еле успел грубо швырнуть свое тело далеко в сторону, на влажную утреннюю траву в длинном, мгновенном, как распрямившаяся мощная пружина, прыжке. Сухо рявкнул «ствол» Аветисяна, раскатился – раз, другой! Свиридов перекатился через голову, фонтанчики пыли взрылись в том месте, где он только что был… Владимир успел спрятаться за крыло «Хонды», а Афанасий, воспользовавшись краткой передышкой и тем, что Аветисян полностью сосредоточился на стрельбе по Свиридову, вырвал из своего тела шампур и, коротко крякнув, швырнул его в Аветисяна.
Не зря Фокин в свое время сдал «капелловский» зачет по метанию боевых спецназовских ножей на «отлично»: он попал. Правда, он попал не в горло, куда метил, а всего лишь в руку, но и этого хватило: Аветисян вскрикнул, едва не выронил пистолет и схватился за проткнутую насквозь руку. Влад пошарил взглядом по сторонам и, наткнувшись на сверток таких же шампуров, выдрал из связки один и, выпрямившись, метнул в Аветисяна. Шампур попал в армянина в тот самый момент, когда он, изрыгая брань на своем языке, уже стрелял в Фокина.
Выстрелить-то он выстрелил, да не туда: пуля ушла в небо. Потому что брошенный Свиридовым шампур угодил прямо под кадык кавказца. Прошел через смуглое горло и вышел возле основания черепа. Аветисян, верно, просто не успел понять, что он уже мертв. Он издал короткий клокочущий хрип, тело скомкали мгновенные конвульсии – и кавказец рухнул на спину, захлебнувшись потоками собственной крови.
– Да, этого барана мы завалили не как армяне – «нэжненько, баран даже нэ болно», – грустно сказал Свиридов, отряхиваясь. – Скорее как грузины. Асвэнцым, как говорил этот болван. А где второй… Арам, что ли?
– Не знаю, – сказал Фокин, зажимая рукой рану. Сквозь пальцы проступала кровь. – Я ему врезал хорошо, наверно, валяется там, у машины. Перевяжи-ка меня, Влад. Кровь льет, сука. Водки бы, а?
– У меня есть денатурат в машине, в аптечке, – сказал Свиридов, – только он не для внутреннего применения, а для бинтов.
– Кой черт – для ментов! – выговорил Фокин. – Давай сюда свой спирт.
– Тут пол-литра, – предупредил Свиридов. – Не вздумай выхлебать в один присест, тебя же развезет как сволочь. Мы с утра ничего не жрали.
Фокин ничего не ответил, а только принял из рук Владимира спирт и присосался к горлышку. Никто – ни Свиридов, ни Фокин – не видел, куда, собственно, делся Арам. А тот никуда далеко и не девался. Просто после удара Фокина он очнулся – с окровавленным лицом и с проломленной о бампер головой – от предсмертных хрипов Аветисяна и от того, последнего, выстрела в небо и заполз в багажник, где и спрятался под куском какой-то грязной ткани. Со страху он даже не понял, куда именно он залез, его подстегивала только одна мысль: куда-нибудь забиться, ухорониться, заныкаться… подальше, подальше от этих лохов, которые неожиданно оказались такими опасными и быстрыми.
В багажнике Арам потерял сознание.
Глава 5
– Ух ты! – шумно выдохнул Афанасий Фокин. Армяне тоже зацокали языками. Женщина опустила на них глаза, секунду-другую рассматривала в упор, а потом передернула обнаженными плечами и резко потянула шторки. Шторки скрыли ее от нескромных мужских взглядов. Свиридов без улыбки, но иронично сказал:
– Есть женщины в русских селеньях, даже в этой дыре… я сказал, в РУССКИХ!.. – показательно рявкнул он на Аветисяна, который вынул из кармана органайзер и, сопя от усердия и облизывая губы, стал зачем-то срисовывать здание с окном, в котором скрылась ранняя пташка.
Фокин, наблюдая общение Владимира с Аветисяном, еле сдерживал смех. Армяне загалдели о чем-то о своем, а Афанасий сказал:
– А там, где эта ваша ремонтная мастерская, пиво продается, а?
– Абижаищ, дарагой! – в голос воскликнули оба кавказца. – Пива, водка, шашлик. Шашлик! – повел уже сольную партию Аветисян, свирепо вращая глазами. – Кстаты, дарагой, ты когда-нибуд ел настаящий армянский шашлик? Нэ-э-эт, нэ грузинский… грузынскый эта не шашлик, а так… испорченный баран!..
– Ну, даже не знаю, – уже повеселев, выговорил Влад Свиридов. – Если честно, я больше не из баранины, а из свинины люблю.
– Нэправильный шашлик! – искренне возмутился Аветисян, а его верный Арам закивал: «Нэт, нэт, неправильний». – Нэ надо свинья, свинья останэца свинья, а нужен… эк!.. барран! Грузын как дэлает шашлик? – продолжал разоряться Аветисян, в то время как вся четверка подходила к месту, где рядышком были припаркованы машина армян и неисправная свиридовская «Хонда». – Как грузын? Э-э, не говоры! Грузын бэрет баран, рубит баран на много кусок, надевает на шампур и жярит! Это не шашлик, а Асвенцым какой-то, слющай!.. А армянин щьто? – воздел палец Аветисян. – Армянин берет баран и не-е-ежненько, баран даже нэ болно, дэлает из него много мяса, патом паливает это мясо бэлим вино, патом бэрет памидор, баклажян, пэрец, обжяривает всо это, патом добавляет зелени… потом еще, и па-адает дарагой гост. Вай, какой вкусны, слющай!
Пока он пел этот гимн армянскому шашлыку, Арам отогнал свою машину, белую «Мицубиси», подцепил «Хонду» тросом и выглянул из окошка: дескать, готово, да! Свиридов сел к армянам в их машину, а Фокина снабдили бутылочкой пива и попросили крутить рулем «Хонды». Афанасий Сергеевич был на все согласный, лишь бы похмелиться.
По дороге Аветисян продолжал разглагольствовать:
– Ащибка какая-то вышла, да. Как в угоне, в каком угоне… вызвонили мэня и за васимсот километров погнали. Но щьто нэ делается, все к лучшему, как гаварыт ващ русский поговорка, – хохоча, добавил он. – Видищ, мащин твой забарахлил, сейчас пачиным! И еще шашлик поедим. А то ты на базарэ в Хабаровск – «черножопый, черножопый»! Нехараще так, знаещ.
– Да ладно тебе мурыжиться, Аветисян, – отмахнулся от него Свиридов, – а что я, по-твоему, должен?.. Продал ты мне паленую машину, которая сдохла, как только мы на ней в Приморье въехали… что ж ты не предупредил, что она у тебя только по территории Хабаровского края передвигается, а за его пределами фурычить отказывается. А про «черножопых» – это Фокин больше. Есть такой анекдот, в тему, можно сказать: значит, негр учился в университете Патриса Лумумбы и услышал на улице слово «черножопый». Приходит он к своему преподавателю по русскому языку и говорит: «Скажите, пожалуйста, а что такое "черножопый"? Преподаватель думает: обижу ведь, и сказал:
– Ну, это означает «друг», «товарищ», «брат».
Проходит какое-то время, и негр идет на базар покупать арбузы. Подходит к хачику, вот к вашему брату то есть и подходит, и говорит:
– Черножопый, продай арбуз!
Тот просто онемел. Негр ему еще раз:
– Черножопый, продай арбуз.
Тот аж с пеной у рта:
– Кто чэрножопий? Я – чэрножопий? Да мая жопа по сравнэнию с тваэй – СНЭ-ГУ-РАЧ-КА!
Аветисян захохотал, Арам остался мрачен, тем более что его как раз в этот момент приложило затылком к потолку. И неудивительно: с асфальтовой дороги Аветисян свернул в лес и уже минут пять как ехал по изъеденной колдобинами и рытвинами грунтовке, так и норовящей выскользнуть из-под колес, как ндравная кобылка из-под наездника. Сравнительно безобидные кочки вдруг резко сменялись кошмарными ухабами, на которых машина конвульсивно дергалась, и Арама то и дело тыкало головой в потолок. Можно было только предполагать, как переносит эту экзекуцию Афанасий Фокин. Похмелье и тряска – две вещи несовместные, если перефразировать поэта.
– Что-то непонятно, – сказал Влад. – Тут что, не могли дороги получше провести, если там авторемонтная мастерская? Да оттуда пока выберешься по этой дороге, снова машину разобьешь.
– Э, дорога есть, – возразил Аветисян. – Там, вдол рэки. Только нада крюк дэлат, щтобы по асфалту. Лучше пакароче. Тэм более щьто приехали.
Лес кончился. Сверкнула река. На берегу стояло широкое приземистое здание с покосившейся вывеской «Авторемонт», широкой, во весь фасад. Вдоль реки в самом деле шла асфальтовая дорога.
– Что-то тут никого нет, – сказал Свиридов подозрительно.
– Канэщно, никого нэт! – поддержал Аветисян, вылезая из машины. – Потому что я – хозяин. Понимаэщ? Бэз меня закрыто.
Свиридов взял армянина за ухо и, легонько притянув к себе, сказал:
– Дорогой мой Аветисян. Ты мне нравишься. Ты меня ловко наколол в Хабаровске, теперь не менее ловко предлагаешь исправить недоразумение. Только не вздумай фокусничать, дорогой. Я вас знаю.
– Канэщна! – ответил Аветисян с сияющей улыбкой. – Сейчас загоним машину внутр, Арам ее починит часа за два, а я пока спроворю шашлик. Был бы вино и главное – был бы баран. А это все ест. У нас в машине. Ви проходите, проходите! – Он открыл створку ворот, и Арам в «Мицубиси» вместе с Фокиным в буксируемой «Хонде» въехал во двор.
* * *
Аветисян не бросал слов на ветер: уже через полчаса Арам корпел над полетевшим «движком» многострадальной «Хонды», а Свиридов и Фокин сидели за столиком, пили вино и ждали шашлыка. Аветисян готовил угли в мангале и замачивал мясо по хитрой, им самим восхваленной рецептуре. При этом он болтал не переставая.
Через полтора часа, когда уже подходила первая порция шашлыка, из мастерской вышел Арам. Он был в фартуке, руки перепачканы.
– Пачиныл, – кратко сказал он. – Никакой денга теперь не надо.
– Что, правда – починил? – спросил разомлевший уже Фокин, который выпил на голодный желудок уже около двух литров белого вина.
– Иди – провэр, – сказал Арам, беря в руки шампур и меланхолично нанизывая на него куски мяса – один, другой, третий. – Эти бистрее пожарым. Жрать нада.
– Вместе пойдем проверим, потом жрать, – сказал Свиридов, вставая и цепляя с колен на указательный палец барсетку. – Может, она опять того… хреново работает.
– Бистрее, – крикнул им вслед Аветисян, – а то баран уже готов почти.
Какие-то непонятные нотки послышались в голосе Аветисяна, и Свиридов медленно повернул голову в его сторону. Аветисян все так же улыбался, но в руках его не было ни мяса, ни вина, ни специй, а только – пистолет, предохранителем которого он только что щелкнул. Аветисян оскалил белые неровные зубы в довольной усмешке:
– Нэ дергайся, дорогой. Я же сказаль, что баран готов почти. Ты и есть этот баран. Давай сюда барсетка. Я так понимаю, там хорощий дэнга ест. Твой друг еще на базаре в Хабаровске квакал, что там баксов полно.
Свиридов бросил пронизывающий взгляд на Афанасия: да, кажется, тот по пьяни в самом деле болтал лишнее. Аветисян давно мог спустить курок, но не спешил, чувствовал себя хозяином положения:
– Ви же приезжие, да? Я знаю, из Москвы. Это я все слышал. Удружили ви нам, малодцы. Я даже нэ поверил, когда нам позвонил Иван Филипыч и сказал, щьто тут чувак на моей машине, которая в угоне числится – действительно. Ви даже не знаете, как ви нам удружили. Дали нам такой харощий возможност взять вэсь барсетка. Ну-ка… – Свиридов бросил барсетку к его ногам, – посмотрим. Э, хорощий дэнга! Баксы, карточки нэррусские. Кредитки, да? Продвинутый ты, да? – Он, сощурясь, смотрел на Свиридова. Чуть позади, окаменев, стоял Фокин и перепачканный Арам с шампуром в руке. Свиридов произнес:
– Да вы что, ребята, совсем, что ли? Неаккуратно работаете! Если вы нас тут завалите за эту жалкую барсетку, то все равно куча свидетелей, которые нас с вами видели. Вряд ли Филипыч этот вас покрывать будет, если сюда приедут из Москвы расследовать обстоятельства нашего исчезно…
– Из Москвы? – Аветисян насмешливо щурился, при этом его лицо странным образом сохраняло выражение доброжелательности, хотя в глазах прыгали откровенно злые огоньки. – Ты щьто, важный персон? Посол, дыпломат? Нэ-эт! Тогда бы ты нэ стал покупать у меня эту развалюху и нэ лоханулся бы так! А щьто расследовать… да ты просто нэ знаещ, куда попал. Это тэбэ не Москва! Тут каждый за себя!
– В Москве тоже, – с трудом выговорил Владимир.
– Только там до царя близко, дэлают вид, щьто работают!.. А тут другие хозяева, и ты попал, барран! Никто тэбя валить нэ будет, но только еслы не побэжищ в мусарня! Филипыч тэбэ первый навешает! А если во Владивостоке будещ жаловаться, то еще хуже будэт!
– Дикость какая-то, – произнес Влад. – А я думал, что бандитский беспредел в девяносто пятом закончился. Даже в девяносто четвертом. И что сейчас это не модно. Думал, что все поделено и что каждый стрижет свою поляну. А ты тут по широкому профилю: торгуешь в Хабаровске, грабишь под Владивостоком! Кто же тут весь этот беспредел держит, или в самом деле местные авторитеты с ума посходили?
– Сам поняль, щьто сказаль? – еще больше щурясь, сказал Аветисян. Арам за спиной Свиридова отрывисто захохотал, и в этот момент Фокин, развернувшись, шлепнул его раскрытой ладонью так, что щуплый армянин отлетел метра на три в сторону и сильно ударился головой о только что починенную им (по крайней мере, он сам так утверждал) свиридовскую «Хонду». Правда, за доли мгновения до того он успел вытянуть перед собой шампур и вонзил стальной клинок в тело Афанасия возле правого плеча. Шампур вошел глубоко, его кончик вышел даже из спины Афанасия возле лопатки.
Фокин прохрипел что-то жуткое и пошатнулся, а Аветисян вскинул пистолет и выстрелил в Свиридова. Владимир еле успел среагировать – еле успел грубо швырнуть свое тело далеко в сторону, на влажную утреннюю траву в длинном, мгновенном, как распрямившаяся мощная пружина, прыжке. Сухо рявкнул «ствол» Аветисяна, раскатился – раз, другой! Свиридов перекатился через голову, фонтанчики пыли взрылись в том месте, где он только что был… Владимир успел спрятаться за крыло «Хонды», а Афанасий, воспользовавшись краткой передышкой и тем, что Аветисян полностью сосредоточился на стрельбе по Свиридову, вырвал из своего тела шампур и, коротко крякнув, швырнул его в Аветисяна.
Не зря Фокин в свое время сдал «капелловский» зачет по метанию боевых спецназовских ножей на «отлично»: он попал. Правда, он попал не в горло, куда метил, а всего лишь в руку, но и этого хватило: Аветисян вскрикнул, едва не выронил пистолет и схватился за проткнутую насквозь руку. Влад пошарил взглядом по сторонам и, наткнувшись на сверток таких же шампуров, выдрал из связки один и, выпрямившись, метнул в Аветисяна. Шампур попал в армянина в тот самый момент, когда он, изрыгая брань на своем языке, уже стрелял в Фокина.
Выстрелить-то он выстрелил, да не туда: пуля ушла в небо. Потому что брошенный Свиридовым шампур угодил прямо под кадык кавказца. Прошел через смуглое горло и вышел возле основания черепа. Аветисян, верно, просто не успел понять, что он уже мертв. Он издал короткий клокочущий хрип, тело скомкали мгновенные конвульсии – и кавказец рухнул на спину, захлебнувшись потоками собственной крови.
– Да, этого барана мы завалили не как армяне – «нэжненько, баран даже нэ болно», – грустно сказал Свиридов, отряхиваясь. – Скорее как грузины. Асвэнцым, как говорил этот болван. А где второй… Арам, что ли?
– Не знаю, – сказал Фокин, зажимая рукой рану. Сквозь пальцы проступала кровь. – Я ему врезал хорошо, наверно, валяется там, у машины. Перевяжи-ка меня, Влад. Кровь льет, сука. Водки бы, а?
– У меня есть денатурат в машине, в аптечке, – сказал Свиридов, – только он не для внутреннего применения, а для бинтов.
– Кой черт – для ментов! – выговорил Фокин. – Давай сюда свой спирт.
– Тут пол-литра, – предупредил Свиридов. – Не вздумай выхлебать в один присест, тебя же развезет как сволочь. Мы с утра ничего не жрали.
Фокин ничего не ответил, а только принял из рук Владимира спирт и присосался к горлышку. Никто – ни Свиридов, ни Фокин – не видел, куда, собственно, делся Арам. А тот никуда далеко и не девался. Просто после удара Фокина он очнулся – с окровавленным лицом и с проломленной о бампер головой – от предсмертных хрипов Аветисяна и от того, последнего, выстрела в небо и заполз в багажник, где и спрятался под куском какой-то грязной ткани. Со страху он даже не понял, куда именно он залез, его подстегивала только одна мысль: куда-нибудь забиться, ухорониться, заныкаться… подальше, подальше от этих лохов, которые неожиданно оказались такими опасными и быстрыми.
В багажнике Арам потерял сознание.
Глава 5
ЕСЛИ ЭТО МОЖНО НАЗВАТЬ ОТДЫХОМ…
Починенная Арамом «Хонда» шла плохо. Пару раз заглох двигатель, хотя Свиридов повел машину не по той лесной грунтовке, по которой они приехали к этой проклятой автомастерской, а вдоль реки по асфальтовой, хотя тоже довольно плохонькой дороге. Фокин, в окровавленных бинтах, уже тяжело захмелевший со свиридовского спирта, крутил головой, поминутно вытирал лоб и бормотал:
– Приехали… приехали, называется, шашлычков поесть… отдохнуть…
Через три километра от автомастерской они наткнулись на знак объезда. Просела почва, и запал перегородил трассу. Объезд вел в гору, и Свиридов, отчаянно ругаясь и уже сам время от времени перехватывая у Фокина спирт, повел машину вверх. Дергаясь и испуская тяжелый, захлебывающийся рев, «Хонда» вскарабкалась на холм и тут заглохла. Фокин опрокинул в глотку последние капли спирта. По всей видимости, машина сделала то же самое с бензином, потому что все потуги Свиридова завести ее остались безрезультатны. Или же снова полетел движок. Скорее всего, престарелое детище японской автопромышленности просто не было уже рассчитано на такие нагрузки.
Фокин мутно трепыхнулся на кресле, и Свиридов окончательно убедился, что Афанасий Сергеич смертельно пьян. Уделался от огорчения, называется.
– Что… не едем? – вопросил он, откидывая со лба спутанные волосы.
– Не едем, ваше преосвященство, – зло сказал Свиридов. – Вы удивительно догадливы, ваша святость. У нас движок снова полетел. И еще бензин кончился.
– Ко-ко… кон-чился?
– Вот именно. Кончился.
Влад Свиридов вылез из машины и, выругавшись, пнул колесо. Фокин поднял на Свиридова мутный взгляд, похожий на взбаламученный омут с поднявшимися донными отложениями, и, густо запинаясь, выговорил:
– И что же дальше? Мы… мы на самом юру торчим. На самом видном месте застряли.
– А не знаю, – с сердцем ответил Влад. – Господи, и на что приходится тратить время и нервы, когда я давным-давно должен быть во Владивостоке!
Фокин вывалился из машины и сел на корточки. Его штормило. Он невидяще воззрился на Свиридова и пополз в кусты. До них он, впрочем, не добрался: его стошнило раньше. Свиридов деликатно отвернулся и, плюнув на руки, начал деловито толкать под гору закапризничавшую машину. Там, у склона холма, виднелись заманчивые заросли, куда, вне всякого сомнения, было бы очень полезно затолкать машину хотя бы из чисто конспиративных соображений. Чтобы только потом, поразмыслив в тишине и теньке, кумекать, что же делать дальше и каким манером добираться из этой глуши во Владивосток.
Фокин же продолжал уныло блевать в кустики. Свиридов напрягся и начал медленно разгонять машину под уклон, в сторону маскировочного леска. «Хонда» сначала кряхтела, корячилась в колдобинах, а потом вдруг как-то сразу набрала кинетическую энергию и рванулась из рук Владимира, как жеребец-мустанг из-под неопытного объездчика.
– А, черт! – вырвалось у Свиридова, и при виде припустившей под гору машины ему стало нехорошо: он вспомнил фокинские гонки по ночному городу на горе-кабриолете и еще то, к чему все это привело. Он побежал по склону вслед разогнавшейся «Хонде». В ушах клокотал встречный ветер с восхода.
Свиридов увидел, как «Хонда» вонзилась в лесок, протаранив молоденькое дерево – то ли кедр, то ли пихту, то ли еще какое дальневосточное чудо, – но больше он ничего не видел. Под ноги подвернулась какая-то коварная кочка, и Влад перевернулся в воздухе и покатился. Очнулся же он и огляделся только у подножия холма, точно возле сломанного «Хондой» деревца.
Самой «Хонды» не было. Зато рядом обнаружился лиственно-зеленый Фокин, он ожесточенно отплевывался. Как оказалось, он спустился с холма примерно тем же манером, что и Свиридов, но несколько более успешно, и потому очухался первым.
– Долго мы так будем кувыркаться? – яростно рявкнул Свиридов, врезав ладонью по земле. – Детский сад какой-то! Серьезное дело предстоит, а мы тут, как обсоски, от армяшек гоняем и с горки кувыркаемся!
– Уф… ну и уделались, – выдохнул Афанасий. И недоуменно прислушался.
Потому что из леска явственно послышались голоса, треск веток и отрывистые вопли:
– Ты-ва-аю ма-а-ать!
Фокин медленно поднялся на ноги. Его лицо, еще недавно аккуратного нежно-зеленого цвета, стало наскоро приобретать погребальный оттенок древнеегипетских мумий.
– Че… там?
Треск кустов выхлестнулся прямо ему в лицо вместе с криком:
– Ну… што ж за мудозвоны?
Фокин всплеснул руками и сел на траву. Потому что прямо из леска на него и отряхивающегося от грязи и налипшей росной травы Свиридова вышли те, кого он меньше всего ожидал, да и желал тут видеть. Помятые, пьяные, с опухшими физиономиями и в помятой форме – но тем не менее это были майор Иван Филипыч и с ним тот самый Карпов, что так ловко цеплял тросом застрявшую на трассе Хабаровск – Уссурийск машину Влада Свиридова.
Майор Иван Филипыч приподнял одну бровь. Очевидно, он сам был немало озадачен увиденным. Потом он почесал щеку и, дернув табельным оружием, выговорил:
– Ну что… нарушаем, безобразничаем? Пьянствуем-браконьерствуем?
– Да на кого тут охотиться, чтоб вот браконьерствовать, твою мать! – выговорил Свиридов. – Я тут дичи крупнее кузнечика еще не видел!
– Шутник, – сказал майор Филипыч. Только сейчас Свиридов заметил, что корыстолюбивый сотрудник Кармановского УВД пьян просто грандиозно. Организм майора, кажется, сам удивлялся, как это в него вошло столько спиртного, и время от времени выказывал свое удивление актом громового икания. – Шут-ни…ик! А ну, бля! – вдруг заорал он и едва не повалился назад, и ведь повалился бы, если бы его не подхватил Карпов. Майор вдохновился поддержкой, передернул затвор автомата и продолжил: – А ннну… открывай багажник!!
– Как-кой багажник? – пробормотал Фокин.
– А в вашей гребаной тачке, которая выскочила на нас и… ик!!. чуть всех к ебеням не передавила!
– Ага, – сказал Карпов, – палатку нашу переехала. Если бы я там был, то кранты бы мне. Хорошо, что я пошел водку искать… бутылка у нас с утреца в кусты закатилась, а остальная водка кончилась. Выпили. Леня поехал в город за водкой. Только где-то шляется.
Лейтенант был явно настроен более благодушно, чем майор Иван Филипыч, и потом Свиридов повернул к нему лицо и проговорил так жалостливо, как, верно, не говорил ни разу в жизни:
– Товарищ Карпов, мы, честное слово… не того. У нас у самих… в общем, вывезите нас отсюда. Заплачу сколько надо. Это же чертово место какое-то!
– Водка есть? – вдруг перебил его Филипыч, кажется, забыв о багажнике.
– Да куплю я тебе водки, майор, только отвези хотя бы до основной трассы! Ящик куплю, два куплю!
– Ленька тоже говорил, что ящик купит, а сам запропастился куда-то… запропастился, – тупо повторил майор Филипыч. – Взял патрульную машину и уехал. Мы вообще на рыбалку поехали. Надоело таких вот, как ты, пасти.
– Он сказал, что у него друзья тут неподалеку отдыхают, – сказал Карпов. – Из Владивостока, он с ними учился, что ли… говорил, привезет. Бабцы там вроде… вот.
Майор не спускал с него левого мутного глаза, а правый закрыл и чесал грязным ногтем веко.
– Знакомые? Это случайно не с излучины знакомые? – наконец выговорил он. – А то там какие-то байкеры пасутся, трех свиней и корову угнали у местного фермера и на шашлыки пустили. Это мне сейчас по рации доложили.
– Так как же нас отвезти? – спросил Свиридов.
– А ну, идем, – решительно сказал майор Филипыч и вразрез с собственной директивой упал. – Идем, – выговорил он уже из горизонтального положения.
Вся четверка не без труда дошла до места расквартирования ментов. Их взору предстала распластанная палатка, похожая на огромную раздавленную жабу. Возле самого берега озерца стояла многострадальная «Хонда». Свиридов конвульсивно шагнул к ней и тут же, наступив на что-то скользкое и твердое, свалился в заросли прибрежного камыша. А на том месте, куда он ступил, под лучами восходящего солнца скупо блеснуло что-то стеклянное.
– Водка, – мертво сказал майор Иван Филипыч. – Лейтенант, дай стаканы. И ты, мужик, – повернулся он к Свиридову, – не торопись. Отвезем мы тебя и твоего друга куда надо. Не дергайся. Щас плеснем на жабры, а то Леня где-то катается, сукин кот.
Выпили молча. Закусили. Только тут Свиридов понял, как он хочет есть. С молчаливого согласия ментов он накинулся на бутерброды. Говорить не хотелось, а впечатлений, которые следовало бы залить, было много. К тому же глотки были постоянно заняты: менты оказались из популярной в народе категории «малопьющих». В смысле – сколько ни налей, все равно мало.
На втором выпитом литре майор Филипыч поднял голову и произнес:
– Слышите… жужжит что-то.
– Это глюк, Филипыч.
– Да нет, чтоб мне в сержанты слететь пэпээсные! Жужжит, говорю!!
Майор оказался прав: жужжание, надсадно лезшее ему в уши, обернулось ревом моторов, и на берег вылетел раздолбанный милицейский «газик», в котором сидел голый до пояса мент Леня в фуражке и форменном галстуке. За «газиком» веером вылетели несколько мотоциклов, на которых сидело от двух до четырех человек одновременно. Больше всего сидело в показавшемся последнем мотороллере с коляской: три человека, свинья в шлеме и похожий на свинью толстяк с рыхлым носом и блинообразным лицом. По всей видимости, он и упомянутый представитель семейства парнокопытных состояли в близкой степени родства.
Вслед за всем этим безобразием на берег въехал красный «Хендэй Соната». Свиридов сначала просто не обратил на него внимания, а майор Филипыч хладнокровно приложил ладонь к щеке и сказал:
– Леня приехал. Водку привез.
Вдребезги пьяный Леня выскочил из машины и, пошатываясь, доложил майору:
– Ввот, Филипыч… арестовал. Шесть единиц транспорта категории… это… в общем, восемь человек, четыре бабы еще. Мои друзья, кстати, рекомендую. Везли свинью. Наверно, опять сперли. До каких поррр… гуляки, байкеры хреновы.
– Леня, не надо так говорить, – печальным голосом выговорил толстяк в мотороллере, потупив глазки. – У меня ревматизм, чтобы свинью таскать. И радикулит у меня. Я специально из Владивостока на природу приехал, чтобы здоровье поправлять.
– Не грузи, Мешок! – перебил его Леня. – Свинью нужно это… на шашлык. Под водочку. С вас ящик. За кражу животноводческой пр-р-р… продукции. С поличным.
– Не надо так говорить, – уныло повторил Мешок. – Не огорчай меня, Леня. От меня и так жена ушла. Саша ее зовут, и она ушла. У меня астма.
Свиридов и Фокин остолбенело слушали весь этот бред и даже не шевельнулись, когда байкеры бодро слезли с мотоциклов, выволокли из мотороллера протестующе похрюкивающую свинью, точно так же похрюкивающих, но без ноток протеста, трех датых девушек; и еще – ящик водки, кучу закуси, три спиннинга, с которыми два бравых мотоциклиста пошли ловить рыбку в реке Уссури. Мешок же уныло извлек из мотороллера свои телеса, а потом вынул маленький черно-белый телевизор и подсоединил его к аккумулятору. Полился звук, кто-то запел: «Ласточки летают низко, мне в суде корячится вышак!..»
Свиридов же прищурился, потому что наконец заметил красный «Хендэй». Тот самый, что обрызгал его на дороге. А из него – черрт! – вышла та самая «ранняя пташка», которую он часа четыре назад видел в окне кармановской гостиницы. Она-то и сказала Пете-Мешку высоким мелодичным голосом:
– Блатняк слушаешь, Петя? И не надоело?
– У меня отит, Юленька, – моргая коровьими ресницами, ответил тот. – Я не слушаю музыку. У меня жена ушла. Саша. Она хорошая.
Пьяный Фокин посмотрел на него свирепым мутным взглядом и вдруг грубо заорал:
– Да что ты жалуешься, болван? Жена от него ушла! Меня вот чуть на тот свет не «ушли»… ик!.. и я… – Свиридов схватил его за руку и попытался утихомирить, но тщетно, – я, знаешь…
– Приехали… приехали, называется, шашлычков поесть… отдохнуть…
Через три километра от автомастерской они наткнулись на знак объезда. Просела почва, и запал перегородил трассу. Объезд вел в гору, и Свиридов, отчаянно ругаясь и уже сам время от времени перехватывая у Фокина спирт, повел машину вверх. Дергаясь и испуская тяжелый, захлебывающийся рев, «Хонда» вскарабкалась на холм и тут заглохла. Фокин опрокинул в глотку последние капли спирта. По всей видимости, машина сделала то же самое с бензином, потому что все потуги Свиридова завести ее остались безрезультатны. Или же снова полетел движок. Скорее всего, престарелое детище японской автопромышленности просто не было уже рассчитано на такие нагрузки.
Фокин мутно трепыхнулся на кресле, и Свиридов окончательно убедился, что Афанасий Сергеич смертельно пьян. Уделался от огорчения, называется.
– Что… не едем? – вопросил он, откидывая со лба спутанные волосы.
– Не едем, ваше преосвященство, – зло сказал Свиридов. – Вы удивительно догадливы, ваша святость. У нас движок снова полетел. И еще бензин кончился.
– Ко-ко… кон-чился?
– Вот именно. Кончился.
Влад Свиридов вылез из машины и, выругавшись, пнул колесо. Фокин поднял на Свиридова мутный взгляд, похожий на взбаламученный омут с поднявшимися донными отложениями, и, густо запинаясь, выговорил:
– И что же дальше? Мы… мы на самом юру торчим. На самом видном месте застряли.
– А не знаю, – с сердцем ответил Влад. – Господи, и на что приходится тратить время и нервы, когда я давным-давно должен быть во Владивостоке!
Фокин вывалился из машины и сел на корточки. Его штормило. Он невидяще воззрился на Свиридова и пополз в кусты. До них он, впрочем, не добрался: его стошнило раньше. Свиридов деликатно отвернулся и, плюнув на руки, начал деловито толкать под гору закапризничавшую машину. Там, у склона холма, виднелись заманчивые заросли, куда, вне всякого сомнения, было бы очень полезно затолкать машину хотя бы из чисто конспиративных соображений. Чтобы только потом, поразмыслив в тишине и теньке, кумекать, что же делать дальше и каким манером добираться из этой глуши во Владивосток.
Фокин же продолжал уныло блевать в кустики. Свиридов напрягся и начал медленно разгонять машину под уклон, в сторону маскировочного леска. «Хонда» сначала кряхтела, корячилась в колдобинах, а потом вдруг как-то сразу набрала кинетическую энергию и рванулась из рук Владимира, как жеребец-мустанг из-под неопытного объездчика.
– А, черт! – вырвалось у Свиридова, и при виде припустившей под гору машины ему стало нехорошо: он вспомнил фокинские гонки по ночному городу на горе-кабриолете и еще то, к чему все это привело. Он побежал по склону вслед разогнавшейся «Хонде». В ушах клокотал встречный ветер с восхода.
Свиридов увидел, как «Хонда» вонзилась в лесок, протаранив молоденькое дерево – то ли кедр, то ли пихту, то ли еще какое дальневосточное чудо, – но больше он ничего не видел. Под ноги подвернулась какая-то коварная кочка, и Влад перевернулся в воздухе и покатился. Очнулся же он и огляделся только у подножия холма, точно возле сломанного «Хондой» деревца.
Самой «Хонды» не было. Зато рядом обнаружился лиственно-зеленый Фокин, он ожесточенно отплевывался. Как оказалось, он спустился с холма примерно тем же манером, что и Свиридов, но несколько более успешно, и потому очухался первым.
– Долго мы так будем кувыркаться? – яростно рявкнул Свиридов, врезав ладонью по земле. – Детский сад какой-то! Серьезное дело предстоит, а мы тут, как обсоски, от армяшек гоняем и с горки кувыркаемся!
– Уф… ну и уделались, – выдохнул Афанасий. И недоуменно прислушался.
Потому что из леска явственно послышались голоса, треск веток и отрывистые вопли:
– Ты-ва-аю ма-а-ать!
Фокин медленно поднялся на ноги. Его лицо, еще недавно аккуратного нежно-зеленого цвета, стало наскоро приобретать погребальный оттенок древнеегипетских мумий.
– Че… там?
Треск кустов выхлестнулся прямо ему в лицо вместе с криком:
– Ну… што ж за мудозвоны?
Фокин всплеснул руками и сел на траву. Потому что прямо из леска на него и отряхивающегося от грязи и налипшей росной травы Свиридова вышли те, кого он меньше всего ожидал, да и желал тут видеть. Помятые, пьяные, с опухшими физиономиями и в помятой форме – но тем не менее это были майор Иван Филипыч и с ним тот самый Карпов, что так ловко цеплял тросом застрявшую на трассе Хабаровск – Уссурийск машину Влада Свиридова.
Майор Иван Филипыч приподнял одну бровь. Очевидно, он сам был немало озадачен увиденным. Потом он почесал щеку и, дернув табельным оружием, выговорил:
– Ну что… нарушаем, безобразничаем? Пьянствуем-браконьерствуем?
– Да на кого тут охотиться, чтоб вот браконьерствовать, твою мать! – выговорил Свиридов. – Я тут дичи крупнее кузнечика еще не видел!
– Шутник, – сказал майор Филипыч. Только сейчас Свиридов заметил, что корыстолюбивый сотрудник Кармановского УВД пьян просто грандиозно. Организм майора, кажется, сам удивлялся, как это в него вошло столько спиртного, и время от времени выказывал свое удивление актом громового икания. – Шут-ни…ик! А ну, бля! – вдруг заорал он и едва не повалился назад, и ведь повалился бы, если бы его не подхватил Карпов. Майор вдохновился поддержкой, передернул затвор автомата и продолжил: – А ннну… открывай багажник!!
– Как-кой багажник? – пробормотал Фокин.
– А в вашей гребаной тачке, которая выскочила на нас и… ик!!. чуть всех к ебеням не передавила!
– Ага, – сказал Карпов, – палатку нашу переехала. Если бы я там был, то кранты бы мне. Хорошо, что я пошел водку искать… бутылка у нас с утреца в кусты закатилась, а остальная водка кончилась. Выпили. Леня поехал в город за водкой. Только где-то шляется.
Лейтенант был явно настроен более благодушно, чем майор Иван Филипыч, и потом Свиридов повернул к нему лицо и проговорил так жалостливо, как, верно, не говорил ни разу в жизни:
– Товарищ Карпов, мы, честное слово… не того. У нас у самих… в общем, вывезите нас отсюда. Заплачу сколько надо. Это же чертово место какое-то!
– Водка есть? – вдруг перебил его Филипыч, кажется, забыв о багажнике.
– Да куплю я тебе водки, майор, только отвези хотя бы до основной трассы! Ящик куплю, два куплю!
– Ленька тоже говорил, что ящик купит, а сам запропастился куда-то… запропастился, – тупо повторил майор Филипыч. – Взял патрульную машину и уехал. Мы вообще на рыбалку поехали. Надоело таких вот, как ты, пасти.
– Он сказал, что у него друзья тут неподалеку отдыхают, – сказал Карпов. – Из Владивостока, он с ними учился, что ли… говорил, привезет. Бабцы там вроде… вот.
Майор не спускал с него левого мутного глаза, а правый закрыл и чесал грязным ногтем веко.
– Знакомые? Это случайно не с излучины знакомые? – наконец выговорил он. – А то там какие-то байкеры пасутся, трех свиней и корову угнали у местного фермера и на шашлыки пустили. Это мне сейчас по рации доложили.
– Так как же нас отвезти? – спросил Свиридов.
– А ну, идем, – решительно сказал майор Филипыч и вразрез с собственной директивой упал. – Идем, – выговорил он уже из горизонтального положения.
Вся четверка не без труда дошла до места расквартирования ментов. Их взору предстала распластанная палатка, похожая на огромную раздавленную жабу. Возле самого берега озерца стояла многострадальная «Хонда». Свиридов конвульсивно шагнул к ней и тут же, наступив на что-то скользкое и твердое, свалился в заросли прибрежного камыша. А на том месте, куда он ступил, под лучами восходящего солнца скупо блеснуло что-то стеклянное.
– Водка, – мертво сказал майор Иван Филипыч. – Лейтенант, дай стаканы. И ты, мужик, – повернулся он к Свиридову, – не торопись. Отвезем мы тебя и твоего друга куда надо. Не дергайся. Щас плеснем на жабры, а то Леня где-то катается, сукин кот.
Выпили молча. Закусили. Только тут Свиридов понял, как он хочет есть. С молчаливого согласия ментов он накинулся на бутерброды. Говорить не хотелось, а впечатлений, которые следовало бы залить, было много. К тому же глотки были постоянно заняты: менты оказались из популярной в народе категории «малопьющих». В смысле – сколько ни налей, все равно мало.
На втором выпитом литре майор Филипыч поднял голову и произнес:
– Слышите… жужжит что-то.
– Это глюк, Филипыч.
– Да нет, чтоб мне в сержанты слететь пэпээсные! Жужжит, говорю!!
Майор оказался прав: жужжание, надсадно лезшее ему в уши, обернулось ревом моторов, и на берег вылетел раздолбанный милицейский «газик», в котором сидел голый до пояса мент Леня в фуражке и форменном галстуке. За «газиком» веером вылетели несколько мотоциклов, на которых сидело от двух до четырех человек одновременно. Больше всего сидело в показавшемся последнем мотороллере с коляской: три человека, свинья в шлеме и похожий на свинью толстяк с рыхлым носом и блинообразным лицом. По всей видимости, он и упомянутый представитель семейства парнокопытных состояли в близкой степени родства.
Вслед за всем этим безобразием на берег въехал красный «Хендэй Соната». Свиридов сначала просто не обратил на него внимания, а майор Филипыч хладнокровно приложил ладонь к щеке и сказал:
– Леня приехал. Водку привез.
Вдребезги пьяный Леня выскочил из машины и, пошатываясь, доложил майору:
– Ввот, Филипыч… арестовал. Шесть единиц транспорта категории… это… в общем, восемь человек, четыре бабы еще. Мои друзья, кстати, рекомендую. Везли свинью. Наверно, опять сперли. До каких поррр… гуляки, байкеры хреновы.
– Леня, не надо так говорить, – печальным голосом выговорил толстяк в мотороллере, потупив глазки. – У меня ревматизм, чтобы свинью таскать. И радикулит у меня. Я специально из Владивостока на природу приехал, чтобы здоровье поправлять.
– Не грузи, Мешок! – перебил его Леня. – Свинью нужно это… на шашлык. Под водочку. С вас ящик. За кражу животноводческой пр-р-р… продукции. С поличным.
– Не надо так говорить, – уныло повторил Мешок. – Не огорчай меня, Леня. От меня и так жена ушла. Саша ее зовут, и она ушла. У меня астма.
Свиридов и Фокин остолбенело слушали весь этот бред и даже не шевельнулись, когда байкеры бодро слезли с мотоциклов, выволокли из мотороллера протестующе похрюкивающую свинью, точно так же похрюкивающих, но без ноток протеста, трех датых девушек; и еще – ящик водки, кучу закуси, три спиннинга, с которыми два бравых мотоциклиста пошли ловить рыбку в реке Уссури. Мешок же уныло извлек из мотороллера свои телеса, а потом вынул маленький черно-белый телевизор и подсоединил его к аккумулятору. Полился звук, кто-то запел: «Ласточки летают низко, мне в суде корячится вышак!..»
Свиридов же прищурился, потому что наконец заметил красный «Хендэй». Тот самый, что обрызгал его на дороге. А из него – черрт! – вышла та самая «ранняя пташка», которую он часа четыре назад видел в окне кармановской гостиницы. Она-то и сказала Пете-Мешку высоким мелодичным голосом:
– Блатняк слушаешь, Петя? И не надоело?
– У меня отит, Юленька, – моргая коровьими ресницами, ответил тот. – Я не слушаю музыку. У меня жена ушла. Саша. Она хорошая.
Пьяный Фокин посмотрел на него свирепым мутным взглядом и вдруг грубо заорал:
– Да что ты жалуешься, болван? Жена от него ушла! Меня вот чуть на тот свет не «ушли»… ик!.. и я… – Свиридов схватил его за руку и попытался утихомирить, но тщетно, – я, знаешь…