— У нас нет выбора, — сказал Ксе через неделю.
   Жень взбудораженно привстал, стараясь не улыбаться. Ансэндар, бледнея, опустил глаза, и в груди у Ксе нехорошо заныло. «Он предупреждал меня о ранге мастера, — подумал жрец, успокаивая себя. — Но ведь все обошлось. Я прекрасно себя чувствую, и Жень говорит, что получилось отлично. Конечно, верховный — это звучит громко, но, в сущности, какая разница…»
   — Подожди еще, — ответил Менгра; это был не совет, а приказ. — Ты и так двадцать лет уложил в две недели.
   — Сам удивляюсь, — развел руками жрец-мастер. — Но я в порядке.
   — Мне нужно выдавить эту штуку, — раздувая ноздри, прошипел Жень. — Вот как хотите. И вообще! — он обвел собравшихся ярко горящим взглядом, — никто не знает, когда границу прорвет. Всем все ясно? Или объяснить?
   — Жень, — Ксе едва заметно поморщился.
   — Завтра, — сказал Менгра, тяжело опустившись на стул. — Завтра.
 
   День был солнечный и морозный; свежее утро проглядывало за белизной облачных рушников, побледневшее декабрьское солнце сверкало на стеклах, клало на пол светлые квадраты. Менгра сидел в тени и сам казался огромной плечистой тенью. Ансэндар стоял у окна, скрестив руки на груди, и смотрел вдаль — так, будто видел неуклонно тающую преграду. Возможно, он действительно видел. Ксе прислушивался к себе и чувствовал, что сердце его беспокойно, но беспокоился жрец не за себя — за Матьземлю, за богов и людей, за тех, кому выпало столкнуться с небывалой угрозой, которой не отыскивалось объяснения.
   Жень смотрел на своего жреца — расширенными глазами, завороженно, почти молитвенно, и это забавляло, потому что, вроде бы, должно было быть ровно наоборот. В руках божонка тускло поблескивал нож — третий по счету.
   Ксе не знал, как должен выглядеть ритуал, проводимый по всем правилам. Наверняка величественной церемонией, с шествиями и факелами, с произнесением клятв и принесением жертв… а может, и нет, может, новый верховный жрец всего лишь подписывал пакет документов — в торжественной обстановке и паркеровской золотой ручкой… В этом случае официальную часть инициации Ксе так и так еще предстояло пройти. Договор с богом не отменяет договора с людьми.
   Ксе расстегнул рубашку и закрыл глаза.
   — Давай, — тихо сказал он.
   И божонок ударил — стремительно, почти без замаха, движением мастера боя, умеющего профессионально работать с ножом. Узкий клинок по крестовину вошел между ребрами.
   Жрец-мастер принял сан верховного иерарха культа; нож растворился, перейдя в тонкую форму.
   …через секунду после того, как, пропоров кожу и плоть Ксе, пронзил его сердце.
   Чудес не бывает.
 
   Тело верховного жреца осело на пол.
   День разгорался за чисто промытыми стеклами, заливал солнечным молоком выпавший снег, и в светлом празднестве наступившей зимы растворялись вещи и лица; золотые блики прыгали на инкрустациях, тепло светилось резное дерево, ярче становились краски ковров. В нагретом воздухе комнаты застыли крохотные пылинки, окованные тишиной, и как будто все вокруг замерло, когда сын и шаман Матьземли вернулся к ней после недолгой разлуки.
   — Вот и все, — вполголоса, невероятно спокойно сказал Менгра-Ргет. — Вот и все…
   Ансэндар вздохнул.
   Жень стоял, одеревенев от ужаса, с полуоткрытым ртом, и безумными глазами смотрел на свои руки. Он забыл дышать, ярко-голубая аура его прекратила пульсацию — остановился мятежный вихрь, заледенев среди тихого тепла смерти.
   — Нет, — прошептал, наконец, божонок, и крикнул, срывая голос: — Нет! Ни за что!
   — Так оно и случается, — заключил Менгра. Лицо его оставалось неподвижным и совершенно бесстрастным. Ансэндар закрыл глаза и прислонился виском к стене; бледные тонкие пальцы чуть плотнее стиснули ткань куртки, но ни единая черта на лице бога не дрогнула.
   — Нет… — всхлипнул Жень и упал на колени.
   Он приник к телу, и Анса тревожно подался вперед, но божонок не пытался перелить в мертвеца свои силы, электрическим разрядом встряхнуть не успевшие умереть нервы или совершить еще какое-нибудь сумасбродство.
   Жень вытащил у Ксе мобильник.
   — Даниль!! — до боли зажмурившись, взмолился мальчишка, впиваясь пальцами в ворс ковра, — Даниль, пожалуйста, возьми трубку!

12

   — О боже! — сонно сказал Даниль. — Я тебе что, золотая рыбка?
   На том конце канала залепетали что-то совершенно неразборчивое и нелепое, но определенно испуганное и умоляющее. Аспирант тяжко вздохнул, чувствуя себя Атлантом, подпирающим небосвод, и раздраженно сказал:
   — Горит, что ли? Сейчас приду, ждите.
   Потом отключил связь, бросил мобильник на тумбочку и сполз глубже в тепло кровати, сладко зевая. Потянулся, закинув руки за голову, поймал последний миг сонной неги и выбрался из-под одеяла, бормоча:
   — Ну не придурки? Придурки. Опять за ними кто-нибудь гонится, а я разруливай… Где мои часы? Где вообще какие-нибудь часы? Ёлы-палы, сколько ж на автоответчике-то висит…
   — Не суетись, оглашенный, — с низким грудным смешком сказала женщина. — Штаны надень.
   Сергиевский, эротично покачиваясь, оборотился.
   — Р-римма… — хрипло пропел он, раздувая ноздри и туманя глаза, — р-рыжая р-роза…
   Он и не мечтал о такой удаче, какая его последнюю неделю преследовала. Даниль пришел к выводу, что определенно сделал что-то очень хорошее, раз карма удружила ему такой приятной насыщенностью бытия. Одно то, что Лаунхоффер не убил его за попытку влезть в свои файлы, уже стоило целой жизни, потраченной на благие дела, а тут еще и Римма… Красавица всегда держала себя неприступно; Сергиевский и не пытался ловить рыбку в ее пруду, предвидя печальный неуспех этой затеи. Он встретил Римму совершенно случайно: заняв последний столик в любимом ресторанчике, Даниль наслаждался легким коктейлем и легким злорадством, когда завидел в числе ожидавших места рыжую диву в роскошном пончо. Сергиевский не преминул пригласить даму к себе, и сам не заметил, как оказался у нее дома.
   Неделя промелькнула как сон. Погруженный в клубнику со сливками Даниль забыл мобильник на рабочем столе и заметил это только вчера. К Нике он забредал всего пару раз на полчаса — когда интуиция сообщала, что хочешь — не хочешь, но клиент пришел, вытерпел уговоры и готов подставить лоб под печать. Сергиевский в такие минуты как никогда остро чувствовал, сколько удобств приносит контактерский дар и способность передвигаться через совмещение точек. Во второй раз он вообще явился на работу в манере порноактера — плащ на голое тело и домашние тапочки.
   Даниль был циник.
   Но и в романтике толк он знал — а потому, любуясь прекрасными персями Риммы, вытащил через точки громадный букет пышных роз, темных, как риммины соски. Букет свалился на разметанную постель, явив великолепный художественный кадр. Секунду назад розы стояли в воде, холодные капли упали на горячую со сна кожу дивы, и Римма, сердито наморщившись, скинула цветы на пол.
   — Хватит мне тут Джима Керри изображать, — фыркнула она, вытягиваясь поверх скомканных простыней. — Даниль Всемогущий… лучше иди-ка сюда, вот так… да… ох!..
   «Подождут!» — небрежно решил Даниль, устремляясь на страстный зов.
 
   Не то чтобы судьба шамана с его психованным божеством Даниля совершенно перестала тревожить; будь это так, он очень быстро забыл бы о них вовсе, и уж тем более не стал утруждаться, являясь куда-то решать чужие проблемы. Кроме того, намереваясь помогать Женю и Ксе, Даниль рисковал снова сцепиться с креатурами Лаунхоффера, и то, что он всерьез собирался пойти на такое, значило очень и очень много. Срываться по первому зову было не в характере Сергиевского; пожалуй, так он отреагировал бы лишь на личную просьбу Алисы Викторовны, а всевозможные боги, шаманы и иномирные пришельцы подобными привилегиями в его сердце не обладали.
   Впрочем, Даниль постарался не слишком тянуть. Он успел доставить удовольствие даме, принять душ и напиться кофе с тостами всего за какой-то час или полтора. Настроение у Сергиевского улучшилось, раздражение ушло; совмещая точки, он находился в превосходном расположении духа и был готов совершить невозможное. Аспирант шагнул с ламината Риммы на оструганные доски дома стфари…
   И замер с открытым ртом.
   Божонок, сидевший на полу рядом с телом, поднял безумные покрасневшие глаза; щеки его были мокрыми от слез, но распахнутые зрачки были сухими, лихорадочно-черными.
   — Здравствуй, Даниль… — уронил Менгра. — Не думал, что…
   Он оборвал фразу; Сергиевский так и не узнал, о чем не думал кузнец, он его и вовсе не слышал, потому что, проследовав за направлением взгляда Женя, обернулся и увидел Ксе.
   — Опаньки… — ошарашенно прошептал аспирант.
   Тот стоял, никого не видя, и, казалось, слабо пошатывался, не в силах решить — то ли сохранять в посмертии форму утраченного тела, то ли успокоиться и забыть о нем. Душа Ксе несла на себе отпечатки странных повреждений, Даниль не знал, что могло стать их причиной, но все же с облегчением понял, что они поверхностны и не затрагивают основные органы.
   А потом он понял, что Ксе мертв.
   Осознание этого как-то запоздало — в первый миг профессионал взял в Даниле верх над человеком. Кармахирург принялся за визуальную диагностику тонкого тела умершего, не подумав о живых, раздавленных горем. Даниль поёжился; он почти ужаснулся себе, снова вспомнив, что не хотел становиться Ящером, но вслед за этим цепочка рассуждений извернулась змеей, и от обыкновений Эрика Юрьевича скользнула в неожиданную сторону, подарив аспиранту мысль — светлую, злую и дерзкую.
   Раздумывать было некогда.
   Лицо Даниля озарилось странным весельем.
   Он выпрямился, сунул руки в карманы и приказал:
   — Назад!
   Жень вздрогнул, непонимающе захлопав ресницами. Менгра уставился на Даниля почти с ужасом.
   Аспирант не первый раз видел души, только что покинувшие тела. Промежуточные смерти — это величайшие потрясения, которые испытывает человек, но психологический механизм шока действует одинаково и у живых, и у мертвых. Смена режима существования затормаживает мышление, выключает большую часть структур памяти; поведение недавно умершего жестко детерминировано и диктуется своеобразными инстинктами тонкого тела. Сейчас Ксе должен был привыкать к новому образу — амебовидной форме свободной души, но что-то его не устраивало. Снова и снова душа пыталась принять старую форму.
   Он помнил.
   И не хотел уходить.
   — Ксе, — властно сказал Даниль, — вернись.
   Менгра-Ргет медленно поднялся со стула; Сергиевский не обернулся.
   — Он мертв! — сказал Менгра яростно. — Он уже час как мертв!
   Аспирант глянул на него через плечо, и стфари отшатнулся, спав с лица.
   — Ящер может, — со страшной усмешкой ответил Даниль, — а я почему не могу?
 
   Он сосредоточился и начал раскрывать свои энергетические центры; в действительности Сергиевский не предполагал, что для операции потребуется много силы — пересоздание плоти для него было вполне рядовым действием, заменять органы тонкого тела здесь не требовалось, а восстановление нитей сцепки — занятие скучное и муторное, но совсем не трудное. Он не знал только одного — как развернуть вспять субъективное время души, преодолеть ее инстинкты и уверить, что брошенное тело пригодно для жизни.
   Идей на этот счет не имелось.
   То есть имелась — одна; но такая, что ее и идеей-то считать было стыдно.
   — Назад! — рявкнул Даниль.
   Лицо Ксе четче обрисовалось из смутных колеблющихся теней; он смотрел тихим удивленным взглядом.
   Обычный человек ничего не понял бы и не услышал, но Ксе был тренированный контактер, он сохранял остатки сознания; к ним-то и обращался Даниль, не убедить надеясь душу, оглоушенную недавней смертью, а попросту — напугать.
   — Я сказал — назад!
   Он не считал и не сравнивал, но концентрация его энергии сейчас была вполне сравнима с лаунхофферской, накал силы преодолевал границу между тонким и плотным планом, и смутная, размытая светом фигура Даниля жутко сверкала. Ксе сейчас должен был видеть только «светлый тоннель»; но по этому тоннелю навстречу ему двигалось нечто ужасное.
   Даниль сделал шаг вперед.
   И Ксе отступил.
   Шаг за шагом он отступал, страшась надвигающегося ослепительного сияния, которое палило глаза, наваливалось мучительным жаром на беспомощную душу, лишенную защиты грубого тела, вынуждая искать убежища, любого убежища, где угодно и как угодно, и в поврежденном теле он искал бы его, но за полтора часа оно утратило всякую возможность поддержания жизни, отличной от жизни пожирателей мертвой плоти…
 
   Руководитель практики матерщинник Гена всякий раз выходил из себя и начинал страшно ругаться, когда подопечные студенты пытались, проделывая какие-либо манипуляции в тонком плане, помогать себе движениями физического тела. Скорость прохождения сигнала в нервной системе намного ниже, чем в энергопроводящей структуре души, и разнообразные магические пассы элементарно тормозят дело. «Не дышать, не моргать, пальцами не шевелить!» — истошно орал Гена и матерился так, что девушки краснели и плакали.
   Даниль не краснел и не плакал, поэтому Гена однажды был вынужден дать ему пинка. Помавания руками в воздухе смотрелись так красиво, что Сергиевский ничего не мог с собой поделать.
   …Он все-таки шевельнул пальцами, когда одним махом, сосканировав остаточную физиологическую память Ксе, пересоздал тело нетронутым и живым. И собственным глазам не поверил, увидев, как незримый жилец немедля, с радостью и облегчением возвращается в знакомую плоть…
   Так просто.
   Так удивительно и торжественно просто.
 
   Д. И. Сергиевский, будущее светило науки, кармахирург-стажер, аспирант, в одних трусах валялся на разложенном диване в позе морской звезды и разглядывал потолок. По светлым обоям тянулись вверх едва приметные тростниковые стебли. Столы и полки покрывал слой пыли, скопившейся за время хозяйского загула, и перед тем, как со вздохом растянуться на диване, Даниль добрых полчаса рисовал по ней пальцем.
   «Я это сделал, — в который раз подумал он, улыбаясь; плотно закрыл глаза и снова открыл, словно от этого что-то вокруг должно было перемениться. — Я сделал. Я крут как Лаунхоффер, в натуре…»
   В понедельник прекрасная Римма должна была нести руководительнице материалы для диплома, поэтому в пятницу она волевым усилием прогнала любовника и засела за работу. Субботним утром Данилю было решительно нечего делать, кроме как проникаться сознанием своего величия, чем он с удовольствием и занимался.
   «Анька такого не может, — сказал он себе, млея. — Потому и молится на Ящера. А я вот могу».
   Перед глазами, как въяве, снова предстали пораженные лица стфари и истерически смеющийся Жень. «Я так и думал! — заявлял божонок, шмыгая носом и растирая ладонью уголки глаз. — Ты же Пса прогнал! Блин, Даниль, почему ты трубку не брал, раньше?!.» Аспиранту не очень хотелось отчитываться, к тому же он вспомнил, как после инцидента в отделе мониторинга собирался сам звонить Ксе — и все вылетело из головы из-за умопомрачительных титек рыжей… впрочем, после содеянного Даниль считал себя вправе и вовсе не отвечать на неудобные вопросы.
   — Не части, — величественно распорядился он, и бог послушно умолк.
   Теперь Даниль испытывал слабые угрызения совести от сознания, что на тему его почти уникального опыта следует написать статью по реаниматологии — а лень. «В прямом смысле реанимация, — усмехнулся он. — Возвращение анимы…» Поработал он тогда все же серьезно, легко и просто отнюдь не было; треклятые нити сцепки Сергиевский протягивал часа три, а потом еще пришлось перелопачивать память и восстанавливать функции ауры. Ауралогию Даниль в свое время бесстыдно прогулял всю целиком и сдал чудом — два вопроса списал, а про третий Ворона забыла. Теперь-то аспирант искренне сокрушался о прежней безалаберности; был момент, когда он чуть не запорол все дело, перепутав сопрягающиеся тяжи. В операционной, среди профессионалов, такие фокусы могли бы стоить ему лицензии… но творить чудеса можно и по-дилетантски.
   Даниль хихикнул и через точки вытащил с кухни яблоко.
   По крайней мере, он помнил, что после операции на тонком теле, в отличие от операции на физическом, пострадавшего ни в коем случае нельзя оставлять в покое. Хотя бы пару часов не давать спать, вынуждать как-то реагировать на окружающее: вслушиваться в разговоры, отвечать на вопросы, описывать предметы и события, на худой конец — читать вслух. Нормальное функционирование души в сцепке с телом быстрее всего восстанавливается тогда, когда оба задействованы; кроме того, это лучшее средство профилактики патологий.
   Все это пришлось как нельзя кстати: Даниль совмещал полезное с приятным, неторопливо выведывая у Ксе новости.
   Шаман… то есть жрец поверг его в изрядный шок, сообщив о перемене своего амплуа. Счастливый Жень вертелся вокруг них, как щенок возле хозяев, и на тот же манер заглядывал в глаза.
   — Жень, не мельтеши, — укоризненно сказал верховный жрец, и тот мигом плюхнулся на пол у постели Ксе, замер, точно аршин проглотив, даже моргнуть боясь.
   — Да ладно! — весело вступился Даниль. — Тебе сейчас все равно полезно наблюдать какую-нибудь кипучую деятельность. Вот он и… того: кипит и деет.
   Ксе засмеялся — и болезненно поморщился, дотронувшись до виска.
   «Косорукий идиот, — обозвал себя Даниль, выправляя неплотно подсоединенную нить. — Сила есть — уметь не надо…» Он старательно загонял поглубже постыдную радость от того, что никто не может оценить качество его работы, но та все равно вылезала и стыдила еще горше.
   …Блаженно закрыв глаза, Даниль с хрустом грыз яблоко. Неприглядные подробности в памяти поблекли, а гордость осталась: пускай он забил сваю микроскопом — но ведь забил же!
   Кое-какие загадки разъяснились. Сергиевский понял, что его научный руководитель по неизвестной причине все же пошел навстречу жрецам Женя, впавшим у мальчишки в немилость. «Я так и знал! — ожесточенно мотнул головой божонок. — Так и знал, что это программа. Она неживая, Даниль, жуткая и противная. Но теперь у меня Ксе есть! Я ее… пинком в сторону моря!» Ксе урезонивал бога, готового немедля ринуться в драку, а Сергиевский думал о разных вещах. Во-первых, он слегка завидовал Ксе: гвозди бы делать из этих людей. Меньше месяца как сменивший контактерскую специализацию, несколько часов назад умерший, бестолково и непрофессионально воскрешенный, только что принявший сан верховного жреца, парень вел себя спокойно, ровно и рассудительно, как всегда. Словно сплошная череда потрясений была для него не более чем естественным течением жизни, и он чувствовал себя в своей тарелке. Жень когда-то, наверное, почуял это в шамане, оттого и пристал к нему как банный лист…
   Во-вторых, Даниль гадал, что произойдет, когда Жень действительно схлестнется с креатурой Лаунхоффера. Сергиевский точно знал, что место божонка занял не Великий Пес, а какая-то другая, специализированная программа: Охотник был сделан по стихийной матрице, культ же войны — антропогенный. Аспирант вспоминал оброненные Геной слова о боевой системе Ящера, и было ему до крайности неуютно — функция-то подходила… Бог войны не боится драк, у него карма такая, но исход столкновения отнюдь не ясен. Данилю не хотелось лишать Женя его несокрушимой уверенности в себе, поэтому он ничего не говорил, но в случае пари, не размышляя, поставил бы на креатуру. Он хорошо помнил, что вытворял Координатор над великими стихийными божествами, а ведь ястреб не более чем структура управления, что же представляет собой функциональный аналог бога войны? Такую силу силой не превозмочь…
   «А вот не буду вмешиваться, — тоскливо подумал он. — Не буду, и все. Хочет драться — пусть дерется… если уж жрецы с Ящером сумели договориться, значит, люди они совсем страшные, лучше с ними не связываться. Но что же это такое, в конце концов?»
   В-третьих, Даниль думал о программе, которая стартовала на отметке в тридцать семь процентов.
   И ничего придумать не мог.
 
   День понедельник выдался, как водится, тяжелым: работать пришлось аж два раза. Выглядел Даниль невыспавшимся, и Ника ему завидовал, не зная, что завидовать уже нечему: Римме, похоже, аспирант уже надоел, последний телефонный разговор протек весьма холодно. «Трахнула и выгнала», — печально подумал Сергиевский, недобрым словом помянул феминисток, самыми ярыми из которых были не боящиеся старости кармамедички, после чего переформулировал постулат на «трахнул и ушел», успокоился и направил мысли в научное русло.
   Что-то не давало ему пойти к ректору и без обиняков спросить насчет загадочной программы. Чем больше Даниль размышлял, тем больше ему не нравилась эта идея. Скорее всего, Ларионов о программе не знает; скорее всего, он задаст Лаунхофферу прямой вопрос, а то и вовсе попытается устроить Ящеру нагоняй; тот подобного не потерпит, и распря между Ла-Ла усугубится катастрофически. Кроме того, несложно представить, как отнесется Эрик Юрьевич к человеку, который сначала пробирается в закрытые зоны, а потом доносит начальству об увиденном. Одно дело любопытство и придуманный Вороной «научный склад ума», но стукачество…
   Можно было спросить у Вороны, но Даниль окончательно перестал понимать, в каких она отношениях с Ящером. То есть понятно, как относится к ней Лаунхоффер, но что думает сама Алиса Викторовна — суть тайна, покрытая мраком. Сергиевскому с большим опозданием открылось, что милая попрыгунья Ворона отнюдь не так проста, как кажется. Одно она забывает, другое — прекрасно помнит; всем знакома ее манера щебетать и ужасаться, но мало кто слышал, как Воронецкая заговаривает по-иному — ясно и властно; если она и уступает Ящеру в силе и мастерстве, то ненамного, а разгадать ее мысли, кажется, еще сложнее, чем мысли Лаунхоффера… «Молодо-зелено, — подумал Даниль и сам на себя глянул со снисходительной усмешкой. — Стал бы Ящер музыкой рисовать обыкновенную тетку…»
   Оставался Гена; к Гене Даниль и направился.
 
   Вваливаться в кабинет руководителя практики через точки Сергиевский не рискнул, не столько из сугубой вежливости, сколько из-за того, что от забавника Гены можно было ожидать какой-нибудь шутки, смешной ему одному. Выставляться посмешищем Даниль не хотел, и потому степенно поворачивал из холла на лестницу, когда услышал парой пролетов выше знакомый голос.
   Сергиевский, как раз погруженный в нелестные размышления насчет обладателя голоса, втянул голову в плечи и осуществил желание, всегда в нем подспудно дремавшее: хорем юркнув вперед, спрятался от Лаунхоффера под лестницей.
   Надвинулись и минули неторопливые шаги.
   Ящер совершенно драконьим голосом объяснял кому-то, что штандартенфюрер, несомненно, тоже был неплохим таксидермистом, но это уже непринципиально, так как Кристобаль Хозевич все равно успел раньше.
   Кому все это говорилось, Даниль не видел, но заподозрил, что знает, по какому поводу. «Анька все-таки написала свою статью, — хихикая в кулак, подумал он. — Конечно, времени же много прошло… наверняка и тиснуть успела. Точно. Теперь Ящер доволен, думает, Ларионову свинью подложил. Ректор — стержень!.. А Кристобаль Хозевич был человек замечательный, но абсолютно бессердечный. И ставил эксперименты на своих лаборантах. А у Ящера нет лаборантов, поэтому он экспериментирует на ком ни попадя…» Продолжая вспоминать любимых Лаунхоффером фантастов, Даниль выбрался из убежища и отправился своим путем.
   — Как это — нет лаборантов? — удивился Гена, помешивая чай пластмассовой ложечкой. Он был ярый водохлеб и держал в кабинете чайник, чтобы не таскать каждый раз кипяток через точки — так и ошпариться недолго. — Как это — нет, йоптыть?
   — То есть? — не понял Даниль.
   — На кой мне, скажи пожалуйста, лаборант? — философски вопросил Гена. — Вот вроде тебя: ленивый разгильдяйственный тип.
   — Спасибо.
   — Правду говорить легко и приятно, — покивал Гена. — Но тем не менее, зачем оно надо, если для этой цели всегда можно написать программу? Тут уж теория, практика, как хочешь, а во всем мире в институтах тонкого тела лаборанты у дельных спецов искусственные. Хочешь, свою покажу?
   — Э-э, — только и успел сказать Даниль, когда Гена с шиком прищелкнул пальцами, и посреди кабинета оказалась загорелая мелированная красотка в мини-бикини…
   …которая немедля схватила со стола какую-то папку и немилосердно, без малейшего почтения стала охаживать ею создателя. Гена уронил на колени стакан с горячим чаем и заорал как резаный. Он спасался от лаборантки, а Даниль хрюкал, стонал, булькал и сползал на пол от смеха, думая, что злой шутник Гена совершенно не боится сам оказаться посмешищем, и это в нем подкупает.
   — Чтоб тебя! — яростно сказала красотка, устав буянить. — Только что ведь отпустил, сказал, все на сегодня! Я только кремом намазалась!
   — Ну сорри, бэби, прости подлеца, — взмолился Гена, жалобно моргая. — Больше не буду.
   — Тьфу! — передернула плечами мелированная и с достоинством растаяла в воздухе.
   — Гы-ы! — радовался Даниль, чувствуя себя питекантропом.
   А потом помрачнел.
   — Ты чего это? — удивился Гена, наливая новый стакан взамен выплеснутого.
   — У некоторых, — сказал Сергиевский со вздохом, — тоже есть чувство юмора. Но оно совсем другое…