Страница:
чтовозникло перед тобой, нужно было либо упасть и умереть от страха, либо совершенно забыть о нем.
«Это дракон. Я увидел дракона…»
«А ведь меня предупреждали, — подумал Даниль почти спокойно. — Как интересно. Это тоже система управления».
Вторая координирующая программа демонстрировала свои возможности — и весь адский зверинец казался не опасней конструктора Лего. Даниль уже не мог бояться и чувствовал лишь глубокое изумление: ему и в голову не приходило, что подобное возможно. Скорее всего, он что-то неправильно понимал: чудилось, что дракон Лаунхоффера управляет не существами или стихиями, а самими физическими законами. Изменялась структура пространства и времени, распаковывались дополнительные измерения, часть мира замыкалась в кольцо, в ловушку, из которой не было выхода. Иначе пел могучий аккорд микроскопических мировых струн; считанные кубические километры то ли вышвыривало в иную вероятность, то ли вовсе создавало для них новую, в которой было принципиально возможно все…
«Бред какой-то, — отстраненно подумал Даниль. — Впрочем, хрен с ним. Но когда оно проявится до конца, меня точно размажет…»
Эрик Юрьевич оглянулся, поморщился и достал вторую сигарету. Очевидно, темпы активации программы его не устраивали.
— Даниль, — сказал он. — Я занят. Не мешай.
— Да?.. — безнадежно выговорил тот. — Извините, мешаю…
И ничего не стало.
Ни дракона, ни перекроенных вероятностей, ни многоголового чудовищного бога, в которого превратился адский зверинец, ни функциональной имитации стихий, наскоро слепленной Данилем. Лаунхоффер стоял на снегу, один, и смотрел куда-то за спину аспиранту. Даниль не помнил, когда и как успел воссоздать себе плотное тело, сам ли это сделал вообще; он не успел даже понять, что снова вышел в физический мир, когда обернулся, следуя за взглядом Ящера.
Рядом стояла Алиса Викторовна.
Смотрела огромными, в пол-лица, расширенными глазами; в них, бесцветных, отражалось сияние снега, и испуганное лицо Вороны озарял ясный свет.
Изумленно завертел головой Ксе, вцепился в него золотоволосый Жень, что-то спрашивая, Менгра-Ргет недоуменно переглядывался со своим богом, а они все смотрели друг на друга.
Молча.
Потом Эрик Юрьевич повернулся и пошел к лесу.
На десятом шаге он исчез, уйдя куда-то через совмещение точек, и только тогда во вселенную вернулись звук и движение; разошлась пелена облаков, улыбнувшись светлой голубизной неба, зашумел ветер и медленно-медленно начал падать снег.
Из-за створки ворот показался Андрей Анатольевич. Похоже, минуту назад он находился где-то в инстанциях, потому что на сером пиджаке его темнели потускневшие от времени орденские планки. Простое лицо Ларионова было задумчивым и печальным.
Ворона глянула на него, открыла рот и уронила шаль.
Орденоносный ректор, поддернув брюки, осторожно присел, поднял шаль и укутал плечи растерянной Алисы Викторовны. Легонько прижал ее к себе.
Даниль закрыл глаза и осел в снег; хотелось лечь и уснуть на пару недель прямо здесь.
— Лисонька, — сказал Андрей Анатольевич вполголоса, серьезно и нежно. — Я думаю, что мы должны этим людям.
Эпилог.
В коридорах клиники было прохладно и серо; за огромными окнами сверкал теплый март, но дневной свет не хотел заглядывать сюда, тесниться между хмурыми стенами. Даниль опустился на липкую дерматиновую кушетку и уставился на замок сцепленных пальцев. Он не смотрел на проходящих мимо посетителей и сестер, и поднял голову, только услышав робкое:
— Вы, Данила?
— Елена Максимовна? — неуверенно вспомнил он.
— Здравствуйте, — тихо сказала старушка.
Мать Аннаэр похудела, осунулась и стала седой как лунь. Руки ее оттягивали пакеты с фруктами и соками — тонкого пластика, надорвавшиеся от тяжести. Елена Максимовна поставила сумки на пол и присела рядом с Сергиевским.
— Спасибо, Данила, что вы Анечку навещаете, — так же тихо, точно стесняясь своего голоса, сказала она. — Я уж… У нее ведь никого нет, кроме меня, ни друзей, ни подруг. Все с кем-то перестукивалась по компьютеру-то, а где они? Лилиана Евгеньевна вот приходила…
— Евстафьевна, — поправил Даниль, глядя в пол.
Елена Максимовна помолчала.
— Как она? — спросила с затаенной тоской.
Сергиевский вздохнул. Он долго и многословно мог бы объяснять, что случилось с Аннаэр, он понимал в этом больше, чем ее лечащий врач, но зачем оно Елене Максимовне? Ей бы услышать сейчас, что Анечке лучше, что она идет на поправку и скоро выпишется…
— Вы бы сумки не таскали, — невпопад сказал Сергиевский. — Я уж целый грузовик приволок.
Елена Максимовна поблагодарила; она напоминала Данилю грустную мышку. Он помялся и сказал, надеясь, что старушка не будет допытываться о подробностях:
— Она, вроде бы, разговаривать стала. Мы с ней поговорили немножко. О науке.
Елена Максимовна встрепенулась и закивала.
— Да, Анечка очень одаренная, об этом все говорили, она все ведь только о науке и думала…
Сергиевский закаменел лицом; на скулах выступили желваки. Такое умолчание и полуправдой-то назвать было нельзя, и рассказывать Елене Максимовне, какая именно область науки сейчас интересовала ее дочь, Даниль не стал бы под угрозой расстрела. Аннаэр не захочет разговаривать с матерью: она и сейчас продолжает ее щадить, оберегать, пусть и на особенный, горький манер. Отвернется к стене и будет лежать, глядя в одну точку, не вслушиваясь в робкую болтовню старушки.
С Данилем она заговорила.
Теперь ему невыносимо хотелось курить, но он почему-то все сидел и сидел, как приклеенный, чувствуя плечом присутствие Елены Максимовны.
…Аннаэр полулежала в постели, вырез ночной рубашки открывал жутко заострившиеся ключицы; она почти ничего не ела, принесенные фрукты гнили на подоконнике. Даниль устроил в вазе цветы и обернулся к ней.
— А я со следующего года практикой руковожу, — сказал он. — У Гены контракт закончился, он уезжает.
Аня смотрела в стену. Она всегда смотрела в стену, и Сергиевский подозревал, что скоро проглядит в ней дырку. Впрочем, там, за стеной, так и так был серый коридор с липкими кушетками и нечитаемыми медицинскими плакатами — ничего интересного… Он вздрогнул, когда Мрачная Девочка заговорила.
— Даниль, — сказала она хриплым с отвычки голосом. — Помоги мне.
Сергиевский метнулся к ней; присел на корточки рядом с кроватью, почувствовав унылый запах больничной прачечной, уставился на Аннаэр.
— Как? — спросил торопливо, надеясь, что она не умолкнет снова. — Как?
Эрдманн медленно перевела на него глаза и проговорила ровно:
— Я хочу заключить контракт на тонкое тело.
Даниль поперхнулся.
Судорожно сжал простыню в горсти.
— Ань, — ошалело пролепетал он, — Ань, ты что, с ума сошла?! Ты… ну… ну если тебе правда так плохо, покончи с собой! умрешь и все забудешь, родишься снова. Второго Ящера ты уж точно не встретишь…
— Вот именно, — тихо сказала она, и Даниль чуть не откусил себе язык.
Ее лечили от депрессии, но улучшений не намечалось; врач рассказывал о сложности случая, ободрял, говоря, что главное — найти зацепку, что терапии поддавались и более тяжелые проявления, и все же он, старый специалист, не был контактером и ничего не знал об особенностях контактерской психики. Даниль искал по Москве кого-то со нужным опытом, но не находил — попадались почему-то сплошь молодые дамы, которым самим явно требовался психотерапевт. Сергиевский решил, что от классического медика всяко будет больше пользы, по крайней мере в смысле отсутствия вреда. Но в МГИТТ он и первокурснику смог бы объяснить суть проблемы, а этому уверенному, похожему на Ларионова седому джентльмену — не мог, хоть тресни. Для нее даже термина не было.
То, что называется «зазипованностью», возникает обычно в детстве или подростковом возрасте, в тех случаях, когда тонкое зрение открывается самопроизвольно в неподходящей для этого обстановке. Привести к нему могут комплексы, страх перед кем-то или гипертрофированный самоконтроль. У хирурга Аннаэр, не вылезавшей из операционной, самоконтроль был именно такой. И теперь она сама, своей волей, методично и беспощадно загоняла себя в этот «зип», психологическую блокировку, намеренно отказываясь от контактерских способностей, не желая ощущать тонкий план. Учитывая, какого качества были ее способности и как она свыклась с ними, это было все равно как если бы здоровый человек добивался от себя тяжелой инвалидности — слепоты, глухоты, кожной анестезии…
Аннаэр легла, вытянув руки поверх одела.
И спросила — с тенью гнева и неверия:
— Почему он не взял меня с собой?
Даниль встал и дернул плечом.
— Потому что ему никто не нужен, — сказал он со злостью. — Потому что он абсолютно самодостаточный человек.
— Почему он не взял меня с собой? — шепотом простонала она.
Сергиевский умолк. Она его не слышала.
Лаунхоффер исчез.
Большую часть знавших его людей это крайне обрадовало: человек слаб, и пропажа самого свирепого преподавателя аккурат перед сессией показалась чрезвычайно кстати. Особой мистики никто в этом не наблюдал — все знали, что преподавательской деятельностью Эрик Юрьевич заниматься не любит, ему больше по душе путь кабинетного ученого, и его ухода с должности рано или поздно вполне можно было ожидать. Он только время выбрал странное, но и тут удивляться было нечему: Лаунхоффер вообще не считал себя обязанным исполнять нормы трудового кодекса.
С того дня, когда Эрик Юрьевич попросил Аннаэр принимать вместо себя зачет, в институте он не появился ни разу. Впрочем, ходили слухи, что кто-то его все же видел. Рассказывалось, что они втроем сидели в кабинете ректора — сам Андрей Анатольевич, Гена-матерщинник и Лаунхоффер — и сосредоточенно, в гробовом молчании пили водку.
После сессии закончился срок контракта руководителя практики. Гена переписал себе культурно-языковую матрицу за неделю до отъезда и как будто уехал душой. Он все еще говорил по-русски, но совершенно правильно, без сленга и непечатных словечек, с тенью акцента. Потом попрощался — и навсегда отбыл в родной Китай.
С виду все оставалось по-прежнему: шумели в коридорах студенты, старшекурсники кичились умениями, изощряясь кто во что горазд, но Данилю казалось, что в институте стало болезненно тихо и пусто.
Он и сам не смог бы ответить, зачем каждую неделю навещает в больнице молчаливую как покойница Аннаэр. Не шло речи о чародейном притяжении, о нежных чувствах, он даже жалости к ней почти не испытывал — но все-таки приходил, приносил ей цветы и фрукты, говорил что-то, вглядывался в неподвижные заострившиеся черты, пытаясь угадать в скучной больной прежнюю А.В. Эрдманн. Что-то вело; приказывало. Возможно, Даниль по-прежнему чувствовал в Ане сестру по их маленькому ученому ордену и не мог смириться с тем, что она так яростно отказывалась от своей природы. Возможно, в клинику нервных болезней его тянула почти магическая связь: они с Аннаэр были ранены одним и тем же оружием.
Данилю снились кошмары.
Каждую ночь одинаково: он стоял на снегу, в центре оцепеневшего безмолвного мира, готовясь противостоять Лаунхофферу, зная, что ему это не удастся. Вот-вот за спиной у него должна была появиться Ворона, маленькая нелепая женщина, и отменить смерть единственным испуганным взглядом.
Но она не появлялась.
Лаунхоффер докуривал сигарету, и выламывался горизонт, драконьи крылья расправлялись над ним; закономерности мира изменялись под давлением его воли, а Ворона не появлялась.
Даниль просыпался в холодном поту и долго потом стоял на кухне — пил воду, курил, нарочно мерз у распахнутого окна.
— Как Аня? — спросила Алиса Викторовна, подняв глаза от дисплея; голос ее был грустным, и аспирант подумал, что она знает ответ.
— Все так же, — вздохнул он.
Ворона жалобно нахмурилась.
— Мне бы надо с ней поговорить, — сказала она. — Я бы… что-нибудь могла сделать. Если б только это был кто угодно, но не Аня. Я даже пробовать боюсь, Данечка, ей ведь и хуже может стать, если я приду.
Сергиевский не ответил. Алиса Викторовна все понимала, и оттого ей хотелось плакать. Наверное, Ворона была единственным человеком на свете, который действительно мог вытащить Аннаэр из трясины, в которой она тонула — но Аннаэр была единственным человеком, который ни видеть, ни слышать не желал Воронецкую.
Даниль вставил флэшку в порт и пододвинул стул, чтобы смотреть в монитор Вороны. Случись тому иная причина, он был бы просто счастлив получить Алису Викторовну в научные руководители, но порадоваться не удалось. Воронецкая сама глядела печально; ее наваждение дарило не детское веселье и не шалопайскую игрушечную влюбленность, а душевную тишину и спокойные думы — словно зимним вечером теплился огонек в далеком окне… Напряжение уходило, страх и боль превращались в жизненный опыт, и можно было уже смотреть со стороны — анализировать, задаваться вопросами.
— Алиса Викторовна, — сказал как-то Даниль. — А все-таки, что это был за эксперимент?
Ворона по-птичьи наклонила голову к плечу, хлопнула глазами, подумала и зачем-то спросила:
— Ты знаешь, как делают жемчуг?
Сергиевский недоуменно на нее воззрился.
— Пластмассовый? — переспросил с подозрением.
— Нет, настоящий. Ну, его же ракушки делают, — защебетала Ворона, так и сяк крутя в воздухе маленькими пальцами, — но одно дело искать ракушку, которая вдруг да сама себе жемчужинку завела, это ж еще когда найдешь, сколько ракушек пустых погубишь, а можно ракушку заставить сделать жемчужинку.
«О чем это она?!» — глаза Даниля мало-помалу лезли на лоб.
— Берут ракушку, — продолжала Воронецкая, — створки слегка разводят, тельце моллюска надрезают и вкладывают в разрез кусочек плоти другого моллюска. Все делается очень аккуратно, поэтому ракушка не умирает. Ее отпускают, она закрывается и начинает растить внутри себя жемчужину… То же самое Эрик Юрьевич сделал с вероятностными Вселенными.
Задумавшийся о жизни ракушек Даниль не сразу осознал последнюю фразу; а осознав, подпрыгнул на стуле и потрясенно уставился на Ворону.
— То есть как? — почти испуганно выдохнул он. — То есть…
— Где-то теперь вызревает мир-жемчужина, — мечтательно сказала Ворона, щелкая мышью. — Интересно, что выйдет?
— А… аномалия?
— Раскрытые створки ракушки. Они бы уже сомкнулись, но мы с Андреем Анатольевичем проставили вешки по каналу. У стфари там какие-то дипломатические проблемы, насколько я знаю, но они собираются вернуться к себе, через какое-то время, и Андрей Анатольевич решил, что мы все обеспечим… Ты ведь, кажется, знаком с кем-то из них?
— Да, — сказал Даниль. — Но… шапочно.
С тех пор как Ксе сел в кресло верховного жреца, он почти потерял с ним контакт. Жрец работал со стфари, занимался какими-то специфическими проблемами антропогенного сектора, был постоянно занят, да и приятельских отношений Даниль с ним завязать не успел. По чести сказать, все это его не особенно-то интересовало. Принимать благодарности он не хотел: не за что, сказать по совести, было его благодарить. Ну, потянул время… не выскочи Ворона на глаза Ящеру, история закончилась бы печально.
— Алиса Викторовна, — вполголоса сказал Даниль, — а вы знали?..
— Я не знала, что он уже занимается этим вплотную, — ответила Ворона, разглядывая один из графиков. — А идея… идея была давно. Смешно… — уголки ее рта нервно приподнялись. — Как-то они спорили с Андреем Анатольевичем, кажется, насчет роли кармахирургов в политике. Мы ведь, если вдуматься, жуткая сила… И Андрей спросил, не стремится ли Эрик, часом, к власти над миром. Тот говорит — мир несовершенен. «Будешь исправлять?» — спросил Андрей, а он сказал, что сделает лучше.
Даниль мрачновато хмыкнул.
— Представляю, какой мир он сделает…
— Хороший, — мгновенно ответила Ворона. — Я уверена. Лучше этого, — и добавила, опустив глаза: — Он же сказал.
Защита прошла гладко и как-то незаметно. Все знали, каким будет решение комиссии: работа в конечном итоге получилась более чем достойная, да и не бывало еще случая, чтобы человек, приглашенный в аспирантуру института тонкого тела, не получил степени. Другие правила действовали здесь и другие требования предъявлялись.
Даниль уволился из Минтэнерго и начал работать в МГИТТ.
В первый раз, в августе, получив на свое имя ключи от бывшей лаборатории Лаунхоффера, он целый день просидел в ней сложа руки — робость взяла, какой-то памятный трепет, будто он был музыкант, допущенный к скрипке Страдивари, или герой фантастического романа, взявший в руки волшебный меч. Лаборатория стала теперь пуста, совершенно пуста: больше не брезжили по углам, выглядывая из тонкого мира в плотный, загадочные создания, не жили в тенях странные вещи и сущности, появлявшиеся и пропадавшие по собственному желанию; по углам ждала только пустота, скучная, безопасная, и почему-то от этого делалось неуютно. Впрочем, старший преподаватель Сергиевский быстро привык — или решил, что привык.
Затянутый непривычными делами, он не сразу разобрался с наследством. Кажется, месяц прошел, прежде чем выдалась минута безделья, и Даниль, залюбопытствовав, полез рыться на жестких дисках стоявших в лаборатории компьютеров.
Поняв, что к чему, он разинул рот и укусил пальцы, не веря глазам: перед ним была сокровищница.
Лаунхоффер оставил все исходники.
Пальцы Даниля дрожали и соскальзывали с мыши, когда он открывал файл за файлом, не пытаясь еще вдумываться в методику и анализировать принципы действия — просто наслаждаясь сознанием, что все это больше не тайна. Никуда не денется; можно будет долго сидеть и с наслаждением разбираться, что и как делал гений. Схемы, программы, авторские наметки личного плана: сократить, добавить, исправить… переливчатый блеск сапфиров и диамантов, золота и мифрила. Свалившаяся как снег на голову информация заворожила Даниля, как завораживает страстного геймера новая, необыкновенная компьютерная игра. Он крутил в голове ту или иную тему днем и ночью, порой совершенно выпадая из реальности; взгляд его стал отстраненным, мимика — скупой. То, о чем разговаривали люди вокруг, прочие события, интересы, вся жизнь казалась пресной и блеклой по сравнению с тем, что рождалось и росло в данилевой голове.
Однажды он проснулся среди ночи со томительным чувством упущенного сна; сердце все еще гулко ёкало, но он поклялся бы, что сон не был кошмаром — такая дрожь рождается в груди тогда, когда видишь нечто невероятно прекрасное.
Даниль попил воды, умылся и включил ноутбук.
Он писал весь остаток ночи и весь следующий день, не разгибаясь. Потом отвлекся на несколько часов, обдумывая детали, и вновь засел за работу. Когда тело отказывало, он уничтожал его и пересоздавал свежим и отдохнувшим. Программа отняла у него неделю чистого времени и идеи нескольких лет, но он остался доволен ею. Зябкая, тянущая пустота отступила. Теперь в лаборатории время от времени появлялась гибкая молчаливая девушка, немного похожая на Аннаэр и совсем чуть-чуть — на Алису Викторовну. Облаченная в черное, потупив узкое ледяное лицо, она проплывала между ящиками с аппаратурой: наливала чай, переключала режимы генераторов, выносила пепельницу и заполняла за Даниля календарные планы.
Проносился по сумрачным коридорам МГИТТ доцент Сергиевский, в светлом летнем плаще, слишком легком для стоявших погод, со взглядом ясным и отрешенным, и на плече у него спала змея.
Но вскоре пустота осмелела и подобралась снова — она требовала заполнить себя, она не выносила собственного существования. Увлеченный разум одну за другой рождал идеи, отбрасывал, переиначивал, шлифовал, выпускал в мир. И оставленные в наследство программы уже казались пройденным этапом, вчерашним днем; Сергиевский разрабатывал системы куда сложнее и интересней, принципиально иные, более совершенные, лишенные недостатков, которые он теперь ясно видел в работах предшественника…
…Шарахались робкие первокурсники, вжимались в стены, и кто-то, не знавший истории, уже бурчал под нос мрачно и умудренно:
— Вот ящер!
А пустота требовала.
— Да ладно тебе, расслабься, — с ухмылкой сказал позади знакомый голос.
Ксе обернулся.
— Все равно сейчас с молодой женой поедешь, — сообщил Жень.
— Жень, — сказал Ксе крайне серьезно. — Не мог бы ты того.
— Чего?
— Удалиться.
— Почему это?
— У меня событие, — сказал Ксе сурово. — Я священно трепещу. Не отвлекай.
Бог заливисто расхохотался.
— У меня, между прочим, тоже событие, — заявил он, фыркая. — Я тут тоже не просто так. Я, может, еще больше твоего священно трепещу! У меня…
— Тихо! — шикнул Ксе, и Жень затаился за лимузином.
За стеклянными дверями смутно забелели фигуры в халатах; через миг дверь открылась, и на крыльцо роддома вышла сияющая Иллиради Смирнова. За нею следовала довольная нянечка с белым свертком в руках. Ксе кинулся им навстречу и прижал к себе жену — порывисто, осторожно, точно вазу тончайшего фарфора. Иллиради засмеялась и, высвободившись, поманила нянечку. Та расцвела дежурной улыбкой и подала сверток счастливым родителям.
Ксе, глупо улыбаясь, нес малютку к машине. Иллиради заметила Женя, подмигнула ему и помахала рукой.
Жень издал нечленораздельный восторженный вопль и от полноты чувств пробежался по крыше лимузина. В перехваченном розовыми лентами пухлом конверте, сама розовая и пухлая, хрупкая, теплая, крохотная до дрожи, спала девушка Евгения Алексеевна, богиня семи дней отроду, маленькая Мать Отваги.
Его невеста.
23.03.07
«Это дракон. Я увидел дракона…»
«А ведь меня предупреждали, — подумал Даниль почти спокойно. — Как интересно. Это тоже система управления».
Вторая координирующая программа демонстрировала свои возможности — и весь адский зверинец казался не опасней конструктора Лего. Даниль уже не мог бояться и чувствовал лишь глубокое изумление: ему и в голову не приходило, что подобное возможно. Скорее всего, он что-то неправильно понимал: чудилось, что дракон Лаунхоффера управляет не существами или стихиями, а самими физическими законами. Изменялась структура пространства и времени, распаковывались дополнительные измерения, часть мира замыкалась в кольцо, в ловушку, из которой не было выхода. Иначе пел могучий аккорд микроскопических мировых струн; считанные кубические километры то ли вышвыривало в иную вероятность, то ли вовсе создавало для них новую, в которой было принципиально возможно все…
«Бред какой-то, — отстраненно подумал Даниль. — Впрочем, хрен с ним. Но когда оно проявится до конца, меня точно размажет…»
Эрик Юрьевич оглянулся, поморщился и достал вторую сигарету. Очевидно, темпы активации программы его не устраивали.
— Даниль, — сказал он. — Я занят. Не мешай.
— Да?.. — безнадежно выговорил тот. — Извините, мешаю…
И ничего не стало.
Ни дракона, ни перекроенных вероятностей, ни многоголового чудовищного бога, в которого превратился адский зверинец, ни функциональной имитации стихий, наскоро слепленной Данилем. Лаунхоффер стоял на снегу, один, и смотрел куда-то за спину аспиранту. Даниль не помнил, когда и как успел воссоздать себе плотное тело, сам ли это сделал вообще; он не успел даже понять, что снова вышел в физический мир, когда обернулся, следуя за взглядом Ящера.
Рядом стояла Алиса Викторовна.
Смотрела огромными, в пол-лица, расширенными глазами; в них, бесцветных, отражалось сияние снега, и испуганное лицо Вороны озарял ясный свет.
Изумленно завертел головой Ксе, вцепился в него золотоволосый Жень, что-то спрашивая, Менгра-Ргет недоуменно переглядывался со своим богом, а они все смотрели друг на друга.
Молча.
Потом Эрик Юрьевич повернулся и пошел к лесу.
На десятом шаге он исчез, уйдя куда-то через совмещение точек, и только тогда во вселенную вернулись звук и движение; разошлась пелена облаков, улыбнувшись светлой голубизной неба, зашумел ветер и медленно-медленно начал падать снег.
Из-за створки ворот показался Андрей Анатольевич. Похоже, минуту назад он находился где-то в инстанциях, потому что на сером пиджаке его темнели потускневшие от времени орденские планки. Простое лицо Ларионова было задумчивым и печальным.
Ворона глянула на него, открыла рот и уронила шаль.
Орденоносный ректор, поддернув брюки, осторожно присел, поднял шаль и укутал плечи растерянной Алисы Викторовны. Легонько прижал ее к себе.
Даниль закрыл глаза и осел в снег; хотелось лечь и уснуть на пару недель прямо здесь.
— Лисонька, — сказал Андрей Анатольевич вполголоса, серьезно и нежно. — Я думаю, что мы должны этим людям.
Эпилог.
В коридорах клиники было прохладно и серо; за огромными окнами сверкал теплый март, но дневной свет не хотел заглядывать сюда, тесниться между хмурыми стенами. Даниль опустился на липкую дерматиновую кушетку и уставился на замок сцепленных пальцев. Он не смотрел на проходящих мимо посетителей и сестер, и поднял голову, только услышав робкое:
— Вы, Данила?
— Елена Максимовна? — неуверенно вспомнил он.
— Здравствуйте, — тихо сказала старушка.
Мать Аннаэр похудела, осунулась и стала седой как лунь. Руки ее оттягивали пакеты с фруктами и соками — тонкого пластика, надорвавшиеся от тяжести. Елена Максимовна поставила сумки на пол и присела рядом с Сергиевским.
— Спасибо, Данила, что вы Анечку навещаете, — так же тихо, точно стесняясь своего голоса, сказала она. — Я уж… У нее ведь никого нет, кроме меня, ни друзей, ни подруг. Все с кем-то перестукивалась по компьютеру-то, а где они? Лилиана Евгеньевна вот приходила…
— Евстафьевна, — поправил Даниль, глядя в пол.
Елена Максимовна помолчала.
— Как она? — спросила с затаенной тоской.
Сергиевский вздохнул. Он долго и многословно мог бы объяснять, что случилось с Аннаэр, он понимал в этом больше, чем ее лечащий врач, но зачем оно Елене Максимовне? Ей бы услышать сейчас, что Анечке лучше, что она идет на поправку и скоро выпишется…
— Вы бы сумки не таскали, — невпопад сказал Сергиевский. — Я уж целый грузовик приволок.
Елена Максимовна поблагодарила; она напоминала Данилю грустную мышку. Он помялся и сказал, надеясь, что старушка не будет допытываться о подробностях:
— Она, вроде бы, разговаривать стала. Мы с ней поговорили немножко. О науке.
Елена Максимовна встрепенулась и закивала.
— Да, Анечка очень одаренная, об этом все говорили, она все ведь только о науке и думала…
Сергиевский закаменел лицом; на скулах выступили желваки. Такое умолчание и полуправдой-то назвать было нельзя, и рассказывать Елене Максимовне, какая именно область науки сейчас интересовала ее дочь, Даниль не стал бы под угрозой расстрела. Аннаэр не захочет разговаривать с матерью: она и сейчас продолжает ее щадить, оберегать, пусть и на особенный, горький манер. Отвернется к стене и будет лежать, глядя в одну точку, не вслушиваясь в робкую болтовню старушки.
С Данилем она заговорила.
Теперь ему невыносимо хотелось курить, но он почему-то все сидел и сидел, как приклеенный, чувствуя плечом присутствие Елены Максимовны.
…Аннаэр полулежала в постели, вырез ночной рубашки открывал жутко заострившиеся ключицы; она почти ничего не ела, принесенные фрукты гнили на подоконнике. Даниль устроил в вазе цветы и обернулся к ней.
— А я со следующего года практикой руковожу, — сказал он. — У Гены контракт закончился, он уезжает.
Аня смотрела в стену. Она всегда смотрела в стену, и Сергиевский подозревал, что скоро проглядит в ней дырку. Впрочем, там, за стеной, так и так был серый коридор с липкими кушетками и нечитаемыми медицинскими плакатами — ничего интересного… Он вздрогнул, когда Мрачная Девочка заговорила.
— Даниль, — сказала она хриплым с отвычки голосом. — Помоги мне.
Сергиевский метнулся к ней; присел на корточки рядом с кроватью, почувствовав унылый запах больничной прачечной, уставился на Аннаэр.
— Как? — спросил торопливо, надеясь, что она не умолкнет снова. — Как?
Эрдманн медленно перевела на него глаза и проговорила ровно:
— Я хочу заключить контракт на тонкое тело.
Даниль поперхнулся.
Судорожно сжал простыню в горсти.
— Ань, — ошалело пролепетал он, — Ань, ты что, с ума сошла?! Ты… ну… ну если тебе правда так плохо, покончи с собой! умрешь и все забудешь, родишься снова. Второго Ящера ты уж точно не встретишь…
— Вот именно, — тихо сказала она, и Даниль чуть не откусил себе язык.
Ее лечили от депрессии, но улучшений не намечалось; врач рассказывал о сложности случая, ободрял, говоря, что главное — найти зацепку, что терапии поддавались и более тяжелые проявления, и все же он, старый специалист, не был контактером и ничего не знал об особенностях контактерской психики. Даниль искал по Москве кого-то со нужным опытом, но не находил — попадались почему-то сплошь молодые дамы, которым самим явно требовался психотерапевт. Сергиевский решил, что от классического медика всяко будет больше пользы, по крайней мере в смысле отсутствия вреда. Но в МГИТТ он и первокурснику смог бы объяснить суть проблемы, а этому уверенному, похожему на Ларионова седому джентльмену — не мог, хоть тресни. Для нее даже термина не было.
То, что называется «зазипованностью», возникает обычно в детстве или подростковом возрасте, в тех случаях, когда тонкое зрение открывается самопроизвольно в неподходящей для этого обстановке. Привести к нему могут комплексы, страх перед кем-то или гипертрофированный самоконтроль. У хирурга Аннаэр, не вылезавшей из операционной, самоконтроль был именно такой. И теперь она сама, своей волей, методично и беспощадно загоняла себя в этот «зип», психологическую блокировку, намеренно отказываясь от контактерских способностей, не желая ощущать тонкий план. Учитывая, какого качества были ее способности и как она свыклась с ними, это было все равно как если бы здоровый человек добивался от себя тяжелой инвалидности — слепоты, глухоты, кожной анестезии…
Аннаэр легла, вытянув руки поверх одела.
И спросила — с тенью гнева и неверия:
— Почему он не взял меня с собой?
Даниль встал и дернул плечом.
— Потому что ему никто не нужен, — сказал он со злостью. — Потому что он абсолютно самодостаточный человек.
— Почему он не взял меня с собой? — шепотом простонала она.
Сергиевский умолк. Она его не слышала.
Лаунхоффер исчез.
Большую часть знавших его людей это крайне обрадовало: человек слаб, и пропажа самого свирепого преподавателя аккурат перед сессией показалась чрезвычайно кстати. Особой мистики никто в этом не наблюдал — все знали, что преподавательской деятельностью Эрик Юрьевич заниматься не любит, ему больше по душе путь кабинетного ученого, и его ухода с должности рано или поздно вполне можно было ожидать. Он только время выбрал странное, но и тут удивляться было нечему: Лаунхоффер вообще не считал себя обязанным исполнять нормы трудового кодекса.
С того дня, когда Эрик Юрьевич попросил Аннаэр принимать вместо себя зачет, в институте он не появился ни разу. Впрочем, ходили слухи, что кто-то его все же видел. Рассказывалось, что они втроем сидели в кабинете ректора — сам Андрей Анатольевич, Гена-матерщинник и Лаунхоффер — и сосредоточенно, в гробовом молчании пили водку.
После сессии закончился срок контракта руководителя практики. Гена переписал себе культурно-языковую матрицу за неделю до отъезда и как будто уехал душой. Он все еще говорил по-русски, но совершенно правильно, без сленга и непечатных словечек, с тенью акцента. Потом попрощался — и навсегда отбыл в родной Китай.
С виду все оставалось по-прежнему: шумели в коридорах студенты, старшекурсники кичились умениями, изощряясь кто во что горазд, но Данилю казалось, что в институте стало болезненно тихо и пусто.
Он и сам не смог бы ответить, зачем каждую неделю навещает в больнице молчаливую как покойница Аннаэр. Не шло речи о чародейном притяжении, о нежных чувствах, он даже жалости к ней почти не испытывал — но все-таки приходил, приносил ей цветы и фрукты, говорил что-то, вглядывался в неподвижные заострившиеся черты, пытаясь угадать в скучной больной прежнюю А.В. Эрдманн. Что-то вело; приказывало. Возможно, Даниль по-прежнему чувствовал в Ане сестру по их маленькому ученому ордену и не мог смириться с тем, что она так яростно отказывалась от своей природы. Возможно, в клинику нервных болезней его тянула почти магическая связь: они с Аннаэр были ранены одним и тем же оружием.
Данилю снились кошмары.
Каждую ночь одинаково: он стоял на снегу, в центре оцепеневшего безмолвного мира, готовясь противостоять Лаунхофферу, зная, что ему это не удастся. Вот-вот за спиной у него должна была появиться Ворона, маленькая нелепая женщина, и отменить смерть единственным испуганным взглядом.
Но она не появлялась.
Лаунхоффер докуривал сигарету, и выламывался горизонт, драконьи крылья расправлялись над ним; закономерности мира изменялись под давлением его воли, а Ворона не появлялась.
Даниль просыпался в холодном поту и долго потом стоял на кухне — пил воду, курил, нарочно мерз у распахнутого окна.
— Как Аня? — спросила Алиса Викторовна, подняв глаза от дисплея; голос ее был грустным, и аспирант подумал, что она знает ответ.
— Все так же, — вздохнул он.
Ворона жалобно нахмурилась.
— Мне бы надо с ней поговорить, — сказала она. — Я бы… что-нибудь могла сделать. Если б только это был кто угодно, но не Аня. Я даже пробовать боюсь, Данечка, ей ведь и хуже может стать, если я приду.
Сергиевский не ответил. Алиса Викторовна все понимала, и оттого ей хотелось плакать. Наверное, Ворона была единственным человеком на свете, который действительно мог вытащить Аннаэр из трясины, в которой она тонула — но Аннаэр была единственным человеком, который ни видеть, ни слышать не желал Воронецкую.
Даниль вставил флэшку в порт и пододвинул стул, чтобы смотреть в монитор Вороны. Случись тому иная причина, он был бы просто счастлив получить Алису Викторовну в научные руководители, но порадоваться не удалось. Воронецкая сама глядела печально; ее наваждение дарило не детское веселье и не шалопайскую игрушечную влюбленность, а душевную тишину и спокойные думы — словно зимним вечером теплился огонек в далеком окне… Напряжение уходило, страх и боль превращались в жизненный опыт, и можно было уже смотреть со стороны — анализировать, задаваться вопросами.
— Алиса Викторовна, — сказал как-то Даниль. — А все-таки, что это был за эксперимент?
Ворона по-птичьи наклонила голову к плечу, хлопнула глазами, подумала и зачем-то спросила:
— Ты знаешь, как делают жемчуг?
Сергиевский недоуменно на нее воззрился.
— Пластмассовый? — переспросил с подозрением.
— Нет, настоящий. Ну, его же ракушки делают, — защебетала Ворона, так и сяк крутя в воздухе маленькими пальцами, — но одно дело искать ракушку, которая вдруг да сама себе жемчужинку завела, это ж еще когда найдешь, сколько ракушек пустых погубишь, а можно ракушку заставить сделать жемчужинку.
«О чем это она?!» — глаза Даниля мало-помалу лезли на лоб.
— Берут ракушку, — продолжала Воронецкая, — створки слегка разводят, тельце моллюска надрезают и вкладывают в разрез кусочек плоти другого моллюска. Все делается очень аккуратно, поэтому ракушка не умирает. Ее отпускают, она закрывается и начинает растить внутри себя жемчужину… То же самое Эрик Юрьевич сделал с вероятностными Вселенными.
Задумавшийся о жизни ракушек Даниль не сразу осознал последнюю фразу; а осознав, подпрыгнул на стуле и потрясенно уставился на Ворону.
— То есть как? — почти испуганно выдохнул он. — То есть…
— Где-то теперь вызревает мир-жемчужина, — мечтательно сказала Ворона, щелкая мышью. — Интересно, что выйдет?
— А… аномалия?
— Раскрытые створки ракушки. Они бы уже сомкнулись, но мы с Андреем Анатольевичем проставили вешки по каналу. У стфари там какие-то дипломатические проблемы, насколько я знаю, но они собираются вернуться к себе, через какое-то время, и Андрей Анатольевич решил, что мы все обеспечим… Ты ведь, кажется, знаком с кем-то из них?
— Да, — сказал Даниль. — Но… шапочно.
С тех пор как Ксе сел в кресло верховного жреца, он почти потерял с ним контакт. Жрец работал со стфари, занимался какими-то специфическими проблемами антропогенного сектора, был постоянно занят, да и приятельских отношений Даниль с ним завязать не успел. По чести сказать, все это его не особенно-то интересовало. Принимать благодарности он не хотел: не за что, сказать по совести, было его благодарить. Ну, потянул время… не выскочи Ворона на глаза Ящеру, история закончилась бы печально.
— Алиса Викторовна, — вполголоса сказал Даниль, — а вы знали?..
— Я не знала, что он уже занимается этим вплотную, — ответила Ворона, разглядывая один из графиков. — А идея… идея была давно. Смешно… — уголки ее рта нервно приподнялись. — Как-то они спорили с Андреем Анатольевичем, кажется, насчет роли кармахирургов в политике. Мы ведь, если вдуматься, жуткая сила… И Андрей спросил, не стремится ли Эрик, часом, к власти над миром. Тот говорит — мир несовершенен. «Будешь исправлять?» — спросил Андрей, а он сказал, что сделает лучше.
Даниль мрачновато хмыкнул.
— Представляю, какой мир он сделает…
— Хороший, — мгновенно ответила Ворона. — Я уверена. Лучше этого, — и добавила, опустив глаза: — Он же сказал.
Защита прошла гладко и как-то незаметно. Все знали, каким будет решение комиссии: работа в конечном итоге получилась более чем достойная, да и не бывало еще случая, чтобы человек, приглашенный в аспирантуру института тонкого тела, не получил степени. Другие правила действовали здесь и другие требования предъявлялись.
Даниль уволился из Минтэнерго и начал работать в МГИТТ.
В первый раз, в августе, получив на свое имя ключи от бывшей лаборатории Лаунхоффера, он целый день просидел в ней сложа руки — робость взяла, какой-то памятный трепет, будто он был музыкант, допущенный к скрипке Страдивари, или герой фантастического романа, взявший в руки волшебный меч. Лаборатория стала теперь пуста, совершенно пуста: больше не брезжили по углам, выглядывая из тонкого мира в плотный, загадочные создания, не жили в тенях странные вещи и сущности, появлявшиеся и пропадавшие по собственному желанию; по углам ждала только пустота, скучная, безопасная, и почему-то от этого делалось неуютно. Впрочем, старший преподаватель Сергиевский быстро привык — или решил, что привык.
Затянутый непривычными делами, он не сразу разобрался с наследством. Кажется, месяц прошел, прежде чем выдалась минута безделья, и Даниль, залюбопытствовав, полез рыться на жестких дисках стоявших в лаборатории компьютеров.
Поняв, что к чему, он разинул рот и укусил пальцы, не веря глазам: перед ним была сокровищница.
Лаунхоффер оставил все исходники.
Пальцы Даниля дрожали и соскальзывали с мыши, когда он открывал файл за файлом, не пытаясь еще вдумываться в методику и анализировать принципы действия — просто наслаждаясь сознанием, что все это больше не тайна. Никуда не денется; можно будет долго сидеть и с наслаждением разбираться, что и как делал гений. Схемы, программы, авторские наметки личного плана: сократить, добавить, исправить… переливчатый блеск сапфиров и диамантов, золота и мифрила. Свалившаяся как снег на голову информация заворожила Даниля, как завораживает страстного геймера новая, необыкновенная компьютерная игра. Он крутил в голове ту или иную тему днем и ночью, порой совершенно выпадая из реальности; взгляд его стал отстраненным, мимика — скупой. То, о чем разговаривали люди вокруг, прочие события, интересы, вся жизнь казалась пресной и блеклой по сравнению с тем, что рождалось и росло в данилевой голове.
Однажды он проснулся среди ночи со томительным чувством упущенного сна; сердце все еще гулко ёкало, но он поклялся бы, что сон не был кошмаром — такая дрожь рождается в груди тогда, когда видишь нечто невероятно прекрасное.
Даниль попил воды, умылся и включил ноутбук.
Он писал весь остаток ночи и весь следующий день, не разгибаясь. Потом отвлекся на несколько часов, обдумывая детали, и вновь засел за работу. Когда тело отказывало, он уничтожал его и пересоздавал свежим и отдохнувшим. Программа отняла у него неделю чистого времени и идеи нескольких лет, но он остался доволен ею. Зябкая, тянущая пустота отступила. Теперь в лаборатории время от времени появлялась гибкая молчаливая девушка, немного похожая на Аннаэр и совсем чуть-чуть — на Алису Викторовну. Облаченная в черное, потупив узкое ледяное лицо, она проплывала между ящиками с аппаратурой: наливала чай, переключала режимы генераторов, выносила пепельницу и заполняла за Даниля календарные планы.
Проносился по сумрачным коридорам МГИТТ доцент Сергиевский, в светлом летнем плаще, слишком легком для стоявших погод, со взглядом ясным и отрешенным, и на плече у него спала змея.
Но вскоре пустота осмелела и подобралась снова — она требовала заполнить себя, она не выносила собственного существования. Увлеченный разум одну за другой рождал идеи, отбрасывал, переиначивал, шлифовал, выпускал в мир. И оставленные в наследство программы уже казались пройденным этапом, вчерашним днем; Сергиевский разрабатывал системы куда сложнее и интересней, принципиально иные, более совершенные, лишенные недостатков, которые он теперь ясно видел в работах предшественника…
…Шарахались робкие первокурсники, вжимались в стены, и кто-то, не знавший истории, уже бурчал под нос мрачно и умудренно:
— Вот ящер!
А пустота требовала.
* * *
Верховный жрец бога войны, замминистра обороны Алексей Владимирович Смирнов чувствовал себя полным идиотом, но зато идиотом очень, очень счастливым. Он успел на десять ладов обругать себя за то, что позволил облепить нанятый белый лимузин лентами и шариками — декораторы из проката просто искали случая слупить лишних денег, не надо было поддаваться на уговоры. Денег-то было не жалко ничуть, но лимузин с лентами соседи-водители принимали за свадебный, и на светофоре кто-то особенно умный успел поинтересоваться, где же невеста.— Да ладно тебе, расслабься, — с ухмылкой сказал позади знакомый голос.
Ксе обернулся.
— Все равно сейчас с молодой женой поедешь, — сообщил Жень.
— Жень, — сказал Ксе крайне серьезно. — Не мог бы ты того.
— Чего?
— Удалиться.
— Почему это?
— У меня событие, — сказал Ксе сурово. — Я священно трепещу. Не отвлекай.
Бог заливисто расхохотался.
— У меня, между прочим, тоже событие, — заявил он, фыркая. — Я тут тоже не просто так. Я, может, еще больше твоего священно трепещу! У меня…
— Тихо! — шикнул Ксе, и Жень затаился за лимузином.
За стеклянными дверями смутно забелели фигуры в халатах; через миг дверь открылась, и на крыльцо роддома вышла сияющая Иллиради Смирнова. За нею следовала довольная нянечка с белым свертком в руках. Ксе кинулся им навстречу и прижал к себе жену — порывисто, осторожно, точно вазу тончайшего фарфора. Иллиради засмеялась и, высвободившись, поманила нянечку. Та расцвела дежурной улыбкой и подала сверток счастливым родителям.
Ксе, глупо улыбаясь, нес малютку к машине. Иллиради заметила Женя, подмигнула ему и помахала рукой.
Жень издал нечленораздельный восторженный вопль и от полноты чувств пробежался по крыше лимузина. В перехваченном розовыми лентами пухлом конверте, сама розовая и пухлая, хрупкая, теплая, крохотная до дрожи, спала девушка Евгения Алексеевна, богиня семи дней отроду, маленькая Мать Отваги.
Его невеста.
23.03.07