Страница:
Жень все-таки затащил Ксе на начальственный трон. Сам бог уселся на стол, бросив поверх непросмотренных бумаг свой «Калашников», и с такой стратегической позиции грозными взглядами мерил испуганных тихих людей, робко, один за другим пробиравшихся в кабинет. Новый верховный жрец кивал им, не слушая неуместных сбивчивых поздравлений и не запоминая имен. Он даже не заметил, кто и когда унес труп. Волновали Ксе две вещи: как объяснять произошедшее министру, у которого в заместителях вместо старого хозяйственника вдруг оказался невесть кто двадцати шести лет отроду, и что будет со стфари.
Страха, впрочем, в нем не было.
После смерти вообще не бывает страха.
— Ксе! — прогремел Менгра, обернувшись. Тот, погрузившийся в размышления, перестал вслушиваться в звучание чужого языка, и смутно удивился, когда Иллиради стала теребить его руку и толкать его вперед. Стфари расступались. Жрец оказался в пустом, освещенном электричеством и огнем, кругу; морозный ветер хлестнул его по глазам, Ксе поднял ладонь — укрыться.
— Что он делает здесь, этот человек? — спросила Кетуради; ее русский выговор напоминал манеру речи Ансэндара — слишком правильный и аристократичный, какой-то белогвардейский.
— Ксе, — велел Менгра. — Скажи.
Тот прикрыл глаза и помедлил, не торопясь отвечать величественной старухе. Кетуради смотрела пронзительными глазами, надменная, прямая, и пришло на ум, что так могла смотреть когда-то княгиня Ольга.
Ксе перевел дух.
— Евгений Александрович Воинов, — сказал он, — занял подобающее себе место. Я — его верховный жрец. Мы помним добро. Если это будет в его силах, Жень… Евгений Александрович дарует победу.
Слово «Стфари» имеет простую и прозрачную этимологию, которая никогда не вызывала ученых споров; на древнем диалекте района Великих рек, аналогом которых в другой вероятности являются реки Волга, Москва и озеро Селигер, слово это звучало как «сейтафаарья» и складывалось из seitaa — прохлада, щадящий, мягкий холод поздней осени и зимы, и faar’raya — земли, наделы, угодья.
Стфари — Холодные Земли.
Люди Холодных Земель издревле находились в иных отношениях со своим пантеоном, нежели большинство ближних и дальних соседей. В том было и благо для стфари, и зло; боги, близкие, знакомые и родные, не ради молений и жертв — ради любви берегли народ, породивший их, но слишком тесная связь обернулась однажды ужасом, горем и смертью.
Мирные, незлобивые лесовики и поморы не покорялись захватчикам никогда. Сказочный первопредок Эстан раа-Стфари завещал им силу и волю; всякий раз против вторжения восставала сама холодная земля, страна Стфари. Боги ее стояли за свой народ. По слову жрецов ударяли морозы, дожди обращали суглинок в трясину, бил град величиной с голубиное яйцо, и снег выпадал в июле; сходили лавины, шел мор, в реках чернела вода. Гнили на корню злаки, чужие солдаты болели и умирали, надышавшись ядовитым воздухом топей, мучились от свирепости невиданного, неистребимого гнуса. Тихие стфари тенями выходили из лесов и болот, кровью пришельцев поили холодную землю.
Но не сыщется вечного ни под одной из вероятностных Лун.
Может прийти час, когда перед племенем встанет выбор — раствориться в другом, более могучем, более жестоком племени, или же уйти в землю кровью и костью…
У стфари выбора не было.
Потеря национальной идентичности означает гибель богов, и наоборот — те, кого связывают с богами только долги, клятвы и обещания, с гибелью их всего лишь утрачивают идентичность. Боги стфари умирали за них — но стфари умирали вместе с богами.
Неизмеримо далеко и немыслимо близко, в другой вероятности, несколько лет назад…
Однажды Дева-День Леннаради пряла и обронила клубок. Он выкатился из золотых дверей ее дома-рассвета и стал Солнцем. Было давным-давно такое сокровенное жреческое сказание, а потом стала сказка, и в типографиях Эмры печатали книги с адаптацией ее для детей. Леннаради улыбалась.
Когда нкераиз отравили воздух над холодной землей, я, Дева-День, стала воздухом, и люди, молившиеся мне, пили меня, пока не выпили всю. Тогда воздух стал ядом.
Кетуради Катта Энка раа-Стфари села за прялку мертвой богини. Облик Леннаради, личина, хранившая часть ее сил, ожила, и над седой головой княгини-матери запылало золотое светило; на считанные часы богиня воскресла в теле верховной жрицы, колесо прялки расчетверилось, став колесами небесной повозки, и кони Девы-Дня ударили копытами по небосводу…
…Эстан раа-Стфари, первопредок, родился потому, что ему показалось веселее быть, чем не быть. В матери себе он взял холодную землю, и с тех пор весь род стфари крепко стоял на земле. В отцы же выбрал Эстан привольный небесный простор, и потому не терпели стфари неволи. Раз, побившись об заклад с сыном Лудры лу-Менгры, увел он коня Леннаради, носящего золотую узду. Так Андра проспорил Эстану свой чародейный лук.
Стрелок всегда остается стрелком. Когда у защитников Эмры кончились боеприпасы, а люди начали умирать на позициях от усталости, я возглавил последнюю атаку — конную, сабельную, на винтовки нкераиз.
Я доскакал.
Ргет-Ринра Венг поднял тяжелый лук первопредка, и в руках заместителя бога тот стал великим вихрем небес, проклятием случайного выстрела, ручным пулеметом…
…Даннаради Мете Риа раа-Стфари была младшей жрицей Андры лу-Менгры и самой красивой из земных дев. В день летнего солнцестояния Андра сошел с небес, чтобы танцевать с нею. Нежней лесной земляники, трепетнее оленьей важенки, утра светлее, как плясала она с веселым богом охоты! Он взял ее в жены. С тех пор Даннаради стояла богиней над всеми искусствами женщин и даровала им красоту и любовь.
Я стала медсестрой в изоляторе концлагеря. Кай Кее-Ринра, великий врач, был там и до последнего спасал жизни. Я помогала ему. Но однажды в лагерь приехал жрец-нкераиз и узнал меня. Он вознамерился скормить меня Энгу.
Это был последний бой Андры лу-Менгры.
Ни Иллиради Ргет-Адрад, ни Янгра-Ргет Кай-Айра, оба — едва достигшие совершеннолетия, не рады были оказанной чести. Но у Даннаради не осталось других жриц, и отец Янгры, который единственный в глазах юноши имел право взять оружие Андры, погиб на войне, ровно на год пережив своего бога.
…Это оружие в незапамятные времена изготовил Лудра лу-Менгра, отец Андры, взамен того, что сын проспорил Эстану, и много стыдил он азартного бога охоты. Великий мастер был Лудра, он стоял над всеми искусствами мужчин, от объездки коней до проектирования сложной техники…
Я побеждал. Я топил танки в трясине, и танки нкераиз доставались стфари, а в их руках шли по болотам как по ровной дороге. Я делал так, что винтовки стфари не давали осечек. Я гноил оружие врага. Но сын мой погиб, и невестка погибла, и ужас смерти заполнил верхний мир, принадлежащий богам и душам.
Я слишком устал.
Князь-кузнец Менгра оставил свой молот, и взял тот, что принадлежал Лудре, тот, которым некогда Лудра выковал сушу из блеска морской глади под солнцем.
И стал бок о бок с последним богом.
Ансэндар Защитник, Inzirift Ansaenndar…
Ксе не знал, как все это выглядело в физическом мире. Шумное собрание стихло, толпа растаяла так же быстро и неожиданно, как собралась. Кажется, кто-то раздавал винтовки — то ли свои, то ли здешние; Ксе не так много оружия видел в своей жизни, чтобы различать, к тому же у него не было ни времени, ни права на любопытство.
Стфари, много лет воевавшие, знали, как это делается. Кто-то выкрикивал непривычно длинные команды на стфарилени. Наверное, происходящее походило на одну из локальных войн начала прошлого века: атака регулярными частями укрепленного поселения… Ксе не был силен в истории, разве что школьную программу помнил.
Дед Арья когда-то рассказывал о «плане Х». По закону контактеры, получившие или получающие специальное образование, не подлежат призыву на срочную службу — но вовсе не оттого, что к ней не годны. Во времена холодной войны разрабатывались планы на случай вторжения, у каждого командира лежал в сейфе пакет со строго секретными сведениями — что делать, если нападет враг. Прежний куратор Арьи, КГБ-шник, очень хорошо объяснял обязанности шаманов на момент «часа Х». У всех контактеров, и стихийников, и антропогенников, имелись четкие инструкции на этот счет. Оборона в тонком плане должна была стартовать одновременно с противоракетной.
Но развалился Комитет, куратор исчез, а некоторое время спустя появился новый, пекшийся прежде всего о правах человека и этичности контактерских влияний; Дед не знал, остались ли советские инструкции в действии, он подозревал, что о них вовсе забыли, но ученикам все же пересказал — для науки и на всякий случай.
«Это мой собственный «час Х», — подумал Ксе, — хоть я и не шаман больше…»
Посреди двора разожгли гигантский костер. Дети вытащили из дома несколько толстых ковров, скатали их в рулоны и разложили вокруг огня. От дров и хвороста летели снопы искр, тяжкий жар высушивал глаза и палил лицо; верховный жрец бога войны оттащил ближайшую скатку подальше, развернул торцом к костру и уселся верхом. Ксе еще не знал, каково это — проводить настоящее, серьезное контактерское воздействие в качестве антропогенника, он и порядок храмового ритуала выучить не успел, но шаманский опыт понуждал к осторожности. Разговор с Матьземлей мог запросто кончиться потерей сознания, не от дурных намерений богини, а просто от несравнимости сил. Если и здесь так, то определенно не хотелось бы завалиться башкой в костер…
Менгра-Ргет поднял лицо. Сквозь языки костра оно отливало золотом; золотым солнечным светом сверкали глаза жреца, а темно-рыжие волосы пламенели медью. Что-то подобное происходило и с остальными. Вокруг человеческих тел, вокруг привычных бледно-синих аур загорались другие, нечеловеческие, могучие и ослепительные, как будто каждого из жрецов-заместителей окружал доспех, выкованный из плоти Солнца.
Ксе глянул на Иллиради.
«Принцесса» сидела на соседнем ковре. Возможно, из-за жара костра ее лицо покрывали капельки пота; губы у нее дрожали, и, когда она повернула голову, почувствовав взгляд Ксе, в глазах ее смешались мольба и тревога.
Она была невероятно похожа на богиню Лену, которую Ксе видел на жениных фотографиях. «Да ведь она и есть сейчас — старшая красота, — вдруг понял жрец. — У стфари нет младшей…» Как бы ни было страшно сейчас Иллиради, атрибутику богини она принимала уверенно и без промедления.
…Стфари экономили электричество и с наступлением полуночи всегда выключали фонари во дворе. Ксе любил этот час, наступление древней тьмы, когда ничто не слепило глаз и не мешало звездам светить. После городского неба здешнее казалось каким-то ненастоящим, слишком правильным, словно рисунок из детской книжки; россыпь искр устилала его от горизонта до горизонта, белел Млечный Путь, и шествовала Луна — круглая, как будто осязаемая, отчетливо изъеденная пятнами кратеров. Сейчас видна была только она — смутно-алая и первобытно-зловещая, сколько ни рассказывай себе о преломлении света в атмосфере.
Ксе последний раз посмотрел на небо. Дальнейшее ему предстояло видеть через тонкий план.
Лицу от костра было жарко, а спина мерзла. Верховный жрец поерзал на седалище, пытаясь устроиться поудобнее, осознал бесперспективность этой затеи и вздохнул.
А потом ушел из плотного мира.
…Кажется, будто ты первая рыба, выбравшаяся на берег; первая рыба в тумане тысячелетий, что научилась дышать голым воздухом и передвигаться по суше. Прежде, принимая иное зрение, ты нырял в стихию, как в море, и смотрел оттуда на мир словно рыба через толщу воды, а теперь вышел на берег и стоишь на кромке медленного прибоя, на краю беспредельной каменистой равнины. Острый свет озаряет ее, но неведомо, откуда он льется, потому что над головой — океан, точно такой же океан, что за спиной.
Потом ты оглядываешься, привыкая видеть, и видишь: далеко-далеко, болтая в теплой воде босыми ногами, сидит на треснувшем валуне золотоволосый подросток.
Он замечает тебя и приветливо машет рукой.
…Потом Ксе увидел остальных.
Пока он смотрел на тонкий мир, оставаясь в физическом, люди, набросившие функциональные матрицы божеств, казались чем-то большим, нежели люди; здесь, в ином пространстве, они были лишь бледными подобиями богов. Один Ансэндар, предводительствовавший скорбной свитой теней своего пантеона, выглядел настоящим.
И еще — Энгу.
Бог нкераиз был страшен — не так, как страшен боец и убийца, а как страшен умирающий от неизлечимой болезни. Ксе отвел взгляд. То ли сказанное Дедом о героине создало в его сознании этот образ, то ли оно в самом деле так выглядело… Жрец подумал о Жене и отце Женя, и стало ему нехорошо.
— Haenngue, — тихо сказал Ансэндар, пристально глядя названному в глаза.
Серое лицо нкераиз исказилось.
Он стоял один против полудюжины, искалеченный, взнузданный пролитой кровью, и смотрел. Под искусственно наведенной ненавистью, мутившей взгляд иномирного божества, было страдание.
— Я убью, — сказал Энгу. Голова его судорожно дернулась и упала набок, как у разбитого параличом.
— Почему? — так же тихо спросил Анса.
Тот засмеялся лающим смехом.
— Я не могу, — ответил второй бог и развел худыми как кости руками.
Ансэндар опустил голову. Ксе показалось, что даже просто стоять перед убийцей ему тяжело; под яростным светом Неботца беловолосый стфари мало-помалу выцветал, как переводная картинка.
— Я знаю, что тебе тяжело, — сказал Анса. — Я сам принимал кровь. Тогда. В последние месяцы.
— Я заметил, — сказал Энгу, оскалив серые зубы.
— Ты уверен, что твоя воля на самом деле — закончилась?
Лицо нкераиз исказила гримаса муки; он хрипло, запаленно вдохнул, подавившись воздухом, и засмеялся снова.
— Девяносто девять, — сказал он.
— Что?
— У них умно придуманные законы — женщина не человек… Чтобы попасть сюда, они заклали девяносто девять беременных. Беременных девочками, конечно.
Ансэндар вздрогнул и отступил; глаза его расширились от ужаса.
— Не может…
— Не ради силы, — по-волчьи усмехаясь, перебил Энгу. — Пройти за тобой след в след было не настолько трудно. Моя воля закончилась. Я убью.
Менгра-Ргет — мертвый Лудра лу-Менгра — поднял молот, не дожидаясь дальнейших слов. Тонко заржали кони, запряженные в колесницу мертвой Леннаради.
«Пусть будет сражение, — сказал где-то неизмеримо далеко Жень. — Пусть начнется. Так надо».
Что происходило потом, понял бы, вероятно, только настоящий, старый и опытный верховный жрец, пришедший к своему сану после долгих лет практики. Охваченный невыносимым волнением Ксе повиновался рефлексу и сделал то, что сделал бы, будучи шаманом, и что сейчас не должен был делать ни в коем случае.
Он попытался нырнуть в стихию и прислушаться к ее мыслям.
…Все вокруг смешалось, покатилось колесом, сворачиваясь в слепящую точку — свет, равнина, оба океана, земной и небесный, жутко-беззвучные многоцветные вспышки… Словно в ту минуту, когда Даниль показывал искусственным богам свою власть, пропало существующее в тонком плане подобие слухового восприятия. Оно не имело отношения к физическому звуку, являясь, скорее, прямым восприятием смыслов — на этом основана телепатия, и потому-то Ксе понимал, о чем говорит нкераиз Энгу. Одуревший от дикого буйства Матьземли, жрец перестал что-либо осознавать и оттого оглох.
Единственное, что по-прежнему оставалось надежным, неколебимым в катящемся в тартарары мире, обжигало Ксе бок.
Жреческий нож.
Ксе схватился за него, как утопающий за соломинку; взгляд прояснился, головокружение прошло, и жрец обнаружил себя сидящим на берегу, наполовину в воде.
Оба океана, нижний и верхний, сотрясал шторм.
Ксе выбрался на сухое место, оставив Матьземлю с ее тревогами, и вытащил нож. Металл его более не был темным — он сиял золотом, и золото это как будто плавилось в руках Ксе, но не обжигало уже, а лишь дарило теплом.
«Жень, — мысленно окликнул верховный жрец. — Не пора?»
И все стихло.
Свет померк.
— Я здесь бог, — произнес ломающийся мальчишеский голос. — Мне принадлежат все войны на этой земле.
Жень шел по берегу как был — босиком, в камуфляже и с автоматом под мышкой. Неосязаемый ветер развевал его волосы, горящие золотым огнем. В эту минуту мальчишка был настолько великолепен, что Ксе не сдержал восхищенного вздоха. Он-то, Жень, единственный был здесь настоящим богом, полноценным, частью мира, и не понять этого было нельзя. Стопятидесятимиллионный культ стоял за ним; сияние силы рвалось из него, как из недр живой звезды — свет, и ослепляло бы, не будь Ксе его частью.
Стфари склонили головы. Энгу шарахнулся в сторону, но по серому лицу его мелькнул призрак улыбки.
— Что, — сказал Жень довольно, — съели?
Ксе не мог не улыбнуться.
Жень подбоченился.
— Властью даровать победу достойному я дарую ее Ан… — божонок вовремя прикусил язык: распоряжаться судьбой равных себе он не мог. Но закончил он так же величественно, властно и холодно: — народу стфари.
Энгу усмехнулся.
А потом боги разом обернулись, услышав что-то, явленное только им. Ксе, любовавшийся Женем, даже не успел встревожиться.
…его выбросило из тонкого мира, как из поезда на полном ходу. Жрец повалился назад, на ковер, как и рассчитывал, но все прежние головокружения показались шуткой по сравнению с тем, что накатило сейчас: Ксе съехал в снег. Он перевернулся лицом вниз, утыкаясь лбом в холодное, тающее, и на миг стало легче… потом мучительная тошнота скрутила внутренности, желудок подкатил к горлу, Ксе вырвало и рвало до тех пор, пока внутри не закончилась даже желчь, и судороги не стали сухими. Поглощенный мукой, он корчился, суча ногами; он угодил бы ими в костер, если бы тот не угас — мгновенно, точно накрытый гигантской ладонью.
С трудом дыша, Ксе поднял голову. Поискал вслепую горсть чистого снега, провел по лицу.
И услышал.
— Прошу прощения, — мягко, ровно сказал смутно знакомый голос; он шел откуда-то из поднебесья, отражался эхом со всех сторон, и, казалось, перемешивался с воздухом. — Все вы оказались здесь по ошибке. Пожалуйста, не беспокойтесь.
Ксе подавился желчью, и сквозь мучительный спазматический кашель услышал последние слова Координатора:
— Вас скоро не станет.
Сильные руки куда-то тащили Ксе, пихали его и тормошили; головная боль, потерявшаяся во мгле обморока, вернулась, и жрец застонал.
— Ксе! — взвыл над ухом Жень, чуть не плача, — ну Ксе! Ну что ты… что с тобой… ну пожалуйста, проснись…
Жреца разобрал смех, но его снова перебило кашлем; вялым движением Ксе вывернулся из рук Женя, сел на снег. Вокруг было, о радость, чисто, и Ксе смог умыться.
— Что? — хрипло выдохнул он, поднимая глаза на перепуганного божонка.
— Тут… тут они! — прошептал Жень, сунувшись к самому лицу Ксе, так что тому пришлось легонько толкнуть пацаненка в грудь.
— Кто? Те, кто был… тогда?
— Хуже! — в ухо ему сказал Жень, тревожно сопя. — Вообще — они! Все! Понимаешь… понимаешь…
Его одолевал страх, близкий к панике, и как ни был Ксе сейчас измучен, равнодушен ко всему, кроме головной боли, но даже он заражался от мальчишки этим страхом.
— Что?
— Я правду говорил! — громко, обиженно сказал Жень. Ксе поморщился, и божонок предупредительно понизил голос: — Я действительно сейчас могу Великого Пса отогнать, — жарко зашептал он. — Но тут… тут что-то такое… я даже не знаю, как такое называется! Такого не бывает, Ксе, понимаешь, вообще в принципе не может быть! Они… вообще — все!
— Ох, — сказал жрец. Жень был чрезвычайно современный бог. Ксе и в лучшие-то времена иной раз с трудом понимал сказанное подростком на его оригинальном диалекте, а сейчас, больной и разбитый, просто не имел сил вдумываться в слова.
— Ксе, — почти всхлипнул Жень, — что же делать? Ксе! Они же убьют!..
Тот снова вздохнул, приложив к векам онемевшие от холода пальцы.
— А то сам не догадываешься, — сказал ворчливо.
Жень засопел.
— Даниль нас пошлет, — мрачно предрек он.
Ксе покачал головой и скривился от приступа боли.
— Перетерпим как-нибудь, — сказал он. — Пусть сначала пошлет, а потом поможет. Жень, я не вижу ничего и мобильник, кажется, потерял, позвони ему…
Тот, хлюпая носом, послушно зашарил по карманам. Ксе поднял лицо, щурясь. Восток уже просветлел, и жрец недоуменно спросил себя, сколько же прошло времени, пока он наблюдал схватку в тонком мире — семь часов, восемь? Казалось, не более получаса. Впрочем, это вышло даже удачно. Даниль наверняка еще спит, но разбудить человека рано утром все-таки не то, что разбудить его посреди ночи. Только бы аспирант не отключил мобильник и нигде его не забыл, как в тот раз…
— Даниль? — тихо сказал Жень; голос божонка сорвался. — Даниль, ты… слушай, тут… тут опять эти. Даниль, пожалуйста…
Динамик телефона был настроен на максимальную громкость, и Ксе услышал ответ Сергиевского — четкий и совершенно не сонный. От сердца отлегло.
— Сейчас, — сказал аспирант жестковато. Ксе заподозрил, что он знал о том, что должно здесь произойти, или, по крайней мере, ожидал подобного. — Через пять минут.
Ксе вздохнул и закрыл глаза.
Он не следил за временем, не видел, что происходит; пару раз доносилось эхо далеких выстрелов, но жрец даже не вздрагивал. За его плечом сидел на корточках настороженный Жень, Ксе слышал его дыхание и ощущал излучение божественной силы. Он знал, что подросток смотрит в небо, где происходит что-то непонятное, небывалое, жуткое, но бог войны не умеет бояться сражений, и Жень, несмотря ни на что, готовится к схватке.
А потом явился Даниль. Кажется, не прошло и обещанных пяти минут. Явился Сергиевский, как за ним водилось, не по-людски, и не потому, что выпрыгнул из ниоткуда, взметнув ногами грязный снег и остывшие черные поленья, даже не потому, что нацепил, по своей загадочной моде, тонкий летний плащ посреди зимы.
Он был в ужасе.
Выскочив у забора, Даниль пронесся бегом через двор, влетел в кострище, но остановиться не смог — пролетев еще пару шагов, вляпался в самую грязь и в бешенстве заорал:
— А чтоб вы все сдохли!..
— Сейчас, — ласково сказал Ксе, уставившись в небо; подумалось, что с головной болью ему в ближайшее время придется жить законным браком… — Подожди чуть-чуть.
— Какого?.. — возопил Даниль, оборачиваясь. Осекся. Сказал «опаньки» и достал сигарету.
Ксе терпеливо ждал.
— Это что, — с опаской пробормотал аспирант, явно обращаясь сам к себе, — это что, полный комплект? Ой, какая мерзкая гадость… Нет, не полный… все равно ж какая гадкая мерзость…
— Даниль, — донесся осторожный голос Ансэндара. — Вы…
Воздух дрогнул; стфари оборвал фразу и отступил, натолкнувшись спиной на Менгра-Ргета, молча стоявшего возле широких бревенчатых ворот двора. Сумерки бледнели, наступал неяркий зимний рассвет, и над землей плыла тишина — хмурая, густая, давящая. Ксе поймал себя на том, что не чувствует открытого неба; интуиция или, возможно, простое чувство пространства как будто отказывало окружающему в истинности. Все вокруг — небо, земля, огромный деревянный дом за спиной, лес, подымавшийся над забором, снег — превращалось в декорацию, в съемочный павильон с необыкновенно высоким потолком и низкой температурой…
— Даниил Игоревич, — с ноткой печали повторил Координатор. — Я предупреждал вас ранее. Поверьте, сейчас ситуация намного серьезней. Ради вашего блага, не вмешивайтесь. Прошу вас.
Даниль задрал голову, высматривая что-то в небе, подернувшемся странными бледными клочьями, лишь отдаленно похожими на облака.
— Птица Говорун отличается умом и сообразительностью! — громогласно, с издевкой объявил он. — Умом, блин, и сообразительностью!
Расхохотался; и завершил тихо:
— А я — нет…
14
Страха, впрочем, в нем не было.
После смерти вообще не бывает страха.
— Ксе! — прогремел Менгра, обернувшись. Тот, погрузившийся в размышления, перестал вслушиваться в звучание чужого языка, и смутно удивился, когда Иллиради стала теребить его руку и толкать его вперед. Стфари расступались. Жрец оказался в пустом, освещенном электричеством и огнем, кругу; морозный ветер хлестнул его по глазам, Ксе поднял ладонь — укрыться.
— Что он делает здесь, этот человек? — спросила Кетуради; ее русский выговор напоминал манеру речи Ансэндара — слишком правильный и аристократичный, какой-то белогвардейский.
— Ксе, — велел Менгра. — Скажи.
Тот прикрыл глаза и помедлил, не торопясь отвечать величественной старухе. Кетуради смотрела пронзительными глазами, надменная, прямая, и пришло на ум, что так могла смотреть когда-то княгиня Ольга.
Ксе перевел дух.
— Евгений Александрович Воинов, — сказал он, — занял подобающее себе место. Я — его верховный жрец. Мы помним добро. Если это будет в его силах, Жень… Евгений Александрович дарует победу.
Слово «Стфари» имеет простую и прозрачную этимологию, которая никогда не вызывала ученых споров; на древнем диалекте района Великих рек, аналогом которых в другой вероятности являются реки Волга, Москва и озеро Селигер, слово это звучало как «сейтафаарья» и складывалось из seitaa — прохлада, щадящий, мягкий холод поздней осени и зимы, и faar’raya — земли, наделы, угодья.
Стфари — Холодные Земли.
Люди Холодных Земель издревле находились в иных отношениях со своим пантеоном, нежели большинство ближних и дальних соседей. В том было и благо для стфари, и зло; боги, близкие, знакомые и родные, не ради молений и жертв — ради любви берегли народ, породивший их, но слишком тесная связь обернулась однажды ужасом, горем и смертью.
Мирные, незлобивые лесовики и поморы не покорялись захватчикам никогда. Сказочный первопредок Эстан раа-Стфари завещал им силу и волю; всякий раз против вторжения восставала сама холодная земля, страна Стфари. Боги ее стояли за свой народ. По слову жрецов ударяли морозы, дожди обращали суглинок в трясину, бил град величиной с голубиное яйцо, и снег выпадал в июле; сходили лавины, шел мор, в реках чернела вода. Гнили на корню злаки, чужие солдаты болели и умирали, надышавшись ядовитым воздухом топей, мучились от свирепости невиданного, неистребимого гнуса. Тихие стфари тенями выходили из лесов и болот, кровью пришельцев поили холодную землю.
Но не сыщется вечного ни под одной из вероятностных Лун.
Может прийти час, когда перед племенем встанет выбор — раствориться в другом, более могучем, более жестоком племени, или же уйти в землю кровью и костью…
У стфари выбора не было.
Потеря национальной идентичности означает гибель богов, и наоборот — те, кого связывают с богами только долги, клятвы и обещания, с гибелью их всего лишь утрачивают идентичность. Боги стфари умирали за них — но стфари умирали вместе с богами.
Неизмеримо далеко и немыслимо близко, в другой вероятности, несколько лет назад…
Однажды Дева-День Леннаради пряла и обронила клубок. Он выкатился из золотых дверей ее дома-рассвета и стал Солнцем. Было давным-давно такое сокровенное жреческое сказание, а потом стала сказка, и в типографиях Эмры печатали книги с адаптацией ее для детей. Леннаради улыбалась.
Когда нкераиз отравили воздух над холодной землей, я, Дева-День, стала воздухом, и люди, молившиеся мне, пили меня, пока не выпили всю. Тогда воздух стал ядом.
Кетуради Катта Энка раа-Стфари села за прялку мертвой богини. Облик Леннаради, личина, хранившая часть ее сил, ожила, и над седой головой княгини-матери запылало золотое светило; на считанные часы богиня воскресла в теле верховной жрицы, колесо прялки расчетверилось, став колесами небесной повозки, и кони Девы-Дня ударили копытами по небосводу…
…Эстан раа-Стфари, первопредок, родился потому, что ему показалось веселее быть, чем не быть. В матери себе он взял холодную землю, и с тех пор весь род стфари крепко стоял на земле. В отцы же выбрал Эстан привольный небесный простор, и потому не терпели стфари неволи. Раз, побившись об заклад с сыном Лудры лу-Менгры, увел он коня Леннаради, носящего золотую узду. Так Андра проспорил Эстану свой чародейный лук.
Стрелок всегда остается стрелком. Когда у защитников Эмры кончились боеприпасы, а люди начали умирать на позициях от усталости, я возглавил последнюю атаку — конную, сабельную, на винтовки нкераиз.
Я доскакал.
Ргет-Ринра Венг поднял тяжелый лук первопредка, и в руках заместителя бога тот стал великим вихрем небес, проклятием случайного выстрела, ручным пулеметом…
…Даннаради Мете Риа раа-Стфари была младшей жрицей Андры лу-Менгры и самой красивой из земных дев. В день летнего солнцестояния Андра сошел с небес, чтобы танцевать с нею. Нежней лесной земляники, трепетнее оленьей важенки, утра светлее, как плясала она с веселым богом охоты! Он взял ее в жены. С тех пор Даннаради стояла богиней над всеми искусствами женщин и даровала им красоту и любовь.
Я стала медсестрой в изоляторе концлагеря. Кай Кее-Ринра, великий врач, был там и до последнего спасал жизни. Я помогала ему. Но однажды в лагерь приехал жрец-нкераиз и узнал меня. Он вознамерился скормить меня Энгу.
Это был последний бой Андры лу-Менгры.
Ни Иллиради Ргет-Адрад, ни Янгра-Ргет Кай-Айра, оба — едва достигшие совершеннолетия, не рады были оказанной чести. Но у Даннаради не осталось других жриц, и отец Янгры, который единственный в глазах юноши имел право взять оружие Андры, погиб на войне, ровно на год пережив своего бога.
…Это оружие в незапамятные времена изготовил Лудра лу-Менгра, отец Андры, взамен того, что сын проспорил Эстану, и много стыдил он азартного бога охоты. Великий мастер был Лудра, он стоял над всеми искусствами мужчин, от объездки коней до проектирования сложной техники…
Я побеждал. Я топил танки в трясине, и танки нкераиз доставались стфари, а в их руках шли по болотам как по ровной дороге. Я делал так, что винтовки стфари не давали осечек. Я гноил оружие врага. Но сын мой погиб, и невестка погибла, и ужас смерти заполнил верхний мир, принадлежащий богам и душам.
Я слишком устал.
Князь-кузнец Менгра оставил свой молот, и взял тот, что принадлежал Лудре, тот, которым некогда Лудра выковал сушу из блеска морской глади под солнцем.
И стал бок о бок с последним богом.
Ансэндар Защитник, Inzirift Ansaenndar…
Ксе не знал, как все это выглядело в физическом мире. Шумное собрание стихло, толпа растаяла так же быстро и неожиданно, как собралась. Кажется, кто-то раздавал винтовки — то ли свои, то ли здешние; Ксе не так много оружия видел в своей жизни, чтобы различать, к тому же у него не было ни времени, ни права на любопытство.
Стфари, много лет воевавшие, знали, как это делается. Кто-то выкрикивал непривычно длинные команды на стфарилени. Наверное, происходящее походило на одну из локальных войн начала прошлого века: атака регулярными частями укрепленного поселения… Ксе не был силен в истории, разве что школьную программу помнил.
Дед Арья когда-то рассказывал о «плане Х». По закону контактеры, получившие или получающие специальное образование, не подлежат призыву на срочную службу — но вовсе не оттого, что к ней не годны. Во времена холодной войны разрабатывались планы на случай вторжения, у каждого командира лежал в сейфе пакет со строго секретными сведениями — что делать, если нападет враг. Прежний куратор Арьи, КГБ-шник, очень хорошо объяснял обязанности шаманов на момент «часа Х». У всех контактеров, и стихийников, и антропогенников, имелись четкие инструкции на этот счет. Оборона в тонком плане должна была стартовать одновременно с противоракетной.
Но развалился Комитет, куратор исчез, а некоторое время спустя появился новый, пекшийся прежде всего о правах человека и этичности контактерских влияний; Дед не знал, остались ли советские инструкции в действии, он подозревал, что о них вовсе забыли, но ученикам все же пересказал — для науки и на всякий случай.
«Это мой собственный «час Х», — подумал Ксе, — хоть я и не шаман больше…»
Посреди двора разожгли гигантский костер. Дети вытащили из дома несколько толстых ковров, скатали их в рулоны и разложили вокруг огня. От дров и хвороста летели снопы искр, тяжкий жар высушивал глаза и палил лицо; верховный жрец бога войны оттащил ближайшую скатку подальше, развернул торцом к костру и уселся верхом. Ксе еще не знал, каково это — проводить настоящее, серьезное контактерское воздействие в качестве антропогенника, он и порядок храмового ритуала выучить не успел, но шаманский опыт понуждал к осторожности. Разговор с Матьземлей мог запросто кончиться потерей сознания, не от дурных намерений богини, а просто от несравнимости сил. Если и здесь так, то определенно не хотелось бы завалиться башкой в костер…
Менгра-Ргет поднял лицо. Сквозь языки костра оно отливало золотом; золотым солнечным светом сверкали глаза жреца, а темно-рыжие волосы пламенели медью. Что-то подобное происходило и с остальными. Вокруг человеческих тел, вокруг привычных бледно-синих аур загорались другие, нечеловеческие, могучие и ослепительные, как будто каждого из жрецов-заместителей окружал доспех, выкованный из плоти Солнца.
Ксе глянул на Иллиради.
«Принцесса» сидела на соседнем ковре. Возможно, из-за жара костра ее лицо покрывали капельки пота; губы у нее дрожали, и, когда она повернула голову, почувствовав взгляд Ксе, в глазах ее смешались мольба и тревога.
Она была невероятно похожа на богиню Лену, которую Ксе видел на жениных фотографиях. «Да ведь она и есть сейчас — старшая красота, — вдруг понял жрец. — У стфари нет младшей…» Как бы ни было страшно сейчас Иллиради, атрибутику богини она принимала уверенно и без промедления.
…Стфари экономили электричество и с наступлением полуночи всегда выключали фонари во дворе. Ксе любил этот час, наступление древней тьмы, когда ничто не слепило глаз и не мешало звездам светить. После городского неба здешнее казалось каким-то ненастоящим, слишком правильным, словно рисунок из детской книжки; россыпь искр устилала его от горизонта до горизонта, белел Млечный Путь, и шествовала Луна — круглая, как будто осязаемая, отчетливо изъеденная пятнами кратеров. Сейчас видна была только она — смутно-алая и первобытно-зловещая, сколько ни рассказывай себе о преломлении света в атмосфере.
Ксе последний раз посмотрел на небо. Дальнейшее ему предстояло видеть через тонкий план.
Лицу от костра было жарко, а спина мерзла. Верховный жрец поерзал на седалище, пытаясь устроиться поудобнее, осознал бесперспективность этой затеи и вздохнул.
А потом ушел из плотного мира.
…Кажется, будто ты первая рыба, выбравшаяся на берег; первая рыба в тумане тысячелетий, что научилась дышать голым воздухом и передвигаться по суше. Прежде, принимая иное зрение, ты нырял в стихию, как в море, и смотрел оттуда на мир словно рыба через толщу воды, а теперь вышел на берег и стоишь на кромке медленного прибоя, на краю беспредельной каменистой равнины. Острый свет озаряет ее, но неведомо, откуда он льется, потому что над головой — океан, точно такой же океан, что за спиной.
Потом ты оглядываешься, привыкая видеть, и видишь: далеко-далеко, болтая в теплой воде босыми ногами, сидит на треснувшем валуне золотоволосый подросток.
Он замечает тебя и приветливо машет рукой.
…Потом Ксе увидел остальных.
Пока он смотрел на тонкий мир, оставаясь в физическом, люди, набросившие функциональные матрицы божеств, казались чем-то большим, нежели люди; здесь, в ином пространстве, они были лишь бледными подобиями богов. Один Ансэндар, предводительствовавший скорбной свитой теней своего пантеона, выглядел настоящим.
И еще — Энгу.
Бог нкераиз был страшен — не так, как страшен боец и убийца, а как страшен умирающий от неизлечимой болезни. Ксе отвел взгляд. То ли сказанное Дедом о героине создало в его сознании этот образ, то ли оно в самом деле так выглядело… Жрец подумал о Жене и отце Женя, и стало ему нехорошо.
— Haenngue, — тихо сказал Ансэндар, пристально глядя названному в глаза.
Серое лицо нкераиз исказилось.
Он стоял один против полудюжины, искалеченный, взнузданный пролитой кровью, и смотрел. Под искусственно наведенной ненавистью, мутившей взгляд иномирного божества, было страдание.
— Я убью, — сказал Энгу. Голова его судорожно дернулась и упала набок, как у разбитого параличом.
— Почему? — так же тихо спросил Анса.
Тот засмеялся лающим смехом.
— Я не могу, — ответил второй бог и развел худыми как кости руками.
Ансэндар опустил голову. Ксе показалось, что даже просто стоять перед убийцей ему тяжело; под яростным светом Неботца беловолосый стфари мало-помалу выцветал, как переводная картинка.
— Я знаю, что тебе тяжело, — сказал Анса. — Я сам принимал кровь. Тогда. В последние месяцы.
— Я заметил, — сказал Энгу, оскалив серые зубы.
— Ты уверен, что твоя воля на самом деле — закончилась?
Лицо нкераиз исказила гримаса муки; он хрипло, запаленно вдохнул, подавившись воздухом, и засмеялся снова.
— Девяносто девять, — сказал он.
— Что?
— У них умно придуманные законы — женщина не человек… Чтобы попасть сюда, они заклали девяносто девять беременных. Беременных девочками, конечно.
Ансэндар вздрогнул и отступил; глаза его расширились от ужаса.
— Не может…
— Не ради силы, — по-волчьи усмехаясь, перебил Энгу. — Пройти за тобой след в след было не настолько трудно. Моя воля закончилась. Я убью.
Менгра-Ргет — мертвый Лудра лу-Менгра — поднял молот, не дожидаясь дальнейших слов. Тонко заржали кони, запряженные в колесницу мертвой Леннаради.
«Пусть будет сражение, — сказал где-то неизмеримо далеко Жень. — Пусть начнется. Так надо».
Что происходило потом, понял бы, вероятно, только настоящий, старый и опытный верховный жрец, пришедший к своему сану после долгих лет практики. Охваченный невыносимым волнением Ксе повиновался рефлексу и сделал то, что сделал бы, будучи шаманом, и что сейчас не должен был делать ни в коем случае.
Он попытался нырнуть в стихию и прислушаться к ее мыслям.
…Все вокруг смешалось, покатилось колесом, сворачиваясь в слепящую точку — свет, равнина, оба океана, земной и небесный, жутко-беззвучные многоцветные вспышки… Словно в ту минуту, когда Даниль показывал искусственным богам свою власть, пропало существующее в тонком плане подобие слухового восприятия. Оно не имело отношения к физическому звуку, являясь, скорее, прямым восприятием смыслов — на этом основана телепатия, и потому-то Ксе понимал, о чем говорит нкераиз Энгу. Одуревший от дикого буйства Матьземли, жрец перестал что-либо осознавать и оттого оглох.
Единственное, что по-прежнему оставалось надежным, неколебимым в катящемся в тартарары мире, обжигало Ксе бок.
Жреческий нож.
Ксе схватился за него, как утопающий за соломинку; взгляд прояснился, головокружение прошло, и жрец обнаружил себя сидящим на берегу, наполовину в воде.
Оба океана, нижний и верхний, сотрясал шторм.
Ксе выбрался на сухое место, оставив Матьземлю с ее тревогами, и вытащил нож. Металл его более не был темным — он сиял золотом, и золото это как будто плавилось в руках Ксе, но не обжигало уже, а лишь дарило теплом.
«Жень, — мысленно окликнул верховный жрец. — Не пора?»
И все стихло.
Свет померк.
— Я здесь бог, — произнес ломающийся мальчишеский голос. — Мне принадлежат все войны на этой земле.
Жень шел по берегу как был — босиком, в камуфляже и с автоматом под мышкой. Неосязаемый ветер развевал его волосы, горящие золотым огнем. В эту минуту мальчишка был настолько великолепен, что Ксе не сдержал восхищенного вздоха. Он-то, Жень, единственный был здесь настоящим богом, полноценным, частью мира, и не понять этого было нельзя. Стопятидесятимиллионный культ стоял за ним; сияние силы рвалось из него, как из недр живой звезды — свет, и ослепляло бы, не будь Ксе его частью.
Стфари склонили головы. Энгу шарахнулся в сторону, но по серому лицу его мелькнул призрак улыбки.
— Что, — сказал Жень довольно, — съели?
Ксе не мог не улыбнуться.
Жень подбоченился.
— Властью даровать победу достойному я дарую ее Ан… — божонок вовремя прикусил язык: распоряжаться судьбой равных себе он не мог. Но закончил он так же величественно, властно и холодно: — народу стфари.
Энгу усмехнулся.
А потом боги разом обернулись, услышав что-то, явленное только им. Ксе, любовавшийся Женем, даже не успел встревожиться.
…его выбросило из тонкого мира, как из поезда на полном ходу. Жрец повалился назад, на ковер, как и рассчитывал, но все прежние головокружения показались шуткой по сравнению с тем, что накатило сейчас: Ксе съехал в снег. Он перевернулся лицом вниз, утыкаясь лбом в холодное, тающее, и на миг стало легче… потом мучительная тошнота скрутила внутренности, желудок подкатил к горлу, Ксе вырвало и рвало до тех пор, пока внутри не закончилась даже желчь, и судороги не стали сухими. Поглощенный мукой, он корчился, суча ногами; он угодил бы ими в костер, если бы тот не угас — мгновенно, точно накрытый гигантской ладонью.
С трудом дыша, Ксе поднял голову. Поискал вслепую горсть чистого снега, провел по лицу.
И услышал.
— Прошу прощения, — мягко, ровно сказал смутно знакомый голос; он шел откуда-то из поднебесья, отражался эхом со всех сторон, и, казалось, перемешивался с воздухом. — Все вы оказались здесь по ошибке. Пожалуйста, не беспокойтесь.
Ксе подавился желчью, и сквозь мучительный спазматический кашель услышал последние слова Координатора:
— Вас скоро не станет.
Сильные руки куда-то тащили Ксе, пихали его и тормошили; головная боль, потерявшаяся во мгле обморока, вернулась, и жрец застонал.
— Ксе! — взвыл над ухом Жень, чуть не плача, — ну Ксе! Ну что ты… что с тобой… ну пожалуйста, проснись…
Жреца разобрал смех, но его снова перебило кашлем; вялым движением Ксе вывернулся из рук Женя, сел на снег. Вокруг было, о радость, чисто, и Ксе смог умыться.
— Что? — хрипло выдохнул он, поднимая глаза на перепуганного божонка.
— Тут… тут они! — прошептал Жень, сунувшись к самому лицу Ксе, так что тому пришлось легонько толкнуть пацаненка в грудь.
— Кто? Те, кто был… тогда?
— Хуже! — в ухо ему сказал Жень, тревожно сопя. — Вообще — они! Все! Понимаешь… понимаешь…
Его одолевал страх, близкий к панике, и как ни был Ксе сейчас измучен, равнодушен ко всему, кроме головной боли, но даже он заражался от мальчишки этим страхом.
— Что?
— Я правду говорил! — громко, обиженно сказал Жень. Ксе поморщился, и божонок предупредительно понизил голос: — Я действительно сейчас могу Великого Пса отогнать, — жарко зашептал он. — Но тут… тут что-то такое… я даже не знаю, как такое называется! Такого не бывает, Ксе, понимаешь, вообще в принципе не может быть! Они… вообще — все!
— Ох, — сказал жрец. Жень был чрезвычайно современный бог. Ксе и в лучшие-то времена иной раз с трудом понимал сказанное подростком на его оригинальном диалекте, а сейчас, больной и разбитый, просто не имел сил вдумываться в слова.
— Ксе, — почти всхлипнул Жень, — что же делать? Ксе! Они же убьют!..
Тот снова вздохнул, приложив к векам онемевшие от холода пальцы.
— А то сам не догадываешься, — сказал ворчливо.
Жень засопел.
— Даниль нас пошлет, — мрачно предрек он.
Ксе покачал головой и скривился от приступа боли.
— Перетерпим как-нибудь, — сказал он. — Пусть сначала пошлет, а потом поможет. Жень, я не вижу ничего и мобильник, кажется, потерял, позвони ему…
Тот, хлюпая носом, послушно зашарил по карманам. Ксе поднял лицо, щурясь. Восток уже просветлел, и жрец недоуменно спросил себя, сколько же прошло времени, пока он наблюдал схватку в тонком мире — семь часов, восемь? Казалось, не более получаса. Впрочем, это вышло даже удачно. Даниль наверняка еще спит, но разбудить человека рано утром все-таки не то, что разбудить его посреди ночи. Только бы аспирант не отключил мобильник и нигде его не забыл, как в тот раз…
— Даниль? — тихо сказал Жень; голос божонка сорвался. — Даниль, ты… слушай, тут… тут опять эти. Даниль, пожалуйста…
Динамик телефона был настроен на максимальную громкость, и Ксе услышал ответ Сергиевского — четкий и совершенно не сонный. От сердца отлегло.
— Сейчас, — сказал аспирант жестковато. Ксе заподозрил, что он знал о том, что должно здесь произойти, или, по крайней мере, ожидал подобного. — Через пять минут.
Ксе вздохнул и закрыл глаза.
Он не следил за временем, не видел, что происходит; пару раз доносилось эхо далеких выстрелов, но жрец даже не вздрагивал. За его плечом сидел на корточках настороженный Жень, Ксе слышал его дыхание и ощущал излучение божественной силы. Он знал, что подросток смотрит в небо, где происходит что-то непонятное, небывалое, жуткое, но бог войны не умеет бояться сражений, и Жень, несмотря ни на что, готовится к схватке.
А потом явился Даниль. Кажется, не прошло и обещанных пяти минут. Явился Сергиевский, как за ним водилось, не по-людски, и не потому, что выпрыгнул из ниоткуда, взметнув ногами грязный снег и остывшие черные поленья, даже не потому, что нацепил, по своей загадочной моде, тонкий летний плащ посреди зимы.
Он был в ужасе.
Выскочив у забора, Даниль пронесся бегом через двор, влетел в кострище, но остановиться не смог — пролетев еще пару шагов, вляпался в самую грязь и в бешенстве заорал:
— А чтоб вы все сдохли!..
— Сейчас, — ласково сказал Ксе, уставившись в небо; подумалось, что с головной болью ему в ближайшее время придется жить законным браком… — Подожди чуть-чуть.
— Какого?.. — возопил Даниль, оборачиваясь. Осекся. Сказал «опаньки» и достал сигарету.
Ксе терпеливо ждал.
— Это что, — с опаской пробормотал аспирант, явно обращаясь сам к себе, — это что, полный комплект? Ой, какая мерзкая гадость… Нет, не полный… все равно ж какая гадкая мерзость…
— Даниль, — донесся осторожный голос Ансэндара. — Вы…
Воздух дрогнул; стфари оборвал фразу и отступил, натолкнувшись спиной на Менгра-Ргета, молча стоявшего возле широких бревенчатых ворот двора. Сумерки бледнели, наступал неяркий зимний рассвет, и над землей плыла тишина — хмурая, густая, давящая. Ксе поймал себя на том, что не чувствует открытого неба; интуиция или, возможно, простое чувство пространства как будто отказывало окружающему в истинности. Все вокруг — небо, земля, огромный деревянный дом за спиной, лес, подымавшийся над забором, снег — превращалось в декорацию, в съемочный павильон с необыкновенно высоким потолком и низкой температурой…
— Даниил Игоревич, — с ноткой печали повторил Координатор. — Я предупреждал вас ранее. Поверьте, сейчас ситуация намного серьезней. Ради вашего блага, не вмешивайтесь. Прошу вас.
Даниль задрал голову, высматривая что-то в небе, подернувшемся странными бледными клочьями, лишь отдаленно похожими на облака.
— Птица Говорун отличается умом и сообразительностью! — громогласно, с издевкой объявил он. — Умом, блин, и сообразительностью!
Расхохотался; и завершил тихо:
— А я — нет…
14
Ужас поселился под крышей МГИТТ: перевалил за середину декабрь, и началась зачетная сессия. Аспирант вспоминал былое и слегка злорадствовал, наблюдая в коридорах несчастного вида юнцов, уткнувшихся в тетради, учебники и наладонники с отсканированными лекциями. Все это были детские игры, разминка — предметы, которые можно сдать, просто выучив матерьял. Те, кого ждали испытания посерьезнее, в предсессионную пору вообще не появлялись в физическом мире. Один данилев однокурсник перед своей пятой сессией так переутомился, что Лильяне Евстафьевне пришлось на экзамене самой воссоздать ему плотное тело — у бедняги на это уже не хватало сил. Впрочем, Евстафьевна, хоть и зверь, валить зубрилу не стала.
Даниль заскочил в институт перед работой: его попросила Аннаэр. Просьба так изумила Сергиевского, что он согласился помочь просто ради того, чтобы понять, в чем дело. Непонятно было, во-первых, как и почему А.В. Эрдманн в рабочий день оказалась в институте, во-вторых, зачем ей понадобился бумажный учебник теории сансары, и в-третьих, почему она не сходила через точки домой и не взяла собственный.
Вышел Даниль перед дверями названной Аннаэр аудитории и сразу попал в толпу бледной и потной от страха публики. Вид публики его сначала изрядно потешил, а потом озадачил.
— Эй, — окликнул Даниль первого попавшегося студента. Тот сидел на полу и страдал, бессмысленно глядя в исписанную тетрадь.
Даниль заскочил в институт перед работой: его попросила Аннаэр. Просьба так изумила Сергиевского, что он согласился помочь просто ради того, чтобы понять, в чем дело. Непонятно было, во-первых, как и почему А.В. Эрдманн в рабочий день оказалась в институте, во-вторых, зачем ей понадобился бумажный учебник теории сансары, и в-третьих, почему она не сходила через точки домой и не взяла собственный.
Вышел Даниль перед дверями названной Аннаэр аудитории и сразу попал в толпу бледной и потной от страха публики. Вид публики его сначала изрядно потешил, а потом озадачил.
— Эй, — окликнул Даниль первого попавшегося студента. Тот сидел на полу и страдал, бессмысленно глядя в исписанную тетрадь.