Сергеев-Ценский Сергей Николаевич. Севастопольская страда (Часть 3)

   Шалаш, в который она вошла и где познакомилась с двумя сердобольными вдовами - пожилыми женщинами из петербургского "вдовьего дома", - был рассмотрен ею с понятным интересом, так как на ее глазах и при ее участии был построен подобный накануне Арсентием, и, оглядев его всесторонне, она сказала беспристрастно, хотя и без зависти:
   - Ну, ваша хибара все-таки куда лучше нашей... Наша, конечно, совсем чики-брики, а в вашей, пожалуй что, жить можно.
   Понравилось ей, что пол тут был смазан глиной, так что его можно было подметать веником, не поднимая при этом пыли; глиной же, по-татарски, проштукатурена была и односкатная плетневая крыша. По поводу этой крыши она сказала вдумчиво:
   - Такая уж дождя не пропустит... разве-раз ве уж ливень какой, да теперь, в августе, его и ожидать нельзя.
   По бокам шалаша были устроены нары, а стол изображали три не совсем ровные и гладкие доски, прибитые к пенькам. Однако и эти нехитрые удобства были оценены Капитолиной Петровной: в их вигваме не было ни стола, ни нар.
   Но не только к шалашу, - она зорко приглядывалась и к обеим вдовам, потчуя их арбузом. Она стремилась разгадать, что это за старушки: не зловредны ли, не сварливы ли, чистоплотны ли? Ведь живут в одном помещении с Варей, едят с одного стола, а часто ли моют руки, если госпиталь этот так беден водой?
   О том, одни ли тут, в госпитале, раненые, нет ли также и больных тифом или, еще того хуже, холерой, она уже раньше узнавала от Вари, но ей хотелось проверить, не скрыла ли чего дочь, чтобы ее успокоить, поэтому спрашивала она об этом теперь у сердобольных.
   Но одна из них, с твердым, желтым от загара лицом и усталыми выцветшими серыми глазами, сказала расстановисто, по-московски растягивая слова:
   - Какие уж тут, матушка, холерные! Тут хотя бы завтрашний день одних раненых поместить успеть: от своих-то, какие были, половину шалашей очистили, - три дня их, бедных, отправляли на подводах по жаре такой...
   - Во-он ка-ак!.. А сюда откуда же раненых доставлять будут? Из Николаевской батареи или из Павловской? - спросила Капитолина Петровна.
   - Наступление ведь ожидается завтра, мама! Разве ты не знаешь? удивилась Варя.
   Это было как раз накануне сражения на Черной речке, и Капитолина Петровна слышала об этом от Арсентия, но мельком, между делом, и не придала этому значения, потому что подобные слухи доходили до нее и раньше, а никакого наступления все-таки не было. Она и теперь усомнилась.
   - А может, это только разговоры одни?
   Но Елизавета Михайловна, гладя худенькое плечико прижавшейся к ней Оли и очень осерьезив свое расцветшее было приливом материнских переживаний лицо, ответила ей за всех:
   - Нет, Капитолина Петровна, теперь уж не разговоры одни... Наступление будет от Инкермана, а кроме того - вылазка с Корабельной, большая вылазка... Так что у нас ждут раненых с перевязочного пункта Павловской батареи, из отряда Хрулева...
   Она не договорила того, что ее угнетало весь этот день: в отряде Хрулева на третьем бастионе стояла батарея ее мужа, и, конечно же, эта батарея, как полевая, непременно должна была принять участие в вылазке, поддержать пехотные части. Варя же добавила между тем:
   - Несколько сестер из общины, мама, отправили уже на Инкерман и на Мекензию на перевязочные пункты... Раненых ожидают тысячи!
   - А как же Витя? - забеспокоилась Капитолина Петровна. - Ведь если от Корабельной войска наши пойдут... А Хрулев, ведь он - отчаянный...
   - Ну, мама, точно Витя в первый раз с Хрулевым! - с невольной гордостью за младшего брата воскликнула Варя и добавила совершенно, казалось бы, ненужно и некстати: - А вот мост через рейд, скажи, начали обстреливать уж ядрами, это так! Там теперь стало очень опасно работать!
   Мать понимала, конечно, почему ее Варя говорит об обстреле моста. У нее, когда она еще только собиралась идти сюда и покупала арбузы на базаре, торчал неотступно в мозгу вопрос, который хотела она задать дочери, улучив для этого подходящий момент.
   Момент этот не навертывался, - в шалаше было многолюдно и тесно, а то, что она услышала о готовящемся наступлении, заставило ее обратиться к Хлапониной с другими возбужденными вопросами:
   - Неужто же решили наши покончить с ними? Большие, значит, подкрепления подошли?
   - Да ведь две дивизии уж пришли, а гренадерский корпус, говорят, прошел уж через Перекоп, - сказала Хлапонина.
   - Ну, слава богу, когда так! - и Капитолина Петровна торжественно перекрестилась.
   Момент для вопроса, с каким она шла сюда, выбрался только тогда, когда Варя ее провожала. Правда, провожать пошла и Хлапонина тоже, но они с Олей несколько отстали, и, заметив это, мать вполголоса обратилась к дочери, свадьбу которой справляла в июне:
   - Что, как, не чувствуешь еще?.. Не в положении?
   Варя заметно покраснела под пытливым взглядом матери и ответила так же тихо, почти шепотом:
   - Может быть... А впрочем, скорее всего, что нет еще...
   Ответ был очень неопределенный, однако в том, как звучала эта неопределенность, для чуткого уха чудилась какая-то положительность, и это еще больше взвинтило возбуждение Капитолины Петровны, навеянное разговорами о наступательных действиях, назначенных на следующий день.
   IV
   Возбуждение, которым поделилась она с мужем, сменилось на другой день к вечеру подавленностью, большим беспокойством, опасениями всех родов, которые только расширялись и укреплялись в последующие дни под влиянием потрясающей канонады, когда конец Севастополя представлялся неизбежным вот-вот, - не сегодня, так завтра, и что тогда делать, куда деваться?
   Даже когда 9 августа канонада сделалась обычной, спокойствие все-таки не приходило. Иван Ильич вытягивал худую жилистую шею, поднимал брови и вслушивался долго, не перекроет ли ленивую перестрелку раскатистое "ура" штурма. Взяв с собою Олю, он медленно, но упрямо направлялся к рейду, к тому месту, откуда хорошо видно было, как идут работы по постройке моста, где неотрывно проводил время зять, поручик Бородатов.
   Мост строился; мост, как это можно было определить на глаз, был установлен больше чем наполовину. Это ободряюще действовало на Зарубина. Немощный сам, он начинал чувствовать снова прилив упорной уверенности в том, что Севастополь, несмотря на большую неудачу на Черной речке, все-таки не отдадут.
   Вышедший в тираж, отброшенный от дела обороны, он не переставал жить в этой именно обороне и на Корабельной, где был сын Витя, и в госпиталях, где выхаживала раненых дочь Варя, и вот теперь на этом мосту, который никому не приходил ведь в голову раньше, который должен был связать Северную сторону с Южной и который строит наряду с другими его зять, сапер.
   А мост строился отважно, как отважно был он задуман, не только на виду защитников Севастополя, но и на виду врагов, наблюдавших в зрительные трубы за каждым шагом этой смелой постройки.
   Бородатов на работу по постройке моста напросился сам: слишком захватила его мысль создать то, без чего гарнизон Севастополя представлялся уже и теперь как бы оторванным от остального Крыма. Ему все вспоминались слова Корнилова солдатам одного из пехотных полков: "Деваться нам некуда: с одной стороны неприятель, с другой - море..." - море в виде широкого залива, переброска через который и войск, и снарядов, и орудий была затруднительна чрезвычайно. Зная, как его ценил Тотлебен, Бородатов обратился к нему, и тот рекомендовал его в письме к генералу Бухмейеру.
   Под командой Бородатова было сорок человек саперов, в помощь которым набрали до шестидесяти солдат, знакомых еще до службы с тем, как вязать плоты. В день делалось девять-десять плотов, весь же мост, считая с пристанями, рассчитан был на восемьдесят шесть.
   Связанные и окованные железом плоты спускались в воду, и небольшой паровой катер подтаскивал их на буксире к тем местам, какие должен был занимать каждый, а там плоты ставились на якорь.
   Палубились толстыми, почти двухвершковыми досками плоты на берегу, а там, на месте, на рейде, с обеих сторон моста протягивались на столбах перила из корабельных канатов. Ширина моста - три сажени - была рассчитана на продвижение по нем и воинских частей в обычном порядке и орудий.
   Работа шла споро и весело, хотя время от времени английская батарея "Мария" посылала сюда крупнокалиберные ядра. Два бревна, разбитых такими ядрами, пришлось уже заменить другими, заготовленными про запас.
   На письмо Горчакова о пятой бомбардировке, которая, по мнению главнокомандующего, должна была скоро довести "до необходимости очистить город", царь Александр отвечал:
   "Если обстоятельства принудят вас оставить южную часть Севастополя и вместе с нею жертвовать остатками нашего флота, то дело еще далеко не потеряно. Усиливши еще более укрепления Северной стороны и со вновь прибывающими к вам дружинами, вы будете довольно сильны, чтобы встретить неприятеля в поле и не дать ему проникнуть в глубь полуострова. Повторяю вам, что если суждено Севастополю пасть, то я буду считать эпоху эту только началом новой, настоящей кампании".
   Так дело стояло там, вверху, так смотрели на близкую участь Севастополя главнокомандующий русской армией и царь, но совсем иначе представляли себе то, что они делают, солдаты-плотовязы, саперы и молодой поручик Бородатов: для первых мост через рейд должен был служить для укрепления Северной стороны за счет Южной и Корабельной; для вторых, совершенно наоборот, мост крепил и множил гарнизоны бастионов за счет Северной и всего Крыма.
   И строившийся мост отнюдь не был беззащитен: чуть только открывалась пальба с "Марии", дальнобойные орудия батарей Северной стороны отвечали так энергично, что отбивали охоту у англичан продолжать обстрел.
   Кроме Константиновского, Михайловского, Екатерининского фортов и промежуточных батарей, устроенных здесь еще до войны, а также огромного Северного укрепления, которого не решились атаковать интервенты в сентябре, несмотря на свое превосходство в живой силе, третья сторона Севастополя и вдоль берега рейда и далеко вглубь имела теперь уже много укрепленных пунктов.
   Было достаточно времени, чтобы обдуманно и планомерно превратить эту часть Севастополя в куда более сильную крепость, чем та - на Южной и Корабельной, - о которую в течение одиннадцати месяцев разбивались все усилия могущественных стран Европы.
   Французы и просвещенные мореплаватели, их союзники, с удивлением следили за быстрой и ловкой работой русских саперов.
   - Откуда взяли вы бревна такой чудовищной величины? - спрашивали впоследствии русских офицеров французские и английские. - И как могли вы с такой поразительной быстротой справиться с труднейшим этим делом?
   Как бы то ни было, но справились действительно с исключительной быстротой: начатый 2 августа мост в версту длиною был готов к 15-му - к успеньеву дню, то есть ровно за две недели, и первый, кто проехал в коляске по этому мосту с Северной стороны на Южную и потом обратно, был сам генерал Бухмейер.
   Это была торжественная минута! За смелым вояжем строителя моста наблюдал, насколько хватало его глаз, сам Горчаков, так нетерпеливо дожидавшийся окончания работ. В большой свите его, с ним вообще неразлучной, были теперь еще и священники в блестящих на солнце ризах, которые тут же по возвращении Бухмейера, совершенно целым и невредимым, приступили, по приказу князя, к церемонии освящения моста.
   Генерал Липранди, бывший тоже в свите Горчакова, острил при этом, обращаясь к генерал-квартирмейстеру Бутурлину:
   - Не правда ли, какое знаменательное совпадение: два успения!
   Что освящаемый мост является предвестником близкого "успения" Южной и Корабельной сторон, было, конечно, хорошо известно всем генералам горчаковского штаба.
   V
   Подъем духа главнокомандующего, вызванный окончанием и освящением моста, был так высок, что тут же после церемонии, наградив всех строителей (Бородатов получил первый свой орден - анну в петлицу), князь отправился в город с целью навестить снова бастионы.
   Подковы верховых коней звучно цокали по настилу моста, когда кавалькада продвигалась с одного берега рейда на другой, и Горчаков ерзал в седле, оглядывая залив вправо и влево. Он имел вид победителя, так как будущее севастопольского гарнизона представлялось ему теперь вполне устроенным. В этом смысле и в Петербург была уже отослана им радостная "телеграфическая депеша".
   Но именно теперь, когда путь отступления многострадального севастопольского гарнизона был обеспечен, с Горчаковым произошло то, что нередко случается с натурами нерешительными под влиянием хотя бы и небольшого успеха: остановив коня на пристани Южной стороны и впиваясь подслеповатыми глазами в прямую, узкую, но, как оказалось, прочную полосу моста, светло-желтую на иссиня-зеленой воде рейда, он сказал совершенно неожиданно для Коцебу, Бутурлина, Липранди и других:
   - Мы будем защищать Севастополь до последней крайности! На Северную отходить я не разрешу, пока будет хоть малейшая возможность отбить штурм.
   - А если неприятель будет всячески оттягивать штурм, чтобы нанести нам как можно больше вреда бомбардировкой, ваше сиятельство? - возразил Коцебу. - Если сейчас мы несем потери до тысячи человек ежедневно, то...
   - То и неприятель тоже несет потери от нашего огня! - перебил его Горчаков, досадливо махнув рукой. - На штурм поэтому он должен решиться... А если мы отобьем штурм, то... он уже не отважится, нет, не отважится на третий штурм до зимы, и тогда ему останется на выбор одно из двух: или зимовать здесь еще, или совсем снять осаду!
   Лицо Горчакова при последних словах стало до того самоуверенным, даже, пожалуй, надменным, что Коцебу счел за лучшее отложить возражения до другой минуты.
   Ослабевшая 9/21 августа канонада не прекращалась ни на один день. Если огонь со стороны противника и не доходил до ураганной силы, как в пятую бомбардировку, то все же он был весьма силен, особенно против русских верков, которые главным командованием союзных армий решено было занять в первую голову в день штурма.
   Таким обреченным укреплением оборонительной линии был, кроме бастиона Корнилова, второй бастион, и именно туда-то, как в наиболее уязвимое место, направился Горчаков поднять дух защитников, так как большой подъем духа чувствовал он сам; однако случилось несколько иначе, чем он думал.
   Началось с того, что генерал Сабашинский, встретивший его рапортом, едва не упал на него, зацепившись своим костылем за предательски торчавший из земли осколок большого снаряда.
   - Вы устали, вам надобно отдохнуть, - недовольно сказал Горчаков, приняв рапорт.
   - Никак нет, ваше сиятельство, в отдыхе не нуждаюсь! - отозвался, покраснев, Сабашинский.
   - Однако как нога ваша?
   - Ноге гораздо лучше, ваше сиятельство... А гарнизон бастиона несет очень большие потери...
   - Сколько имеется людей в наличности? - спросил Горчаков.
   - В трех полках восьмой дивизии, а именно: Полтавском, Кременчугском и Забалканском, едва ли найдется в данный момент в наличности две с половиною тысячи человек.
   Держался Сабашинский по привычке браво, и вспомнив о золотом оружии, которое было дано им этому бравому генерал-майору для его раненого сына, Горчаков спросил:
   - А как здоровье вашего сына?
   - Отправлен в Бахчисарай, в госпиталь, после ампутации, ваше сиятельство.
   Горчаков помолчал, пожевал губами и пошел вперед.
   Несколько человек солдат-забалканцев делали неотложное - уносили на двух носилках раненых товарищей, продвигаясь как раз мимо главнокомандующего со свитой.
   - Много ли осталось вас здесь на бастионе? - спросил Горчаков.
   Не опуская носилок, передний из солдат, несколько подумав, чтобы ответ был как можно более точен, сказал отчетливо:
   - На три дня должно хватить, ваше сиятельство!
   Горчаков кивнул ему головой, чтобы шел дальше со своею грустной ношей, слабо стонавшей под шинелью, с рукава которой сбегала кровь, а сам повернулся к Сабашинскому:
   - Далеко ли неприятель?
   - Он приближается к нам тихой сапою, ваше сиятельство, и она теперь уж не дальше, как в тридцати саженях, - ответил Сабашинский.
   - В тридцати саженях! Это потому, что им не мешают, вот почему!..
   Горчаков сказал это как бы про себя; он не то чтобы был раздосадован, не то чтобы удивлен: он только самому себе, хотя и вслух, попытался объяснить успехи французов здесь, перед вторым бастионом, которые затмевали вот теперь его собственные успехи там, на рейде, по устройству моста.
   - Мы стараемся мешать им, ваше сиятельство, всеми средствами, - живо отозвался на замечание главнокомандующего Сабашинский. - Мы обстреливаем сапу их как только можем, но ведь превосходство огня на стороне противника.
   - А вылазки? - сказал Коцебу.
   - Вылазки делались, но за близостью расстояния они не имели успеха: плацдармы по ночам позади сапы бывали заняты большими их силами...
   - И все-таки, несмотря ни на что, бастион надобно удержать! решительно сказал Горчаков. - Удержать во что бы то ни стало!
   Сабашинский пытливо поглядел на него, потом на Коцебу, как человек, уже нашедший способ, как удержать за собой этот участок линии обороны.
   - Нужно устроить ретраншементы, ваше сиятельство, и защищать тогда будем уж их, а бастион придется взорвать, - почтительно, но твердо проговорил он.
   - Устроить абшнит позади бастиона? - переспросил, употребив другое слово, Горчаков. - Да, с этой ночи начните строить абшнит... Непременно! с большим апломбом, точно это была его личная мысль, приказал он Сабашинскому. - А верки бастиона взорвать во время штурма!
   Разговаривать с командиром прикрытия второго бастиона о чем-нибудь еще было трудно, шла перестрелка; разгуливать по бастиону и благодарить за службу именем царя теперь уже Горчаков счел излишним: ходить тут теперь могли только очень привыкшие к этому укреплению люди, которые умели где обходить воронки, где перепрыгивать через них, как и через другие препятствия, внезапно возникавшие на совершенно изувеченной площадке; кроме того, над головой то и дело пролетали певучие пули.
   Покидая бастион, ставший самым опасным местом на всей оборонительной линии, Горчаков, уже позади горжи, вступил в деловой разговор с Сакеном, которому и на этот раз не удалось благополучно достоять до конца обедню в церкви Николаевской батареи.
   Правда, церемония освящения моста проходила, конечно, при нем, как при начальнике гарнизона, и поэтому вполне в состоянии был он, сопровождая на второй бастион главнокомандующего, поддерживать в нем необходимую бодрость духа.
   Эта бодрость обуяла Горчакова еще накануне вечером, когда Бухмейер доложил ему, что мост совершенно готов. Совершилось давно желанное: возможность вывести гарнизон Южной и Корабельной сторон в случае удачного для союзников штурма подоспела раньше, чем предполагалась, а союзники все еще не решались идти на штурм.
   Удача окрыляет, заставляет преувеличивать свои силы. Поэтому Горчаков сейчас же после доклада Бухмейера написал, ничего не сказав о том своему начальнику штаба, письмо царю.
   "Я решился не отходить на Северную часть, а продолжать защищать Южную с упорством до того времени, пока уже увижу невозможность отбить штурм. Конечно, мы будем между тем нести большой урон и, может быть, даже не отобьем штурма. Но взамен может случиться, что нам удастся отбить неприятеля, а может быть, и принудить снять потом осаду: ибо я никак не думаю, чтобы неприятель решился провести вторую зиму в теперешнем положении. Если приступ будет отбит, он, вероятно, отойдет в Камышовые и Балаклавские укрепления, которые весьма сильны, а большую часть своих войск отвезет в Константинополь.
   Намерение мое подвергает нас большим случайностям, но надобно выбирать из двух зол менее вредное и в особенности держаться тех действий, которые наиболее соответствуют чести русского оружия. Продолжение до крайности защищать Севастополь, конечно, будет для нас славнее, чем очищение его без очевидной необходимости. Действуя так, армия понесет, может быть, большой урон, но она для того и существует только, чтобы умирать за вашу славу.
   В этих видах я не останавливаю следования сюда дружин средних губерний, дабы не упустить времени и иметь возможность подкрепиться ими, в случае если дела примут благоприятный оборот".
   Это письмо было способно, разумеется, поднять настроение и там, в Петербурге, но теперь, побывав на втором бастионе, Горчаков досадовал уже на самого себя за то, что поспешил отослать его рано утром.
   Фельдъегерь сломя голову мчался с ним до Москвы по ухабистым пыльным большакам, спасительно отсыпаясь в поезде Николаевской железной дороги прежде, чем предстать с ним перед царем двадцать первого августа. Воодушевленный этим письмом своего главнокомандующего, Александр тут же сел писать ему ответ:
   "Решение ваше не оставлять Южной части Севастополя без крайней необходимости не могу не одобрить, ибо оно, по мнению моему, соответствует вполне и чести нашего оружия и пользам России, за что искренне благодарю вас.
   Я также совершенно разделяю вашу мысль, что если бог благословит отбить новый штурм, что весьма может быть, то сия новая неудача принудит союзников снять осаду, ибо едва ли решатся они провести вторую зиму в Крыму.
   Вы вновь предугадали мою мысль не останавливать следования дружин ополчения. Предположение мое о пополнении ими растаявших полков нашей армии должно уже быть в ваших руках. Теперь буду ожидать донесения вашего об исполнении сей полезной меры..."
   Этому царскому письму, сколь ни быстро мчался с ним обратно в Севастополь тот же флигель-адъютант, не суждено уже было соответственно обрадовать Горчакова: к тому времени, как было доставлено оно, решающие события совершились и оно потеряло свою силу.
   Однако, если бы каким-нибудь чудом подобное письмо и очутилось бы в руках Горчакова даже и теперь, 15 августа, в полдень, он только покачал бы горестно головой, так удручающе подействовало на него то, что увидел он, а точнее почувствовал, на втором бастионе.
   От Сакена он узнал, что и на Корниловском, особенно на левой его половине, картина была та же самая, и траншеи французов были так же близко, как и здесь.
   - Делаем все, что в наших силах, но несем очень большие потери, добавил при этом Сакен. - Ведь одиннадцатые уже сутки гарнизон находится в непрерывном огне! И офицеры и нижние чины - все очень устали, ваше сиятельство!
   - Да... да, устали... И Сабашинский не ударил бы меня своей головой в живот, если бы не утомился, - задумчиво отозвался на это Горчаков. - А вы, вы ведь слышали, как сказал этот, с носилками, забалканец: "Дня на три должно нас хватить..." Только на три, а дальше как? Необходимо пополнить состав полков курскими дружинами... Распоряжение об этом я сделаю сегодня же.
   Сакен приложил руку к козырьку и несколько наклонил голову. Сказать что-нибудь по этому поводу он не решился, но ополченцы казались ему неподходящими для бастионов. Горчаков же, развивая свои мысли в новом уже направлении, прямо противоположном тому, какое имели они накануне и в этот же день, но только утром, обратился к нему вдруг с самым решительным видом, точно перед ним был противник:
   - Дмитрий Ерофеевич! Нам надо начать перевозить имущество арсенала на Северную! Весь порох в бочонках отправить туда же... Потом, я думаю, примерно третью часть полевых батарей нужно будет тоже снять с оборонительной линии и отправить... кстати, это будет хорошее испытание для моста...
   Такого резкого поворота в мыслях князя не ожидал даже и привыкший уже к нему за последние годы службы Сакен.
   Раскрывая все шире от изумления глаза и рот, он счел нужным осведомиться, наконец:
   - Надеюсь, я получу об этом письменное распоряжение вашего сиятельства?
   - Ну да, конечно, вы получите совершенно секретную бумагу об этом за моей подписью сегодня же, - громко против обыкновения и почти совершенно не шепелявя сказал главнокомандующий.
   VI
   Движение по мосту было открыто в тот же день, как только Горчаков вернулся с Корабельной на Северную, но был не только приказ никого не допускать на мост без пропуска, а даже поставлены были для этой цели два младших офицера от пехотных частей - один на пристани близ Михайловской батареи, другой - на противоположном конце моста, около Николаевской.
   Офицеры эти и выдавали пропуска, тратя для этого листки своих записных карманных книжек, которых все-таки не хватило, так как желающих пройтись по морскому заливу, как посуху, оказалось много, хотя переезд на лодках был по-прежнему дешев.
   Между тем быстро разнеслось по гарнизону, что без пропусков на мост не пускают, только не все знали, от кого надо получать эти пропуска; и вот перед вечером на пристани Южной стороны появился дюжий матрос с готовым уже пропуском, написанным на очень грязном, измятом и совершенно бесформенном клочке бумаги не стесняющейся, однако, рукой.
   Этот "пропуск" матрос подал дежурному офицеру, и офицер, молодой подпоручик, очень уставший от жары и сутолоки, расхохотался весело, прочитав каракули.
   - "По приказанию саперного адмирала Бухмериуса дозволяется матросу 33 экипажа Лукьяну Подгрушному проходить по мосту во всякое время..." Кто же это тебе писал такой пропуск? - хохоча, спросил подпоручик матроса.
   Подгрушный, которому разрешена была отлучка до вечерней зари в госпиталь на Северной, где работала его невеста Даша, видя крайнюю веселость офицера, не скрыл от него, что писал это не кто иной, как квартирмейстер Кошка. Этот Кошкин пропуск подпоручик спрятал на память, а Подгрушному выдал свой.